Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

МАЧЕХЕ Голда с детства внушили, что есть при людях неприлично, и она, как всегда, появилась в столовой со своими вязальными спицами и соломенной сумочкой. Четырнадцать взрослых разместились локоть к локтю за столом, рассчитанном на десятерых. Голд знал, что не у него одного нога застряла под скобами, удерживающими раздвижную столешницу. Я столько раз присутствовал на подобных сборищах, что тошно вспоминать, сокрушался про себя Голд. Дочь Иды ушла куда-то на вечер, а сын учился в колледже и не жил дома.

– Я вижу на столе, – провозгласил Сид с таким подавляющим дружелюбием, что все мускулы Голда рефлекторно напряглись в предчувствии какой-нибудь пакостной шутки, – картофельную запеканку Белл, пудинг Эстер, картофельный салат Мьюриел, а Роза сделала… – он запнулся.

– Я сделала кнейдлах[3]3
  Кнейдлах – разновидность клецек.


[Закрыть] из мацы, – сказала Роза, вспыхнув.

– И кнейдлах Розы.

– И мою шерсть, – сказала мачеха Голда.

– И вашу шерсть.

– Тебе нравится моя шерсть? – спросила она с таким кокетством, что могло показаться, будто мнение Сида для нее чрезвычайно важно.

– Готов поспорить, это самая вкусная шерсть в мире.

– А вот ему не нравится, – сказала она, метнув взгляд на Голда.

– Мне нравится, – слабо парировал Голд.

– Он мне никогда не говорит, что она ему нравится.

– Мне нравится ваша шерсть.

– Я не с тобой говорю, – сказала она.

Виктор рассмеялся громче других. Виктор был убежден, что и Голд, и Ирв смотрят на него сверху вниз. Это и на самом деле было так, но Голд не питал к нему никаких недобрых чувств. Виктор, краснолицый и здоровый как бык, хорошо относился к Мьюриел, ему нравилась Белл, на него всегда можно было положиться, если для перевозки чего-нибудь тяжелого требовались его рефрижераторы и рабочие. Его осанка неизменно, сидел он или стоял, была настолько близка к идеальной, что казалось, он удерживает себя прямо лишь ценой неимоверного физического напряжения. Голд был уверен, что Виктора первого среди них хватит удар.

– А я сделала медовую коврижку, – надув губы, сообщила Гарриет. – Наверняка испортила. Хотела сделать из Джелл-О[4]4
  Джелл-О – фирменное название десерта, представляющего собой растворяемый в горячей воде субпродукт из сахара, желатина и фруктовых составляющих.


[Закрыть], но побоялась за ваши животы.

– И медовую коврижку Гарриет.

– Много крахмала, – сказал Макс, который, кроме диабета, страдал еще и какими-то нарушениями кровообращения. С гримасой беспокойства на лице Макс отверг все, кроме куриных крылышек, ломтика тушеного мяса, который он очистил от жира, и зеленого горошка.

Эстер была окружена вниманием Милта, поклонника, ухаживавшего за ней с почти бессловесным терпением. Она сидела неподвижно, не глядя на него. Милт, старший брат делового партнера ее покойного мужа, был осторожным, почтительным человеком, который, приходя на их семейные сборища, становился немногословным. Милту исполнилось шестьдесят пять, он был старше Сида и всю жизнь оставался холостяком. С ловкостью циркача он положил вторую ложку пудинга Эстер ей на тарелку, а потом еще одну ложку себе. Эстер поблагодарила его, нервно улыбнувшись.

На столе стояли блюда с мясными клецками и фаршированными шейками и глубокая широкая миска картофельного пюре на курином жиру и с жареным луком; Голд мог бы умять это пюре один.

Ида спросила Голда:

– Какие новости?

– Никаких.

– Он пишет книгу, – сказала Белл.

– Правда? – сказала Роза.

– Еще одну книгу? – с издевкой спросил его отец.

– Чудно, – сказала Эстер.

– Да, – сказала Белл.

– О чем книга? – спросила Голда Мьюриел.

– О жизни еврея, – сказала Белл.

– Чудно, – сказала Ида.

– О чем это? – требовательно спросил его отец.

– О жизни еврея, – ответил Сид, а потом через стол обратился к Голду. – Какого?

– Что какого? – осторожно спросил Голд.

– О жизни какого еврея?

– Я еще не решил.

– Он еще и статьи новые пишет, – сказала Белл.

– Большая ее часть будет посвящена общим вопросам, – неохотно добавил Голд.

