Текст книги "Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы"

Автор книги: Джон Чамплин Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

И тут пришли полицейские. Генри ни за что не соглашался, чтобы они допрашивали Саймона сейчас – сначала он должен хотя бы день отдохнуть и собраться с силами. Полицейские стояли на своем, но во время спора вошел док Кейзи, бросил взгляд на Саймона и сказал: —Этот человек находится в шоковом состоянии, – и полицейские вскоре ушли. Генри отвел Саймона в спальню, смежную с кухней, и док Кейзи проторчал там некоторое время, что-то бормоча себе под нос, а потом вышел на кухню, прикрыл за собой дверь, сел и стал пить кофе. К тому времени пришла и Кэлли.

– Какого черта они к нему прицепились, разве не видно, что с ним творится? – сказал Генри. Вопрос, облеченный в слова, пробудил негодование, которого он до сих пор не чувствовал.

– По их мнению, пожар произошел не случайно, – сказал док. – И скорее всего, они правы.

– Ну, а Саймону-то об этом откуда знать? – спросила Кэлли. Пожалуй, как-то слишком уж спокойно спросила, слишком равнодушно. Генри не обратил внимания, зато док Кейзи обратил.

– Если сам поджег, так знает, – сказал док и ядовито засмеялся.

– Идиотизм! – воскликнул Генри. У него затряслись руки: – Там сгорела его жена. Это написано в газете.

– Ты не знаешь этих людей, – сказал док Кейзи. – А я знаю. Вот сам увидишь, погоди.

Генри перегнулся через стол, наклонясь к доктору, и его лицо стало багровым.

– Вы злобный старый дурак, – сказал он. – Я мог бы… – Но что он мог бы сделать, он не представлял себе, вернее, слишком ясно представлял – он бы мог одним ударом расплющить дока Кейзи об стену, – и, осознав, как сильно в нем разбушевался гнев, он спохватился и замолчал.

Док Кейзи крепко стиснул губы и тоже сдержался.

– Поживем, увидим, – сказал он. – Смотри только не заполучи из-за него сердечный приступ.

И вот тут-то встала Кэлли Сомс, и мужчины подняли на нее взгляд.

– В моем доме ему нечего делать, – сказала она. – Пусть убирается сегодня же.

Генри опять побагровел. Он нащупал в кармане рубашки пузырек с таблетками, достал одну и пошел к крану, чтобы ее запить. Проглотив таблетку, он довольно долго простоял, опираясь на мойку, а его жена и старый док Кейзи молча ждали, неподвижные как камни.

– Он останется, – сказал Генри.

– Тогда я уйду, – очень спокойно сказала Кэлли.

– Валяй, – ответил Генри.

Взгляд Кэлли затуманился, и она не тронулась о места.

3

Генри Сомс встал на заре. Утро было похоже на пасхальное. Солнце звенело в майской росе, и деревья по ту сторону шоссе, облитые серебром и золотом, высились, не шевелясь, затаив дыхание. Генри стоял перед раскрытым окном кухни, вдыхал прохладный, чистый воздух и с необыкновенной остротой чувствовал, что бодрствует, живет. Он слышал, как на фермах где-то очень далеко в долине работают доильные машины, и слышал, как отъехал грузовик, наверное молоковоз, с фермы Лу или Джима Миллета. Тут он вспомнил о Саймоне, и эта мысль вызвала и огорчение, и беспокойство. После вчерашней стычки Кэлли за весь вечер не произнесла ни слова, и Генри, хотя знал, что прав, все же чувствовал себя неловко перед ней и сейчас продолжал чувствовать. Он подумал, не приготовить ли завтрак, но отказался от этой идеи, так как не знал, когда проснутся Кэлли и остальные. Насупившись, он натянул теплый халат на шерстяной подкладке и через дверь черного хода вышел в сад. Генри сразу же увидел, что на грядках салата кто-то изрядно похозяйничал и даже землю разворошил. Потом с левой стороны от грядок он заметил трех молодых кроликов, которые притаились в траве, вытянув, как собаки, задние лапки. Он замахал рукой и шикнул, но негромко, чтобы не разбудить никого в доме. Кролики вскочили и унеслись, прыгая, словно олени. Генри продолжал стоять на месте, сунув руки в карманы халата. Во дворе оказалось холоднее, чем он думал. Мягкая земля липла к подошвам. Кроликов, вероятно, следовало пристрелить; но, конечно, он не станет этого делать – из-за Джимми. Много есть вещей, каких не может делать человек, у которого семья: Джимми, Кэлли, родители Кэлли. Впрочем, это окупается более или менее.

