Текст книги "Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы"

Автор книги: Джон Чамплин Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Только встретившись лицом к лицу с женою спустя два часа, – по дороге домой он еще заезжал к Уигертам – Генри полностью осознал, что он натворил.

– Кэлли, – храбро выпалил он сразу же, но тут у него задрожали поджилки, и он спросил лишь: – Ну, как он там?

– Да как будто ничего, – ответила она. – Точно не знаю.

Кэлли шила, сидя в столовой. Весь пол усеивали лоскутки.

– Они с Джимми просто неразлучны, надо отдать ему должное. – Кэлли нажала на педаль, машина зажужжала, и Генри подождал, пока наступит тишина.

– Что ты имеешь в виду?

– Да понимаешь, – сказала Кэлли, – Джимми сразу так к нему привязался. Теперь не надо беспокоиться, где он. Саймон – все равно что круглосуточная няня.

Генри принужденно засмеялся: опять екнуло сердце при мысли о деньгах, которые, как думает Кэлли, тихо-мирно лежат себе в банке. Он глотнул.

Она продолжала:

– Правда, не могу сказать, чтобы мама так уж всем этим была довольна.

Генри вдруг с волнением подумал, что еще не поздно аннулировать чек. Или по крайней мере оформить плату в рассрочку. Он покрылся испариной.

– Что ж, хорошо, – пробормотал он. И улыбнулся бледными губами.

– Что хорошо? – Кэлли обернулась к нему. – Что мама недовольна?

Генри вытирал о брюки вспотевшие ладони.

– Я о другом, – ответил он.

Кэлли пристально посмотрела на мужа, но допытываться не стала. Она уже привыкла, что он всегда все понимает по-своему, к тому же тут едва ли стоило выяснять, что к чему.

– Ну, во всяком случае…

И в этот миг сверху из спальни Джимми раздался пронзительный крик. Генри кинулся к лестнице за дверью кухни. Джимми снова закричал.

Когда Генри вбежал в спальню, Джимми сидел в кроватке и дрожал, словно лист на ветру. Генри схватил его на руки, и ребенок прижался к его груди.

– Больно, – плакал он. – Болит!

– Что болит? – крикнула Кэлли, выглядывая из-за плеча Генри.

Но Джимми уже успокоился, утих. Он не был похож на больного.

– Ничего особенного, – сказал Генри. – Приснилось что-нибудь. Теперь все в порядке, а, Джимми? – Сердце Генри гулко бухало в груди.

Кэлли склонилась к лицу мальчика.

– Что тебе приснилось, Джимми?

Джимми тем временем уже засыпал.

– Ну, ты видишь, правда, все в порядке, – негромко сказал Генри. – Ребятишкам в этом возрасте часто снятся кошмары. Вот уже все и прошло.

Встревоженная Кэлли поцеловала Джимми в щечку, погладила по спине, и Генри осторожно уложил ребенка. Кэлли долго стояла, облокотившись о кроватку, и смотрела на малыша. Потом она повернулась к Генри – в темной комнате ее лица не было видно, только белело светлое пятно. Она сказала:

– Генри, я боюсь.

– Чего? – спросил он раздраженно.

– Ну, откуда мне-то знать? – ответила она. – Боюсь, и все. Нет, правда. А ты не боишься?

Он посмотрел мимо нее в окно на силуэты сосен, выраставшие из тумана. Было тихо, как всегда, когда спускается туман, словно вокруг все вымерло. Туман еще не дополз до сада. Луна светила ярко, и, если бы кролики забрались сейчас в огород, Генри увидел бы их.

«Да нет, – подумал он, – я тоже, конечно, боюсь». Он хотел вспомнить, что такое говорил ему как-то Джордж Лумис? Это было не здесь, а в Ютике; они приехали на автомобильные гонки. Генри рассказал о том, как он волновался, когда у Джимми были судороги, и Джордж Лумис – тот самый Джордж Лумис, который живет один и упорно отстаивает свое одиночество от любых посягательств, и когда-нибудь умрет в сарае, может быть, и тело его найдут лишь через две-три недели, – сказал:

– Вот, берешь на себя ответственность и говоришь себе, что ты горы перевернешь, чтобы оградить от беды свое любимое дитя, или женщину, или кого-то там еще, но, обещая себе все это, ты упускаешь из виду одну вещь.