– Это что значит? – потребовал немедленного ответа отец Голда.

– Эта книга о том, что значит быть евреем, – сказала Белл.

Отец Голда хмыкнул.

– Он-то что об этом знает? – загрохотал он. – Он даже и родился не в Европе.

– Книга будет о том, что значит быть евреем в Америке, – сказала Белл.

Отец Голда был выбит из седла только на одну секунду.

– Он и об этом знает не так уж чтобы очень. Я таки был евреем в Америке подольше него.

– Ему за это деньги платят, – не сдавалась Белл. Голду хотелось, чтобы она остановилась.

– Сколько тебе заплатят? – не отступал отец Голда.

– Много, – сказала Белл.

– Сколько? Что для него много, кой для кого и не очень. Верно, Сид?

– Тебе виднее, па.

– Сколько тебе заплатят?

– Двадцать тысяч долларов, – сказала Белл.

Эта цифра, как заметил Голд, произвела ошеломляющее впечатление, в особенности на его отца, который был искренне разочарован. Сам Голд не стал бы называть цифру. Она, вероятно, казалась целым состоянием и Максу, и Розе, и Эстер, и даже, наверно, Виктору и Ирву. Они видели только конечный результат и забывали о работе.

– Вот это чудно, – сказала Роза.

– И не так уж и много, – с отвращением проворчал отец Голда. – Я в свое время делал и побольше.

И терял тоже побольше, подумал Голд.

– Некоторые пишут книги для кино и получают куда больше, – заметила расстроенным тоном Гарриет, а Сид тихонько хохотнул.

Голд открыл было рот, чтобы возразить, но в этот момент Белл сказала:

– Ну, это же только для начала. А пять тысяч из этой суммы на проведение исследования. Причем без всяких обязательств с его стороны.

– Чудно, – быстро сказала Эстер, горя желанием прийти на помощь Голду. – Ей-богу, чудно!

– Что это значит? – серьезно спросил Сид.

– Это трудно объяснить, – сказала Белл.

– Нет, не трудно.

– Ты же сам мне так сказал.

– Ты не пожелала слушать, когда я попытался объяснить.

– Не ссорьтесь, – со злорадным удовольствием вставила Гарриет.

– Это означает, – сказал Голд, обращаясь в основном к Сиду и Ирву, – что пять тысяч списываются как издательские расходы, а не относятся на мой счет, даже если я их не потрачу. И я заработаю гораздо больше с потиражными, когда книга будет продана.

– Разве я не то же самое сказала? – сказала Белл.

– Похоже, это очень неплохие условия, – как обычно, не очень уверенно заметил Милт, престарелый поклонник Эстер, и Голд вспомнил, что тот работает бухгалтером, а значит должен кое-что понимать.

– Брюс, – отважился вставить Ирв, оперев подбородок на большой и указательный пальцы. С того момента как его зубоврачебная практика перестала расти, у Ирва развился тик правой щеки, из-за чего часто казалось, что у него на лице играет необъяснимая улыбка. – Уж не собираешься ли ты писать о ком-нибудь из нас?

– Нет, конечно же, нет, – ответил Голд. – С какой стати я стал бы это делать?

Вздох облегчения раздался над столом. Потом все лица помрачнели.

– А почему бы и нет? – сказал его отец. – Мы что, не слишком хороши для тебя?

До сих пор, когда Голд возражал старику, его голос звучал неуверенно.

– Это будет совсем другая книга.

– Ах, так? – взревел его отец, слегка откинувшись на стуле и тыча в Голда изогнутым, как коготь, указательным пальцем. – Так вот, слушай-ка сюда, умник. Без меня у тебя ничего-таки не получится. Я тебе говорил это раньше, я тебе говорю это теперь. Я тебе говорил это с самого начала. Ты для этого не годишься. – Перейдя от холерической воинственности к безмятежной самоуверенности, он уселся поудобнее, чуть склонив голову набок. – Верно, Сид? – спросил он, повернувшись и подняв глаза.

– Твоя правда, па.

Джулиус Голд позволил своим векам опуститься, и лицо его приняло выражение самодовольного удовлетворения.

Яблочко от яблони, сказал себе Голд и принялся вымещать злость на пюре с луком, положив на свою тарелку еще одну большую порцию. А ведь они никогда не любили друг друга.

– Тебе больше не звонили из Белого Дома? – с лучезарной улыбкой спросила его сестра Роза.

– Нет, – сказала Белл, прежде чем успел ответить Голд, и на лице Гарриет появилось довольное выражение.