Огородик у них был хороший. Генри большую часть овощей посадил лишь недели две назад: на коротких грядках зеленели изумительно хрупкие на вид всходы редиса, свеклы, салата, лука. Справа от грядок, ближе к лесистому склону горы, оставался прямоугольный участок, на котором Генри собирался посадить помидоры, тыквы и кукурузу. А за грядками, в левом углу огорода, вокруг маленького бассейна для птиц, Генри еще годом раньше высадил цветы – крокусы и тюльпаны, и они все уже расцвели – желтые, лиловые, красные. Он посадил там три розовых куста, обсадил цветник жимолостью, уже зазеленевшей, а выше, на склоне горы, росла сирень. Этим летом они часто сиживали там по вечерам на крашеной белой скамейке – Генри в одиночестве, а иногда и вместе с Кэлли, если мать сменяла ее в закусочной, – и смотрели, как маленький Джимми копошится у их ног на земле, что-то сам с собой лопочет и смеется. В прохладный летний вечер там был просто рай земной. Случалось иногда, уже давно стемнело, а они все сидят и сидят.

Генри потянулся, чуть-чуть помешкав, подошел к скамейке и опустился на сиденье из деревянных планок. Через две минуты он уже спал, понурив голову и сложив на брюхе руки, похожий на медведя в халате.

Он не проснулся, когда Джимми закричал, чтобы его вытащили из кроватки. Кэлли накинула халат и пошла к нему, вспомнив сразу же, едва глаза открыла, что в доме что-то неприятное, отнесла Джимми в уборную и посадила на стульчак лицом к стене (Джимми требовалась целая вечность, чтобы убедиться, что он «уже»), а сама пошла готовить завтрак. Едва сало зашипело на сковородке, как из смежной с кухней комнаты донеслись какие-то звуки. Кэлли застыла, не отрывая негодующего взгляда от плиты, и прислушалась; потом вышла во двор, где, она знала, спал, сидя на скамейке, ее муж, и крикнула:

– Генри, пойди-ка сюда. – Он уставился на нее глупым бараньим взглядом, как всегда, пока окончательно не проснулся, и со всей доступной ей язвительностью Кэлли проговорила:

– Позаботься о своем приятеле.

После этого она захлопнула дверь и вернулась дожаривать сало. В кухню вошел Джимми, совсем нагишом, и мать, ткнув в его сторону пальцем, послала его в спальню за одеждой.

– Не хочу, – сказал он.

Она сказала:

– Джимми Сомс, сейчас же ступай и принеси свои вещи или я тебя так выпорю, что в жизни не забудешь.

Двухлетний Джимми двинулся к лестнице – не подчиняясь, а просто от растерянности, готовясь заплакать. Мать сказала:

– Прекрати!

Она расстелила на столе бумажные полотенца, чтобы подсушить поджаренное сало, а сама прислушивалась, как он с плачем, очень медленно взбирается вверх по ступенькам. Одежек он, конечно, не найдет. Забудет, зачем пришел, уже через три секунды, наткнется на какую-нибудь куклу или пожарную машину или – скорей всего – заберется в кроватку и будет плакать. Придется ей пойти наверх и успокоить его, разыскать самой его одежки и одеть ребенка. Пришел бы, что ли, Генри наконец. И как раз в эту минуту появился Генри. Она свирепо сказала:

– Прости мою несдержанность. Я себя неважно чувствую.

– Да ничего, – ответил он. – Дай-ка я тебе помогу. – Он взял лопаточку.

– Генри, от тебя воняет, – сказала она. – Ты когда в последний раз принимал ванну?

Тут в спальне рядом с кухней раздался грохот, и оба они вздрогнули. Генри затеребил губу, опустив глаза в пол. Кэлли глубоко вздохнула:

– Старинный кувшин твоей мамы, – проговорила она. Он кивнул. Кэлли отрешенно сказала. – Ты его спроси, он хочет есть?

