Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

– Нет, сэр. Никогда.

– А я и не знал, – сказал Губернатор. – Единственный еврей, которого я видел на коленях, была девушка, она била поклоны перед дверями нашего студенческого общежития, потому что иначе мы ее к себе не пускали. А потом он подал иск на двух этих замечательных ребят, которые про все и написали. Хомер, что он там о них сказал?

– Сказал, что им не хватает порядочности и человечности, Губернатор, – сказал Хомер.

– Подал на этих замечательных ребят, Вудворда и Бернстайна, иск за то, что им не хватает порядочности и человечности, и это после того, как сам, вероятно, и распустил слух об этой истории. А я вот его разоблачил, когда он сделал крупную ошибку, – сообщил прессе, что иногда чувствует себя одиноким ковбоем, въезжающим на коне в город, чтобы навести там порядок. Ну и, как вы можете себе представить, ковбои в моем штате отнеслись к этому заявлению не очень благосклонно. Половина моих избирателей хотела устроить на него охоту с арканом. Я потребовал у него объяснений на заседании Совета национальной безопасности. Я тогда был там каким-то секретарем или чем-то в этом роде, и я сказал ему: «Голд…»

– Голд это я, сэр, – поправил его Голд.

– Невелика разница. Вы, ребята, для меня все на одно лицо. Я ему сказал, что из него такой же ковбой, как из говна шницель. Ковбои не бывают коротышками, они не бывают пузатыми и не говорят с еврейским акцентом, сказал я ему. А он мне в ответ: «Это не евг’ейский акцент, а гег’манский».

Голд отчаянно пытался скрыть свое волнение. – Он так и сказал, Губернатор? Он сказал, что у него не еврейский акцент?

– А я ему сказал, что если он когда-нибудь въедет в мой штат на коне, как ковбой, то будет очень одинок, потому что окажется в окружении настоящих ковбоев, которые будут счастливы объяснить ему, в чем разница. А он ответил: «Я очень сожалею, Губернатор, и обещаю больше никогда-никогда этого не делать». – Губернатор снова рассмеялся, смакуя воспоминания. – И тогда я ему сказал, что если он все-таки надумает заявиться в Техас в качестве конской задницы, то никто из нас не будет возражать. Мы смотрели друг другу глаза в глаза, и он моргнул. И с того момента я знал, что этот член будет вставать под мою дудку.

Голд молчал только одно мгновение, необходимое, чтобы перевести дыхание. – А он у него обрезан? – спросил он с бьющимся сердцем.

– Не знаю, – сказал Губернатор. – Все члены, встающие под мою дудку, одинаковы. Приходите сегодня на бал, Голд. Когда прибудет президент, сразу после окончания этих идиотских тушей и «Ура Вождю», вы тут же подгребайте к нему и излагайте свою просьбу. Если кто-нибудь попытается вам помешать, скажите ему, что вы – мой и что я не против.

– А президент не будет возражать?

– Он встает под мою дудку. – Чистой, озерной голубизны глаза Губернатора светились. – Одежду на вечер возьмете на прокат здесь. Хомер, дай ему нашу визитку. Мы получим процент от того, что он заплатит.

Голд в цилиндре и фраке выглядел прекрасно: гибкий, интригующий, динамичный и чувственный. Голд чувствовал, что выглядит прекрасно, пока не появился на балу: он единственный приехал в такси, сразу же потерявшемся среди роя темно-бордовых, черных и серебряных лимузинов с шоферами. Озабоченный Ральф встретил его в холле, выражение лица у него было явно встревоженное. Голду звонили по междугородной, он мог переговорить в отдельной комнате.

– Сид, – со слезами в голосе сказала Ида. – У него случился инфаркт.

– Дело очень серьезное, Брюс, – проскрипел Макс, взяв трубку. – По-моему, он в очень тяжелом состоянии.

– Он умер, – сказала Белл.

– О, черт, – сказал Голд, и жгучие слезы навернулись ему на глаза. Он все время делает мне какие-нибудь гадости. Он погубит мне весь день, весь уик-энд.

– Что-то случилось? – спросил Ральф.

– С братом. Он умер.

– Сочувствую, – сказал Ральф. – Ты должен немедленно уехать, да?

Эта мысль не приходила ему в голову, пока Ральф не внедрил ее туда, и теперь Голд не мог придумать никакого способа изгнать ее, не теряя при этом репутации человека, не без оснований претендующего на принадлежность к соли этой земли или продолжая оставаться не хуже золота.

