Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– А мы с Сидом, – присоединилась к Голду Гарриет, – вероятно, уедем надолго отдыхать. Может быть даже во Флориду.

– Остановитесь у меня.

Сид сдержал улыбку.

– Па, у тебя нет места. Поэтому мы сегодня и приехали к тебе – поговорить о кондоминиуме.

– Конечно, я вам сказал – кондоминиум, – согласился старик. – Мы поговорим о нем за обедом.

– За обедом? – Голос Голда снова сорвался. – Мы приехали на ланч.

– Я думал, на ланч мы поедем в какой-нибудь приличный китайский ресторан поблизости; там и пообедаем. Сид, ты им сказал в телефон? Дома я никогда не ел с битой посуды, чтобы эта косоглазая шайка знала, с кем она имеет дело. Что это он стоит там с этой шерстью, как идиот? – спросил он про Голда.

– Ну, минутка, кажется, кончилась, – сказала мачеха Голда и вырвала у него из рук вязанье и сумочку. – Это мое, отдай.

Татеню[75]75
  Папочка (идиш).


[Закрыть], подумал Голд и упал в кресло. Он повернулся и бросил отцу вызов:

– Ну, сейчас все твои еврейские праздники, кажется, заканчиваются да? – Старик пришел в смятение от такого нахального вторжения на информационное поле, которым до этого момента владел единолично. – Теперь у тебя ничего не будет до… – Голд вытащил из кармана машинописный листок и нашел нужную строку.

– До Хануки[76]76
  Ханука – праздник, начало которого по еврейскому лунному календарю выпадает на один из дней между концом ноября и концом декабря. Ханука празднуется в память изгнания из Иерусалима сирийского царя Антиоха (163 г до н. э.) и очищения иерусалимского храма.


[Закрыть], – поторопился вставить его отец; он повернулся к ним спиной, загораживая что-то от них. – А Ханука будет… только в конце декабря.

Голд бесшумно поднялся и заглянул через плечо отца. Его отец справлялся с перечнем еврейских праздников, похожим на тот, что был у Голда. С листками в руках они оба с изумлением уставились друг на друга.

– Ты где это взял? – спросил Голд.

– У Тауба из Майами, – сказал его отец. – А ты?

– У Эпштейна из «Монархии и монотеизма». Ты собираешься возвращаться?

– Мы практически собрались. – Голд сел. – Но не раньше больших торжеств, – сообщил его отец; он снова обрел свою неистребимую уверенность в себе, и Голд резко поднялся. – И никаких нет. Чтобы я уехал и нанес оскорбление своим детям? Только не я.

Сид первым оправился от этого новейшего известия.

– Каких торжеств?

– Нашего юбилея, – с воодушевлением заявил старик. – Вы что, все забыли? Гусси и я, мы скоро имеем десятилетний юбилей. И мы не хотим никого обидеть, уехав перед торжествами, которые вы устраиваете.

– А когда это будет? – с вызовом спросил Голд. – В какой день?

Джулиус Голд в замешательстве обратил взор на жену, ища ее помощи. Гусси взволнованно пожала плечами и предпочла промолчать.

– Четырнадцатого ноября, – сказала Белл. – В пятницу.

– Конечно, – сказал Джулиус Голд. – Четырнадцатого ноября, в пятницу. И мы ни за что не хотим пропустить это торжество, правда?

– Даже за всю шерсть Китая, – сказала Гусси Голд.

Добрый ангел Голда посоветовал ему сидеть и помалкивать.

– А что, в Китае много шерсти? – с видом превосходства злобно и язвительно осведомилась Гарриет.

– О, да, – сказала Гусси Голд. – Столько шерсти нет нигде в мире. Они ее импортируют, чтобы одеть свое огромное население. Почти каждый четвертый человек в мире – китаец, хотя, может, многие из них и не похожи на китайцев.

– Эммис?[77]77
  Верно? (идиш).


[Закрыть] – тихонько и с раздражением буркнул отец Голда, обращаясь к Сиду.

Ответный кивок Сида не доставил ему удовольствия.

– А это означает, – лекторским тоном продолжала мачеха Голда, – что из нас семерых, присутствующих здесь сегодня, почти двое – китайцы, хотя, может быть, мы на них и не похожи.

Тут Сид потряс головой, а Джулиус Голд впился в свою сигару зубами и принялся отчаянно дымить.

– А кто устраивает торжества? – спросила Белл.

