Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

«Вот говнюк», – впервые сказал Голд, набирая еще один номер. Со всех сторон одно пренебрежение, с тоской думал Голд, заливает меня, как ядовитый прибой, тащит меня на дно, смыкается над моей головой, заполняет нос смердящей…

– Моды Крапа, – радостно приветствовал его женский голос в телефонной трубке. – Чем могу вам помочь?

– Мне, пожалуйста, мистера Уэйнрока. Звонит Брюс Голд.

– Мистер Уэйнрок на рынке.

– Это что еще за херня?

Девушка повесила трубку. Голд нашел его в спортивном клубе.

– Крап, скотина, никто даже не знает, что я в больнице. Я тебя просил никому не говорить, и ты не сказал, да? Ни моей жене, ни единой душе, да?

– Я умею хранить тайны, – сказал Крап Уэйнрок.

– Ни одна живая душа в этом мире не знает, что мне пришлось пережить. В газетах было что-нибудь?

– Я не читаю газет.

– Всем вокруг наплевать. Я могу загнуться завтра, и никто даже и не заметит.

– Когда меня просят, я делаю то, что меня просят.

– А я тебя просил, сучий ты сын? Ты даже навестить меня не пришел, да? А если бы я умер, а? Ты бы и тогда никому ничего не сказал? Мой бумажник со всей одеждой был в клубе, а они даже не узнали, кто я такой. Ну конечно же, ты умеешь хранить тайны. Как, скажи мне, Бога ради, ты можешь хранить такие тайны?

– По правде говоря, – сказал Крап Уэйнрок, – я просто забыл.

– Ты забыл? – Смысл этих жестоких слов не сразу дошел до Голда.

– Понимаешь, я был ужасно занят, Брюс, и я даже забыл о том, что у тебя был инфаркт.

– Это был не инфаркт!

– Ну, я все равно здорово испугался, – сказал Крап Уэйнрок. – И ужасно о тебе волновался.

– И как же долго ты волновался? – с горьким смешком спросил Голд.

– Пока не забыл.

Голд вперил взгляд в телефонный аппарат, словно тот был возмутительным воплощением человека, к которому он обращался. – Ты забыл? – дрожащим голосом повторил он, сжав зубы, а черная неистовая злоба бушевала в нем, отчего все его мышцы ходили ходуном. – Деньги, Уэйнрок, деньги, хер ты собачий. Сколько ты мне должен?

– Около двух тысяч.

– Так вот, плати, ублюдок вонючий.

– Хорошо.

Сейчас же, гад. Или я засажу тебя в тюрьму. Я арестую твое имущество. Я подам иск в суд. Крап, Крап, – сказал Голд, и горло у него вдруг перехватило, голос задрожал, он безуспешно пытался сдержать слезы, подступившие к его глазам, – как ты можешь быть таким бесчувственным? Ну почему ты хотя бы не навестил меня, ну чтобы хоть самому убедиться, что я жив?

– Я пытался, Брюс. Три раза я собирался навестить тебя и твердо решал, что мне ничто не сможет помешать.

– И что же случалось?

– Я забывал.

– Ты хоть представляешь себе, что это такое? – с рыданием сказал Голд. – Ты хоть представляешь себе, что это такое – лежать в больнице день за днем, никто к тебе не приходит, никто не звонит, а ты лежишь и не знаешь, доживешь ли до завтра, и всем на тебя наплевать? Это знаешь – хуже некуда. А если бы я умер?

– Мне было не наплевать, – сказал Крап.

– Ты же забыл.

– Ну, кто-нибудь мне бы напомнил.

– Никто, кроме тебя, не знал, – продолжал сыпать упреки Голд. – Меня бы похоронили в могиле для нищих. Даже я бы так не поступил.

– Мне нужно идти на пробежку. Сейчас наша очередь.

Голд сполоснул и вытер лицо, прежде чем сделать следующий звонок единственному человеку, которому, как он думал, может быть, больше всех его не хватало.

– Я только вчера звонила тебе в студию, – сказала она. – Я наговорила там на автоответчик.

– Только вчера? А где, по твоему, я был до вчерашнего дня? Ведь десять дней прошло.

– Я думала, ты занят с невестой и женой.

– Дина в школу ходит?

– И прекрасно успевает, – сказала Линда Бук. – Я за нее делаю домашние задания. Скажи мне, в какой ты больнице. У меня тут этот счет от стоматолога, я хочу его тебе переправить.

