Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

3 ЭКСПЕРТА ПО ХЕЛЬСИНКСКОМУ СОГЛАШЕНИЮ ОСТАНОВЛЕНЫ КИССИНДЖЕРОМ

Государственный секретарь Генри А. Киссинджер изъял сегодня разрешение у трех чиновников администрации на сопровождение контрольной комиссии Конгресса, отбывающей для проверки соблюдения противоречивого Хельсинкского соглашения.

Вместо этого мистер Киссинджер поручил им отправиться вместе с пятью членами Конгресса в Брюссель, где они должны будут ответить на вопросы официальных лиц Северо-Атлантического Союза и Общего Рынка.

Голд прочел заметку в шестой раз, но опять впустую. Он никак не мог вспомнить, зачем сохранил ее. Он недоумевал еще минуту-другую, пока, в задумчивости перевернув вырезку, не обнаружил на другой стороне:

ОТ ПРОИЗВОДИТЕЛЯ – ПРЯМО К ВАМ!

ДУБЛЕНКИ ВЫСШЕГО КАЧЕСТВА!

СКИДКА ДО 40 %!

ПОСЕТИТЕ НАШ САЛОН СЕГОДНЯ!

ДЕШЕВЛЕ НЕ БЫВАЕТ!

Голд тщательно разгладил вырезку и сунул ее к себе в бумажник. Завершив свой рабочий день, он открыл Таймс и прочел:

ПОЛИЦЕЙСКАЯ ХРОНИКА

Отделение Ситибэнк на Парк-авеню, 1, что возле 32-й Стрит, было ограблено сегодня на 1290 долларов мужчиной, который сунул кассиру записку неприличного содержания.

В разделе деловой хроники он нашел еще одну заметку неприличного содержания, посвященную финансовым новостям; она, как ему показалось, не так уж далеко ушла от первой:

САЙМОН НАМЕРЕВАЕТСЯ ВЕРНУТЬСЯ К «БРАТЬЯМ САЛОМОН»

Уильям Е. Саймон, министр финансов, собирается вернуться в «Братья Саломон», нью-йоркскую инвестиционно-банковскую компанию, которую он оставил 1 января 1973 ради работы в правительстве Никсона.

Уильям Р. Саломон, управляющий и совладелец «Братьев Саломон», сказал, что надеется на возвращение мистера Саймона в фирму. «Мистера Саймона, побывавшего в должности министра финансов, мы будем ценить больше прежнего».

В то время, когда его пригласил бывший президент Никсон, мистер Саймон, как сообщалось в опубликованных отчетах, зарабатывал от двух до трех миллионов долларов в год. В администрации Форда Мистер Саймон являлся рупором президентской экономической политики.

ПОМНИ О ТЕХ, КТО НУЖДАЕТСЯ!

Смутное раздражение Голда, его отвращение к укоренившемуся в обществе алчному практицизму несколько умерились при мысли о том, что, когда завершится его служба в правительстве, его тоже станут ценить больше прежнего у «Братьев Саломон». Когда шасси коснулось земли, его внимание привлек заголовок так точно бивший в цель, что даже в самых смелых фантазиях трудно было вообразить что-либо подобное. Он прочел:

МОРАВСКИЙ ПОЦ

Голд на мгновенье отвел взгляд и всосал внутрь щеки. Но его глаза, как ему поначалу подумалось, не обманули его.

МОРАВСКИЙ ПОЦ

Уточнение

В статье «Рождество – еще один Вифлеем» (Трэвел Ньюс от 7 ноября) был допущен ряд неточностей. Приводим исправленный текст: Рождественское представление, известное под названием «Моравский поц», будет показано 5 декабря в Рождественском образовательном центре за старой Моравской часовней на Черч-Стрит в Вифлееме, штат. Пенсильвания.

В аэропорту он, купил марку и, выпросив конверт, отправил вырезку, озаглавленную «Моравский поц», Либерману, сделав анонимную приписку: «Это про тебя?» Он поспешил к такси в приподнятом настроении, которое, как ему казалось, ничто не может испортить, но, прибыв к Андреа, понял, что ошибался.

ОНА собиралась уезжать на уик-энд с человеком, с которым встречалась до тайного обручения с Голдом. Он просто онемел, когда она продолжила сборы, перед этим раз десять поцеловав и ущипнув его и поклявшись ему в вечной любви за то, что он вернулся так быстро. Голду стоило большого труда проявлять терпение и сдержанность. Он знал, что, когда дело не касалось ее отрасли знаний – внутренней экономики, – она нередко проявляла наивность, которая на посторонний взгляд могла показаться глупостью.