– Я еще не решил, – сказал старик, пуская дым. – Может быть, Рози, потому что она близко. Может быть, Эстер, потому что она одна, и у нее есть время. Может быть, Мьюриел, потому что она знает, что мы ее не любим, и если я ей позволю, может, она не будет так завидовать. Может быть, Ида и Ирв, потому что они имеют деньги, хотя и не любят их тратить. Может быть, Сид и Гарриет, потому что у Гарриет всегда такой счастливый вид, когда я приезжаю к ним домой, правда? А где это Ида с Ирвом и Роза с Максом? Я их пригласил. Их почему нет?

– Я тебе уже говорил, – сказал Сид.

– Ирву представилась возможность сыграть в теннис, – еще раз объяснила ему Белл. – А Макс поехал навестить брата.

– А где Эстер? – капризно спросил он. У него вдруг стал сонный вид. – Что она так долго делает в доме?

– Она накрывает на стол, – стыдливо ответила мачеха Голда. – Она спросила, может ли она помочь накрыть стол к ланчу, и я сказала, что может.

Отец Голда озадаченно сказал:

– Мы едим ланч не здесь. Мы едим ланч в китайском ресторане.

– Об этом она меня не спрашивала, – сказала мачеха Голда, – и я ей ничего не говорила.

Услышав этот ответ, отец Голда бросил неодобрительный взгляд на свою вторую жену, словно изучая неизвестно откуда взявшийся сбой в логически последовательной цепи событий.

– Иди скажи ей, пусть прекратит, – сказал он с необычным спокойствием и принялся что-то бормотать себе под нос, пока она не исчезла в доме, и тогда он задумчиво поделился со своими сыновьями: – Ваша родная мать была лучше. Она много болела, но она все время трудилась.

Отвечать на такой трогательный панегирик было бы святотатством. Сид переменил предмет разговора.

– Па, на этой неделе я хочу съездить во Флориду, поискать хорошее место, куда бы ты смог поехать после торжеств.

– Может быть, я захочу побыть здесь подольше.

– Вы не можете оставаться здесь подольше, – сказала Гарриет с большей суровостью, чем, вероятно, собиралась. – У нас нет столько денег.

– Разве я не могу жить на свои собственные?

– У нас есть деньги, – резко возразил Сид. – Так что, пожалуйста, не говори больше об этом.

Гарриет прикусила губу. – Вот из-за вас уже и ссоры начинаются, – обвинила она старика.

– Из-за меня? – сказал Джулиус Голд, хватаясь рукой за сердце. – Из-за меня начинаются ссоры? – Негодование сквозило в каждой его черте. – Не из-за меня. Я ссор никогда не начинаю. Ты попала пальцем в небо. Это я виноват, что твоя дочь разводится, а? Это я виноват, что ее никто не научил, как быть хорошей женой? Разве я велел ей жениться на этом крикливом ничтожестве из Пенсильвании только потому, что его семья имеет магазины. Разве я приказал Эстер жениться на этом сумасшедшем Менди? – воскликнул он, к несчастью, в тот самый момент, когда в дверях показалась Эстер, тут же замершая на месте; на ее губах застыла жалкая улыбка. – Я знал, что с таким характером он долго не протянет. Он всегда цеплялся ко мне из-за пустяков. Разве моя вина, что она теперь вдова, а мне теперь стыдно перед моих друзей, потому что моя дочь не имеет мужа. Он был такой урод, лицо, как у обезьяны, в цирке у Барнума и Бейли[78]78
  … в цирке у Барнума и Бейли… – цирк Барнума и Бейли – один из самых старых и известных цирков в США.


[Закрыть] и то были получше. Ты что ревешь? – с удивлением и укором обратился он к Эстер. – Если хочешь распускать нюни, как дитя, иди в дом. И возьми с собой эти грязные стаканы. Один из них треснул. Ты меня даже на похороны не пригласила, она думает, я не помню, да? но я знаю больше, чем она думает. Ты думала, я об этом никогда не скажу, да? – торжествовал он. Маска была сброшена. Голд, не веря своим глазам, смотрел на него. Грубая жестокость сумасшедшего портняжки с Кони-Айленда ничуть не уменьшилась. Просто он постарел. Монстр, яростно шипел про себя Голд, злобно косясь на Белл и разъяренно посверкивая глазами в сторону Сида, вот ведь сучий монстр! – Гусси, подай мне пальто, – вдруг устало и безразлично попросил отец; такой резкий перепад настроений для человека в здравом уме был совершенно невозможен. – Мы скоро поедем есть. И сделай что-нибудь со своими волосами. У тебя не голова, а сумасшедший дом. – Он взял ноту где-то посредине между стоном и криком и удерживал ее на высоте низкого гудения, пока Гусси не вышла, и тогда гнусавый, раздраженный гул без какого-либо перехода сменился словами: – Я не прав? Она иногда не говорит, как чокнутая? – Никто из присутствовавших не стал с этим спорить. – Если евреи разводятся, – философски заметил он, – я иногда подумываю, не развестись ли мне.