– Завтра я выписываюсь, – сказал Голд. – В первую очередь я хочу увидеть тебя.

И теперь, испытывая острую жалость к себе, всеми забытому и покинутому, он легко мог вообразить, как его выношенные планы летят ко всем чертям в хаос невоздержанности и безответственного распутства, но ему было все равно. Он хотел обнимать ее, хотел чувствовать ее тело под своим, хотел чувствовать, как его тело покрывает ее. Что сказал бы Коновер, узнай он об этом? Кто из множества людей, когда-либо читавших о нем, поверил бы, что зрелый, мыслящий человек, вроде него, поставит под угрозу брак – нет, два брака – и блестящую, только-только начинающуюся политическую карьеру ради того, чтобы сладострастно вонзиться в замужнюю женщину с четырьмя детьми, с которой, как, впрочем, и с Андреа, у него не было ни малейшего шанса на близость иную, чем в постели? Но это, казалось, не имеет никакого значения.

– Я ТАК сильно-сильно люблю тебя, дорогая, и так жалею, что не встретил тебя раньше. – Голд мог без особых опасений позволить себе роскошь столь щедрых слов и чувств, поскольку знал, что состояние, их породившее, не вечно. Однако предположить, что чувства его не выдержат испытания первым же врученным ему Линдой Бук счетом от стоматолога, он никак не мог. Он спокойно смешал две порции джина с тоником. К этому времени его возбуждение улеглось. – А почему твой муж сам не оплачивает эти счета? Я думал, он такой хороший семьянин и добытчик.

– Он ни за что не хочет платить. И уж тем более после того, как узнал, что мы вместе.

Несколько вопросов одновременно возникших в голове Голда, наталкиваясь друг друга в поисках выхода, распались на части.

– Вместе? Узнал? Как узнал? Как это – вместе? Мы что – вместе? Что это значит – узнал? Что ты имеешь в виду – вместе? Как это мы вместе?

– Как сейчас. Он все о нас знает.

– Все о нас знает? Как он узнал?

– От детей.

– От детей? А дети как узнали?

– Я им сказала.

Голд вперился в нее беспокойным взглядом. – Ты им сказала? Ты сказала своим детям? Что ты сказала детям?

– Что мы – любовники.

– Любовники?

– Ты все время повторяешь мои слова.

Отсутствие душевного равновесия помешало Голду сразу же дать остроумный ответ. – Так значит, мы – любовники? – простодушно спросил он.

– Конечно же, дорогой, – с улыбкой ответила Линда. – Я твоя любовница, а ты мой любовник. А ты думал, мы кто?

Голд не долго раздумывал над тем, давать ли ему ответ, который первым пришел ему в голову: – Факеры.

– Любовники – гораздо благозвучнее, – сказала Линда Бук с тонкостью чувствительностью поэтессы, – любовники – гораздо красивее по смыслу и по сути, ты так не считаешь?

– Но чтобы быть любовниками, нужно сильно любить, разве нет? – спросил Голд.

– Вовсе нет, – поправила она его. – Для это нужно только быть факерами.

Голд никогда не думал о себе как о любовнике и теперь вовсе не был уверен, что ему понравилась эта идея. – Значит, по-твоему, я – любовник?

– Конечно, любовник, факер ты мой, – сказала Линда Бук. – И очень милый. Я ставлю тебе пять с минусом. – Но Голда этот сомнительный комплимент почти не задел, потому что после него он услышал слова, чреватые катастрофой. – И я очень горжусь тем, что такой умный человек, как ты, считает меня сексуальной и привлекательной. Даже на моего мужа это произвело впечатление.

– Господи Боже мой! – Голд так и подскочил на ноги. – Он знает мою фамилию?

– Голд – очень красивая фамилия, – сказала она. – И мне было бы не стыдно ее носить.

– Черт побери, Линда, дело вовсе не в этом. – Голд схватил подушку с кровати с единственной целью – ему нужно было что-то держать в руках, чтобы затем со злостью отшвырнуть. – Где твои мозги? Ведь я очень известная личность. На следующей неделе меня даже могут пригласить на посольский бал. На кой хер тебе вообще понадобилось кому-то говорить обо мне?

– Потому что я верю в правду.

– Почему? – настаивал он.

– Почему?

– Ну почему бы в данном случае тебе не поверить в ложь? На кой черт тебе понадобилось говорить об этом детям?