– Это ужасно, – сказал он, – ужасно.

– Представляю, что ты чувствуешь, – сказал Ральф. – Сейчас я добуду тебе лимузин.

Прошло всего несколько секунд, а секретные агенты уже вели его к ожидавшему автомобилю. Отъезжая, Голд увидел прибывшую машину президента. Ну за что на меня все валится, сокрушался Голд. Он еще раз получил подтверждение тому, что давно знал и о чем собирался вскоре написать: все, что меняется, все – к худшему.

В ПОХОРОНАХ Сида было не меньше горечи, чем в его свадьбе. Скорбящие родственники, принадлежащие к двум враждующим семьям, с которыми их связывали кровные узы, разделились на два лагеря. Голд неохотно выполнял посредническую миссию. Гарриет была раздавлена поначалу чистым горем, к которому вскоре примешалось злобное возмущение тем, что об ослаблении и вырождении любви к ней Сида в постылую, приспособленческую привычку известно всем вокруг. Все ее чувства смешались, но в этой смеси преобладали самые низкие. Казалось, что щемящая боль потери и одиночества вылилась у нее в безумную тревогу за имущество, а сила ее горя нашла выход в исступленной подозрительности, с которой она охраняла это имущество от воображаемой кражи или грядущего хищного разорения. Все более и более откровенно и с возрастающим раздражением отпускала она язвительные замечания в адрес других Голдов по поводу размеров сумм, которые Сид бездумно растратил на них. Ни у кого из Голдов не было желания отвечать ей.

Бремя ответственности за исполнение многочисленных обязанностей все в большей мере ложилось на плечи Голда и, что было удивительно, старого Милта, который жадно ухватился за возможность предложить свои квалифицированные услуги. Два сына Гарриет с заносчивой самоуверенностью совались во всё, но в практических делах по организации похорон и траурных церемоний проку от них было мало. Один из ее зятьев, ушедший из семьи, вообще не явился, другой со скучающим видом бродил по ковровой дорожке траурного зала, словно в поисках собутыльника, с которым можно было бы перекинуться в уголке непристойной шуткой.

Шейки с Нептун-авеню нанес визит соболезнования в траурный зал вечером накануне дня похорон; краснощекий и лысый, он появился в простом темном пиджаке и мешковатых брюках. Руки он держал в карманах, пока не миновало время, приличествующее для рукопожатий. Потом он вручил Голду конверт с тремя чеками на пять тысяч долларов каждый.

– У нас хватит денег, Шейки.

– Оставь их у себя на всякий случай. Если не понадобится – порвешь. Или отправишь в фонд Израиля. Я не возражаю, если мои деньги попадут в фонд Израиля.

– Шейки, как ты делаешь деньги? – спросил Голд с тем привычным чувством недоумения, которое возникало у него всякий раз, когда он вспоминал о Шейки и его миллионах. – От продажи с лотка мороженого и бижутерии до миллионных оборотов в компьютерах, недвижимости, торговых центрах и вторичных страховках – когда ты научился всему этому?

Прежде чем удостоить Голда ответом, Шейки с Нептун-авеню долго изучал его своим пристальным и не изменившемся со старых времен нагловатым взглядом. – Я никогда не думал об этом как о компьютерах или недвижимости, – сказал он с тем же своим оставшимся с детства дерзким вызовом, который передался и его младшему брату Фиши, проявившись в его оскорбительной независимости. – Гешефты и махинации – вот, пожалуй, единственный бизнес, которым я когда-либо занимался. Как и все остальные, кто сумел сделать большие деньги. И потом, я умел быстро вертеться. Это там твой отец? Он меня вспомнит?

– Па, это приятель Сида, Шейки с Нептун-авеню. Тот самый, который заработал миллионы.

Джулиус Голд сидел очень прямо на обтянутом материей невысоком стуле, словно не мог ни подняться, ни пошевелиться. В его слезящихся глазах, таких пустых, что, казалось, они ничего не видят, понемногу появилось осмысленное выражение узнавания; он с трудом нашел слова, чтобы выразить то, что хотел.

– Сид мне всегда говорил, что ты умнее его. Я ему не верил. Так ты умнее?

Благожелательно улыбнувшись, Шейки с Нептун-авеню ответил:

– Да, мистер Голд. Пожалуй, что так.