– Евреи разводятся, – сказала Белл, единственная из присутствовавших женщин, которую он еще не оскорбил.

– Не настоящие евреи. Не Голды. Не этот Голд. – Еще одно мгновение старик сохранял набожный и невозмутимый вид. Потом он снова открыл огонь. – Может быть, кто-нибудь, вроде их избалованной дочери, и приезжает с детьми домой к родителям, чтобы развестись. Или, может быть, кто-нибудь, вроде этого твоего мужа-профессора и держит что-нибудь такое в голове, когда уезжает в Вашингтон за какой-то липовой работой, а жену оставляет дома и, может быть, даже не просит ее приехать к нему. Но не я. В чем дело? – удивленно спросил он с тем же феноменальным непостоянством настроений, свойственным неисправимым эгоистам. – А что это у всех такой сердитый вид? Вы разве не в гости приехали, а?

Сид осторожно ответил:

– Ты наговорил много ужасных вещей, па.

– Я? Я наговорил ужасных вещей? – Рука старика снова легла на сердце; с застывшей улыбкой и безапелляционно покачивая головой, он отмел предъявленное ему обвинение: – Не я. Если кто и говорит что-то такое, то только не я. Я разве когда говорю что-нибудь об Иде и о том, как она командует этим своим щенком-мужем, или о том, как обращается Мьюриел с этим своим пустышкой Виктором? – Он недовольно пыхтел, а глаза его гневно сверкали. – Я разве хоть раз говорил, как ты раньше гонял в Мексику с этими тощими манекенщицами, так часто, что даже эта твоя умница-жена догадалась, или о том, что мой младший сын держит квартиру для своих шлюх и называет ее студией, а сам ни разу не пригласил меня туда переночевать, и я должен ездить по ночам через весь город в Бруклин?

– Ты замолчишь наконец? – крикнул Голд.

– Да я бы в жизни не положил своей головы на твой грязный матрац!

– Можешь ты наконец замолчать? – снова закричал Голд, с трудом подавляя в себе желание схватить и разорвать его на части, как индейку.

– Я? Я замолчать? Что такого ужасного говорю я? Ты говоришь отцу замолчать? Сид в молодые годы был здоровенный, как футболист, а я все равно всю жизнь задавал ему перца. Однажды я даже выгнал тебя на целое лето, верно? – вспомнил он, хохотнув.

– Было дело, – сказал Сид.

– Нет, вы посмотрите, как здесь тепло, когда стихнет ветер. А почему все молчат? Я не люблю ездить есть с кислыми минами. Гусси, рассмеши-ка кого-нибудь, – приказал он, когда она появилась с его пальто.

Гусси предприняла попытку. Ее лоснящаяся кожа побледнела почти до прозрачности, она подошла к Голду со своей закрытой плетеной сумкой и протянула ему кончик вязания, торчащий из отверстия.

– Это твое. Я закончила. Возьми, сын мой.

– Что это? – Голд инстинктивно убрал руки за спину.

– Носок.

– Один носок? Вы связали мне один носок?

– У меня ведь только две руки. В прошлом мае я увидела дыру у тебя на носке. Если бы я увидела дыру на обоих носках, то я бы связала тебе два.

– Что я буду делать с одним носком?

– Может быть, тебе отрежут ногу, – сказал старик и одобрительно цокнул языком. – Возьми его, умник, давай, бери.

Голд, преодолевая страх, взялся за кончик и потащил, потащил… он чувствовал, что может продолжать тащить до конца света, потому что из плетеной сумки, извиваясь змеей, поползла та самая вязанная полоска шерсти, которую она прилежно, как паук паутину, плела все те годы, что была его мачехой. Это был не носок, это был розыгрыш, а на лице ее застыла ухмылка.

Голд выдавил улыбку, молча осыпая мачеху страшными проклятиями, и сказал:

– Ну, мама, ну, вы и отмочили. Вот уж действительно смешно.

– Я тебе не мама, – последовал незамедлительный ответ.

– Снова она его околпачила, – оживился его отец, поднимаясь на ноги.