– Потому что в нашей семье, – не сдавала позиций Линда Бук, – мы считаем, что ничего нельзя утаивать друг от друга.

– Они понимают, что такое – любовники? – пренебрежительно осведомился Голд. – Я, например, не понял.

– О да, двое старших поняли.

– И что они сказали?

– Сын сказал, что убьет тебя, – сказала она. – А дочь спросила, как ты в постели. Я сказала, что на пятерку с минусом, но, возможно, если не сойдешь с дистанции, дотянешь и до пятерки. А младшие – те отнеслись более доброжелательно.

– Ах, так, – сказал Голд, яростно тряхнув головой. – И как же ты им объяснила, что такое любовники?

Линда Бук спокойно встретила этот вызов. – Ну, у нас есть такая иллюстрированная немецкая книжка по сексу для детей. Там нарисован маленький мальчик со стоящим пенисом и маленькая девочка с раскрытым влагалищем, и простым языком, понятным каждому ребенку, объясняется, что он ей туда его вставляет.

– Вставляет? – Голду почти отказал голос.

– Да. И я им объяснила, что мы с тобой делаем то же самое с нашими пипками, и потому мы любовники.

– И они поняли?

– Сразу же. Они сказали, что мы трахаемся.

Голд какое-то мгновение смотрел на нее, выкатив глаза, а потом несколько секунд в обескураженном молчании мерил стремительными шагами комнату. – Линда, ведь ты учительница? – обратился он к ней, растянув губы в немыслимо тонкую ниточку и обнажив зубы, вид которых вызывал мысли о врожденном ортодонтозе. – Ты ведь училась в колледже, получила степень? Ты окончила преподавательские курсы? У тебя есть лицензия, такой хорошенький, сверкающий дипломчик?

– Конечно, – сказала Линда с той же спокойной улыбкой. – Общение с детьми – это мой конек. Спроси у своей дочки – она тебе это подтвердит.

– Моя дочь! – голос Голда поднялся до истерического крика. – Боже ж ты мой! Она ведь дружит с твоими детьми! Она ночует в твоем доме! Дина! Как ты думаешь, они и ей сказали?

– Хочу верить, что сказали, – сказала Линда. – Наши дети очень откровенны друг с другом во всем, что касается секса.

Голд застонал и затрясся от ужаса. – Я не хотел, чтобы она знала.

– Это вас только сблизит.

– Это сделает нас смертельными врагами. Черт побери, она расскажет моей жене!

– И с женой тебя это тоже сблизит.

– Я ухожу от жены и женюсь на Андреа. Может, ты найдешь какой-нибудь способ сообщить об этом и ей? Послушай меня, Линда, вопрос о браке между нами не стоит, такого вопроса просто нет.

– Тут между нами нет никаких разногласий, – сказала Линда без всякой обиды. – Я не могу себе позволить отказаться от финансовой помощи или алиментов.

– Которых ты теперь не получишь, – сказал Голд со злорадным торжеством, не переставая мерить шагами комнату, – потому что так веришь в правду. Что это за идиотская одержимость правдой? Похоже, все женщины просто помешались на этом. Откуда это взялось? Черт подери, я, может быть, скоро стану государственным секретарем. Ты думаешь, тринадцатилетней девчонке полезно знать, что государственный секретарь трахает ее учительницу? Ты хоть можешь себе представить, что станет с моей семейной жизнью и моим разводом, если это дойдет до моей жены?

– Это внесет ясность в ваши отношения, – сказала Линда. – Когда мой муж узнал об этом, наши с ним отношения стали значительно яснее.

– И он перестал давать тебе деньги. Как, ты думаешь, отнесется моя жена к этим счетам от стоматолога, когда узнает, что это твои счета?

Наконец, до нее стала доходить вся серьезность положения.

– Так ты думаешь, нам не стоило говорить ему?

– Что сказал твой муж, когда ты ему сообщила? – спросил Голд.

– Он сказал, что убьет тебя.

– Не нужно было ему говорить. Гринспэн, сучий вы сын, – закричал он в безумной тревоге, как только остался один на один со стеной, к которой мог обратиться. – Где вы, черт вас дери?

– В курсе, в курсе, – сказал Гринспэн, когда Голд начал рассказывать ему о своих бедах. – Поэтому я и говорю, что вы шонда.

– Ее муж хочет меня убить.

– Убить правительственного чиновника – федеральное преступление, но вы пока не правительственный чиновник.