– Дорогая, мы же собираемся пожениться, – втолковывал он ей.

Она помнила об этом.

– Поэтому-то я и решила, что должна повидать его. Я хочу с ним попрощаться.

– Попрощаться? – Голд изобразил флегматичное спокойствие. – А почему это нельзя сделать по телефону?

– Мы уже говорили по телефону, дурачок, – ответила Андреа, весело хихикая и ничем не показывая, что замечает, как нахмурился Голд. – Мы договорились по телефону.

– Почему ты не могла попрощаться по телефону?

– Это было бы такое холодное прощание.

– Оно должно быть теплым?

– Это же всего на уик-энд, – возразила она.

– Ты мне говорила, что хочешь, чтобы я приехал на уик-энд.

– Я и хочу! – воскликнула она. – Я так счастлива от того, что ты здесь. Ты не должен быть таким мелочным, Брюси.

– Пожалуйста, не называй меня «Брюси», – сердито сказал он, задавая себе вопрос: понимает ли она, что бьет в самое его больное место. Голд привык к тому, что жена или его подружки называют его по-другому, и сам тоже воздерживался от любого проявления дружеских эмоций. – И где же вы собираетесь остановиться?

– У него дома. Или, может быть, в мотеле. Раньше он любил останавливаться в мотелях.

– Это что, один из тех, кто больше не хотел тебя видеть? – Она кивнула. – Что же это он передумал?

– Он твой большой поклонник.

Голд больше был не в силах изображать спокойствие.

– Боже мой, Андреа, – простонал он, в отчаянии и изумлении тряся головой. – Ты и ему рассказала о наших отношениях? Ты должна сохранять их в тайне.

В последовавшем за этим скорбном молчании Голд вспомнил о еде, которую привез с собой из Нью-Йорка, и мрачно направился на кухню, чтобы разобрать два тяжелых пакета. Андреа молча последовала за ним.

– Я отдаю ему только мое тело, дорогой, – попыталась она утешить его минуту спустя. – Послушай, ну о чем мы говорим?

Голд почувствовал, как его глаза застлало пеленой.

– Только?

– И больше ничего. – Она говорила теперь с каким-то задиристым и изумленным выражением. – Разве от нас с тобой что-нибудь убудет из-за того, что ему что-то там нужно от моего тела? Мой ум будет принадлежать тебе.

– У меня есть свой собственный. – Не в первый раз Голд почувствовал, что ему чужды нравы поколения, к которому он не принадлежит.

– Но ведь и тело у тебя тоже есть. – Чтобы его убедить, она взывала к его здравому смыслу.

– Не такое, как у тебя.

– Пусть он его берет, если ему хочется, – возразила она. – Это только кости, плоть, органы и всякие места.

– Твое тело, – сказал Голд, – из тех вещей, к обладанию которыми стремлюсь я.

– И пожалуйста, дорогой, когда тебе будет угодно. Ты тоже можешь получить его, даже прямо сейчас, если только быстро. – Она бросила взгляд на часы.

– Я хочу обладать им нераздельно, – громко уточнил Голд, бросив на нее бескомпромиссно осуждающий взгляд.

– Ах, Брюси…

– Не называй меня так.

Андреа ухватилась за подлокотник своего кресла и рассмеялась.

– Нет, правда, я думаю, ты придаешь слишком большое значение всему этому. Мне кажется, что у тебя сексуальные воззрения человека средних лет.

В ее тоне он вовсе не услышал того восторга и полной покорности, которые он теперь воспринимал как должное в ее отношении к нему.

– Я и есть человек средних лет, – холодно сказал он. – Какие же, по твоему мнению, у меня должны были быть сексуальные воззрения?

– У тебя к этому слишком старомодный подход, тут вовсе не из-за чего так волноваться. Почему он не может взять мое тело, если ему так хочется? Многие мужчины хотят мое тело. – Голова у Голда ритмично вздрагивала при каждом повторении слова «тело», словно эта тема была слишком болезненной для обсуждения. Не ради же этого, говорил он себе, собирается он оставить жену, вызвав тем самым ненависть к себе своих детей, оскорбив чувства своих домашних и отказываясь на время от других эротических сношений, а ради денег, красоты, социального положения, политических соображений и колоссального увеличения своего сексуального престижа; когда он вспомнил об этом, его уязвленные чувства успокоились, а его уязвленная гордость была восстановлена, и он определился в своей главной цели – подтвердить свое превосходство над Андреа, чтобы не утратить его навсегда. Он начал возражения с формальностей.