– Это все ты виноват с твоей сраной щедростью, – ощетинился Голд на Сида, когда все направились из дома к двум стоящим у тротуара машинам. – На следующий год посели их в районе с ниггерами, наркоманами и придурками на пособии, а тогда посмотрим, сколько они здесь высидят. Слушай, мне нужен твой совет, – прошептал он, отводя Сида подальше в сторону. – Мне нужна помощь, и я думаю, ты ее можешь предоставить.

– Говори, малыш. Все, что смогу.

– Можешь начать с того, что прекратишь называть меня малышом.

Сид был немного сконфужен.

– Я не знал, что это тебя задевает. – Костяшками пальцев он потер подбородок, и в этом его движении была покорность и легкая самоирония. – Наверно, я всегда, независимо от нашего возраста, видел в тебе младшего братишку. Обещаю больше никогда не называть тебя так, малыш. Что еще?

Голд с достоинством снес эту непредумышленную оговорку.

– Мне это может понадобиться для моей книги. – Он словно бы случайно встал рядом с Сидом так, чтобы другие не видели его лица. – Один еврей ненадолго уезжает, скажем, в Вашингтон и хочет проводить там время с другой женщиной. Он может как-нибудь обезопасить себя от звонков своей жены?

Сид мигом понял, что от него требуется.

– Зарегистрируйся в отеле, – ответил он с радостным участием. – Каждый вечер звони на коммутатор, чтобы они принимали все звонки в твой номер. На следующее утро узнавай у них, звонил ли тебе кто-нибудь. Ответные звонки делай из своего номера.

– Я, наверно, буду бояться.

– Нет, малыш, никогда не бойся. Хуже этого ничего не бывает. У тебя там хорошенькая девушка?

– Это я не для себя.

– Жаль. Хуже боязни ничего не бывает. – Глаза Сида засветились приятными воспоминаниями, и он как бы случайно обошел Голда, чтобы самому стать спиной к остальным. – Я, бывало, целые недели проводил в Акапулько, а все считали, что я в Детройте и Миннеаполисе. А однажды я провел четыре дня прямо здесь, на Манхэттене, а она думала, что я в Сиэтле.

– Но как-то раз тебя все же застукали в Акапулько?

Сид кивнул с мягким грудным смешком. – Ее дядюшка был в Мексике на съезде фармацевтов. Но это не имело значения, и я не боялся. Когда она мне сказала, чтобы я убирался из дома, я вернулся в Акапулько. Когда она с детьми переехала к матери, я снял номер в отеле в Нью-Йорке, и мы с Шейки, Копоткиным, ты его знаешь – механик, и Мерши Уэйнроком устраивали там оргии. Мерш тогда был в интернатуре и приводил медсестер. Когда Гарриет расколотила пепельницу, я разбил блюдо. Она перевернула кресло, а я перевернул горку с посудой. Я думаю, когда она поняла, что меня ничем не напугаешь, наш брак стал вполне крепким.

Сид никогда столько не рассказывал о себе и никогда не выглядел таким веселым и оживленным. Голд слушал его в восхищении. Наука, машины, ужасные лошади брайтонской прачечной, а еще супружеская неверность и домашние скандалы – на эти темы его старший брат всегда предпочитал не распространяться. За этой таинственностью непременно должно было что-то скрываться.

В наплыве новых мощных чувств Голд предложил:

– Сид, давай позавтракаем вдвоем, когда я вернусь из Вашингтона. Я приглашу тебе в один неплохой ресторан в городе, мы там сможем увидеть каких-нибудь писателей и театральных деятелей.

– С удовольствием, – воскликнул Сид с такой потрясающей скромностью, что Голд только глаза раскрыл. – Мы с тобой всего один раз и завтракали вместе, кажется, когда ты кончил колледж. Знаешь, мы все гордимся тобой, малыш, – сообщил он к вящему удивлению Голда. – Не все в нашей семье стали профессорами.

– Что же ты, засранец, так глубоко ее прячешь, свою гордость, – сказал Голд с улыбкой. Гарриет со своего места в «кадиллаке» Сида нажала на сигнал. – Сид, а ты почему перестал кобелить? Возраст? Здоровье?

Сид возразил, сказав, что ему всего лишь шестьдесят два. Покраснев, он признался:

– Я начал бояться.

В машине Голда Эстер снова стала плакать.

– И вовсе не потому, что мы не хотели видеть его на похоронах, – объясняла она; Голд старался не обращать на нее внимания. – Думали не волновать его лишний раз.