Джулиус Голд кивнул. – Ничего ты не умнее, – равнодушно ответил он. – Он был умнее. И чего он только не знал, дурачок!

Голд услышал за своей спиной чьи-то рыдания. Гарриет заранее предупредила, что не хочет видеть Гусси ни на похоронах, ни в своем доме. Теперь Гарриет известила Голда, что хочет, чтобы именно он подошел с ней к дальней стене зала еще раз взглянуть на Сида в гробу. Гарриет заказала открытый гроб. Обеими руками вцепилась она в руку Голда. Голд отвел взгляд от безжизненного лица в гробу, чувствуя, как боль тошнотворным комком подступила к горлу. Гарриет беззвучно рыдала.

– Зачем ему нужно было так поступать со мной? Ведь он знал, что я не выношу одиночества. Поэтому-то он и прекратил свои поездки.

Голд через рукав пиджака почувствовал ногти Гарриет и только теперь понял, что никогда не отдавал себе отчета в том, какое сильное отвращение испытывает к ней. И тогда он не выдержал и завопил:

– Сид, хер ты сраный, зачем тебе понадобилось умирать? Кто теперь будет заботиться о нас?

Но никто его не услышал. Его слова потонули в рыданиях.

ОНИ сидели шиву в доме Гарриет, месте крайне неудобном для тех, кто жил в Бруклине. В доме были свободные спальни, но Гарриет никому из них не предложила остаться на ночь. К вечерней молитве первого дня они знали, что деньги Шейки понадобятся им для старика и Гусси на квартиру, мебель и житье во Флориде. Все, что было у Джулиуса Голда, – это расходные деньги из его ежегодной ренты и социального страхования. Почти за все платил Сид. А Сид все оставил Гарриет. Даже ежегодную ренту старику платил Сид: слияние и продажа кожаного бизнеса оказались фикцией, призванной создать у отца иллюзию, будто он владеет достаточными средствами, чтобы уйти на покой обеспеченным человеком. И теперь отец Голда стал обузой только для тех, кто был готов взять ее на себя.

Морщины еще сильнее избороздили лоб Ирва, когда Ида сообщила Голду, что он должен со всей определенностью установить: отныне Джулиус Голд не сможет жить, как прежде. И Роза с согласия Макса, и Эстер предложили все, что у них было, но было у них не слишком много. Две эти сестры рыдали так безутешно, что иногда не могли даже идти без посторонней помощи, а порою успокаивались словно только для того, чтобы никто не мог подумать, будто они пытаются превзойти в выражении горя Гарриет и ее мать. Виктор тихонько шепнул Голду, что готов делать ежемесячные взносы, если только никто не скажет Мьюриел. Мьюриел хотела, чтобы за все платила Джоанни.

– Она теперь из всех нас самая богатая, верно? А даже не смогла оторвать задницу от дивана и приехать на похороны!

Один только Голд знал, что брачные узы Джоанни, вероятно, скоро будут разорваны и она, возможно, останется совсем без денег. Он знал и то, что она никак не могла прилететь из Калифорнии раньше следующего вечера. Когда на следующий день Джулиусу Голду сообщили о его стесненном финансовом положении, старик ничуть не удивился.

– Я воспитывал его с пеленок… – отрешенно сказал Джулиус Голд, словно видел Голда, Милта и Белл впервые. Милт пришел вместе с Голдом, чтобы дать исчерпывающие финансовые пояснения. Белл была призвана оказывать успокаивающее воздействие. – Моего сыночка Сида… А он взял да умер. Он мне был как отец. Ты не знаешь.

– Знаю, – сказал Голд.

– Никто обо мне так не заботился. Он всегда позволял мне быть, кем я хотел.

– Я знаю, – сказал Голд. – Сид был замечательный человек.

– Ты не знаешь, – сказал старик. – Он был не то, что ты.

– Па, ну что ты придираешься ко мне? – Его отец с отвращением оттолкнул протянутую Голдом руку. – Неужели это все из-за того, что я должен был носить очки и получал хорошие отметки в школе?

– Конечно, – сказал Джулиус Голд. – Именно.

– И ты меня никогда не любил?

– Конечно… когда ты был маленький, я тебя любил. Но это все. – Затем наступило скорбное молчание и распухшие глаза старика еще больше наполнились слезами. – Мне не нравится, когда она говорит мне, что Гусси не должна ходить туда, не должна ходить сюда. – Он вдруг поднял на Голда глаза, и в них засветилось какое-то странное любопытство. – У тебя есть дети?