– Когда мы впервые встретились в Фонде сенатора Рассела Би Лонга, – напомнил он ей, – я был доктор Голд. Когда мы вместе пили кофе или завтракали или изредка встречались на коктейлях или обедах, я всегда был доктор Голд. Когда мы не так давно впервые занимались любовью, я все еще был доктор Голд. Даже когда я позвонил тебе на следующий день, чтобы сообщить о том, как счастлив и как хочу увидеть тебя снова, я оставался доктором Голдом. А теперь, когда мы тайно обручились, я стал суетливым, глупым, смешным и старомодным. Когда же это я перестал быть доктором Голдом и стал мелочным и ограниченным? Почему же ты раньше этого не замечала?

– Раньше это не имело значения.

– А что имело значение?

– То, что ты был доктором Голдом, – сказала она. – И ты всегда был таким реактивным, злым и умным. Ты на меня произвел впечатление. На всех женщин. И на меня до сих пор производит впечатление то, что для всех здесь ты – доктор Голд. А ты даже не доктор.

Голд недоуменно спросил:

– Что ты имеешь в виду?

– Не настоящий доктор.

– У меня докторская степень по философии.

– Ах, Брюс. – Она снова рассмеялась. – У всех, кого мы знаем, докторская степень, у меня тоже. Но ты единственный из тех, кого мы знаем, кого называют доктором. Это так увлекательно любить доктора, который не врач! Ты и представить себе не можешь, как я буду счастлива, когда мы поженимся.

Голд пошел на рассчитанный риск.

– Я не очень-то уверен, что мы поженимся, – сказал он и увидел, как улыбка исчезла с ее лица.

– Ты что, сердишься? – неуверенно ответила она, и ее глаза наполнились слезами. – Никак не думала, что тебе это будет небезразлично. Ах, дорогой, я не хочу с тобой ссориться из-за этого моего здоровенного, дурацкого тела. Жаль, что оно вообще у меня есть. У меня из-за него одни неприятности. Если ты так ревнуешь, то я, может быть, больше и не буду отдавать его, когда мы поженимся.

– А ты собиралась отдавать? – с любопытством и удивлением спросил он.

– Я считала само собой разумеющимся, что мы оба захотим оставаться свободными. – Она была готова капитулировать. – Если для тебя это так важно, я отменю свидание. Ты этого хочешь?

Голду понадобился весь его жизненный опыт, чтобы найти самые веские слова.

– Я хочу, чтобы ты больше никогда с ним не встречалась.

Он нашел то, что было нужно. Она прелестно улыбнулась в подобострастной покорности и прижала его руку к своей щеке, посмотрев на него игриво-влюбленным взглядом. Было совершенно очевидно: такой галантности по отношению к себе она еще не знала.

– Я ему скажу, что никуда не поеду.

Голд в первой пробе своих сил восстановил превосходство и теперь был готов проявить снисходительность.

– Я с нетерпением ждал возможности провести с тобой весь уик-энд, – нежно признался он, целуя ее руку.

Андреа вздрогнула, словно ее дернуло током.

– Весь уик-энд? Что мы будем делать целый уик-энд?

Голд отлично владел собой.

– Когда мы поженимся, Андреа, – сказал он тоном, каким может говорить мать, укладывая в постель свою умственно отсталую дочь, – мы будем вместе не только по уик-эндам.

– Но тогда у нас будет столько разных дел. Снимать дома, обставлять их, гости, званые обеды, путешествия. А что мы будем делать целый уик-энд теперь?

И опять ответ Голду подсказало вдохновение.

– А мы не могли бы завтра съездить к твоему отцу? Ты бы покаталась верхом, а мы бы с ним тем временем познакомились.

– Я ему скажу, что мы приедем.