А вот Джимми, тот совсем не хотел есть. Сидя на высоком стульчике, он ковырял ложечкой в яичном желтке, а сам не спускал глаз с Саймона Бейла. Генри сидел с чопорным и принужденным видом, и очки в стальной оправе плюс непроницаемое выражение лица создавали впечатление, будто он весь поглощен какой-то мрачной думой; но он не мог не обращать внимания на то, как Саймон ест, и не мог не догадаться, по какой причине Кэлли внезапно отложила ложку и без всякой нужды стала возиться с кофейником. Саймон сидел. Скрючившись чуть ли не вдвое, небритый, почти касаясь ртом тарелки, подгребал к ее краю яичницу перевернутой, как ложка, вилкой и в случае необходимости пособлял себе растрескавшимся черным пальцем. Иногда, как будто чувствуя, что что-то не так, но не догадываясь, что же именно, он с панической улыбкой вскидывал взгляд то на Генри, то на Джимми, но не произносил ни слова, а по временам, казалось, вовсе забывал об их существовании. Генри было и жаль его и противно смотреть. На глаза Саймону Бейлу вдруг набегали слезы, и он вытаскивал до неправдоподобия измятый и замызганный носовой платок и сморкался с трубным звуком, до того напоминавшим звук совершенно неприличный, что всякий раз Кэлли у него за спиной оглядывалась и недоуменно подымала брови. Она пододвинула к нему кофе, отстраняясь от него, как от чумы, и спросила:

– Вам положить еще яичницы?

Последствий этого вопроса никто не ожидал. Саймон устремил на Кэлли трагичный, страдальческий взгляд, сказал:

– Простите… – и вдруг заплакал.

У Кэлли поползли вверх брови, она поколебалась, потом обогнула угол стола, подошла к Саймону и протянула руку, как бы желая до него дотронуться, но тут же ее отдернула.

– Будет вам, – сказала она почти нежно.

Джимми сказал:

– Дядя плачет.

– Тихо, – сказал Генри.

– Моя жена, – всхлипывал Саймон. – Господи…

Тогда Кэлли все-таки положила ему на спину руку и стала успокаивать, как ребенка: – Тш-ш, тш-ш, – но это прикосновение раскрыло все шлюзы его сердца, и он зарыдал. Совершенно неожиданно расплакался и Джимми, зашелся горьким плачем; и Саймон жестом человека, который сам едва ли сознает, что делает, вслепую протянул к его стульчику руку и стал похлопывать по перекладине, бормоча: – Благослови… несущественно… – перепачкал в желтке пальцы, и тут уж Генри тоже пустил слезу.

– Ну, ну, ладно, все в порядке, – с напускной строгостью сказала Кэлли, а тем временем слезы катились по ее щекам, и лицо ее, как прежде, оставалось изумленным. – Все будет в порядке, Саймон, мы позаботимся о вас; ну, хватит же.

Всю комнату заполнял свет солнца и запах кофе, благоуханного, как райская любовь, и Саймон высморкался. Генри снял очки и хотел было попросить у Кэлли носовой платок, но передумал и сходил за бумажной салфеткой, а чистый край потом дал Кэлли, и она взяла было, но, поколебавшись, вытащила себе новую.

– Саймон, – сказала Кэлли, – вы непременно должны посмотреть наш сад!

– Я тоже, – сказал Джимми, заранее готовясь состроить обиженную рожицу, если ему не разрешат.

Все засмеялись, даже Саймон (но жутким смехом, подумала Кэлли и в тот же миг, когда подумала, извинила его… почти), а Генри встал со стула и сказал:

– Джимми, покажи Саймону, где у нас кроличьи следы.

Генри вынул Джимми из стульчика, а Кэлли помогла Саймону встать и повела его к дверям так осторожно, словно он был древний, древний старичок.

– Благодарю вас, – сказал Саймон. – Простите. – Он высморкался, слегка расправил плечи, улыбнулся своей идиотской улыбкой и с порога глянул в зеленое утро. – Хвала, – сказал он. В морщины у него на шее въелась грязь, и волосы были давно не стрижены.

– Хочешь взять Саймона за руку, Джимми? – спросила Кэлли.

