Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

С тех пор Голд нередко поражался тому, что́ он находил в газетах и журналах.

Множество подобных групп молодых хулиганствующих молодчиков свободно бродило в стадвадцатипятитысячной толпе, собравшейся у памятника Вашингтону в День Гуманизма; они ограбили и избили около 600 человек.

Он собирал их все. От них у него дымился чердак.

ГОЛД был автором шести научных книг, одна из которых, его первая, была оригинальной и развивала тему его докторской диссертации. Были опубликованы и четыре сборника его более коротких работ. В два из этих сборников вошли четыре или пять достаточно остроумных исследований, в которых ему удалось доходчиво сказать что-то новое; в третьем было длинное эссе, посвященное симбиотическому соотношению культурного прогресса и социального упадка, это эссе неоднократно перепечатывалось и до сих пор упоминалось рецензентами из обоих лагерей – как теми, кто ратовал за социальный упадок, так и теми, кто выступал против него. Последний сборник ничего собой не представлял. Голд ценил свои сочинения не выше, чем самые злостные его недоброжелатели, потому что лучше них знал, из каких источников заимствует он большую часть информации и даже язык. На сегодняшний день план Голда состоял в том, чтобы издать новый томик избранных сочинений, надергав в него вещи из прежних сборников.

Его рассказы были манерными и пошловатыми, и его устраивало, что они издавались в толстых ежеквартальных журналах, выходивших небольшими тиражами. Стихи его, как он сам это чувствовал, были просто чудовищными, и он подсовывал их во всякие неизвестные журнальчики Претории и острова Уайт и в англоязычные университетские издания в Бейруте, Испании и Тегеране. Он чувствовал себя в большей безопасности, когда говорил о своей поэзии с теми, кто не был с ней знаком. Голд знал: главный изъян его рассказов и стихов состоял в том, что как поэт и прозаик он был эпигоном, и в основном, к несчастью, эпигоном самого себя. С задуманным им когда-то романом он боролся, как лев, целых три года и наконец оставил его, так и не завершив первую страницу. В своем романе Голд подражал собственной написанной за семь лет до этого поэме, которая в свою очередь была подражанием блестящему комментарию молодого английского исследователя к сочинениям Сэмьюэла Беккета[23]23
  Сэмьюэл Беккет (1906–1989) – ирландский драматург, один из основоположников драмы абсурда.


[Закрыть], а Голд очень жалел, что последние принадлежат не его перу.

ХОТЯ теперь всеми в его семье принималось как нечто само собой разумеющееся, что никто из них не обязан читать им написанное, тем не менее родня относилась к нему с ошалелым почтением – все, кроме его мачехи, которая время от времени с удовольствием изрекала, что, по ее мнению, у него винтиков не хватает.

В домах всех его родственников хранились его книги и периодика, в которой появлялись его рецензии и статьи. Эстер и Роза приобрели альбомы, в которых держали вырезки из газет. Ида, с ее практической хваткой школьной учительницы, сочетала литературу и живопись, повесив копии обложек его книг в красивых рамочках у себя в коридоре и гостиной. Мать Белл приклеила названия его работ ко всем своим чемоданам. Даже Гарриет и Сид в своем большом доме на Грейт-Нек на самом видном месте устроили выставку его творений, поместив их в полированном серванте, стоящем чуть ли не впритык к входной двери. Но дальше этого дело не шло. После заголовка и двух-трех первых предложений он через слово мог бы навставлять херов, и никто из них не заметил бы этого. Никого из них, включая и Белл, и двух его старших сыновей, и его начисто лишенную честолюбия двенадцатилетнюю дочь, не покорили его мысли об обманчивости истины, его идеи об идеальном университете или его теории культурного филогенеза[24]24
  Филогенез – процесс развития мира живых организмов в целом и в их разновидностях.


[Закрыть] и неизбежного конца вселенной. Обычно после выхода какой-нибудь новой его работы его мачеха неизменно оповещала всех, что у него не в порядке мозги или что у него не хватает винтиков.

Голд же в свою очередь склонен был считать, что она, не отставая от его папочки, съезжает с шариков и что дальше им съезжать почти некуда.