– МОЯ дочь сообщила мне, – сказал Пью Биддл Коновер, – что у вас сексуальные воззрения человека средних лет. – Он говорил из своего моторизованного кресла-каталки в просторной обитой деревянными панелями библиотеке, откуда взирал на множество своих садов и множество своих садовников. К подобному замечанию Голд, хотя и был все время начеку, оказался не готов. Первый удар в этот день он получил за два часа до этого, когда, проехав с Андреа по охотничьим угодьям Вирджинии, увидел великолепный, безукоризненный особняк, имеющий ширину знаменитого Версальского дворца, хотя, может быть, и уступающий ему по глубине и высоте; по не подлежащей сомнению совокупности визуальных признаков он сделал вывод, что никто из множества галантных и богатых гостей, обычно пребывающих в доме Коновера, еще не прибыл. Вместо праздничной суеты, которую он ожидал увидеть, в доме царила мрачноватая и унылая атмосфера. Повсюду были видны одетые в униформу хранители домашнего очага самых разнообразных профессий, но длинные подъездные аллеи и бесчисленные гаражи пустовали, и Голд не заметил никаких свидетельств того, что здесь кого-нибудь ждут. Жилища больших размеров он еще в жизни не видел. «Около семи акров, – сообщила ему Андреа, когда они подъезжали к дому в ее желтом „порше“, – перекрыты крышей одного лишь главного дома».

– Мне жаль, что она говорила с вами об этом, – выдавил, наконец, из себя Голд.

– Бог свидетель, я ее об этом не спрашивал, – ответил Коновер со звучным, но мягким смешком, и Голд с нежностью посмотрел на своего худощавого и франтоватого хозяина. – Хотя это несомненно и свидетельствует в вашу пользу. – Коновер оказался цветущим, привлекательной внешности человеком неопределенного возраста, изящным и подтянутым, одет он был в поношенный вельветовый костюм для верховой езды, его волнистые волосы отливали сединой, а на лице красовались маленькие острые усики, какие в моде у военных. На шее его был с небрежной щеголеватостью повязан платок сочно-красного цвета, и от него исходила неколебимая уверенность и сила повелителя, всемогущего в своем царстве и доходах. Голд подумал, что ему еще не приходилось видеть ни одного умирающего инвалида здоровее и красивее Пью Биддла Коновера. От него, словно некое свидетельство мужественности, исходил бодрящий, терпкий запах лошадиной мази, и кожа у него была розовая, без морщин, кожа человека, которого миновали превратности судьбы и который не сомневался, что и впредь они будут обходить его стороной. Голд от восхищения не находил себе места. – Признаюсь, – сказал Коновер с усмешкой, – я понятия не имею, что́ она имела в виду. А вы?

– И я тоже, – сказал Голд, – и я весьма смущен тем, что эта тема вообще всплыла. Раньше Андреа не была такой откровенной. – Голд был рад тому, что разговор между ними шел так легко. – Когда я впервые встретил вашу дочь в Фонде сенатора Рассела Би Лонга несколько лет назад, она сразу же заинтересовалась мной, но, как она сказала, застенчивость не позволила ей показать свои чувства.

– Она соврала, – сказал Коновер с добрым грубоватым юмором. – Андреа никогда не была застенчива и всегда могла попросить что угодно, даже парочку миллионов. Боюсь, но она не всегда и не во всех интеллектуальных областях демонстрирует хорошую способность рассуждать, к тому же она чересчур долговяза, но, по-видимому, с этими недостатками сейчас уже ничего не поделаешь. У меня был смертельный страх, что и вы тоже захотите поговорить со мной о сексе. Или о марихуане или других наркотиках, которые вы оба употребляете.

– И в мыслях такого не имел, – похвастался Голд. – И я не употребляю наркотиков.

– Теперь у меня отлегло от сердца. Вот еще одна ваша черта, которая заслуживает оваций, мистер Голдберг. Пока вы, кажется, абсолютно безупречны, да?

– Голд, сэр.

– Сэр?

– Меня зовут Голд. Вы назвали меня Голдберг.

– В самом деле, – сказал Коновер, задумавшись. – Запомните, мой друг, пока еще молоды, ученье лучше серебра и золота. Серебро и золото придут и уйдут, плоды ученья никогда не пропадут. Каждый сам златокузнец своего счастья.

Услышав подобное утверждение в другой компании, Голд, вероятно, проявил бы гораздо меньшую покладистость, чем ту, которую он позволил себе в данном случае.

– Я всегда буду это помнить, сэр. Как вы, может быть, знаете, я вложил много сил в свое образование и написал ряд статей и книг по общим вопросам. – Коновер хранил молчание, и Голд посмотрел на часы.

– Вы чувствуете себя не в своей тарелке, – сказал Коновер, отхлебнув бурбон из стакана, который Голд незадолго перед этим наполнил из одного из стоящих поблизости хрустальных графинов. – Вижу по вашему лицу.