Джимми немного подумал, снизу вверх глядя на Саймона, а тот, осклабившись, взглянул на малыша и протянул ему похожую на клешню руку, которая безжизненно, как бы испуганно, застыла в воздухе. Джимми подумал и взял его за руку. Генри рассмеялся, и мгновение спустя Кэлли рассмеялась тоже.

4

К вечеру пришла мать Кэлли, помочь в закусочной. Это была плотная решительная маленькая женщина с седоватыми, стального цвета волосами, миловидным лицом и ямочками у локтей. О себе она говорила, что она «артистическая натура»: играла на органе в церкви и на пианино. Ей нравилось работать в закусочной, которую она склонна была считать скорее собственностью Кэлли, чем Генри. В «Привале» и в самом деле многое изменилось с тех пор, как Генри Сомс стал мужем Кэлли: стены заново окрашены, на полу новый линолеум, яркие искусственные цветы на столах. И у Кэлли тоже была артистическая жилка; этим она, вне всякого сомнения, пошла в дядю Эла – Эл был дядей ее матери и писал маслом сцены сельской жизни на вымышленные сюжеты… одна из его картин – она называлась «Летний вечер» – висела у Кэлли в столовой. Труд официантки Элинор Уэлс никогда не считала почетным, но ведь совсем иное дело, если хозяйка заведения твоя родная дочь, а среди столиков с важным видом снует твой родной внучек и вовсю размахивает ручонкой. Тогда это уже, как она выражалась, семейная столовая, люди ходят туда целыми семьями, и в один прекрасный день – как знать? – она, может быть, расширится и превратится в настоящий первоклассный ресторан вроде слейтерского «Каплуна на вертеле». Миссис Уэлс даже рискнула разок-другой упомянуть об этом в разговоре с Кэлли, и хотя та ничего не сказала в ответ, но услышать-то она услышала и, помяните мое слово, на досуге все обдумает. С тех пор Элли Уэлс, отправляясь в «Привал», облачалась в черное платье, приличествующее хозяйке гостиницы, и белый передничек, купленный специально с этой целью, и все, что она делала, было исполнено грации. Фрэнк, ее муж, заметил по этому поводу (присовокупив полдюжины словечек, повторять которые Элли не считала возможным): «Недаром все зятья терпеть не могут тещ», – но что он смыслит? Разве он способен понять Генри Сомса так, как она? Генри ценит ее помощь, он с уважением, с искренним уважением к ней относится. Ее доводы он всегда выслушивает очень терпеливо и внимательно (хороший человек, действительно хороший человек) и если подумает как следует, то почти всегда с ней соглашается (чего с Фрэнком не случалось отродясь). Собственно, поэтому она и явилась нынче в закусочную.

Но говорить она ничего не стала.

Она с первой же минуты уловила какую-то напряженность, как-то не так они между собою разговаривали, Генри и ее дочь. То ли друг на друга злятся, то ли еще что – не поймешь. Джимми гулял в садике с тем человеком, и единственное, что могла сделать Элли Уэлс, – стиснуть зубы и сохранить невозмутимый вид. Время от времени она поглядывала на них в окно, когда зять и дочь выходили из комнаты, и пока как будто все было в порядке. Тем не менее от одного только его присутствия ее сердце бешено колотилось. Кэлли такая наивная. «Совсем дитя», – подумала она. (Как тогда, когда у озера на пикнике, устроенном баптистской общиной, она позволила тому горожанину, совершенно незнакомому человеку, расчесать ей волосы. Или когда на автобусной станции оставила свой кошелек какой-то женщине.) И тем не менее Элли полировала кольца для салфеток и ни во что не вмешивалась, просто ждала.

Тот человек сидел на скамейке, как бродяга при дороге. Подбородок у него зарос щетиной, одежда – вся в грязи, и ноги он поставил очень странно: колени вместе, носки – тоже, пятки врозь. Руками он уперся в колени, а взгляд телячьих глаз был прикован к земле. Иногда Джимми с ним заговаривал, и тот вскидывал голову и улыбался, и даже, кажется, похлопывал его по спине и что-то отвечал (Элли отдала бы полдоллара, чтобы послушать, о чем они толкуют), по потом снова отключался и пялился в землю, и, к огромному облегчению Элли Уэлс, Джимми отходил от него прочь.