– Почему это ты помнишь, когда у них юбилей, а они нет? – обратился Голд к Белл.

Белл улыбнулась.

– Я это выдумала. Я выбрала пятницу, чтобы в субботу они могли упаковаться, а в воскресенье уехать.

Голд одобрил ее. Обе женщины вышли из машины у китайского ресторана на Кингз-Хайуэй, и Голд, как дар божий воспринял пятнадцать минут одиночества, которые ему достались, пока он искал место для парковки и возвращался назад.

– НИКТО, – ни с того ни с сего заговорил Сид, когда Голд опускался на стул, – не знает устья Нила. – Он заказал семейный обед на двенадцать человек.

– Истоков, – сказал Голд, усаживаясь поудобнее.

– А я что сказал?

– Устья.

– Вот забавно, – сказал Сид, лицо его расцвело хитроватой и довольной улыбкой. – Что-то я сегодня сам не свой.

– Свой, свой, старый ты хер.

– Он попросил передать ему хрен, – нашлась Белл, демонстрируя достойную восхищения сообразительность.

– К тому же истоки Нила знают все, – пробормотал Голд, устремив свой взгляд на принесенную еду.

– Все?

– Я не знаю, – не согласился его отец.

– Мне кажется, и я не знаю истоков Нила, – сказала его мачеха.

– Я тоже не знаю, – сказала Эстер.

– Все, кто захотел взять на себя труд разузнать, знают.

– Ты знаешь? – поддразнил его Сид.

– Да, – сказал Голд. – Какого Нила? Их два.

– Два Нила? – в один голос сказали женщины.

Голд потерял осторожность. – Да. Голубой и Белый.

Он с тревогой прислушался к зловещей тишине, сгустившейся над столом, и по невыразимой торжественности погрузившихся в размышления собеседников понял, что попал в еще одну страшную ловушку. К тревоге во взглядах женщин примешивалось сочувствие, а на глаза Эстер снова навернулись слезы жалости. Ах Сид, ах ты, недоносок, зловредный, злоебучий, коварный мерзавец, пропел он про себя скорбную литанию. Опять ты загнал в угол своего младшего братишку.

– Два Нила? – уже раздраженно рычал его отец, расплескивая себе на колени горячий чай из трясущейся чашки. – Голубой и Белый? Да что у него – опилки в голове?

– Вы что, не видите – он шутит? – не очень уверенно вмешалась Белл.

– Что-нибудь не так? – со зловещей невозмутимостью спросил высокий, мускулистый метрдотель, сразу же появившийся на шум, чтобы не допустить во вверенном его попечению ресторане никаких неприятностей. Второй претендент на звание чемпиона мира по карате сидел тише воды, демонстрируя невероятную законопослушность.

– Все в порядке, – весело подбодрил их обоих Сид. – Еще парочку порций, пожалуйста. Суп великолепен.

Голд нос к носу столкнувшийся с безысходностью, воспользовался этой передышкой, чтобы выпутаться из затруднительного положения. – Бог с ними, с моими Нилами, – с грубой прямотой заявил он. – Что с твоим кондоминиумом?

Он застиг своего отца врасплох. Челюсть Джулиуса Голда отвисла, а щеки затряслись.

– Да, – сказал Сид, выставляя подкрепление Голду.

– А почему я не могу остаться здесь? – спросил отец Голда и с видом победителя добавил: – Разве кто-то имеет от меня неудобств?

– Па, я хочу, чтобы ты купил этот кондоминиум.

Еще мгновение старик бросал вокруг безумные взгляды, пребывая в полном смятении. Потом кровь пугающе прилила к его лицу; он так задыхался от гнева и крайнего потрясения, что казалось, борется за каждый глоток воздуха. Слова застряли у него во рту. Обуреваемый чувствами ярости и бессильной злобы, он в припадке бешенства принялся тыкать согнутым пальцем в направлении стола, его косящий взгляд переносился с сидевших по одну сторону от него на сидевших по другую. При первом движении его руки древний инстинкт, до поры до времени дремавший в остальных, пробудился, и все присутствующие в ужасе принялись хвататься за ближайшие к ним блюда, чтобы подать их отцу. Голд обеими руками подставлял ему тарелки с уткой, свиными ребрышками и рисом. Эстер, которая сидела к нему ближе других, пододвинула к нему полную супницу. Голд, опоздав лишь на долю секунды, заметил на фарфоре крошечную трещинку; он не успел издать предупреждающий крик, и интуиция, перечеркнув любые неопределенности, мгновенно подсказала ему, что последует дальше. Но на самом деле звон, раздавшийся при ударе супницы об пол, превзошел все его самые худшие ожидания. Метрдотель тут же появился снова, вся его фигура производила устрашающее впечатление силы и власти, его сопровождала армия из трех неулыбчивых воинов с ониксовыми глазами и бритыми головами и нервной восточной женщины с ярко крашенными губами, в руке у нее был очень длинный, тонкий карандаш.