– Но два раза они с ним все же говорили, – сказала Эстер. – Два-то раза они ему звонили.

– Звонили не совсем из Белого Дома, – поправил Голд. – Звонил мой университетский приятель, он теперь работает в Белом Доме.

– Ну, это то же самое, – сказала Ида. – Ведь он же в Белом Доме, правда?

– Я не знаю, где он находился, когда звонил, – в голосе Голда послышались легкие саркастические нотки.

– В Белом Доме, – сказала Белл не меняя выражения. – Ральф Ньюсам.

– Спасибо, – сказал Голд. – А я уж боялся, что забуду, как его зовут.

– Я о нем никогда не слышала.

– Он что, и правда работает в администрации президента? – сказала Мьюриел, повернувшись к Голду.

Голд уткнул лицо в тарелку и не ответил.

– Когда я была маленькой и очень хорошенькой девчушкой из Ричмонда, – припомнила мачеха Голда, – я как-то раз проходила мимо Белого Дома. Он мне показался грязным.

– Но он сказал, что ему понравилась твоя книга, верно? – припомнила Эстер.

– Не книга, – смущенно поправил Голд.

– Его рецензия на книгу президента, – сказала Белл.

– Не сомневаюсь, президенту она тоже понравилась, – сказала Роза.

– Она ему понравилась, – сказала Белл. – Они предложили ему работу.

– Президент? – спросила Ида.

– Ничего мне не предлагали, – с раздражением сказал Голд. – Ни президент и никто другой. Меня просто спросили, не думал ли я когда-нибудь о работе в Вашингтоне. Только и всего.

– А по мне так это предложение работы, – сказал Ирв.

– Ну, видишь? – сказала Белл.

– А ты что сказал? – нетерпеливо спросил Макс.

– Он сказал, что подумает, – сказала Белл.

– Я тебя просил им не говорить.

– Мало что ты просил, – ответила Белл. – Это же твоя семья. Ты сказал, что, может быть, согласишься, если тебе предложат хорошую работу.

– Ты сказала, что никуда не поедешь, – сказал Голд.

– И не поеду, – сказала Белл.

– Двадцать тысяч? – неожиданно воскликнул отец Голда, разразившись громоподобным хохотом. – Мне они бы дали миллион!

В прах, с безумной тоской подумал Голд[5]5
  В прах, с безумной тоской подумал Голд… – Отзвук мотива из Псалма 101:10: «Я ем пепел, как хлеб, и питие мое растворяю слезами».


[Закрыть], его челюсти энергичнее, чем он отдавал себе в этом отчет, перемалывали пюре и хлеб. Пища! В прах обращается пища во рту моем! И мой отец делает это почти всю мою жизнь.

С самого начала, думал теперь Голд. Когда я сказал, что собираюсь заняться бизнесом, он сказал, чтобы я оставался в школе. Когда я решил остаться в школе, он сказал, чтобы я занялся бизнесом. «Идиот. Зачем без пользы тратить время? Дело не в том, что ты знаешь. Дело в том, кого ты знаешь». Ну и папочка. Если я говорил, что сыро, он говорил, что сухо. Когда я говорил, что сухо, он говорил, что сыро. Если я говорил черное, он говорил белое. Если я говорил белое, он говорил… черномазые, они просто губят наш район, каждый в отдельности и все вместе, и никаких нет. Фартиг[6]6
  Конец, хватит (идиш).


[Закрыть]. Это было, когда он занимался торговлей недвижимостью. В те давние времена после повелительного крика Фартиг немедленно воцарялось покорное молчание, которое никто в семье, включая и мать Голда, не осмеливался нарушить.

Ни для кого не было секретом, что его отец считал Голда шмаком[7]7
  Балбесом (идиш).


[Закрыть]. Поскольку отец всегда считал Голда шмаком, было бы неверно сказать, что он в нем разочаровался.

– С самого начала, – с какой-то извращенной семейной гордостью продолжат свое хвастовство его отец, словно Голда здесь и не было, – я знал, что он никогда ничего не добьется. И что – я был не прав? Слава Богу, его мать не дожила до того дня, когда он появился на свет.

– Па, – тактично поправил его Сид, – Брюс уже учился в школе, когда мама умерла.

– На свете не было таки еще женщины лучше, чем она, – ответил отец Голда и затряс головой, погруженный в чарующие воспоминания, потом мстительно вперился взглядом в Голда, словно мать умерла в сорок девять лет по его вине. – И не умирало, – тихо добавил он.