В середине дня, когда они с Кэлли остались с глазу на глаз, она спросила:

– Интересно, где это Генри с ним познакомился? – Будто ей только сейчас пришло в голову об этом справиться.

– С кем познакомился, мама? – спросила Кэлли. (Кэлли вечно так, скрытничает, когда ее что-то тревожит. Поэтому с ней трудно говорить, так было даже в детстве. С ней постоянно чувствуешь себя виноватой, хотя ей же желаешь добра.)

– Да с вашим гостем, – отозвалась Элли, несколько менее беспечно, чем ей бы хотелось.

(«Оставь ты их в покое, Элли, черт бы тебя взял, – сказал ей Фрэнк. – Не суй нос не в свое дело, слышишь?» – Он ударил себя кулаком по колену, как рассерженный мальчишка. Легко сказать, конечно, «не суй нос не в свое дело». Сам он вот уже пятьдесят лет не сует нос в чужие дела, даже когда Кэлли попала в беду и ее единственным защитником оказался Генри Сомс. «Они как дети, – сказала она… – разговор был как раз нынче утром, перед тем, как ей выйти из дому. – Они ведь не знают этих людей». «А ты знаешь?» – спросил Фрэнк. – Ну, хорошо, пусть и она тоже не знает, и только попусту суетится, допустим и так, но что ей делать, если Генри Сомс – сама простота, а Кэлли и того хуже? Очень трудно помогать таким людям. Отчего так получается? Они бы ей должны быть благодарны.)

– Ах, так ты о Саймоне Бейле, – сказала Кэлли. – Саймон наш старинный друг. Он у нас часто гостит.

Элли Уэлс слегка нагнула голову, притворяясь, будто верит. Она переложила на витрине сладкие пироги, отряхнула руки и пошла заправлять сахарные автоматы. Пятнадцать долларов готова прозакладывать, что этот человек попал сюда впервые в жизни. Элли прищелкнула языком.

– Такой ужас на него обрушился, – сказала Кэлли. Мать уловила в ее голосе упрек. – Ты ведь знаешь, у него сгорел дом и там погибла его жена. Ну разве это не ужасно?

– Бедняга, – сказала Элли. Вот вам, пожалуйста, она снова виновата. Но ведь она не отрицала, что это ужасно.

– А ты разве не знала? – спросила Кэлли. Она смотрела на мать в упор – под таким взглядом соврать трудно.

– Нет, – сказала Элли. – Я об этом не слыхала. – Ей ведь жаль его, действительно жаль, только как ей может нравиться, что он тут оказался? Такие люди мало ли что способны натворить. Чего только не слышишь кругом. Она спросила: – Он долго у вас пробудет?

– День-другой, я думаю, – сказала Кэлли и прикусила губу – она хотела бы проглотить это свое «я думаю».

Элли встретилась с дочерью взглядом и не отводила его ровно столько, чтобы дать почувствовать: она осталась при своем собственном мнении. Потом сказала:

– Жаль его. – Потом: – И Генри очень жаль. Он такой добрый. – Она обронила эту фразу как бы невзначай (смысл ее, говоря по правде, и самой Элли был не вполне ясен). К тому времени она уже поснимала крышки со всех сахарных автоматов. Пошла на кухню за банкой с сахаром и снова горестно прищелкнула языком.

Немного погодя вошел док Кейзи и спросил, где Саймон Бейл (прямо с этого и начал, как всегда, без всяких там «здравствуйте» или «славная нынче погодка»). Элли показала в окно на скамью, док кивнул, насупился и вышел. Когда Элли снова глянула в окно, ни дока Кейзи, ни Саймона, ни Джимми не было видно. Они, скорее всего, вошли в дом. Интересно, с какой целью док сюда пожаловал – едва ли с доброй, надо полагать, – Элли так усиленно старалась догадаться, что забылась чуть ли не на целых пять минут и перестала улыбаться посетителям. Из-за той же забывчивости она перестала прислушиваться к их разговорам, пока наконец до нее не дошло, что все они, во всяком случае живущие неподалеку, судачат о пожаре. Кто-то сказал: – Говорят, он сам поджег. – Элли так перепугалась, что чуть не уронила поднос с солонками. «А ведь может быть», – подумала она, и ей показалось, будто она давно уже сама об этом думала: и правда, может быть. Ей внезапно сделалось так страшно, что пришлось на минуту присесть и перевести дыхание.