– Сообщите ему, что я вот-вот им стану, – с мольбой в голосе сказал Голд. – Встретьтесь с ним ради меня! Возьмите с собой пистолет!

– Он говорит, вы трахаете его жену, – сообщил Гринспэн, вернувшись.

– Скажите ему, что я больше не буду, если он обещает не убивать меня.

– Он хочет, чтобы вы женились на ней и взяли на себя всю финансовую ответственность за нее и четырех детей, – сообщил Гринспэн, вернувшись.

– Он сошел со своего сраного ума, – сказал Голд. – Я думал, он ее безумно любит и ни за что с ней не расстанется.

– Расстанется, расстанется, – сказал Гринспэн.

– Об этом и речи быть не может, – сказал Голд. – Я уже женат на одной и скоро должен жениться на другой, а мы, евреи, очень серьезно относимся к браку.

– Я ему об этом сказал.

– Скажите ему, что я буду оплачивать все их счета от стоматолога, пока это не прекратится, но не больше.

– Он говорит, его это устроит, – сообщил Гринспэн, вернувшись. Он молча отказался от выпивки, которую Голд ему предложил, чтобы отпраздновать это событие. – Так что же насчет вас, доктор Голд? Вы и правда думаете, что у вас есть необходимые качества, чтобы стать государственным секретарем или каким-нибудь другим важным чиновником?

Голд задумался. – А вы что думаете?

– Вы и правда собираетесь прекратить трахать его жену?

– Нет.

Гринспэн оглядел его взглядом, в котором сквозило глубочайшее разочарование. – Вы ничем не хуже всех остальных, – решил он, – но, конечно же, и не лучше. Он тоже думает, что вы не прекратите ее трахать.

– Гринспэн, мы можем заключить сделку получше. Скажите ему, что я и правда прекращу ее трахать, если он сам оплатит все эти счета.

– Договорились, – сообщил Гринспэн, вернувшись. – Можно мне капельку вина? Лхаим[256]256
  Ваше здоровье (идиш).


[Закрыть]?

– Лхаим, – произнес ответный тост Голд.

– Но то, что я говорил, остается в силе, – сказал Гринспэн на прощанье.

– А что вы говорили?

– Я забыл. Постойте. Ах, да. Вы – шонда.

– А вы – гордость.

Теперь, думал Голд, путь к его триумфальному возвращению в Вашингтон расчищен.

– ЕСЛИ Коновер будет продолжать проталкивать тебя, когда ты женишься на Андреа, – сказал Ральф, одетый в новую рубашку с монограммой, не ускользнувшую от проницательного взгляда Голда, – то ничто в мире не сможет помешать твоему назначению, при условии, что не возникнет какого-нибудь препятствия. Я говорю об этом с такой же уверенностью, с какой говорил о твоих перспективах и раньше.

– Андреа не выйдет за меня, пока я не получу назначения, – проворчал Голд. – Эти двое затеяли друг с другом какую-то странную игру. А могу я сейчас встретиться с президентом? Не сомневаюсь, я смог бы убедить его, если бы хоть раз с ним встретился.

Ральф начал отрицательно качать головой еще до того, как Голд закончил говорить. – Если тебя пригласят, то поговоришь с ним на посольском балу. Я думаю, он все еще занят Россией. Президента очень беспокоит Россия. Он хочет с тобой встретиться на посольском балу перед фотографами. Постарайся прийти, если тебя пригласят.

– Если сам президент хочет меня там увидеть, – сказал Голд, – то, мне кажется, я достаточно важная персона, чтобы меня пригласили.

– Если бы ты не был достаточно важной персоной, – возразил Ральф, – он бы не захотел тебя там увидеть.

– А что такого особенного в этом посольском балу? – недовольно сказал Голд. – Я что, хуже других, которых туда пригласят?

– Ты лучше, – сказал Ральф. – Но мы живем в мире сословных предрассудков, Брюс, где компетентность не в счет. Ты не богат и еще не занимаешь подобающего положения. Постарайся не забывать о том, кто ты. Давай смотреть правде в глаза, Брюс: евреи в Америке карьеру не делают и никогда не делали. Я надеюсь, тебя не обидела моя откровенность.

– Истинная честность не требует извинений, – сказал Голд, понемногу приходя в себя после холодного душа, которым окатил его Ральф. – Это и в самом деле так, Ральф?