– Какую? – спросил Генри.

Джордж Лумис, привалившись к рулю, пристально вгляделся в темноту за ветровым стеклом и ответил:

– Что это не в наших силах.

– Оттого мы и обращаемся к богу, – сказал Генри со смешком.

Джордж Лумис тоже засмеялся, смехом убийцы.

6

В ту же ночь, часа через два после того, как наверху заплакал Джимми, Генри сидел за кухонным столом, приводя в порядок конторские книги. Время было позднее. Обычно он, согласно предписанию врача, старался к десяти быть в постели, но сегодня он чувствовал, что не уснет. Сейчас, когда он вспоминал свою поездку в Слейтер, его от ужаса бросало в жар. Даже без малейшей пышности – если все будет сделано так скромно, как только возможно (старик Уигерт был, казалось, глубоко удручен таким указанием), это облегчит его счет в банке на добрых шестьсот долларов. Генри не представлял себе сейчас, как он мог на такое решиться. Пот струйками стекал по груди, и чем больше он думал, тем немыслимее ему представлялось то, что он сделал. Ну был бы он хоть одиноким, не имел семьи. До женитьбы ему нередко случалось совершать шальные поступки. Может быть, он слишком долго прожил холостяком. Дьявольски трудно менять весь жизненный уклад, когда тебе за сорок.

Дом к тому времени совсем окутался туманом, будто спрятался в коробку. Генри видел свое отражение в каждом окне, но стоило ему дать мыслям волю, и он представлял себе всех остальных; казалось, слышно, как они дышат: Саймон – тут же за дверью, прямо против его стола; Кэлли и Джимми – только поднимись по лестнице, прямо за порогом кухни. Во дворе ничто не шелохнется. Сотни тысяч птиц запоют, когда встанет солнце, и с пастбищ по долине двинутся коровы, направляясь к освещенным хлевам. На рассвете по полям забегают мыши, сурки, кролики, собаки; на рассвете склоны гор кишмя кишат всяким зверьем, от белок до лисиц… а сейчас пусто. Да нет же, ничего подобного, конечно. Какой бы ни стоял туман, все остается, как всегда, – звери крадутся, звери крадутся, бесконечно их жуткое шествие, звери крадутся, тихие как сны.

А ведь Кэлли уже строила планы насчет этих денег. Он с ее планами не соглашался, но они условились, что в ближайшее время так или иначе решат вопрос; он никакого права не имел потратить эти шестьсот долларов на нечто несусветное. Впрочем, возможно, как раз это и подтолкнуло его: он не ради жены Саймона это сделал, а вопреки своей жене.

(Генри вдруг с чрезвычайной живостью вспомнил, как ломились через изгородь коровы на дедушкиной ферме. Даже если на участке, где они паслись, рос клевер, а по другую сторону изгороди только торчала голая стерня, все равно они норовили туда прорваться. Генри, его отец и дед вскакивали среди ночи – двое толстых стариков и толстый мальчуган, – они орали на коров, гнали их назад, размахивая вилами, коровы же нипочем не желали идти в ту сторону, куда их гонят. Когда их удавалось наконец подогнать к открытой калитке или к дыре между кольями, приходилось крутить им хвосты, чтобы втолкнуть назад.)

Но если б только это. Ему вдруг вспомнилось, как Кэлли протянула руку и дотронулась до Саймона, когда тот плакал.