5

Первым об устройстве похорон разговор завел док Кейзи. Закончив осматривать Саймона, он уселся напротив него, опершись о колени ладонями и с сердитым видом глядя в пол поверх очков, которые сползли на самый кончик его острого, как клюв, носа (Кэлли, скрестив руки, стояла у окна; Генри прислонился к холодильнику; маленький Джимми играл на полу, ничего вокруг не замечая). Док сказал:

– А вы уже думали насчет похорон, Саймон?

Саймон побледнел, и его руки, суетливо застегивающие рубашку, замерли. На среднем пальце у него была бородавка, и Кэлли невольно подумала, не оттого ли она появилась, что Саймон никогда не моется. На его лице промелькнула перепуганная улыбка, и он ответил:

– Господь позаботится.

– Черта с два он позаботится, – сказал док Кейзи.

– Док, – сказал Генри.

– Не век же ей лежать в больничном морге, – отозвался док. – Так ли, эдак ли, но ее следует похоронить. Как у вас обычно происходит погребение покойников?

Саймон пустыми глазами взглянул на него.

– Господь… – начал он. Потом сказал, вдруг на мгновение очнувшись: – Все наши деньги до единого цента… – Он метнул панический взгляд на Кэлли, перевел его на Генри.

– То есть, у вас там все сгорело дотла? – спросил док. Его лицо потемнело от гнева, и он тряхнул головой. Он нервно теребил прицепленную к жилету кнопку слухового аппарата.

– Саймон, у вас нет каких-нибудь друзей, к которым вы могли бы обратиться? – сказала Кэлли.

Генри показалось, Саймон стал сейчас еще меньше, чем обычно. Как сурок, окруженный собаками. Он сложил руки и то ли думал, то ли грезил наяву, и на лице его мерцала, вспыхивая и угасая, улыбка. Наконец он сказал, и уж на этот раз – сомнений не было – он знал, что говорит:

– Господь позаботится.

– Вздор, – сказал док Кейзи. Он нагнулся к чемоданчику, стоящему у его ног.

Но тут Саймон на него взглянул, приоткрыв рот, приподняв немного скрещенные кисти рук, как арестант в наручниках, и его глаза так ярко заблестели на перекошенном от напряжения лице, что док Кейзи сморщился, промолчал и дал ему высказаться.

– Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к богу, который дал его.

Док Кейзи покосился на него с каким-то злобным торжеством.

– Избыток учености изнуряет плоть, – сказал он. – Кто будет платить гробовщику?

– Это несущественно, – сказал Саймон. – Прах во прах.

– Что? – переспросил док. Он наклонился к Саймону поближе, нацелившись на него слуховым аппаратом.

Они сидели друг против друга, два низеньких старичка, коленка к коленке, словно две старые ведьмы, и глаза у них блестели, как у ястребов. Док Кейзи сказал:

– Вы ее, наверное, просто сбросите в канаву и пусть валяется!

– Перестаньте! – испуганно вскрикнула Кэлли.

Но док Кейзи все правильно понял.

– Живая собака лучше мертвого льва, – сказал Саймон, – ибо живущим ведомо, что они умрут; мертвым же ничего не ведомо, и воздаяние не ждет их более, ибо предана забвению память о них.

– Ну, Саймон, вы просто сами не знаете, что говорите, – сказал Генри, и Кэлли вспыхнула от удовольствия, будто он вступился за нее.

Но док Кейзи остановил его движением руки.

– Все он знает, – сказал док и в первый раз взглянул на Саймона так, словно усмотрел в нем некие черты, свойственные человеку, не в полном смысле слова человеческому существу, но, возможно, родственному людям. – Он говорит, что тело, лежащее в морге, не имеет ничего общего с его женой, и потому пусть о нем позаботятся местные власти. Тут он, возможно, прав.