– Я так думаю, Брюс. Ну, разве что если ты очень-очень богат и остаешься европейцем. В социальном плане евреи здесь не могут подняться высоко, никому из них это еще не удавалось. Даже для христиан это нелегко, а для евреев практически невозможно. Мне в голову не приходит ни одного исключения.

Голд с каким-то необъяснимым удовольствием погрузился в более глубокое исследование предмета. – Киссинджер?

– Нет-нет, – фыркнул Ральф. – Он посещает всякие спортивные мероприятия и принимает слишком много приглашений на приемы с актерами. Теперь он всего лишь еще один писатель, домогающийся гонораров и известности. Надеюсь, мои слова не отдают снобизмом, Брюс.

– Абсолютно нет, Ральф, – сказал Голд. – Уолтер Анненберг и Лиллиан Фаркаш? Они были послами.

– При Никсоне? – Ральфа так зашелся от смеха, что в дополнительных опровержениях не было никакой нужды. – На посту посла в Англии Анненберга сменил Эллиот Ричардсон. И я тебе скажу, более подлого типа, чем Ричардсон, в жизни еще не было, я его на дух не выношу и ни секунды ему не верю. Он хотел ездить с Никсоном верхом, но не хотел делать грязную работу. Что он там себе думал, за что они его взяли – за какие-то особые таланты или за его аристократическое нью-ингландское происхождение? – Язвительная улыбка не покидала лица Ральфа, он подтянул штанины до колена, прежде чем осторожно закинуть ногу на ногу. – Он хотел, чтобы ему воздали должное за его добродетели – он, видите ли, отказался уволить прокурора Уотергейта. Можешь себе представить, насколько дольше продержался бы он в общественном мнении, если бы все же уволил его? Но Эллиот Ричардсон будет на посольском балу, Брюс, а ты – нет. Это несправедливо, но с моей стороны было бы лицемерием говорить, что меня это сильно волнует.

– А ты будешь на посольском балу?

– Меня всегда приглашают на посольский бал.

– А как насчет Гуггенхеймов? – гнул свое Голд. Ответ Ральфа был отрицательным. – Уорбурги, Шиффы, Белмонты, Каны[257]257
  Уорбурги, Шиффы, Белмонты, Каны – семьи американских миллионеров.


[Закрыть]?

– Нет, Брюс, я не знаю ни одного, кто был бы принят в хорошем обществе, – сказал Ральф, – разве что дочери, которые удачно вышли замуж за людей с положением, если их не слишком выдавали семитские черты. И уж конечно, у тех, кто блещет умом и талантами, нет ни малейшего шанса. Эти сразу предаются анафеме, независимо от их происхождения, хотя они и появляются у нас не часто. Американская демократия – это самая замкнутая аристократия в мире, Брюс, и любому, кто делает карьеру, если он хочет добиться успеха, нужно по крайней мере один раз жениться не по расчету.

– А как же Эйзенхауэр и Никсон, Линдон Джонсон и Джеральд Форд?

– Президенты? – фыркнул Ральф. – Президенты вообще никогда не принадлежат к хорошему обществу. Они полезны, но неотесанны. А когда они уже не могут приносить пользу, они просто неотесанны. Ты посмотри, кто их самые близкие друзья, когда они в должности, и потом.

– А Кеннеди? – спросил Голд.

– Нет-нет, – с легким укором сказал Ральф. – Кеннеди всегда были деклассированны. В этом и состояла часть их обаяния, и в этом они находили удовольствие. Ни один ирландский католик не может сделать карьеру сам по себе[258]258
  Ни один ирландский католик не может сделать карьеру сам по себе… – Джон Кеннеди единственный из президентов США был католиком и ирландцем по происхождению.


[Закрыть], Брюс. Не в этой стране. Этого не могут ни ирландцы, ни коренные итальянцы, а вот богатые арабы могут, если только умеют себя вести. Так что, как видишь, не только евреи подвергаются остракизму и не допускаются в общество. Я, кажется, тебе уже говорил – антисемитизма больше не существует. Я рад возможности говорить об этом так свободно, потому что уверен, ты точно знаешь, что я чувствую.

– А я не уверен, знаю ли я точно, что чувствуешь ты, Ральф, – с ноткой напряженности в голосе ответил Голд, решив, наконец, избавиться от мрачных подозрений, время от времени терзавших его душу. – Но я знаю, что ты ни разу не пригласил меня к себе в дом.

Ответ был полон кротости: – Но ведь и ты ни разу не пригласил меня к себе, Брюс.