Только Джоанни в Калифорнии и ее муж, Джерри, казалось, по достоинству ценили как его, так и высокое мнение о нем других людей, тех, кто никогда в жизни его не видел. Когда Голд приезжал в Калифорнию, Джерри устраивал приемы и организовывал для Голда приглашения – которые Голд неизменно отклонял – выступать в храмах и молельных домах и перед различными профессиональными и общественными группами в Лос-Анджелесе и на Беверли-Хиллз. Грубоватый Джерри, всего добившийся в жизни своими руками и головой, был слишком заметной фигурой в городе, и ему даже в голову не приходило вместе с приглашениями организовать и оплату, а поскольку успехи Голда в науке были слишком велики, он не афишировал, что без платы не раскрывает рта.

Во всяком случае, его родня, вероятно, уже давно прекратила всякие попытки разобраться в том, что́ он пишет и зачем. Их представления о жизни были наивны. Им нравилось образование, и чем его больше, тем, считали они, лучше. Голд, если бы захотел, мог бы в одно мгновение уничтожить, обратить в пыль эту наивную веру. Они были фанатичными избирателями, не пропускали ни одних выборов, даже Джулиус, его отец, словно их участие в голосовании могло что-нибудь изменить, и в то же время они не испытывали никакого интереса к правительству. Голд тоже не испытывал никакого интереса к правительству, однако делал вид, что испытывает, поскольку политика и действия правительства были в числе благодатнейших тем для его исследований. Голд теперь даже голосовать не ходил; с точки зрения демократического процесса он не видел ни малейшего смысла во всенародном голосовании, но и об этом он тоже не мог заявить открыто, не бросив тень на созданный им для себя образ умеренного радикала.

Голд теперь был умеренным по отношению почти ко всему, он, как говорил Помрой, пропагандировал напористую осторожность и всесокрушающую инерцию. Внутри у него временами все кипело от зависти, досады негодования и смятения. Голд был против сегрегации и равным образом против интеграции. Он был убежден что женщины или гомосексуалисты не должны подвергаться преследованиям или дискриминации. С другой стороны, втайне он возражал против всяческих поправок, вводящих равные права, потому что определенно не желал, чтобы члены той или иной группы панибратствовали или имели с ним равные права. И причины он имел весьма основательные; его причины были чисто эмоционального порядка, а эмоции, согласно сделанному им выводу, в особенности его собственные эмоции могли представлять собой наивысшую форму разумности. Во всех областях проблемы увеличивались, и он больше не мог найти для них простых решений, но эти тревожившие его дилеммы он держал при себе, а на людях продолжал хранить вид дружелюбной сдержанности и уравновешенной рассудительности, что делало его приемлемым в любом обществе.

Голд теперь мог с апломбом говорить на темы политики, дипломатии, экономики, образования, войны, социологии, экологии, социальной психологии, попкультуры, художественной литературы и драмы, а также на любую из этих тем в любом ее сочетании с другой, потому что обладал предприимчивой изобретательностью и мог связать что угодно с чем угодно.

Голд теперь был гибок и беспринципен и мог, слегка переставив акценты, одну и ту же речь с равным успехом произнести перед собранием пожилых и набожных консерваторов, а за день до этого – перед съездом подростков-маоистов. Голд мог ссылкой на публикацию в газете свидетельствовать, что суд над бывшим губернатором Техаса был проведен не по всем пунктам обвинения, которое тому предъявили, но сегодня он пользовался этой информацией, чтобы подтвердить подозрения аудитории миллионеров в том, что федеральное правительство не имеет никаких симпатий к богатым техасцам, а завтра в аудитории студентов колледжа в тридцати милях от вчерашнего места – чтобы убедительно показать, что, когда речь идет о богатых политиках, правосудие не слепнет, а смотрит в другую сторону. В колледже ему за эту речь заплатили семьсот долларов. Миллионеры не дали ни хера.

Он предпочитал миллионеров.