– Что-нибудь не так?

– Битый фарфор? – спросила Эстер.

– Вер Гехаргит![79]79
  Здесь – Чтобы пропал! (идиш).


[Закрыть] – обретя, наконец, голос, проревел старик в ответ зловредному метрдотелю-китайцу, тыча ему в живот пальцем, отчего этот великан попятился назад. Метрдотель побледнел, когда Джулиус Голд, не переставая всаживать ему палец в живот, прокричал: – Не нужен мне никакой кондоминиум! Я живу здесь, а не там! Я туда езжу отдыхать!

Сид был уже на ногах, фонтаном извергая чаевые по двадцать долларов и велеречивые извинения. Вот сука, кипел Голд, с наифальшивейшей из фальшивых улыбок рассовывая бумажки по доллару и по пять ошеломленным детям и родителям за ближайшими столиками. Запереть его нужно! В тюрьму, а не больницу! Засадить в кандалы! Держать на цепи в темнице! Упрятать этого полоумного хера на пятнадцать футов под землю!

Когда пол был вычищен, они перешли к десерту, состоявшему из ананасов, мороженого и печенья-гаданья[80]80
  … они перешли к десерту, состоявшему из ананаса, мороженого и печенья-гаданья… – В китайских ресторанах на десерт подают печенье, число печений соответствует числу обедающих за данным столиком; внутри каждого запечена бумажка с каким-либо предсказанием.


[Закрыть]; обед проходил почти в полном молчании, все из кожи вон лезли, делая вид, что ничего не случилось. Последовавшая все же затем торговля была краткой. Старик не вернется во Флориду, пока не будет готов и согласен. Сид гарантировал ему ежемесячное посещение минимум на пять дней по крайней мере одной из ветвей семейства. Не пошло. Каждые три недели по семь дней? Ладно, там будет видно.

– Пошел он в жопу, – кипятился Голд по пути домой, обращаясь к Белл. – Пусть сучий сын снова заболеет бронхитом и кашляет хоть до чахотки. Пусть себе жалуется, что ему одиноко, потому что мы к нему не приезжаем.

– Ты будешь в Вашингтоне, – лаконично сказала Белл.

И тебя тоже в жопу, молча метал громы и молнии Голд, злобно косясь на жену. Это ты права, черт тебя возьми, я буду в Вашингтоне. В полночь он звонил в Калифорнию Джоанни, умоляя ее приехать в Нью-Йорк и попытаться взять ситуацию под контроль. У нее были неприятности с Джерри, и адвокат не советовал ей уезжать из дома.

– Он разбил супницу! – повторяя одно и то же, трагически настаивал Голд. – Он разбил эту чертову супницу! Господи, это был худший день в моей жизни. В ресторане, после того как он разбил супницу, мне досталось печенье с таким дурацким предсказаньем, о каком еще никто не слышал. А когда я ехал домой, на дороге кто-то пошутил – повернул знаки одностороннего движения в другую сторону, и я не мог подъехать к дому, чтобы высадить Белл, и не мог вернуться в гараж, чтобы сдать мою прокатную машину. Гусси сказала, что связала мне носок…

– Один носок?

– У нее же всего две руки. А оказалось, что это та самая полоска шерсти, которую она вязала с тех самых пор, как мы ее знаем, и все надо мной смеялись. Никто из тех, кто меня знает, не относится ко мне с уважением.

– Мы же твоя семья, Брюс. Ты хочешь, чтобы и мы называли тебя доктором?

– Не только они. Я тут для всех просто шмак. Даже для китайского печенья-гаданья. Вчера в гимнастическом зале я встретил Крапа Уэйнрока, помнишь, мы росли вместе на Кони-Айленде, и он сказал, что Белл коротышка, и говорил со мной так, будто я тупоголовый первоклассник. Ведь Белл вовсе не коротышка, да?

– Нет, – сказала Джоанни после секундного колебания. – Она коротышка.

– Ну и что в этом плохого?