Голд нагнулся к отцу, чтобы их глаза оказались на одном уровне, и пристально посмотрел ему в лицо. Холодок пробежал у него по жилам. – Конечно же, па. Трое. Ты что, не помнишь? Ведь Дина – твоя любимая внучка. Моя единственная дочь. Ты что, не помнишь?

Игнорируя этот вопрос, старик начал говорить, словно Голд не произнес ни слова. – У тебя есть дети, не позволяй им отправлять тебя во Флориду. Старики не должны быть только со стариками. Старики должны быть с молодыми, но они больше не хотят нас. Моя жена болела в моем доме, и я ее никуда не выставлял, пока она не попала в больницу и не умерла там. Моя мать умерла в доме моего брата Меира, и я был с ней все время и говорил с ней, даже когда она уже не слышала. Ты можешь спросить у Сида, но Сида больше нет, и все, фартиг. Там тепло, вот пусть старики и едут туда.

– Па. – Голд помедлил в наступившем неуверенном молчании; он оказался в опасной близости к очень хрупкой границе между амнезией и старческим слабоумием, и это более чем вернуло его к реальности. Ты и есть старый.

– Когда ты был маленький, – сказал его отец, не дрогнув, и голосом ровным и почти бесстрастным, – я помню, ни разу тебя не ударил. Этого и не нужно было. Мне нужно было только посмотреть на тебя и прикрикнуть, и ты сразу же боялся. Я тебя умел заставить вести как полагается. Один раз Сид на все лето убежал из дома только потому, что я посмотрел на него и прикрикнул. Теперь ребенок я. Ты говоришь со мной, будто я не понимаю. Не говори со мной, будто я младенец. Если я и капризничаю, то потому, что не всегда могу уснуть, когда я устаю, и у меня болят ноги. А не потому, что я свихнулся. А теперь она мне через внука говорит, что она не хочет, чтобы я курил сигары в ее доме. Это не ее дом, а Сида. Он мой сын, а не ее. Я знаю, что я говорю.

– Не всегда, па, – с нежностью и осторожно сказал Голд, понимая, что говорит с человеком не совсем в здравом уме.

– Значит, тогда нужно понянчиться со мной немного, – сказал старик почти без нажима, капризным и жалобным тоном. – Не сейчас, когда я говорю разумно. Ответь-ка мне кое-что. Вот тебе загадка. Скажи-ка, почему отец может заботиться о семи детях, а семь детей, теперь шесть, не могут позаботиться об одном отце?

Голд, чье терпение истощалось, не стал спорить, хотя и мог возразить, указав, что мудрая еврейская пословица обычно имеет в виду мать, а не отца, что кокетничающий, рисующийся старый хер никогда и близко не мог обеспечить семерых своих детей, а вот дети как раз его и обеспечивали.

– Па, мы будем заботиться о тебе, – сказал он, сдержанно и тихо. – Об этом мы с тобой и говорим.

– Не заставляйте меня уезжать во Флориду.

– Пока ты сам не захочешь. Обещаю тебе. Только теперь Гусси хочет ехать.

– Пусть она себе хочет.

– Ты можешь остаться в Нью-Йорке.

– Я хочу быть с моими друзьями, – жалобным голосом сказал он.

– Ты же не можешь быть в двух местах одновременно. Когда тебе будет не хватать твоих друзей, можешь слетать во Флориду.

– А где мне жить здесь?

– Где хочешь.

– Я хочу жить с моими детьми.

– Ты можешь жить с твоими детьми, – от всей души заверил его Голд. – Ты даже можешь переехать к нам, если хочешь.

– Не может он переехать к нам, – решительно сказала Белл, когда они вышли из комнаты. – С нами он не может жить.

– Я знаю, что не может, – проворчал Голд. – Я рад убедиться, что ты не идеальна.

– А что ты будешь делать, если он скажет, что хочет?

– Я ему скажу, что это невозможно, – ответил Голд. – Пора ему дать понять: он должен делать то, что хотим мы. – Голд устало сел. – Вот упрямец. – Задумавшись, Голд с невыразимой усталостью глубоко вздохнул и даже побледнел, потому что поверить в это было просто невозможно. – И к тому же он абсолютно никчемен. Когда-то, сто лет назад купил мне игрушку. А теперь я за это должен помогать содержать его.