Однажды, когда Голд был во Флориде, отец перетащил его на другую сторону улицы, где увидел каких-то своих знакомых, и представил следующим образом: «Это брат моего сына. Тот самый, который так ничего и не добился».

Голду, а также почти всем другим человеческим существам на земле, включая и Сида, его отец давал одну неизменную характеристику, говоря, что у него не хватает деловой хватки. Несмотря на внушительный список неизменных неудач на многих поприщах и в деловых предприятиях, о числе которых Голд мог только догадываться, его отец считал себя эталоном замечательных достижений и редких способностей и никогда не упускал случая представить себя в качестве проницательного судьи всех неудачников, включая Сида и «Дженерал Моторс». Одно из самых глубоких суждений его предпринимательского ума в этом году касательно «Америкэн Телефон энд Телеграф» было таким: «Там нет большого ума в администрации».

«Они ведут большие дела, да, – говорил Джулиус Голд, – но они не знают, что нужно делать. Если бы все эти телефоны принадлежали мне, Боже ты мой, ни один бизнес не обходился бы без меня».

В этом году он приехал в Нью-Йорк еще в мае якобы для ремонта вставной челюсти. Будучи закоренелым безбожником, он теперь, казалось, преисполнился решимости соблюдать все еврейские праздники и постоянно открывал все новые и новые, о существовании которых остальные и не подозревали.

– Наверно он читает этот сраный талмуд, – пожаловался Голд жене, когда его отец сообщил о Шмини Ацерет[8]8
  Шмини Ацерет – праздник начала сезона дождей в Израиле, приходится на конец сентября – конец октября.


[Закрыть]. Белл сделала вид, что не слышит. – Или он сам их выдумывает.

В Гарриет он нашел родственную его душе антипатию, даже превосходящую его собственную.

– В чем дело? – ехидно заметила она неделю спустя после приезда тестя. – У них в Майами что – и дантиста нет?

Голд знал, что этот союз был временным и хрупким, потому что Гарриет уже некоторое время кропотливо работала над тем, чтобы отдалить себя от семейства, словно расчетливо готовясь к некой очевидной и неизбежной реальности. У Гарриет была вдова-мать и незамужняя старшая сестра, нуждавшиеся в поддержке.

Отец Голда был ростом пять футов два дюйма и подвержен внезапным приступам мудрости. «Делайте деньги!» – мог совершенно некстати вдруг заорать он, а его мачеха при этом литургически добавляла: «Вы все должны слушать, что говорит вам отец».

– Делайте деньги! – закричал он вдруг и сейчас, словно обжегшее душу откровение вывело его из состояния транса. – Это единственная хорошая вещь, которой я научился у христиан, – продолжал он с тем же лихорадочным нетерпением. – Жареная говядина лучше вареной, вот еще одна хорошая вещь. А бифштекс из филейной части лучше, чем из лопаточной. Омары – грязная еда. Они не имеют чешуи и ползают. Они даже плавать не умеют. И никаких нет. Фартиг.

– Вы должны больше слушать, что́ говорит ваш отец. – Обойдя всех, укоризненный взгляд его мачехи остановился на Голде, задержался дольше, чем на всех остальных, и принял самое неодобрительное выражение.

– И чего же он хочет? Что я должен делать?

– Что бы он ни делал, – ответил его отец, – все плохо. Я всегда, – сказал он, – всегда учил своих детей, – продолжал он так, словно обращался к чьим-то другим, – одному: важен не один доллар, важна тысяча долларов, десять тысяч. И все они, кроме единственного… – невзирая на совершенно вопиющее несогласие с фактами и на видимое смущение остальных, он сделал паузу, чтобы с убийственным отвращением посмотреть на Голда, – усвоили этот урок, и теперь имеют состояние, а особенно Сид и маленькая Джоанни. – Его глаза увлажнились при о упоминании младшей дочери, которая так рано покинула гнездышко. – Я всегда знал, что посоветовать. И в результате, когда я состарюсь, – Голд просто не верил своим ушам, слушая бессмысленные разглагольствования этого восьмидесятидвухлетнего хвастуна, – когда я состарюсь, никому не нужно будет помогать мне, кроме вас, дети.

Голд, внутри которого все начало закипать, не почувствовал никаких угрызений за ответный удар.

– Что ж, хоть я и не люблю хвастаться, – грубовато ответил он, – но когда я семь лет назад был в Фонде…

– Ты уже больше не в Фонде! – отрубил его отец.