– Андреа сказала, что с вами я всегда должен быть откровенен, – ответил Голд. Согласным кивком Коновер дал Голду понять, что тот может говорить дальше. – И что я потеряю в вашем мнении обо мне, если буду делать вид, что не замечаю вашей болезни и недугов. Позвольте спросить, что с вами?

– Какой болезни и недугов? – удивленно спросил Коновер.

– Вашей немощи.

– Нет у меня никакой немощи, – раздраженно ответил Коновер. – Что за галиматью вы несете?

– Вы пользуетесь креслом-каталкой, – услышал Голд свой извиняющийся голос.

– Это проще, чем ходить, – сказал Коновер. – Вы-то приехали сюда на машине?

– Вас посещает врач.

– Только когда я болен, мистер Голдфарб. Механик, ремонтирующий это проклятое кресло, посещает меня гораздо чаще. Хотите покататься, пока мы ждем Андреа? У вас дурные предчувствия. Вижу по вашему лицу.

– Меня зовут Голд, сэр, не Голдфарб.

– Есть ключи из золота, есть из серебра, есть ключи до завтрака – наживать врага.

– Что-что? – завопил Голд, подпрыгнув на пару дюймов, словно ужаленный. – Нет-нет-нет, сэр, – быстро опомнился он, когда Коновер хотел было повторить. – Я просто был удивлен мудростью ваших слов.

– Старые истины – лучшие истины, мистер Файнголд. – Думаю, вы еще не раз в этом убедитесь.

– Меня зовут Голд, сэр, – поправил Голд уже не так заискивающе.

– Отлично, – Коновер веско кивнул и с улыбкой взглянул на него. Через мгновение он снова заговорил своим спокойным, сочным голосом; произносимые им округло, на южный манер гласные благозвучно перемежались с четкими согласными, поставленными лучшими преподавателями английского в подготовительной школе. – Надеюсь, какой-то лишний слог, случайно сорвавшийся со стариковского языка, не станет причиной серьезных недоразумений между нами.

– Конечно нет, сэр! – с искренним энтузиазмом уверил его Голд и сделал шаг назад, чтобы насладиться видом своего хозяина. Более чем когда-либо Пью Биддл Коновер казался ему квинтэссенцией джентльмена и государственного деятеля, соответствующего его сентиментальному идеалу. В нем не было никакой помпезности. В нем чувствовался острый, отточенный ум. Он был чистое золото.

Коновер спросил:

– Хотите холостить жеребцов[93]93
  Хотите холостить жеребцов… – Предложение холостить жеребцов связано с тем, что этот английский глагол (geld) созвучен с фамилией героя.


[Закрыть] или поработать золотарем?

Такой вопрос был поставлен перед Голдом впервые.

– С какой стати, – выдавил он, – мне этого хотеть?

– Просто ради удовольствия, – весело ответил Коновер. – Знаете, в этом есть что-то сексуальное. Я бы нашел вам жеребцов порезвее. А мои ниггеры наточили бы вам инструмент.

– Пожалуй, нет, – неуверенно сказал Голд, – если только мой отказ вас не обидит.

– Дело ваше, – разочарованно сказал Коновер, – хотя, я думаю, вы упускаете редкую возможность. У некоторых из них такие большие яйца. Вы, кажется, удивлены. Вижу по тому, как вы разинули рот.

– Я, пожалуй, выпью еще, сэр.

– Я тоже выпью еще глоток, если вы будете так добры. Нет-нет, глоток побольше, мистер Голдстауб. Вы так мало наливаете, можно подумать, что это ваше. Такой уж вы народ – мало пьете, да?

Брови Голда поползли вверх. – Такой уж мы народ? – Подспудная чудовищная мысль, которая всю его взрослую жизнь не покидала его, теперь стала принимать четкие очертания. – Что вы имеете в виду, сэр, когда говорите такой уж вы народ?

Коновер ответил по-дружески, ни на секунду не утратив невозмутимости, словно не чувствовал решительно никакого скрытого смысла в своих словах. – Я имею в виду такой народ, который мало пьет. Есть народы, которые пьют, Голдштейн, и народы, которые не…

– Голд, сэр.