Во время последних президентских выборов Голд разрешил назвать свою фамилию среди фамилий других спонсоров в двух рекламах, каждая на всю полосу, в поддержку кандидатов обеих партий. За рекламу в поддержку кандидата от демократической партии с Голда попросили двадцать пять долларов. Что касается второй рекламы, то республиканцы окутали вопрос оплаты непроницаемой тайной. Из этого Голд сделал вывод, что республиканская партия более гуманна и филантропична, и потому в политике сделал еще один шажок вправо и назвал это место центром. Хотя он и не продвинулся так далеко, как Либерман, который выступал за тоталитарную плутократию, готовую к полицейским акциям, – пока она остается терпимой к евреям, вроде него, и позволяет ему зарабатывать его малость – и называл это неоконсерватизмом. Либерман, имя которого мошеннически появилось среди имен спонсоров в рекламе, хитроумно оплаченной республиканской партией, пришел в бешенство из-за того, что Голд, заплатив всего на двадцать пять долларов больше, был упомянут в газете дважды.

Голд, как и Либерман, любил, когда его имя появлялось в газетах, и самым сильным из его оставшихся политических убеждений было желание получить теплое местечко в правительстве, на каковую возможность и намекал Ральф. Голд не питал ни иллюзий, ни опасений по поводу бремени службы на благо общества; единственная тягота общественного служения, которую он предвидел, состояла в необходимости отсиживать служебные часы, и когда ему подвернулась возможность написать рецензию на книгу президента, сомнения посетили его только на одно мгновение.

Никаких предварительных сведений о том, что такая книга хотя бы готовится, не появлялось. Конечно, его удивила эта причуда президента, который решил написать книгу о своем президентстве, пробыв в должности такое короткое время. Но в том вдумчивом панегирике, который он написал о Моем годе в Белом Доме, Голд даже это необычное обстоятельство умудрился выставить в благоприятном свете, отдав дань уважения главе исполнительной власти страны, который с самого начала продемонстрировал свою открытость перед теми, кого Голд очень точно назвал его «современным универсальным электоратом». Голд и представить себе не мог, что это определение окажется таким удачным. Сам президент повторял его по два раза ежедневно во время своего стремительного визита доброй воли в те части света, где президента ни во что не ставили. Журналисты считали, что совесть обязывает их отдавать должное Голду за эту фразу всякий раз, когда приводили ее. Голд понятия не имел, что она означает.

Еще больше удивил его звонок Ральфа Ньюсама, выразившего ему благодарность от имени Белого Дома.

– Где ты теперь блистаешь? – спросил Голд. Судя по голосу, Ральф еще не утратил искренности. Они не виделись с тех пор, как вместе слушали курс в фонде сенатора Рассела Б. Лонга семь лет назад.

– Я теперь в Белом Доме, – ответил Ральф. – В администрации президента.

На Голда это произвело впечатление.

– Как же так получилось, что я о тебе ничего не слышал?

– Может, и слышал, да не понял, что это я, – сказал Ральф. – Я веду большую работу в качестве источника. Источника, пожелавшего остаться неизвестным.

– Правда?

– Да. Понимаешь, Брюс, я состою в ближайшем окружении, и очень малая часть того, что я делаю, становится достоянием гласности. Я здесь сильно поднял свой престиж, когда они обнаружили, что я тебя знаю, – продолжал Ральф. – Президенту очень понравилось то, что ты нашел нужным сказать.

– Передай ему, – сказал Голд, – что я рад. Передай ему, что я очень старался быть объективным.

– Ты и был объективен, – сказал Ральф, – и он знает об этом. Очень объективен. Мы получили несколько хвалебных рецензий, вроде либермановской, но большинство из них написаны людьми, которые хотят что-нибудь получить. По точности и взвешенности ни одна из них и рядом с твоей не лежала.

– Хочу думать, – сказал Голд, – что я был не слишком кровожаден.

– Ты был в меру кровожаден, – подбодрил его Ральф. – Этот президент благожелательно относится к критике, Брюс, и твои предложения показались ему полезными. В особенности по части синтаксиса и разбивки текстов на абзацы. Кажется, ты понял его лучше, чем кто-либо иной.

– Говоря по правде, Ральф, кое-что меня все же насторожило.

– Что именно, Брюс?