Это воспоминание на миг утешило его, но уже в следующий миг он подумал, а привел ли бы он Саймона к себе в дом, если бы не те зеваки, что глазели на него так безучастно. Был один случай с двумя стариками, родными братьями по фамилии Спрейг, – действительный, не вымышленный случай, рассказывал Джим Миллет. Братья прожили в Слейтере всю жизнь, а когда им было лет восемьдесят, продали дом и переехали во Флориду. Там их никто не знал, и на другой же день один из братьев зарубил другого топором, зарубил и все, а почему – неизвестно. Ничего такого не случилось бы, оставайся они на прежнем месте, сказал Джим Миллет. Тот старик даже не пытался скрыть свое преступление. Приволок тело в гараж и запер, а соседи обнаружили его по запаху, как только оно стало разлагаться.

Генри нахмурился, подперев голову ладонями, – непонятная история. Пытаясь разобраться в ней, он задремал. Когда он вновь проснулся – сколько он проспал, трудно сказать, – у плиты, помаргивая, стоял Саймон Бейл. Он был только в пиджаке и в брюках, без рубашки и без нижнего белья, босой.

– Что, не спится? – спросил Генри.

Саймон отмахнулся – мол, несущественно.

Генри, уже окончательно проснувшись, украдкой глядел на него, и казалось, именно здесь, в привычной обстановке кухни, где каждому горшку и каждой кастрюле отведена своя особая роль, он впервые отчетливо разглядел Саймона. Так бывает по утрам, когда вдруг что-то осенит тебя, едва глаза раскроешь: голубой передничек Кэлли, и не передник как таковой – неодушевленный предмет, – а связанная с ним совокупность ассоциаций подчеркнула, как стар Саймон Бейл, какой у него нездоровый цвет лица, как он весь вывихнут, даже фальшив, возможно. А желтая стена, на фоне которой он стоял, показала, что он старомоден, угрюм и несгибаем, как угловое железо. У Генри поползли мурашки по спине.

Саймон стоял, опустив руки с узловатыми пальцами – живот выпячен, грудь вдавлена, – и, вытянув шею, смотрел на кофейник. Он снял с него крышку, убедился, что кофейник пуст, и положил крышку обратно, словно желая показать, что и это несущественно тоже. Потом подошел поближе к Генри, сунув руки в карманы, неодобрительно поглядывая на расходную книгу. Постояв, он пододвинул к себе стул, виновато улыбнулся, потом снова сделался угрюм и сел.

– В доме холодно ночью, когда наползает туман, – сказал Генри.

Саймон кивнул и улыбнулся.

Потом оба они долго молчали. Генри хотел было сказать ему о похоронах, но передумал. Он понимал, что умалчивает о своем поступке из самой заурядной трусости: ведь признаться Саймону – то же самое, что признаться Кэлли. Впрочем, Саймона нисколько не интересует погребение жены, во всяком случае он так утверждает; вполне возможно, когда Генри наконец-то сообщит ему, он даже не удосужится пойти на похороны.

У Саймона подергивались мускулы лица, он устремил взгляд прямо в лоб Генри. Мгновение помедлив, он вдруг быстрым движением выхватил из внутреннего кармана пиджака пачку тоненьких белых брошюрок. Глянул хмуро исподлобья и через стол протянул Генри. БДИ В ОЖИДАНИИ! – гласила верхняя. Вторая вопрошала: КТО СПАСЕТСЯ? Под заголовком стояли строчки, набранные курсивом: «А ты, что осуждаешь брата твоего? Или и ты, что унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов. („Послание к римлянам“, 14, 10)». Генри ничего похожего не ожидал, он ожидал скорее чего-нибудь, скажем, о гневе божьем или о семи ангелах мщения.

– Так, значит, в это веруют свидетели Иеговы? – спросил Генри.

Хотя брошюра призывала к кротости, глаза Саймона вспыхнули гневом.

– Не веруют, – сказал он, – это истина!

– Да, конечно, – согласился Генри, опуская глаза.

– Ты осмеливаешься отрицать, что наступит Судный день? – сказал Саймон. Он весь подался вперед, его нижняя губа тряслась. Генри не мог объяснить себе причину его гнева, ничего такого уж возмутительного он, кажется, не говорил.

– Я ничего не отрицаю, – сказал Генри.

– Но существует же зло, – сказал Саймон. – Горе тому, кто…

– Возможно, – резко оборвал его Генри.