Голд с содроганием сдался и сделал вид, что целиком поглощен содержимым своей тарелки; Роза, Мьюриел и все его зятья в восторге зааплодировали, а Эстер и Ида покатились со смеху. У Голда появилось ужасное предчувствие, что кто-нибудь сейчас вскочит на стул и примется бросать в воздух шапку. Его отец снова с самодовольной улыбкой откинулся к спинке стула и позволил своим векам опуститься. Голд был вынужден улыбнуться. Ему страшно не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался, что он чувствует себя абсолютно раздавленным. И тогда заговорил Сид.

– Возьми в пример ребенка, – словно раввин, нараспев, совершенно неожиданно начал Сид, будто размышляя вслух над кусочком изготовленной Эстер фаршированной шейки, замершим посередине между его тарелкой и ртом, и Голд окончательно упал духом, – как щедро он природой одарен: простой игрушкой счастлив и всему, что видит, радуется он.

Как молния, прожгла Голда мысль – теперь он уничтожен полностью. Это был шах, мат, партия и поражение с самого первого хода. Он был пойман независимо от того, заглотит он наживку или нет, и ему оставалось только дивиться в полном унынии тому, как симметрично и гармонично, словно рябь на воде, разворачивается вокруг него остальная часть стратегического плана.

Все прочие были поражены красноречием и пантеистической мудростью Сида.

– Вот это мне нравится, – пробормотал Виктор.

– И мне тоже, – сказал Макс.

– Чудно, – сказала Эстер. – Правда?

– Да, – согласилась Роза. – Красиво.

– Видите, какого умного первого сына я имею? – сказал отец Голда.

– Ты должен больше слушать, что говорит твой старший брат, – сказала мачеха Голда и нацелилась своей вязальной спицей ему в глаза.

– Это и в самом деле прекрасно, – почтительно согласилась Ида. Ида, ворчливая школьная учительница, считалась интеллектуалкой; Голд, профессор колледжа, был в этом смысле темной лошадкой.

Ида заглянула в глаза Голда. – Правда, Брюс?

Мышеловка захлопнулась.

– Да, – сказала Белл.

Голд был обложен два, три, четыре, а может быть пять или шесть раз. Если он упомянет Александра Поупа, то значит выставит напоказ свои знания. Если не он, то это сделает Сид, обличив тем самым его невежество. Если он исправит неточности, то окажется педантом, спорщиком, завистником. Если вообще ничего не ответит, то нанесет оскорбление Иде, которая вместе с другими ожидает какого-то ответа. Он безрадостно думал про себя, что нельзя так обращаться с немолодым уже выпускником Колумбийского, членом «Фи Бета Капа»[9]9
  «Фи Бета Капа» – американское почетное общество, основанное в 1776 году, в которое избираются студенты за свои научные достижения.


[Закрыть], закончившим курс с отличием, получившим докторскую степень по философии, удостоенным недавно из Белого Дома похвалы и обещания рассмотреть возможность предоставления ему престижной работы в правительстве. Ну, Сид, хер сраный, размышлял доктор философии и потенциальный член кабинета. Снова ты меня уделал.

– Поуп[10]10
  Поуп – Александр Поуп (1688–1744), английский поэт.


[Закрыть], – решившись наконец, неохотно пробормотал он, ни на секунду не отрывая глаз от своей порции приготовленных Идой клецек.

– Что? – щелкнул челюстями его отец.

– Он сказал «Поуп», – ни на йоту не погрешив против истины, проинформировал его Сид.

– И что это значит?

– Это написал Александр Поуп, – громко провозгласил Голд. – А не Сид.

– Видите, какой у нас малыш умник, – заявил Сид, довольно жуя.

– А Сид и не говорил, что это он написал, – очень кстати заметила Гарриет, встав на защиту мужа. – Разве не так?

– Разве от этого стихи стали хуже? – менторским тоном возразила ему Ида.

– Да, – сказала Белл.

– Разве они стали хуже оттого, что их написал Александр Поуп, а не Сид? – спросил Ирв.

Белл решительно кивнула, то же самое сделали Виктор, Милт и Макс.

У Голда они все вызывали отвращение.

– Это подразумевалось, – возгласил он. – И потом там были неточности.

– Брюси, Брюси, Брюси, – примирительно сказал щедрая душа Сид, он был сама снисходительность и благоразумие. – Ты что, будешь злиться на меня из-за каких-то дурацких неточностей? – Головы под приглушенное бормотание согласно закивали. – Если уж ты такой придирчивый, давай исправим их вместе.