– Против этого я не возражаю, – сказала Белл. – Ты всегда хорошо относился к моей матери.

А потом раздался первый из звонков Ральфа. Ральф начал с лучезарных изъявлений соболезнований от Альмы, Эми, Зайки, Пылинки, Кристи и президента. Белл не сводила с Голда глаз, а он, послушав еще минуту, сказал, что пост в правительстве сейчас его не интересует и, вероятно, впредь не будет интересовать. Ральф ответил ему с какой-то непробиваемой отеческой снисходительностью, которая просто ошеломила Голда.

– Ты должен, Брюс. Ты не можешь сказать «нет» президенту.

– Это почему?

– Потому что так никто не делает. Когда президент просит, ты должен говорить «да».

– А кто говорит «да»?

– Все, Брюс. Ты не можешь ответить «нет», когда тебя просит твой президент.

– Ральф, я себя сегодня ужасно чувствую. У меня умер брат, а отец – совсем старик.

– Понимаю, – с участием сказал Ральф. – Я тебе перезвоню, когда ты придешь в себя.

Посмотрев на Белл, Голд весь сжался. – Я себя не очень уютно чувствую, общаясь с богачами, – объяснил он. – Так у меня всегда было.

Белл уклончиво кивнула головой.

– Нам нужно что-то делать с Гарриет. Целую неделю мы здесь не продержимся.

Среди прочих визитеров пришел и Мерш Уэйнрок; на сей раз он обошелся без шуток; его зубы были желты от никотина, а кожа лица и на кончиках пальцев была под стать желтым зубам. Голд понял, что будут дальние родственники и старые знакомые их семьи, о существовании которых он не вспоминал десятилетиями, и, чтобы избежать встречи с подавляющим большинством из них, готов был сделать крюк миль эдак в сто.

Вопрос о том, чья потеря горше и чьи претензии на скорбь основательнее – его отца или Гарриет, – был довольно спорным, но все тактические преимущества благодаря вооруженности принадлежали вдове. Ее параноидальная подозрительность и мстительность оказались заразными и породили видимую атмосферу односторонней враждебности, которую никто – ни она, ни ее дети, мать и сестра – и не пытался скрыть.

– Помоги-ка мне встать, – сказал ему, наконец, Джулиус Голд. – Я хочу домой. Она не хочет нас здесь, а я не хочу оставаться здесь. – Уцепившись за руку Голда, он вышел, не простившись ни с кем из семьи его умершего сына. – Я не хотел хоронить своего ребенка, – сокрушенно пробормотал он, когда они шли по тротуару к машине. – Даже тебя.

После секундного замешательства Голд позволил этим словам осесть рядом с другими малоприятными воспоминаниями недавнего прошлого, которые не давали ему покоя, погружая в депрессию и бешенство: Ральф отказался его спрятать, Коновер над ним издевался, техасский экс-губернатор им владел. Кто научит его защищаться? Когда час спустя ему позвонил Ральф, Голд решил, что пост в правительстве ему не нужен.

Его сезон в Белом Доме закончился.

К УТРУ третьего дня Голд уговорил своих родственников перенести досиживание шивы по Сиду в дом Эстер; Розе и Иде поручались еда и напитки, а соседи по дому должны были делегировать столько взрослых мужчин, сколько требовалось для миньяна[261]261
  Миньян – в традиционном еврейском праве минимальное количество членов молитвенной общины – десять совершеннолетних мужчин; такая группа называется «миньян».


[Закрыть] из десяти молящихся по утрам и на заходе солнца. Мужчины собирались после завтрака перед уходом на работу и возвращались рано вечером до наступления темноты. Голд договорился с секретарем факультета о возобновлении своих регулярных лекций на следующей неделе. Когда он в этот третий день собирался из дома Эстер в город, зазвонил звонок домофона – кто-то хотел поговорить с ним. Голд в жизни бы не догадался, кто это.

– Это Гринспэн, доктор Голд, – раздался по интеркому скрипучий голос. – Лайонел.

– Бульдог, что вам надо, – нетерпеливо спросил Голд. – У нас больше нет общих дел.

– Белый Дом хочет, чтобы вы изменили свое решение.

– Я им не собираюсь звонить.

– Они сами вам позвонят. Скажите мне номер телефона вашей сестры. Вы не впустите меня в дом?