– Я не сказала, что это плохо. Есть женщины высокие и стройные, как я, а есть низенькие и…

– Но ведь не ее вина, что она коротышка, – брюзгливо сказал Голд. – Мы такими рождаемся. Ведь не виноват же я, что родился низеньким, правда?

– Ты не низенький, – встала на его защиту Джоанни. – Ты среднего роста.

– Среднего роста мало.

– А что тебе нагадало твое печенье?

Нытье Голда было вызовом судьбе.

– У всех остальных были нормальные предсказания. Обычно я даже не прикасаюсь к этому печенью. Они меня заставили. – Он нарисовал для Джоанни эту сценку: только после совместных настойчивых уговоров, разломал он выбранное им печенье-гаданье и извлек оттуда стоическое послание: ТЫ ПОВРЕДИШЬ НОГУ. – И им всем показалось, что это очень смешно.

– Что там было написано?

– «Ты повредишь ногу». А потом они стали передавать бумажку из рук в руки и снова смеялись надо мной. Джоанни, что там у тебя? Что это за шум? Черт возьми… что это ты делаешь?

– Смеюсь, – сказала она. – Не могу удержаться. Мне это тоже кажется смешным.

В БИЗНЕС-КЛУБЕ Ассоциации молодых христиан между гардеробом и лестницей, ведущей на беговую дорожку двумя этажами выше, располагалась гостиная с телевизорами, спальня, душевые, массажные столы, парная, сауна и небольшой зал с гимнастическими снарядами, который обычно пустовал, когда туда днем заглядывал Голд, чтобы разогреться и втайне от всех потренироваться в поднятии тяжестей. На деревянной скамеечке виднелись знакомая фигура Зака, мозольного оператора, члена клуба, его лысая голова клонилась чуть ли не к самым коленям, отчего он становился похожим на человека, молящего Господа о невозможном. Он пробормотал какое-то унылое приветствие, которое Голд не пожелал услышать; Голд обошел его, направляясь к своему шкафчику в самом конце ряда. В АМХ Голд обычно был необщителен, всем своим видом демонстрируя, что он интроверт и холерик. Когда Голд, одетый в спортивный костюм, направлялся назад, Зак с той же похоронной интонацией повторил свое обрядовое заклинание. Голд пробормотал «Привет» и пошел дальше. Когда Голд шагал по ковровой дорожке коридора к лестнице, из спальни появилась высокая неуклюжая голая фигура в простыне, накинутой на бесформенное плечо, на лице сияла бессознательная улыбка; вдруг фигура разразилась смехом.

Голд остановился с рассерженным видом.

– Ты что здесь делаешь?

– Я член, – сказал Крап Уэйнрок, не переставая давиться от смеха и с сонной веселостью поглядывая сверху вниз на Голда, что мгновенно поставило Голда в невыгодное положение. – А ты?

– Я уже Бог знает сколько лет членствую, – высокомерно установил свое первенство Голд. – А ты здесь зачем?

– Я здесь сплю, – сказал Крап. – Мерш сказал, что мне пора ради здоровья начать ходить в гимнастический клуб. Вот я раза два в неделю и прихожу сюда вздремнуть. В сауне я читаю Варайати и журналы мод, а иногда ложусь на массажный столик. Мерш был прав. С тех пор как я начал сюда ходить, я себя чувствую гораздо лучше. А ты здесь зачем?

Голд слушал, словно во сне. – Я бегаю трусцой.

– Ты? Вот это да. Как поживаешь?

– Отлично, – сказал Голд. – А тебе что за дело?

– Знаю я, за что ты на меня зуб точишь, – беззлобно сказал Уэйнрок. – Я тебе должен тысячу триста долларов.

– Я на тебя зуба не точу. Я о тебе вообще не думаю.

В ответ на это унижение Уэйнрок засиял еще более мерзко, наслаждаясь шпильками Голда. – Я тебе могу сейчас вернуть. Позвони мне в офис, я тебя свожу позавтракать. Как твой старик?

– А тебе что за дело?

– Жив еще? Моя мать как раз спрашивала о нем на прошлой неделе.

– Он в полном порядке, – ответил Брюс. – Как твой?

– Мой умер, Брюс. Я думал, ты знаешь.

– Ты мне должен всего тысячу сто, – сказал Голд извиняющимся тоном. – В прошлый раз, когда ты просил, я тебе не мог столько дать.