– Сид, опять ты меня заебал?! – закричал Голд. – Опять?!

Следующие несколько секунд были весьма волнующими. Женщины отвели глаза, а Виктор, который не переносил непристойностей в присутствии женщин, еще больше покраснел, словно сдерживая себя, и угрожающе распрямился. Потом отец Голда с невероятной прытью вскочил на ноги.

– Он сказал «ебал»? – Его голос достиг пронзительной высоты писка спятившего цыпленка. – «Ебал»? Так он сказал? Я его убью! Я ему кости переломаю! Кто-нибудь, подведите меня к нему.

– Ну-ка, оставьте все Брюса в покое, – твердо приказала Ида, восстанавливая порядок. – Это мой дом, и я не допущу здесь никаких ссор.

– Вот это верно, – умоляюще протянула Роза, крупная, добрая женщина, переносица у нее была сплошь усеяна веснушками. – Брюс, наверно, все еще не успел отдохнуть.

– После поездки в Вашингтон, – сказала Эстер.

– В Уилмингтон, – сказала Белл.

Сид с видом победителя облизнул губы и потянулся за вторым куском медовой коврижки Гарриет.

В ТАКСИ по дороге домой Голда одолела изжога и головная боль. Он помнил давние семейные обеды, когда его отец царил в доме как полновластный тиран, тыча смертоносным скипетром своего пальца во всё, что пожелала его душа, и тогда все спешили подать ему то, что стояло поблизости от места, на которое указывал его палец. «Не это! Вот то!» – грохотал он. Он не снисходил до уточнений, а трудность задачи усугублялась тем, что он был слегка косоглаз. Отец Голда швырял со стола на пол чашки, блюдца, тарелки, блюда, пустые или полные, если обнаруживал на них крохотный скол или трещинку. «Я не ем с битого фарфора», – провозглашал он, как оскорбленный монарх. Голд помнил, как его мать и сестры заранее обследовали всю посуду, отделяя ущербные предметы, чтобы они не попались на глаза отцу.

– Дело в том, – с мрачным спокойствием припомнил Голд, – что раньше они ненавидели друг друга. Сид однажды убежал из дома, потому что не мог больше выносить отца. Он тогда учился в школе и пропадал целое лето.

– Не могу поверить, что Сид его ненавидел.

– Придется уточнить у Розы. Теперь Сид нянчится с ним так, словно они всегда были дружками. А ты почему все время меня прерываешь? – высказал претензию Голд. Он сидел ссутулившись в уголке машины, уронив голову на руку.

– Я тебя ни разу не прервала. – В поведении Белл сквозило упрямство, никакого вызова, а только твердый, примитивный отказ отступить хоть на пядь, невзирая на то, какую цену придется за это заплатить. – Ты мне сказал, что не любишь, когда тебя прерывают, и я тебя никогда не прерываю.

– Значит ты мне перечишь.

– Как я могу перечить тебе, – ровным голосом изумилась Белл, – если я говорю это первая?

– Ты за меня отвечаешь на вопросы.

– Какая разница, кто отвечает?

– Иногда твои ответы противоречат моим.

– Я что – не имею права тебе противоречить? – спросила Белл.

– Нет.

– Никогда?

– Никогда. – Голд говорил строго, не оставляя места непониманию. Белл ответила пожатием плеч. – И я больше не буду встречаться с ними за обедами, может быть никогда.

– Три недели, – сказала Белл. – Через три недели они придут к нам. Я их пригласила. Ты сказал, что будешь дома.

– Отмени приглашение, – распорядился он.

– А ты не присутствуй, – ответила она. – У Розы будет день рождения. Я хочу сделать ей сюрприз.

– Это в шестьдесят-то лет? – Его подчеркнутое удивление граничило с насмешкой.

Если Белл и ответила, то он не слышал. Теперь между ними была дистанция, и ни он, ни она не делали попыток преодолеть ее. Он был благодарен ей за то, что она не принуждала его говорить об этом. Белл была пухленькой женщиной почти его возраста; сидя с пустой стеклянной формой из-под запеканки в бумажном пакете на коленях, она казалась еще меньше и круглее, голову она держала прямо, всем своим видом демонстрируя, что ничего не произошло; она как бы говорила: «Я знаю и то, что старею, и что никогда не была красавицей, и что больше не знаю, как сделать тебя счастливым. Все это мне не нравится, но поступай как знаешь».