– Но так не поступают, – сказал Генри, а Кэлли возразила:

– Если так хочет Саймон…

Саймон сказал:

– Восторжествую, разделю Сихем и долину Сокхоф размерю. – Тут внезапно, словно они давно уж накопились и дожидались лишь магического слова «Сокхоф», из глаз Саймона хлынули слезы, как накануне утром, правда на сей раз не так бурно. Джимми не прислушивался к разговору, но едва Саймон заплакал, он тотчас к нему повернулся.

– Кто-то должен все же распорядиться этим делом, – сказал док Кейзи. Он встал.

Огорченный, обескураженный, Генри не поднимал от пола глаз.

– Я к вечеру съезжу в город и сделаю все, что нужно, – сказал он.

Саймон продолжал плакать, но без единого звука, вытирая кулаками глаза.

Джимми, начисто забыв о нем, сказал:

– Я тоже с папой в магазин!

– Тс-с, – сказал Генри. – Никто не едет в магазин.

Кэлли сказала:

– Саймон, вам, наверное, уже пора поужинать, пойдемте в зал.

Саймон ничего ей не ответил, только смущенно крутнул головой, не то отказываясь, не то соглашаясь. Кэлли подошла и встала рядом, но к нему не прикоснулась. Увидев, что он полез в карман за носовым платком, она быстро отошла к подвесному шкафчику над мойкой, вынула бумажную салфетку и подала ему. Саймон высморкался.

Генри вышел с доком Кейзи на крыльцо и затворил за собой дверь. Док Кейзи постоял немного, вынул карманные часы, открыл крышку и дольше, чем требовалось, смотрел на циферблат. Наконец он сказал:

– Чудные, дьявол их возьми, людишки, – и покачал головой.

Стоя сзади него, Генри смотрел на закусочную и на долину, и на горы за долиной, но ничего этого не видел. А видел он сейчас Саймона Бейла на той самой скамейке, где он, как в трансе, просидел чуть ли не целый день, и Джимми, который копошился на земле у его ног. Генри спустился вместе с доком Кейзи по ступенькам и неторопливо прошел по посыпанной гравием дорожке, которая, огибая закусочную, вела к въезду, где док оставил машину. Наконец он спросил:

– Вы теперь уже не считаете, что он сам поджег свой дом?

– Как знать, – сказал док Кейзи. – Пожалуй, уже нет.

– Если бы вы видели его сегодня утром, вы бы сразу от этой мысли отказались, – сказал Генри. Он открыл дверцу, и док Кейзи медленно-медленно, уцепившись за баранку одной рукой, а другой упираясь в спинку сиденья, влез в машину, закрыл за собой дверцу и стал выуживать из кармана ключи.

– Возможно, – наконец сказал док Кейзи. Затем он на минуту перестал искать ключи и задумался. Он слегка наклонил голову и посмотрел на Генри поверх очков. – Будь осторожней, – сказал он. Не то чтобы он знал что-то, о чем предпочел умолчать. И дурного предчувствия у него тоже не было. Просто старый человек, жалкий и даже отталкивающий в своей немощи, делал вид, будто с годами приобрел мудрость и спешил заранее предупредить на случай, если выйдет что-нибудь нехорошее, хотя ни малейшего понятия не имел, как все это кончится на самом деле.

– Э, не беспокойтесь, док, – ответил Генри. Он похлопал старика по плечу.

Док Кейзи снова принялся разыскивать ключи, наконец нашел их, включил зажигание, завел машину. Снизу вырвался столб дыма, словно автомобиль загорелся. Генри стоял, скрестив на груди руки, и смотрел вслед старику. Потом задумчиво побрел обратно. Не успел он затворить за собой дверь, как раздался звонок – кто-то заехал заправиться бензином.

После шести Генри поехал в Слейтер в больницу. Он вел машину медленно, как всегда грузно возвышаясь за рулем, упирающимся ему в живот и, поворачивая по извилистой дороге то вправо, то влево, все время думал, что же ему сделать, черт возьми? Ведь нельзя же допустить, чтобы эту женщину, как нищенку, закопали в безымянную могилу, тотчас о ней позабыв; тогда уж просто свалить ее, как дохлую корову, на навозоразбрасыватель и скинуть в овраг. Накануне он спросил тещу:

– Как ты считаешь? Церковь отпустит на это деньги?

– Баптистская церковь? – спросила она.