– Ты не бываешь в Нью-Йорке, Ральф. А я часто приезжаю в Вашингтон.

– Я часто бываю в Нью-Йорке, Брюс.

– Ты мне об этом не говорил.

– Ты меня не спрашивал, Брюс, – дружелюбно рассмеялся Ральф. Голд не нашел, что ответить. – Стоит ли нам придираться друг к дружке, а? Брюс, ты и правда хочешь, чтобы я заехал к тебе домой в манхэттенский Уэст-Сайд? Это ведь не то что номер в «Пьер» или «Риц Тауэрс»[259]259
  «Пьер», «Риц Тауэрс» – фешенебельные отели в Нью-Йорке.


[Закрыть], да?

Голд даже себя не мог убедить в том, что хотел бы видеть Ральфа у себя дома в манхэттенском Уэст-Сайде.

– Пожалуй, ты прав, Ральф. Важна наша дружба, а не то, где мы живем. Мой шведский издатель как-то сказал мне, что́ такое в его понимании друг. Он еврей и ребенком жил в Германии при Гитлере, пока его семья не бежала оттуда. Он мне сказал, что для проверки дружбы у него есть единственный способ: «Спрячет ли он меня?» – вот такой вопрос он задает. И когда я задумываюсь о дружбе, то прихожу к выводу, что и я испытывал бы дружбу таким же способом. Ральф, если Гитлер вернется, ты меня спрячешь?

От этого вопроса Ральф пришел в волнение, он вскочил, его бледная кожа порозовела. – Господи, Брюс, – поспешно воскликнул он, – мы же не друзья. Я думал, ты знаешь это.

Голд смешался не меньше Ральфа. – Не друзья?

– Да нет же, Брюс, – уверял Ральф смущенно и как бы извиняясь. – И я бы чувствовал себя ужасно, если бы считал, что сказал или сделал что-нибудь такое, отчего у тебя могло возникнуть это впечатление.

Голд был настолько уязвлен, что боялся себя выдать.

– Ты пользовался моими работами во время учебы, Ральф. Мы тогда были довольно близки.

– То был колледж, Брюс, – сказал Ральф, – и мне было важно получить степень. А здесь правительство. У тех, кто работает в правительстве, нет друзей, Брюс, одни интересы и амбиции. Ты расстроился? Не стоит. Разве ты бы пошел на риск и спрятал меня? – Безразличное молчание Голда свидетельствовало о том, что он бы на такой риск не пошел. – А если бы ты и сделал это, Либерман донес бы на нас обоих и на всех углах кричал бы о своем патриотизме.

– Ральф, – сказал Голд, – я думаю, что Либерман теперь и на самом деле верит во всю эту репрессивно-элитарную неоконсервативно-расистскую чушь, а не только пытается выклянчить у вас деньги и приглашения.

– Именно это мне и не нравится в нем больше всего, – сказал Ральф. – Он не имеет никакого права на наши убеждения. Он даже и денег-то хоть сколько-нибудь не сумел заработать. Пусть-ка он сначала сколотит себе состояние, а потом делает вид, что он один из нас.

– Ральф, есть одна вещь, которую мне просто необходимо знать, – сказал Голд. – В колледже я работал больше тебя и как студент был лучше и понятливее. Но у тебя и отметки были выше и даже мою работу по Тристраму Шенди ты сумел напечатать. Как тебе удавалось все это?

– Я был умнее, Брюс.

– Ты был умнее?

– Ведь это ты делал за меня работу, а не я за тебя, верно?

Ральф отвечал на вопросы с неподдельной искренностью, а Голд, поразмыслив немного над ответами, вдруг обнаружил, что мозг его, как зачарованный, снова вернулся к тайне прически и брюк Ральфа. У Ральфа неизменно был вид безупречно подстриженного человека, но признаков недавнего посещения парикмахера никогда не было заметно. Стрелочка на его идеально выглаженных брюках всегда была, как бритва, и Голд задавал себе вопрос – уж не надевает ли Ральф костюм только по одному разу.

– Меньше, чем по одному, – удостоил его откровенным ответом Ральф. Он распахнул створчатые двери стенного шкафа, в котором аккуратнейшим образом висели десятки костюмов. – Я меняю их перед каждой встречей. Брюки я гладил раньше, когда моих научных степеней и наследства было не достаточно.

– Но как можно надевать костюм меньше, чем по одному разу? – спросил Голд.