Голд смотрел на светящиеся окна домов в Нью-Джерси по другую сторону реки[11]11
  … светящиеся окна домов в Нью-Джерси по другую сторону реки… – Граница штата и города Нью-Йорк проходит по реке Гудзон, на другом берегу которой располагается Джерси-сити.


[Закрыть] и радовался, что ему никогда не приходилось жить там. Скоро, спокойно размышлял Голд, он, может быть, избавится от Белл, потому что из разговора с Ральфом он почерпнул благоприятные для себя сведения: мужу, чтобы оставить жену, вовсе не обязательно дожидаться, когда их младший ребенок поступит в колледж.

Воодушевленный обнадеживающей перспективой пораньше расстаться с Белл, он позволил своему воображению разыграться, предвкушая счастливую реализацию своего тайного замысла, о котором пока не собирался сообщать ни Помрою, ни Либерману. Он думал о еще одной книге. Теперь, оставив, наконец, попытки закончить свой роман, он был намного ближе к осуществлению этого проекта.

Киссинджер.

Как он любил это шипящее и свистящее имя, и в какое негодование оно его приводило.

Помимо жгучей зависти, Голд с момента появления Генри Киссинджера как общественного деятеля испытывал к нему чувство ненависти и продолжал ненавидеть его до сих пор; умственной и эмоциональной оценки подобного рода самой по себе было маловато, чтобы гарантировать Нобелевскую премию мира или Пулитцеровскую за доказательные разоблачения. Однако у Голда было припасено о Киссинджере кое-что еще, и это, как он полагал, может потянуть на то и на другое. У Голда было досье со всеми письменными и устными высказываниями Киссинджера, а также с газетными и журнальными вырезками всего, что о нем говорилось. Кроме того, он собирал вырезки с письменными и устными заявлениями Дэвида Эйзенхауэра[12]12
  Дэвид Эйзенхауэр – политический деятель США, внук Дуайта Эйзенхауэра, избиравшегося президентом США в 1953–1961 гг.


[Закрыть].

Иногда ему приходила в голову мысль смешать две коллекции. Иногда он с трудом сдерживал себя, чтобы не сделать этого.

ГОЛД давно уже досадовал на то обстоятельство, что почти никто из его знакомых не читает изданий, в которых можно ожидать появления его работ. Но если имя Голда хоть мельком упоминалось в Плейбое или Лейдиз Хоум Джорнал, весь мир в то же мгновение признавал его. Даже Либерман. Даже Помрой. Даже его отец и мачеха, которые читали Таймс и Дейли Ньюс в Нью-Йорке и абсолютно ничего – во Флориде. Они предпочитали смотреть программы новостей и старые фильмы по телевизору и получать необъяснимое удовольствие, узнавая умерших актеров и припоминая обстоятельства их смерти.

– Эй ты, шишка на ровном месте, – раздавался в телефонной трубке рев его отца, и Голд сразу же сникал. – Я смотрю, тебя опять пропечатали в Плейбое. Этот тип не очень-то высокого мнения о тебе, да?

– Это почему? – обиженно возражал Голд. – Он сделал мне очень лестный комплимент.

– Ну да, так он написал, – говорил отец Голда. – Но я таки умею читать между строк.

Воодушевляемый и сопровождаемый Гусси, отец Голда после обеда направлялся к телевизору в том из домов, который выбирал на этот вечер, и с неусыпной бдительностью душеприказчика усопших начинал смотреть старые фильмы. Сами по себе фильмы не имели никакого значения. А ответственность за ведение счета принадлежала только ему.

– Этот помер, – с восторгом кричал он, словно сам был костлявым жнецом, прихватившим еще один трофей для своей коллекции, – лет сто назад. Старость его доконала. Ты помнишь адвоката того обвиняемого? Гешторбен[13]13
  Мертв (идиш).


[Закрыть]. Инфаркт. Раз – и нет. А посмотри на этого толстяка, как он всеми помыкает. Знаешь, где он теперь?

– Умер? – осторожно спрашивала мачеха Голда, отрывая глаза от своей шерсти. В такие моменты она напоминала Голду мадам Дефарж, вяжущую у подмосток гильотины[14]14
  … мадам Дефарж, вяжущую у подмостков гильотины. – Персонаж из романа Ч. Диккенса «Повесть о двух городах». Образ Терезы Дефарж с ее символическим вязанием у гильотины олицетворял идею судьбы.


[Закрыть].

– Можешь не сомневаться, детка, – отвечал отец Голда. – Ин дрерд[15]15
  В земле (идиш).


[Закрыть]. Теперь он больше уже никем не помыкает. Теперь он собирает маргаритки. Покончил с собой. Это пытались замять, но меня им не провести.