– Нет, – сказал Голд. – Ее номер есть в телефонной книжке, черт побери. И, пожалуйста, оставьте меня в покое.

– Под какой фамилией? – умоляюще спросил Гринспэн.

Голд сочувственно посмотрел на решетку, прикрывавшую отверстие, в которое он говорил. – Бульдог, какая фамилия написана под звонком, который вы только что нажали?

Прошло почти полминуты, прежде чем Гринспэн ответил.

– Московиц.

– Это и есть ее фамилия, Лайонел. Вспомните, как вы меня только что нашли. – Телефонный звонок раздался еще до того, как Голд успел повернуть ручку двери.

– Извини, что опять тебя беспокою, – сказал Ральф. – Но я думаю, мы готовы предложить тебе пост в государственном департаменте почти на самом верху.

– Ральф, я его не хочу.

– Да нет же, хочешь, Брюс, – абсолютно убежденным тоном сказал Ральф. – Ты нужен твоему президенту. Он часто говорит, что ты единственный человек, с которым он чувствует себя в своей тарелке. Неужели это потому, что ты считаешь, что недостаточно хорош?

Голд почувствовал себя уязвленным.

– Я достаточно хорош.

– Потому что ты еврей?

– Не потому что я еврей.

– Неужели из-за того, что я сказал, что не спрячу тебя? – с удивительной проницательностью высказал предположение Ральф. – Хочешь, я скажу, что спрячу?

– Счастливо, Ральф, – сказал Голд и чуть не был сбит с ног Гаррисом Розенблаттом, выходящим из Гарвардского Клуба на Западную Сорок четвертую улицу. – Гаррис, что ты там делал?

Может быть, Гаррис Розенблатт только казался на дюйм-другой выше и чуть-чуть светлее, потому что похудел на стоун[262]262
  Стоун – мера веса, равная приблизительно 6,3 кг.


[Закрыть]-другой. – Я здесь свой, – заявил он с восторженной самоуверенностью, потирая идеально ровные бока, словно поздравляя себя с отсутствием живота. – Я член клуба.

– Как это ты можешь быть членом Гарвардского Клуба, – спросил Голд с простодушной наивностью, – если учился вместе со мной в Колумбийском и сбежал, не защитив диссертации, потому что знал, что провалишься?

– Я миллионер, Брюс, – просветил его Гаррис Розенблатт, – а все миллионеры – гарвардцы. Хотя, конечно, не каждый гарвардец – миллионер. На самом деле в этой стране есть только один выдающийся университет, и я никогда не буду жалеть о том, что позавтракал сегодня в Гарвардском Клубе. – Прежде чем расстаться, они задержались на углу. – Нам надо поскорее пообедать с тобой и Белл, как только ты получишь место в администрации президента.

– Я отверг это предложение, – застенчиво сказал Голд.

– Тогда нам не надо обедать, – угрюмо решил Гаррис Розенблатт. – А что же ты будешь делать вместо этого?

– Кое-что очень важное, – сказал Голд. – Я пишу биографию Генри Киссинджера.

– Кого? – спросил Гаррис Розенблатт.

– Генри Киссинджера.

– Кто такой?

– Генри Киссинджер. Он был государственным секретарем. Тот самый, который хотел войти в историю, как Меттерних и Каслри.

– Как кто?

Голд отказался от замысла книги о Киссинджере и забежал домой, чтобы убедиться, что Дина в безопасности и досидит без присмотра до вечера, когда они с Белл вернутся. Теперь, когда Киссинджер отпал, у него оставалась только книга о жизни еврея в Америке, которую он был должен Помрою и Либерману.

НА четвертый день ему удалось снять одну из проблем Джоанни, убедив ее в том, что ее шумный развод никак не помешает его карьере. Джоанни нанесла Гарриет визит соболезнования и вернулась оттуда с известием, что Гарриет желала бы вскоре видеть Эстер и Розу, с которыми хочет поболтать о прошлом, когда был жив Сид. Мьюриел грубо отвергала любые попытки примирения ее с Джоанни, это мучило Голда, пока снизу снова не позвонил Гринспэн и сообщил, что Белый Дом пытается дозвониться до него, но телефон все время занят.

– Брюс, он хочет, чтобы я еще раз попросил тебя, – сказал Ральф. – На сей раз он, может быть, и на самом деле предлагает тебе место государственного секретаря.

– Ральф, мне оно не нужно.