– Я забыл. – Уэйнрок потер свои сонные глаза. – Эти старики, нет с ними сладу, да? Я от моей чертовой матушки до сих пор тычки получаю. Она ни слова не знала по-английски, но когда мне было одиннадцать, выучилась звать меня Крап, потому что я работал у твоего отца. Сейчас-то она молодцом. – Как это несправедливо, уже не в первый раз подумал Голд, все родители, кроме его отца, к старости стали более покладистыми и податливыми. – Как твой братец Сид?

– Отлично, – сказал Голд.

– А твои сестры Роза и Эстер?

– В полном порядке. А тебе-то какая разница?

– Меня это интересует. А Ида с Мьюриел и Китти с Бетси?

– Нет у меня никаких Китти и Бетси.

– Я забыл.

– Что это ты смеешься, мудила? – пожелал узнать Голд. – Что тут такого смешного?

– Фиши Сигел сказал, ты будешь работать в Вашингтоне на президента. Об этом писали в газетах.

– Фиши Сигел не читает газет.

– Зато его брат Шейки читает. Ты все еще женат на этой коротышке, как ее зовут?

– Да, – с вызовом ответил Голд. – А ты все еще женат на этой тощей жирафе с большими зубами?

– Нет-нет, – сказал Крап Уэйнрок. – Я от нее избавился.

Голд опять почувствовал, что его обошли, и сказал:

– Отдавай мне мои деньги, ты, херосос.

– Это что, так профессора разговаривают?

– Ах ты, хер вонючий, – разбушевался Голд. – Ходишь в спортивный зал, чтобы почитать, поспать и полежать на массажном столике! И тебе еще не нравится, как я разговариваю? Где мои деньги?

– Позвони мне в офис. – Уэйнрок снова начал давиться от смеха. – Значит, будешь заниматься политикой в Вашингтоне и зашибать большую деньгу, да? А все наши ребята с Кони-Айленда думали, что ты ничего не добьешься.

– Я рассматриваю это, – сказал Голд, – как служение на благо общества.

– Вот над этим-то я и смеюсь, – сказал Крап Уэйнрок.

Когда Голд полчаса спустя, пробежав свои три мили, спустился с дорожки и принялся искать Уэйнрока, того уже не было. Кости обеих ног Голда в щиколотках были как переломанные. Зак, мозольный оператор, повторил:

– Сегодня над клубом витает ангел смерти.

Потерявший бдительность Голд на сей раз расслышал. – Что?

– Сегодня над клубом витает ангел смерти.

– О чем это вы говорите?

– Сегодня здесь уже второй копыта отбросил.

– На дорожке?

– На площадке для игры в сквош.

Да насрать мне на эти дела, внушал себе Голд, направляясь к своему шкафчику, чтобы раздеваться и принять душ.

– Я читал то, что вы написали в Таймс и в этом другом журнале, – сказал Зак, когда Голд вернулся в тапочках для душевой, с полиэтиленовой бутылкой травяного шампуня и зеленой мыльницей в руках, – и готов поспорить с вами по одному-двум пунктам, если вы сначала возьмете на себя труд объяснить мне вашу терминологию.

Прошло почти две минуты, прежде чем из бойлера в подвале пошла горячая вода. Два раза во время мытья из рук Голда выскальзывало мыло и один раз он уронил бутылку шампуня. В двух соседних кабинках два старика, начисто лишенные слуха и чувства ритма и не обращающие друг на друга никакого внимания, увлеченно пели каждый свою песню. У Голда заболела голова. Весы показали, что он весит на полтора фунта больше, чем ему хотелось бы. Надо бы основательно облегчиться, подумал Голд.

– Что вы думаете о не облагаемых налогом муниципальных облигациях, – спросил Зак, мозольный оператор, – как о способе инвестиций, как об экономическом явлении и как о социальной несправедливости? У вас есть мнение на этот счет?

Пульс у Голда упал. Одеваясь у своего шкафчика, он определял размер ущерба, нанесенного беговой дорожкой его плоти, костям и внутренним органам. Как и всегда, больше всего досталось правой стороне туловища. Устойчивая боль в затылочной части шеи отзывалась во всем теле, пронизывая его, как железнодорожный костыль. Его плечо, предплечье и грудь дрожали, печень вздулась и казалась тяжелой, как свинцовая чушка. В левой почке он чувствовал обжигающее, тончайшее покалывание, а в правом бедре – уплотнение, которое, как он надеялся, еще может рассосаться. В аппендиксе, в паху и правом яичке началось воспаление, а мышцы ног от ягодиц до икр свела судорога. Его бы ничуть не удивило, если бы он узнал, что у него рак бедреной кости. Из-под ногтя на пальце ноги шла кровь. Физически он достиг пика своей формы.