– Не сомневаюсь, – говорила мачеха Голда, – что и старая гувернантка ушла в мир иной.

– Точно, – соглашался отец Голда. – Рак. Он таки ее съел. Видишь этого водителя такси, вот этот, смешной такой? Тойт[16]16
  Мертв (идиш).


[Закрыть]. Как деревяшка. От удара. Лет двадцать назад. Неделю-другую промучился, а потом – до свиданья. А этот умник полицейский? Багрубен[17]17
  В гробу (идиш).


[Закрыть]. Тоже ин дрерд. Кажется, во время пожара. И без виски там тоже не обошлось. А эта была такая фейгеле[18]18
  Птичка (идиш).


[Закрыть]!

Это было их любимое времяпрепровождение даже в квартире Голда. Голд сидел, сжав зубы, и терпел, пока мог, а потом находил какой-нибудь предлог, неотложную работу. Белл, надо сказать к ее чести, оставалась с ними такой же гостеприимно-предусмотрительной, какой была и с собственной овдовевшей матерью.

– Никакой он не еврей! – решил как-то раз вечером отец Голда, сидя в гостиной Голда перед телевизором, по которому передавали новые сообщения о государственном секретаре Генри Киссинджере, улыбавшемся с трапа очередного самолета в очередную репортерскую камеру. Отец Голда повернулся к Голду, словно вызывая его на спор. – Пусть другим рассказывает. Он говорит, что он ковбой, да? Одинокий ковбой въезжает в город, чтобы расправиться с плохими ребятами, да? И всё сам. Так вот, ни один ковбой еще не был еврей.

– Ни один, – сказала мачеха Голда.

– Покажи мне хоть одного, – настаивал отец Голда. – Пастух – может быть. Но не ковбой.

И Голду пришла в голову мысль о том, что, может быть, Создатель, давая Свои Заветы Моисею на той затянутой облаками горе, в мудрости и милосердии Своем по крайней мере на один из Своих Заветов установил временной лимит[19]19
  … на один из Своих Заветов установил временной лимит… – речь, конечно, идет о завете «Почитай отца твоего» (Второзаконие 5:16).


[Закрыть], утерянный при переводе после того, как уставший старый Патриарх спустился вниз в день, который был для него сумбурнее других[20]20
  … в день, который был для него сумбурнее других. – Этому дню, согласно девятой главе Второзокания, предшествовали сорок дней и сорок ночей, которые Моисей провел на горе без питья и еды, и, наконец, получив от Господа скрижали Завета, спустился к своему народу, который тем временем, к гневу Бога и самого Моисея, сделал себе литого истукана.


[Закрыть]. Ну как можно было чтить отца своего, если тот оказался таким несносным типом да к тому же еще был женат на этой ненормальной сучке?

И тем не менее, именно после этого приезда к нему его отца Голд начал вести досье на Генри Киссинджера и в глубочайшей конспирации намечать свою стратегию. Его папка быстро пухла. Он начал собирать вырезки и на Дэвида Эйзенхауэра, потому что не мог противиться искушению. У Дэвида Эйзенхауэра он прочел:

Одно из улучшений в администрации Никсона, произошедших благодаря Уотергейту, состоит в том, что мистер Никсон[21]21
  Никсон – Ричард Милхауз Никсон (1913–1996) – 37-й президент США (1969–1974). Избранный на второй президентский срок, был вынужден уйти в отставку в связи с так называемым «Уотергейтским скандалом».


[Закрыть] не считается более неподражаемым воплощением добродетели. Я никогда не придерживался подобного мнения о Никсоне. Представление о его администрации – это часть и моего наследия, а я вовсе не считаю себя воплощением добродетели. Я человек неудобный с разных точек зрения. Я рад, что до определенной степени эта ряса святоши может быть снята с меня. Я вовсе не воплощение добродетели.

Вероятно, впервые в жизни чердак у Голда начал дымиться. Ведь Дэвид Эйзенхауэр в конце концов был, может быть, самым выдающимся выпускником Амхерста[22]22
  Амхерст – привилегированный частный мужской колледж в г. Амхерст, штат Массачусетс, основан в 1821 году.


[Закрыть] своего поколения. Голд был доволен, что вырезал это интервью. Когда-нибудь во дни отдохновения от трудов, которые, как он знал, по большому счету не оцениваются по заслугам и, в соответствие со всеми оттенками этого слова, неимоверно интеллектуальны, он, может быть, захочет написать комедию.