– … которые не пьют, да? Ведь не пьет? Ей-богу, я имел в виду вещь вполне невинную, ничего, кроме этого. Ваше здоровье, шельма, – провозгласил тост Коновер с внезапным воодушевлением. – У вас есть какие-то вопросы. Вижу по тому, как вы дергаетесь.

Проницательный взгляд маленьких, острых глазок Коновера усиливал беспокойство Голда, он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног, как это бывает во сне. Ему хотелось, чтобы поскорее вернулась Андреа. – У меня создалось впечатление, – нервно сказал он с показной развязностью, которая, как он надеялся, могла сойти за легкость, – что у вас здесь по уик-эндам всегда бывает много друзей.

– Они мне не друзья, – с очаровательной прямотой признался Коновер. – Но лучшего у меня нет. Они приезжают, когда я этого хочу, а когда я хочу побыть один, они сюда не показываются.

– Если бы я знал, что вы хотите побыть один в этот уик-энд, – высказал вежливое предположение Голд, – мы бы не приехали.

– Если бы вы не приехали, – сказал Коновер, глядя ему прямо в глаза, – то я бы не захотел быть один. Я в большом восхищении от вашей работы, мистер Голд, – продолжил он в своей непредсказуемой манере, которая выводила Голда из равновесия, – хотя я был слишком слаб и не читал ничего из того, что вы написали. Я слышал только лестные отзывы.

– Спасибо, сэр, – с подъемом и от души сказал Голд, почти освободившись теперь от напряжения, в котором пребывал, как понял это теперь, из-за милой неустойчивости умственного состояния своего будущего тестя. – А я, сэр, – набрался храбрости Голд, – всегда был в восхищении от вас.

– Я сказал, что я в восхищении от вашей работы, – язвительно подчеркнул франтоватый маленький человечек, – а не от вас. Говоря по правде, вы мне вовсе не нравитесь. Если хотите знать, я нахожу вас нахальным.

– Нахальным? – Голд дал петуха.

– Да. – Для иносказаний практически не осталось места.

– Вы говорите это, – уязвленно спросил он, – потому что я еврей?

– Я говорю это, – сказал Коновер, – потому что вы кажетесь мне нахальным. Но если уж вы спросили, то я не люблю евреев и никогда не любил. Надеюсь, это вас не оскорбляет.

– Нет-нет, ни в коем случае, – сказал Голд, чувствуя себя ужасно. – О таких вещах нужно говорить открыто.

– Особенно, – сказал Коновер, – когда их невозможно скрыть. Вы собираетесь жениться на женщине значительно более высокого положения.

К этой теме Голд был готов.

– Многие женятся на женщинах более высокого положения, – с пафосом начал он, – хотя, может быть, делают это совсем по другим соображениям. Ведь часто женятся…

– Да?

– По любви. – Это слово, как колючка, вцепилось ему в нёбо и вышло наружу через ноздри с тембром высокой ноты, взятой кларнетом.

– Значит, вы женитесь по любви? – язвительно спросил Коновер. – Или, может быть, вы выбираете жену сообразно с новой карьерой в Вашингтоне, в направлении которой, вы, по вашему мнению, двигаетесь?

– Я не мог бы полюбить несообразную женщину.

– Значит, любовь не совсем слепа, да?

– В моем возрасте она и не должна быть слепа, разве не так?

– Вообще-то меня это не волнует, – со вздохом уступил Коновер. – Андреа может сама позаботиться о себе, что она всегда и делала. Лет десять-пятнадцать назад я бы не обратил на это никакого внимания, потому что был слишком занят собственными удовольствиями. Тридцать лет назад я бы не допустил этого. Сорок или пятьдесят лет назад, когда у меня не было дочери и все еще оставались какие-то демократические идеалы, я бы приветствовал ее брак с человеком, стоящим ниже ее. Сегодня я свободен от всех предрассудков, и все это только досаждает мне. Еврей средних лет все же лучше ниггера и немногим хуже, чем ирландец или итальяшка. Или кто-нибудь с плешью! Я думаю, именно этого я всегда и боялся больше всего, – пронзительным голосом продолжал Коновер с шизофреническим многословием, от которого у Голда глаза лезли на лоб. – Думаю, я бы не вынес, если бы Андреа привела сюда лысого мужа. Мне плохо. Плохо, вы слышите? Плохо, вы, идиот! – Онемевший от удивления Голд стоял, беспомощно уставившись на него, а Коновер позволил судороге легкого кашля свести свое тело, а затем устремил взгляд на Голда, словно надеясь узнать у него что-нибудь. – О Господи, – воскликнул он с отвращением и начал легонько постукивать себя в грудь кулаком. – Мое лекарство. Ох, ох! Я должен принять мое лекарство. Быстрее, ты, дурак набитый. Ты, бестолочь еврейская, ты что, не можешь дать мне лекарство? – Голд безумно обшаривал глазами комнату, словно голодный в поисках пищи. – Прекрати! – закричал на него Коновер. – Подай мне виски, виски, в стакане, в большом, тупица. Наполни его, до верха, до верха, черт возьми, это мое виски, не твое! До верха, до верха! Вот так-то лучше. Ох-хо-хо, еврейчик, где твой бубенчик? Кажется, я буду жить. Ты спас мою жизнь, мой убийца, – воскликнул он, снова оживившись, – и я выпью за твое здоровье. Повинуйся своему честолюбию, и успех тебе гарантирован. Вы хотите что-то сказать. Я вижу это по тому, как вы побледнели.