Генри поджал губы и забарабанил пальцами по столу.

– Да, пожалуй, не отпустит, – сказал он.

– Сотни покойников хоронят за счет округа, – сказала Элли. – В наше время не стыдятся таких вещей. Похороны стали настолько дорогостоящей процедурой, что о бесплатном погребении теперь ходатайствуют даже те, кто в общем-то и не нуждается. Некоторые считают, деньги надо тратить не на мертвых, а на живых. Ты бы послушал, что говорит на эту тему Фрэнк!

Генри кивнул. Он и так уже слышал. В их краях не было такого человека, который не слыхал бы, что говорит о похоронах Фрэнк Уэлс. Но можно прозакладывать последний доллар: сам Фрэнк отбудет к праотцам чин по чину, уж супруга позаботится ему назло.

Справа от него волнистой чередой пробегали белые дорожные столбы, и вся долина открывалась перед его взглядом, подобно написанной маслом картине, – река, тихая и гладкая, как ртуть, и отраженные в ней деревья. Между дорогой и деревьями – равнина, поля озимой пшеницы, гороха, скошенного сена и участки свежевспаханной земли. В золотистом предвечернем свете это словно сад: в точности так должен выглядеть рай; слышен гул трактора, а вот и сам он где-то далеко внизу, крохотный, а за рулем мальчишка в широкополой соломенной шляпе; чуть в стороне от трактора рыжие и белые коровы неспешно бредут к большому серому хлеву, а углы и наличники у хлева выкрашены свежей белой краской. Еще чуть-чуть фантазии, и можно вообразить ангелов в небе, как на картинке из Библии, и огромные золотые облака. Хотя вечность – это что-то совсем другое. Тракторов там, во всяком случае, не будет, и деревьев тоже, и полей. Дух велик – кто спорит? – но и вещественной стороне мира нужно отдать должное – серебряным цепям, золотым повязкам и тому подобному. Внезапно ему вспомнилось старое сельское кладбище за его домом на склоне горы, где похоронены отец и мать. Лет двадцать – двадцать пять назад туда вела дорога, но теперь шоссе проходит в другом месте, и до кладбища на машине не доберешься – надо ехать через луг по заросшему ухабистому проселку. Теперь Генри видел кладбище только изредка, сверху, отправляясь охотиться в горы, и каждый раз – особенно под вечер, когда освещение вот так вдруг менялось, – ему чудилось: он открыл его впервые – существовавший многие тысячи лет дикий сад. Вдруг он испуганно подумал: «А почему бы мне?..» И тут же множество весомых «потому» обрушились на него августовским ливнем, и он выбросил абсурдную идею из головы и, ни разу не вернувшись к ней, вступил в выложенный кафелем холл подвального этажа больницы Энлоу, где от запаха формалина его чуть не вывернуло наизнанку и стоявшая рядом с ним девушка в белом и голубом – лет семнадцати, не больше, совсем ребенок – сказала:

– Вам, кажется, тут нехорошо, посмотрели бы вы на вскрытие! Бр-р-р!

Генри бросил на нее встревоженный взгляд.

– Вы присутствовали на вскрытии? – спросил он.

Она передернула плечами.

– Десятки раз. Пропиливают вот здесь… – Она провела пальцем вдоль лба черту от уха до уха, – и снимают верхнюю часть головы, как крышечку с бутылки.

Ему показали тело. Генри Сомс, огромный, мешковатый, с посеревшим лицом, недоверчиво воззрился на покойницу, пораженный жалкой неприкрытостью ее наготы. Обгорелое тело пахло копытной гнилью. Сидевший за конторкой доктор, а может быть служитель (пойди их разбери), спросил:

– Кто займется организацией похорон?

– Похоронное бюро Уигертов, – ответил Генри. Его голос прозвучал спокойно, монотонно, а сердце неистово колотилось, затылок жгло огнем.

– Вы родственник? – спросил тот.

– Нет, просто друг, – ответил Генри. – Но я взял на себя хлопоты по этому делу.

Человек, сидевший за конторкой, достал бумаги, и Генри снова с ужасом подумал о Кэлли, и с еще большим – о ее матери и, закрыв глаза, вознес краткую проникновенную молитву тому, кто там наверху оберегает детей и дураков.