– Какой у тебя цепкий и глубокий ум! – воскликнул Ральф. – А все считали, что у Киссинджера ум блестящий! Они ничего не понимают. Ах, Брюс, если бы ты смог придумать что-нибудь против инфляции и безработицы. Ведь никто другой даже и не пытается.

– Ты украдешь у меня эту идею, – сказал Голд.

– Мне это больше ни к чему, – сказал Ральф. – Мне вполне достаточно того, что ты – мой протеже. А может быть, ты изобретешь какой-нибудь план, чтобы уменьшить остроту этого вечного конфликта с Россией. Тебе это должно быть по силам. Ведь ты, наверно, когда-то был коммунистом, да?

– Я никогда не был коммунистом, – напористо возразил Голд.

– Но все равно, ты бы не мог попробовать?

Голд не испытывал такого желания. – Самое любопытное в России то, – шутливым тоном начал он, водрузив в подражание Ральфу ноги на полированный, без царапинки кофейный столик, стоящий между двумя кожаными креслами, – что там хорошо живется бедным и ужасно – богатым, тогда как в этой стране все наоборот. Может быть, нам просто обменять их богатых на наших бедных?

На Ральфа эти слова возымели ошеломляющее действие. Он уставился на Голда, словно пораженный громом, и сначала кофейная чашка выпала у него из рук. Новый оглушительный грохот произвела лампа, свалившаяся, когда он вскочил на свои длинные ноги с выражением такого изумления, какое еще никогда не искажало черты смертного.

– Она твоя! – вдруг закричал он в таком буйном приступе признательности, что Голд в панике отпрянул. – Слава! Вся слава достанется тебе! Клянусь! – Ральф ринулся к сверкающему красному телефону у себя на столе и принялся бешено нажимать на кнопку, при этом ни на секунду не прерывая путаную, взволнованную речь, какую Голду еще не приходилось слышать из его уст. – Ты будешь богат! Богат! Нобелевская премия – она не облагается налогом! Президента! Президента! – ревел он в трубку. – Это не может ждать! Ну почему, почему я сам не мог додуматься до этого… или кто-нибудь другой? Вот дерьмо! Он опять заперся у себя в кабинете! Я сам преподнесу ему это. Это слишком горячо для горячей линии. – Ральф бросился к стенному шкафу, чтобы сменить брюки на новые. – Я тебе обещаю – я это никому не доверю. Господи, какой план, какая блестящая идея! Они могут поставить нам всех своих специалистов, спекулянтов и высокопоставленных бюрократов, а мы можем выслать к ним всех наших бедных, бездомных, обездоленных и несчастных. Пусть-ка они какое-то время побудут землей свободных людей. Мы будем Монако, Сент-Мориц и Палм-Бич. Это идеальное решение для обеих стран, и между нами больше никогда не возникнет никаких трений. – Ральф облачился в пиджак цвета брюк и внимательно осмотрел себя в зеркале высотой в человеческий рост. – Ты принят, Брюс, я тебе это гарантирую. С этого момента тебе не нужен ни Коновер и никто другой. Когда-нибудь я буду ужасно рад взять тебя в друзья.

Последние слова и Голда привели в какое-то безумное состояние.

– Ты хочешь сказать, что мне не нужно жениться на Андреа?

– Ни на месяц, – сказал Ральф. – Если не хочешь на ней жениться – не женись. Хочешь остаться с Белл? Оставайся с Белл.

– Я этого не говорил.

– Хотя, если ты разочаруешь Коновера, – предостерег Голда Ральф, – он станет твоим непримиримым врагом. Слушания по твоему утверждению будут настоящими сражениями, возникнут грязные слухи, поднимутся волны антисемитизма. Но ты пройдешь через все это. Это будет больше, чем разрядка Киссинджера, больше, чем доктрина Монро[260]260
  Доктрина Монро – внешнеполитическая программа американского президента (в 1817–25 гг.) Джеймса Монро (1758–1831). Доктрина Монро провозглашала принцип взаимного невмешательства стран Америки и Европы во внутренние дела друг друга. Американские политики придерживались доктрины Монро вплоть до начала первой мировой войны.


[Закрыть]. Будь рядом с телефоном. Теперь тебя без всяких сомнений пригласят на посольский бал. Жизнью тебе клянусь.