– Может быть, тебе не понравилось что-нибудь, что мы сделали в ООН? Или что-нибудь, что мы собираемся сделать с Израилем?

– Нет.

– Брюс, президент будет очень разочарован. Он рассчитывает на твою помощь – у него неважно с пунктуацией.

– Этот номер не пройдет.

– А как насчет той статьи, что ты ему дал? «Мы не общество, или Наша бесплодная соль земли».

– Он может оставить ее у себя.

– А права на перепечатку? Можем мы опубликовать ее под его именем?

– Да оставьте меня в покое, – устало взмолился Голд. – Ральф, прекрати меня доставать. И отзови, наконец, Гринспэна.

– Попробую, – сказал Ральф. – Но это все равно что говорить со стеной.

– Гринспэн, убирайтесь, – закричал Голд, обращаясь к небритой личности, прячущейся за телефонным столбом на другой стороне улицы; шел пятый день, и Голд направлялся в колледж, собираясь забрать накопившиеся там корреспонденцию и студенческие работы, чтоб им провалиться. Вернувшись уже в сумерках, он нашел Гринспэна наверху в квартире Эстер, на Гринспэне была ермолка и молельная накидка.

– Нам не хватало одного для миньяна, – сказал Виктор, – и я нашел его внизу в машине.

У Розы обнаружилась новая опухоль на груди, и на сей раз ей нужно было идти в больницу на биопсию. Результаты анализа ожидались через двенадцать дней.

После того, как Гринспэн приступил к вечерней молитве, Голд начал молитву о мертвых, читая по-английски еврейские слова, написанные латинским алфавитом:

– Итгадал вейиткадаш[263]263
  Итгадал вейиткадаш – траурная молитва, или кадиш, читается на арамейском языке и начинается приведенными словами. Молитва обращена к Богу и перевод ее первых слов звучит так: «Пусть Его имя возвеличится…»


[Закрыть].

Гринспэн был единственный, кто мог читать по-еврейски в оригинале. Гринспэн был по-прежнему небрит. Голд чувствовал смущение из-за того, что все мужчины семьи, несмотря на запрет бриться в течении семи траурных дней, были выбриты. Гринспэна пригласили остаться на обед и дали понять, что не возражают и против прихода его жены.

– Гринспэн, пожалуйста, уйдите, – прошептал Голд.

– А завтра вечером мы вам тоже понадобимся? – намекнул Гринспэн. – Моя жена прекрасно печет.

– Стыдно, Гринспэн, стыдно. Вы – шонда.

– Я что, должен всю жизнь провести в забегаловках и кафетериях? – бросился в атаку Гринспэн. – Вы что, думаете, мне при моей работе часто доводится есть вот так?

– Но ведь вы записываете все это, да? – выдвинул обвинение Голд.

– Мой микрофон закрыт.

– Почему он держит руки на животе? – нахмурившись, потребовал ответа Джулиус Голд, чуть ли не впервые за неделю в голосе его прозвучало раздражение и любопытстве.

– У него жучок в пупке, – сказал Голд отцу. – Прикрывайте его получше, Гринспэн. Вот идет моя мачеха со словами мудрости, которые вы должны сохранить в памяти.

– Куд-куд-куда, – сказала Гусси Голд.

К вечеру число визитеров уменьшилось. Мьюриел, наконец, снизошла до нормального общения с Джоанни, проявляя при этом откровенно непристойное любопытство, а потом, как в прежние времена, затеяла перебранку с Идой. Джоанни в тот вечер уходила рано, потому что на следующее утро ей нужно было улетать в Калифорнию. В лифте она спросила у Голда:

– Как у тебя сейчас дела с Белл?

– Как всегда прекрасно.

– А ей об этом известно?

Голд с искренним чувством поцеловал ее на прощанье и решил, если получится, наладить отношения с Белл.

– Белл, – обратился он к жене во время одного из переездов из дома в дом на шестой день и от волнения сначала даже запнулся. – Как там твоя мать? Она знает, что мы снова вместе?

Белл кивнула, прежде чем ответить.

– Знает.

– Знает? – сказал Голд. – И как ты ей об этом сказала?

– Я ей не говорила.

В голосе Голда послышалось недоумение. – Откуда же она знает, что мы снова вместе, если ты ей не говорила?

– Я ей не говорила, что ты уходишь, – с улыбкой сказала Белл. Потом она попросила его об одолжении для детей. – Мне звонили мальчики. Они хотят приехать домой на уик-энд.