– Если откровенно, Ральф…

– Обязательно откровенно, Брюс.

– Большинство президентов садится за мемуары только после окончания своего срока в Белом Доме. А этот, кажется, начал писать в тот день, когда вступил в должность.

Скромно хохотнув, Ральф согласился.

– Это была моя идея, – признался он. – Он таким образом сделал заявку не на один бестселлер. Он каждый год может выпускать по бестселлеру. Это подняло мой престиж и в его глазах.

– Был и еще один момент, но я решил его не трогать.

– Что еще, Брюс?

– Понимаешь, Ральф, он, вероятно, потратил чертовски много времени из своего первого года президентства на то, чтобы написать о своем первом годе президентства. И тем не менее, нигде в книге он ни словом не обмолвился о том, что был занят работой над этой книгой.

Ральф тихонько кашлянул.

– Пожалуй, это мы упустили из виду. Я рад, что ты ничего не написал об этом.

– Где он нашел время?

– Мы все были рядом и помогали ему, – ответил Ральф. – Не с книгой, конечно, а со всей остальной ерундой, которая входит в обязанности президента. А в книге каждое слово принадлежит ему.

Голд сказал, что понимает.

– Этот президент точно знает, кому и как делегировать ответственность, Брюс. Иначе у него никогда не было бы этой книги. Это было бы похоже на попытки Тристрама Шенди написать историю своей жизни. Брюс, ты помнишь Тристрама Шенди[25]25
  Тристрам Шенди – герой романа английского писателя Лоренса Стерна (1713–1768) «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».


[Закрыть] и ту работу, что я у тебя содрал?

– Конечно помню, – сказал Голд с некоторой язвительностью в голосе. – Ты и оценку за нее получил повыше, а потом ее еще и напечатали.

– Я получал более высокие оценки за все работы, которые сдирал у тебя, верно? – напомнил ему Ральф. – Брюс, этот президент очень занятой человек. У него столько обязанностей, что, как бы быстро он их ни выполнял, он не может написать обо всем, даже когда не делает ничего другого, а только пишет о тех вещах, которые обязан делать. Поэтому-то ему и нужна помощь буквально на каждом шагу. Брюс, а ты никогда не думал о том, чтобы поработать в правительстве?

В это мгновение Голд познал, что происходит в сердце, когда оно замирает.

– Нет, – ответил он недрогнувшим голосом. – А что – стоит подумать?

– Это так здорово, Брюс. Здесь устраивают столько вечеринок и девочек столько отламывается. Даже актрис.

– А какого рода работу я бы мог получить?

– Сейчас трудно сказать. Нужно будет поспрашивать. Но у тебя подходящее образование, и я думаю, мы вполне можем использовать твой дар хлестко выражаться. Сию минуту я тебе ничего не могу обещать. Но я не сомневаюсь, это будет что-нибудь очень-очень крупное, если ты скажешь, что подумаешь.

– Я подумаю, – затаив на секунду дыхание, обнаружил свои намерения Голд.

– Ну, тогда я дипломатично прощупаю общественное мнение. Уверен, оно будет в твою пользу. Да, я здесь часто вижусь с Андреа Биддл Коновер. Ты ее помнишь?

– Конечно, – ответил Голд.

– Я в этом не сомневался. Она на тебя глаз положила, когда мы слушали лекции в Фонде.

– Не может быть.

– Точно, положила. И до сих пор к тебе неровно дышит. Я всегда чувствовал, что между вами что-то могло быть.

– Между нами ничего не было, – с сожалением упорствовал Голд. – Она и словом не намекнула.

– Она была слишком скромна.

– Она мне всегда нравилась.

– Она все время спрашивает о тебе.

– Как она?

– Как всегда, прекрасна. Высокая, красивая, веселая, умная. И очень-очень богатая, и у нее такие чудесные, крепкие, великолепные зубы.

Голд сложил губы трубочкой и безмолвно присвистнул.

– Передай ей, – сказал он, – мои самые лучшие. Скажи ей, что я спрашивал про нее.

– Непременно, – сказал Ральф. – А ты все еще женат на Белл?

– Конечно.