К ТОМУ времени, когда Ральф позвонил ему, чтобы грустным голосом сообщить о невозможности достать для него приглашение на посольский бал, Голд уже запасся таковым благодаря счастливой и пугающей встрече в вестибюле отеля с бывшим губернатором Техаса, тем самым, с которым он недавно работал в президентской комиссии. Есть люди, которые кладут другим руку на плечо в дружеском приветствии. А есть люди, которые таким способом утверждают свое право владения всем, что оказывается в пределах их досягаемости. Почувствовав прикосновение чьей-то руки, Голд в то же мгновенье безошибочно распознал намерения человека, принадлежащего ко второму типу; он в испуге обернулся, чтобы узнать, кто предъявляет на него права. Губернатор – красивый, крупный и властный, как и раньше, седоволосый, с пронзительными голубыми глазами, ямочкой на подбородке и сильной челюстью, сверху вниз, как на свою собственность, смотрел на Голда, на лице Губернатора застыла холодная, деспотическая улыбка.

– Как планируете ланч, Голд?

– Я собирался слегка перекусить чуть позднее с невестой.

– Перекусите с нами сейчас и «Хей-Эдамс». Возьмете бифштекс-яичницу с жареной картошкой по-домашнему. Бифштекс будет с хрустящей корочкой. Хомер, передай-ка мне этот чертов перец. И он пусть тоже возьмет. Мне понравился ваш отчет, Голд. Я дал ему в высшей степени положительную оценку.

– Я не писал никакого отчета.

– Вот это-то мне и понравилось в нем больше всего. Работаете над чем-нибудь новеньким?

– Я думаю написать книгу о Генри Киссинджере.

– Зачем попусту тратить время? Эта тема больше уже никого не интересует. Напишите книгу обо мне. Голд, вы мне нравитесь. Вы мне здорово напоминаете этого знаменитого техасского певца, что поет в стиле кантри. Я от него без ума. Парень называет себя Курчавый Фридман, Настоящий Техасский Еврей. Он поумнее вас, но вы мне нравитесь больше. Я немного побаивался, что у вас в вашей решимости тратить время на борьбу с неизбежным возникнет желание сказать что-нибудь от себя.

– Последнее время я противлюсь этой решимости, сэр, – сказал Голд с покорным почтением. – Я следовал вашему совету, Губернатор, и теперь не суюсь ни во что механическое и не пинаю ничего неодушевленного.

Губернатор прижал салфетку к губам и откинулся к спинке стула.

– Что вы делаете в Вашингтоне, Голди? Любой, приезжающий сюда больше одного раза, преследует какие-то цели.

Ответ Голда был мольбой о помощи. – Мне обещали пост в кабинете, Губернатор. Но мне никак не удается встретиться с президентом.

– Бог ты мой, – сказал Губернатор, – вы можете встретиться с ним сегодня на посольском балу.

– Я никак не могу получить приглашение.

– Хомер, дай Голду приглашение на посольский бал, – сказал Губернатор. – И позвони в комитет, скажи им, что он будет. – У Хомера почти по всем карманам были рассованы пачки приглашений на посольский бал. Голд почувствовал, как крепкая рука Губернатора снова опустилась на его плечо. – Голд, у каждого еврея должен быть друг – большой человек, настоящий американец, а у каждого добившегося успеха американца должен быть свой еврей. Я большой человек, Голд, и я желаю быть вашим другом.

– Я буду поддерживать вас, Губернатор, – сказал Голд, – в любом деле, которому вы пожелаете себя посвятить.

– Отлично, – сказал Губернатор. – Вы такой народ – быстро усваиваете уроки. Некоторое время назад у меня была стычка с одним вашим единоверцем.

– У меня нет веры, – сказал Голд.

– С этим Генри Киссинджером, – продолжал Губернатор, не обратив внимания на оборонительный маневр Голда. – Смешной парень с этаким носярой и ртом-жужжальником. У него волосы были, как у Курчавого Фридмана, только Курчавый поумнее. Он заработал себе репутацию клеветника и острослова на чужой счет. – Губернатор прервался, чтобы издать басистый задумчивый смешок, а потом не торопясь продолжил. – Ведь это он грохнулся на колени с Никсоном, чтобы помолиться Богу на коврике! Я чуть со смеху не помер, когда услышал об этом, и сразу же устроил у себя на ранчо пикник на семнадцать тысяч человек, чтобы отметить это событие. Помолись Богу, сказал Никсон, и он принялся молиться Богу. Мне-то кажется, что его богом был Никсон. Слушайте, Голд, что, евреи всегда..?