– Вы не очень-то вежливы со мной, – с подчеркнутой любезностью сказал Голд. – Такой уж вы народ, у вас ведь принято быть вежливым. И потом, я все-таки гость.

– Но не мой, Голдфайн, – весело ответил Коновер. – А я не хозяин. Ваше присутствие здесь сегодня – чистая формальность. И мое тоже. Что бы я ни сказал, Андреа сделает то, что хочет. У нее есть собственные деньги, а будет еще гораздо больше, и у нее нет никаких причин бояться моего неудовольствия.

– У меня есть свои деньги, – сказал Голд.

– Очень сомневаюсь, что они идут в какое-нибудь сравнение с нашими, – с саркастической вежливостью сказал Коновер.

– На самом деле меня не очень интересуют деньги Андреа, – возразил Голд, – хотя, думаю, вы этому не поверите.

– А меня они не интересуют совсем, – со смехом сказал Коновер, – поскольку мне из них не принадлежит ни цента. Все они достались ей от прадедов и прапрадедов, которых так много, что со счета можно сбиться. Признаюсь, было время, когда я питал большие надежды унаследовать и ее деньги в случае, если она скончается раньше меня, но теперь, когда я уже в летах, пусть ее живет. Мои размышления шокируют вас. Я же вижу по отвращению на вашем лице. Но я люблю деньги, мистер Файнштейн, люблю больше всего на свете. Сомневаюсь, что эту землю топчет другой человек, который любит деньги, как я. Я не то чтобы страстно жажду денег, у меня их всегда было предостаточно, но я ценю их гораздо больше здоровья. Я хвораю и я стар, что бы я ни врал. Но если бы судьба предложила мне: «Живи еще тысячу лет, но ты будешь беден», – то я бы отверг это предложение, не моргнув глазом. Если бы у моего смертного одра появился ангел и сказал: «Пожертвуй своим богатством, пока еще есть время, и ты проживешь еще долго бедняком, а потом тебя будет ждать вечное блаженство в раю», – то я бы ответил: «Сгинь, пернатый болван! И пусть на мое надгробье и на каждый из моих кенотафов потратят не меньше миллиона». Я бы предпочел умереть в роскоши. Ведь в конце концов, мистер Голдфингер, из здоровья шубы не сошьешь, верно? У меня от философствований мозги сохнут, – сказал Коновер, подкрепившись из стакана. – Но я ценю компанию человека, вроде вас, с кем могу, как с равным, провести время в интеллектуальной беседе.

Злобно сверкавшие глаза Коновера наводили на мысль, что имел он в виду нечто весьма далекое от комплимента.

– Меня зовут Голд, сэр, – напомнил ему еще раз Голд, сердито вздохнув. – И я бы попросил вас запомнить это.

– Я это помню, – с улыбкой ответил Коновер, разглаживая мизинцем тщательно подстриженные усики; его аккуратные щечки, словно регистрируя степень ублажения его желчности, раскраснелись еще больше. – Мой ум, когда у меня нет приступов, ясен, как стеклышко. Я не буду возражать против этого брака, потому что это бесполезно, и не буду мешать вашей карьере, хотя я никак не могу взять в толк, что может делать еврей в правительстве, кроме как завоевывать себе общественное положение. Ни одного дельного еврея там никогда не было, верно? Это и для протестанта-то непросто, хотя у нас и есть сноровка.

Голд не желал быть вовлеченным в дискуссию о преимуществах той или иной веры.