– Тогда передай ей привет от меня.

– Непременно. А ты от меня – Салли.

– Какой Салли? – сказал Ральф.

– Твоей жене, – сказал Голд. – Разве ты женат не на Салли?

– Господи, конечно же нет, – ответил Ральф. – Я женат на Элли с тех самых пор, как развелся с Келли У меня были кой-какие юридические сложности в связи с уходом от Норы, но Нелли, слава Богу…

– Ральф, постой ради всего святого! – Голд протестовал из простого чувства самосохранения. – У меня от тебя чердак задымился.

– Что ты сказал? – с удивлением спросил Ральф.

– У меня от тебя чердак задымился.

– Хорошее выражение, Брюс, – уверенно воскликнул Ральф. – Чертовски хорошее. Я никогда раньше не слышал слово «чердак» в таком сочетании. Уверен, мы все здесь сможем с большой выгодой начать этим пользоваться. Конечно, если ты не возражаешь.

– Ральф…

– Подожди секунду, Брюс. Я хочу это записать слово в слово. Как ты там сказал?

– У меня от тебя чердак задымился.

– Нет, мне больше понравилось, как было в первый раз.

– Так оно и было в первый раз.

– Ну ладно, так тоже хорошо, – в голосе Ральфа послышалось разочарование. – Так что ты мне хотел сказать?

– Ральф, у меня от тебя чердак задымился.

– Вот как оно было! – воскликнул Ральф.

– Это то же самое, – возразил Голд.

– Ты прав, Брюс. Я рад, что мы ее не потеряли. Так почему? Почему у тебя от меня чердак задымился?

– От твоих Нелли, и от твоих Келли, и от твоих Нор, и от твоих Элли. Мне казалось, вы с Салли так подходили друг к другу.

– Мы и подходили, – ответил Ральф с ноткой недоумения в голосе.

– У вас был неудачный брак?

– Да что ты, – с чувством ответил Ральф, – у нас был идеальный брак.

– Что ж ты тогда развелся?

– Говоря откровенно, Брюс, я не видел особого смысла в том, чтобы связывать себя с женщиной средних лет, у которой четверо детей, пусть эта женщина и была моей женой, а дети моими детьми. А ты видишь в этом какой-нибудь смысл?

Редко Голд так быстро приходил к какому-нибудь выводу.

– Обязательно передай Андреа, что я был ужасно счастлив услышать о ней, – сказал он. – И что я надеюсь, мы скоро увидимся.

– Я тебе на днях перезвоню.

– Буду ждать.

Сердце Голда от возбуждения просто прыгало в груди. Фантазия его разыгралась. Он знал, что в десять раз умнее Ральфа и может сделать в правительстве гораздо более головокружительную карьеру, если только ему удастся вскочить на подножку. А если Ральф смог жениться на Элли после развода с Келли, после трудностей, которые у него были в связи с уходом от Норы или Нелли, то и Голд не видел абсолютно никаких оснований оставаться женатым на Белл.

Голд дошел в своих умопостроениях до этого соображения, когда снова зазвонил телефон.

– У ТЕБЯ, кажется, хорошие перспективы, Брюс, – радостно сообщил Ральф. Прошло не более пяти минут, и Голд представил себе эту картинку: Ральф в коридоре громкими выкриками дипломатично прощупывает общественное мнение. Но Ральф был слишком хорошо воспитан и никогда не кричал. – У меня и правда чердак дымится от того, как у всех здесь дымятся чердаки от твоих словечек. Сначала этот «современный универсальный электорат», а теперь еще и «чердак». Я тут опробовал его на двоих-троих, так у них сразу чердак задымился. Мы все считаем, что было бы неплохо начать использовать тебя здесь как можно скорее, если мы решим, что вообще хотим тебя использовать.

– А на какую работу я бы мог рассчитывать?

– А на какую пожелаешь, – ответил Ральф, – в зависимости от того, какие будут вакансии, когда мы тебя возьмем. У нас сейчас большая реорганизация.

– Да брось ты, Ральф, – вежливо возразил Голд. – Ты ведь не думаешь так на самом деле.