– Ааа-аа, пусть приезжают, – сказал Голд в тот момент, когда Белл сняла трубку, чтобы ответить на еще один звонок Ральфа.

– Я не хочу с ним разговаривать.

– Что мне ему сказать?

– Скажи, пусть поцелует меня в задницу.

– Ничего такого я не буду говорить.

– Ральф, – начал Голд.

– У меня не было выхода, – извиняющимся голосом сказал Ральф. – Когда президент говорит мне, чтобы я попытался, то я должен, по крайней мере, набрать телефонный номер, разве нет? На сей раз я не о государственном секретаре.

– А о чем тогда?

– Он написал сценарий.

– И я тоже.

– И я тоже, – сказал Ральф.

– У меня в кино нет связей, – сказал Голд. – Скажи ему, пусть найдет хорошего агента и попытается в договоре предусмотреть варианты.

– Он любит, когда у него много вариантов, – сказал Ральф. – Это Белл подходила к телефону? Если она, пожалуйста, передай ей мой привет.

– А ты мой – Альме.

– Какой Альме?

Голд скорчил раздраженную гримасу.

– Альме твоей жене и Альме твоей невесте. Разве ту, на которой ты женат, и ту, с которой ты обручен, зовут не Альма?

– Господи, Брюс, с ними обеими давно покончено, – сказал Ральф с покровительственным дружелюбием. – Я ужасно рад, что ты еще ничего не знаешь про Андреа. Надеюсь, ты не будешь сердиться, когда узнаешь.

– Андреа? – Голд застыл, на какое-то мгновение лишившись дара речи. Он совершенно забыл, что все еще обручен с Андреа. – Что узнаю?

– Что мы вместе, – сказал Ральф. – Она и я.

– Вместе? – сказал Голд. – Как вместе? Что ты имеешь в виду – вместе? Как это вы – вместе?

– Как любовники.

– Ты хочешь сказать, что вы трахаетесь?

– Ну, трахаемся мы уже лет сто, – сказал Ральф.

– И когда мы с ней были обручены, вы тоже трахались?

– Но мы никогда не были в дружеских отношениях, – поспешил заверить его Ральф. – А потом мы как-то вечером оказались вместе и вот тогда действительно сблизились. Кажется, она сделала нам комплимент, Брюс, тебе и мне, хотя я и не уверен, кому именно, и вообще, комплимент ли это. Она сказала, что я не хуже золота.

Голд чувствовал себя, как настоящий шмак, когда, наконец, после заключительной молитвы в последний день нашел могилу матери и увидел, что надпись на надгробье сделана на иврите. Он не разобрал ни одной буквы. Чужим был для него этот клочок земли. Он на мгновение как-то по-странному обнял обветренный камень памятника и от этого прикосновения ему стало чуточку теплее, а в душе возникло ощущение близости. Он оставил камушек на могиле.

Возвращаясь за Белл по Кони-Айленд-авеню, в одном из школьных дворов он увидел группу подростков в ермолках; они играли в бейсбол; он остановил машину и вышел посмотреть. Спортсмены в ермолках? Это была религиозная школа, йешива. У некоторых из ребят были пейсы, у кого-то из них пейсы были русые. Голд улыбнулся. Господь был прав – упрямый, неисправимый народ[264]264
  Господь был прав – упрямый, неисправимый народ. – Отзвук библейского текста: «Ибо как упрямая телица упорен стал Израиль…» (Осия, 4:16).


[Закрыть]. Мойше Капойер[265]265
  Здесь – упрямцы (идиш).


[Закрыть], стоит зима, а они играют в бейсбол, тогда как все остальные играют в футбол и баскетбол.

Между ребятами шел спор, никто из них не хотел уступать. Мальчишка в первой базе[266]266
  База – в бейсболе одна из зон игрового поля.


[Закрыть] стоял спиной к остальным и в позе его сквозило легкое раздражение. Питчер был чем-то обижен и отказывался бросать мяч. Баттер ждал присев на корточки и уперев локти в колени, а голову – в ладонь, всем своим видом показывая неучастие в споре. Пока Голд наблюдал, кэтчер, мускулистый, рыжеволосый парень с пейсами и веснушчатым лицом, которое вполне могло бы быть лицом ирландца, или шотландца, или поляка, сердито двинулся к питчеру со словами, которые целую минуту доходили до знания Голда.