– Я убежден, сэр, что, служа обществу, могу принести такую же пользу, какую люди моей… этнической принадлежности принесли в других областях.

– У меня четыре акра конюшен, мистер Голдфингер, но дерьма в них меньше, чем в ваших словах, – любезно ответил Коновер. – У вас, как я вижу, кроме множества других недостатков, черные и редеющие волосы, но если я хоть чуточку разбираюсь в скальпах, они продержатся столько же, сколько продержитесь вы. Если уж Андреа суждено выйти за иностранца, то я бы предпочел кого-нибудь вроде Альберта Эйнштейна, или Артура Рубинштейна, или даже Артуро Тосканини. Господи Боже мой, какие замечательные волосатые головы были у них! Но только не за Джо Луиса или Игнацы Падеревского[94]94
  …кого-нибудь вроде Альберта Эйнштейна, или Артура Рубинштейна, или даже Артуро Тосканини… Но только не за Джо Луиса или Игнацы Падеревского. – Альберт Эйнштейн (1879–1955) – выдающийся физик, автор теории относительности, родился в Германии, в 1933 г. эмигрировал в США. Артур Рубинштейн (1887–1982) – польский пианист, с 1937 года жил в США. Артуро Тосканини (1867–1957) – итальянский дирижер, в 1929 году эмигрировал в США. Джо Луис (1914–1981) – американский боксер, в 1937–49 гг. абсолютный чемпион в тяжелом весе. Игнацы Падеревски (1860–1941) – польский пианист и композитор.


[Закрыть]. Пожалуй, вы лучше. Я думаю, я бы не вынес зятя поляка. Зятя? Какое тошнотворное слово. Вы еще не поняли? Тошнотворное! – Голд подлил ему виски. Приключение кончилось, любовь прошла. Резкий запах, исходивший от Коновера, оказался всего лишь перегаром, свет разума в его проницательных глазах – огоньком незаурядного безумия. Перед Голдом был еще один старый псих. – Ваше здоровье, ты, проныра, – бодро выкрикнул Коновер и сделал большой глоток. – Пусть все ваши неприятности будут только маленькими. Я всегда знал, что Дин Раск[95]95
  Дин Раск (родился в 1910 г.) – американский государственный деятель, в 1961–69 гг. государственный секретарь.


[Закрыть] так и останется нулем, или Бенито Муссолини. Слишком плешивы. A-а, Андреа, дитя мое. Ты пришла вовремя. Мне всегда нелегко разговаривать с твоими ухажерами, а с этим – особенно, он просто чурбан.

Андреа после верховой прогулки и ванны вся светилась и выглядела свежей и почти ослепительно красивой. Она поцеловала их обоих, слегка прикоснувшись губами, и сказала:

– Папа, ты говоришь грубости.

– Я себя неважно чувствую, доченька, – пожаловался Коновер. – Мне нужно было срочно принять лекарство, а он не давал, ни единой капельки. Можно мне сейчас немного? Нет, пусть он нальет. Живее, живее, ты, трахарь иудейский. До верха, до самого, черт побери. За это плачу я, а не ты. А-а, вот так-то лучше, мое здоровье поправилось. Благослови вас Господь, мой друг. Никогда не делайте обрезания автобусам. Они не евреи. Арабы моют ноги. Макджордж Банди[96]96
  Макджордж Банди – советник президента Линдона Джонсона, выступал за расширение военных действий США во Вьетнаме.


[Закрыть] – самое теплое человеческое существо, какое мне доводилось встречать.

– Папочка, кажется, ты заговариваешься.

– Вероятно, я слабею просто на глазах. Ваше здоровье, сэр, и за нашу неувядаемую дружбу. До встречи с вами я любил все человечество. Пусть ваша жизнь будет такой же яркой, как лампочка Эдисона.

– Заканчивай свое виски, – Андреа придерживала его стакан. – У тебя мысли разбегаются.

– Гип-гип ура. Вот это денек. Зеленая травка, желтая муть, когда целуешь, хватай за грудь. Вы тронуты, мистер Голд. Я вижу по тому, как вы покраснели.

– Я перевариваю ваши слова.

– До чего же вы умны, мне до вас как до луны. Бога ради, хватит этого с нас всех. Мои ниггеры покормят вас. Пусть Саймон выпорет их, если они не будут слушаться. – Коновер привел в действие свое кресло и без дальнейших церемоний, сделав полукруг, выкатился из комнаты.