Казалось, Ральф снова испытал легкое недоумение.

– А почему нет?

– Сенатор?

– Это выборное.

– Посол?

– Не сразу. Для начала ты нам будешь нужен в Вашингтоне. Понимаешь, Брюс, мы испытываем острую необходимость в профессорских кадрах, но мы не можем обратиться в Гарвард после всего, что они сделали[26]26
  … мы не можем обратиться в Гарвард после всего, что они сделали. – Ральф намекает на то, что Генри Киссенджер был выпускником Гарварда.


[Закрыть]. Страна этого не поймет.

– А как насчет Колумбии?

– Пустой номер. Думаю, здесь уже никто не считает, что в Колумбии осталась хоть капля интеллекта. Вот Бруклин, конечно, идеален.

– А что мне придется делать?

– Все, что захочешь, лишь бы это не выходило за рамки того, что нужно делать и говорить в поддержку нашей политики, согласен ты с ней или нет. У тебя будет полная свобода.

Голд смутился. Он деликатно заметил:

– Меня нельзя купить, Ральф.

– Даже если бы это было возможно, мы бы этого не сделали, Брюс, – ответил Ральф. – Этому президенту не нужны подхалимы. Нам нужны независимые, цельные люди, которые будут согласны со всеми нашими решениями после их принятия. Ты будешь абсолютно самостоятелен.

– Думаю, я смогу найти себе место в вашей команде, – решил Голд.

– Я рад. Черт, здорово, что мы снова будем вместе, Брюс, правда? Помнишь, как мы, бывало, отлично проводили время? – Голд не мог припомнить случаев отличного провождения времени с Ральфом. – Мы хотим как можно скорее провернуть твое назначение, хотя спешить нам нельзя. В настоящий момент ничего невозможно сделать.

– Мне все равно понадобится какое-то время, – любезно пришел на помощь Голд. – Мне нужно будет закончить дела, прежде чем я возьму отпуск.

– Конечно. Только пока никому ничего не говори. Мы хотим сделать из этого важное политическое событие, хотя нам и придется держать все в глубочайшей тайне. – Голд прислушивался, не прозвучит ли в тоне Ральфа хотя бы намек на шутку. Но он прислушивался напрасно. – Если твое назначение будет плохо принято, – продолжал Ральф все тем же информативным тоном, – то нас начнут критиковать еще до того, как мы о нем объявим. Если же оно будет принято хорошо, то мы натолкнемся на сильнейшее сопротивление в лице другой партии и наших собственных левых, правых и центристов. Вот почему нам на руку, что ты еврей.

Это слово – еврей – резануло слух Голда.

– Почему, Ральф? – сумел выговорить он. – Почему вам на руку принимать кого-то, если он… еврей.

– Это со всех сторон облегчает наше положение, Брюс, – стал объяснять Ральф, не меняя тона. – Евреи сейчас пользуются популярностью, и люди не любят против них возражать. И потом, от еврея всегда можно избавиться, если правые начнут на нас давить.

Голд невозмутимо сказал:

– И ты говоришь об этом вот так, в открытую, Ральф?

– Все же, Брюс, это лучше, чем принимать их политику, верно? – чистосердечно заметил Ральф, пропуская суть возражения Голда. – А тогда мы сможем отправить тебя послом, если будет вакансия в какой-нибудь хорошей европейской стране. А если захочешь, мы поставим тебя руководить НАТО.

– Ты это серьезно, Ральф? Я что, и правда смогу возглавить НАТО?

– Не вижу для этого никаких препятствий.

– Но у меня нет военного опыта.

– Не думаю, что это имеет какое-нибудь значение, Брюс. Не забывай, в НАТО входят и другие страны, и у них наверняка есть люди, разбирающиеся в военных вопросах.

Голд не видел пользы в возражениях.

– Я бы предпочел стать послом, – решил он.

– Что пожелаешь. Но это мы заглядываем далеко вперед. Я тебе немедленно перезвоню, Брюс, хотя на это может уйти какое-то время. Постарайся пока не думать об этом. И не звони мне сюда. Здесь не любят, когда звонят по личным вопросам.

Прошли пять дней, в течение которых Голд обнаружил, что ни о чем другом думать не может. В начале второй недели дурная мысль закралась ему в голову и никак не желала уходить оттуда, настырная уродина, порождение саркастической мудрости, впервые посетившая его в прошлом семестре, когда его грубо оскорбил студент, которого он провалил на экзамене в предыдущем семестре.

«Не верь гоям[27]27
  Неевреям (идиш).


[Закрыть]».

ЧЕМ больше размышлял Голд о своем разговоре с Ральфом, тем больше он склонялся к посольской должности, а не к командованию НАТО. Военная жизнь вызывала у него отвращение; он чувствовал себя неуютно рядом со взрывчаткой. А престиж военного мало что значил за пределами воинской части. Но Голд постоянно был вынужден напоминать себе, что и то, и другое было маловероятным. Ральф ничего ему не гарантировал. Белл твердо заявила, что, если ему дадут работу в Вашингтоне, она с ним туда не поедет, и Голд надеялся, что она сдержит слово.

Конечно, получить посольскую должность было бы здорово, тешил он себя в счастливые мгновения надежды, перемежающиеся длительными периодами безрадостного разочарования. Он легко мог вообразить себя в каком-нибудь экстравагантном районе, вроде Кенсингтона, Мейфера или Белгрейвии[28]28
  Кенсингтон, Мейфер, Белгрейвия – фешенебельные районы Лондона.


[Закрыть], женатым не на Белл, а на какой-нибудь томной, утонченной, молодой блондинке самого благородного происхождения. Это воплощение нетленной ангельской красоты приносило ему на подносе чай с кубиками сахара. Блондинка была высокой, у нее были изящно-округлые плечи, тонкие ноги и руки, белая перламутровая кожа и узкие фиалково-голубые глаза чарующей глубины и яркости, и она обожала его. Он же со своей стороны мог делать, что хотел. Она все время помалкивала. Она не была еврейкой. У них были разные спальни, между которыми располагалось множество гостиных и гардеробных. Он не снимал элегантных шелковых халатов. Завтрак ему подавали в постель.

Когда прошла неделя, а от Ральфа так и не поступило никаких известий, Голд уселся за книгу, которую был должен Помрою, и за дайджест этой книги, который был должен Либерману. Он никак не мог решить, начать ли ему с первого или со второго.

Мать его умерла, и о ней он мог написать: молодая женщина, почти девочка, с Сидом на руках, который был совсем еще ребенком, и Розой, которая была и того меньше, эмигрирует из неприветливой русской деревни, едет вместе с этим молодым зазнайкой-мужем, – Господи, неужели он и тогда был таким? – чтобы начать жизнь в чужой стране и умереть, не дожив и до пятидесяти. Да, ой забыл, что Роза тоже родилась в Европе. Его мать так толком и не выучила английского, писать не умела, а когда дети говорили друг с другом, понимала с трудом. Он помнил тот долгий период, когда ее шея была забинтована пахучей повязкой – кажется, щитовидка? Нужно будет спросить. И он стеснялся, если его видели с ней на улице. Теперь люди уезжали на север из Пуэрто-Рико, Гаити и Ямайки. Черные потянулись из Гарлема и, сбиваясь толпами, хлынули с юга и запада, а Голд чувствовал себя осажденным и ущемленным, его безопасность была под угрозой, его положение становилось маргинальным и неустойчивым.

Его брак с Белл почти исчерпал себя, и он мог абстрагироваться от него – если только он правильно понимал значение этих слов. Он не знал, что происходит после подачи в суд заявления о том, что брак исчерпал себя или что он больше не действителен. А может быть, все браки на одно лицо? Или, может быть, все дело в том, что люди и их окружение изменились, а все, что менялось, менялось к худшему.

Голду пришла в голову идея еще одной статьи. На полоске бумаги он напечатал:

ВСЕ, ЧТО МЕНЯЕТСЯ, ВСЕ – К ХУДШЕМУ

Брюса Голда

Он пришпилил полоску к доске над столом в своей студии и, дожидаясь звонка от Ральфа, начал делать заметки и для этой работы.