Саймон долго вглядывался в него, потом низко склонил голову.

– Вы были добры ко мне… в пределах вашего разумения. – И, немного помолчав: – Я глубоко вам благодарен. Да хранит вас господь, мистер… – Кажется, он припоминал фамилию Генри.

Жутковато было с ним сидеть лицом к лицу, он одновременно и отталкивал, и притягивал, как гремучая змея в террариуме за стеклом.

– Я принимаю ваше гостеприимство, – сказал Саймон, вдруг нелепо улыбнувшись, со слезами на глазах. – Да исполнится воля господня.

7

Полицейские пришли на следующий день и самым мирным образом спросили разрешения потолковать с Саймоном Бейлом. Генри Сомс, который находился за стойкой, сперва немного подумал, пряча глаза за стеклами очков. «Попробую его разыскать», – сказал он. Потер нос и лишь потом нехотя вышел.

Он, во-первых, вообще находился в довольно-таки взвинченном состоянии, как частенько бывало, когда его тещу осеняла идея помочь им в трудах. Опять она проторчала в закусочной чуть ли не целый день, работала не покладая рук, хотя делать было абсолютно нечего, протирала совершенно чистый пол, выправляла погнутые старые алюминиевые ложки, критиковала электрическую картофелечистку за то, что срезает три четверти с каждой картофелины. Генри все ждал, когда же она выложит то, ради чего явилась, но она ничего не выкладывала, и Генри уже склонен был поверить, что у нее вообще нет такого намерения. Может быть, она рассчитывает, что сумеет выжить Саймона Бейла, если будет постоянно тут околачиваться. В таком случае она ошиблась. Когда Генри обратился к ней: «Ты не видела Саймона, Элли?», – она притворилась удивленной, будто ничего не слыхала, хотя, уж конечно, позаботилась найти себе какое-то занятие в трех шагах от того места, где с ним разговаривали полицейские, и ответила: «Нет, что ты, Генри, я так закрутилась. А он кому-то нужен?» Генри кивнул и торопливо протопал мимо нее.

На этот раз в саду Саймона не было, а когда Генри заглянул в дом и позвал его, то оказалось, его нет и в доме. «Зачем он тебе?» – крикнула Кэлли, но Генри и с ней не стал вступать в разговор. Он пошел к гаражу.

Он теперь и сам не знал, что думать. Не только по поводу денег, а обо всей этой сволочной истории вообще, начиная с той минуты, когда он увидел, как Саймон Бейл валяется возле изгороди, а из людей, столпившихся вокруг, никто и бровью не ведет. Что-то такое он уже читал в газете примерно неделю назад: в Нью-Йорке закололи ножом старика, и прямо тут же толпилось полтора десятка зрителей, и, как старик ни умолял о помощи, никто даже не позвал полицейского. Трудно было себе представить, как они могут так спокойно стоять, целых пятнадцать человек, и ни один пальцем не пошевельнул, и Генри все думал и думал об этой истории. Она казалась противоестественной, и Генри попытался взглянуть на нее с точки зрения этих людей, потому что если существовала возможность объяснить каким-то образом такое диво, то лишь разобравшись в чувствах этих людей. Он мог понять, почему они не вступились за старика: боялись бандита с ножом. Но просто топтаться, как стадо коров, на месте – нет, это никак невозможно постичь. Человек, значит, может превратиться в животное. Все дело тут в том, наверно, что они живут в городе, – вот единственный вывод, который он мог сделать. И ему вдруг пришло в голову, что, пожалуй, это ему понятно. Он сам почувствовал это однажды в Ютике. Прежде он не представлял себе, что на свете живет такое множество людей, в особенности бедняков, с изможденными лицами; и, пробираясь сквозь толпу, оглядывая лица, смотревшие на него невидящими глазами (во всем городе не нашлось даже двух в точности похожих друг на друга лиц – жизнь каждого отметили свои собственные погоды, ужины, мнения, случайности), Генри почувствовал отвращение… точнее, спокойное безразличие, словно он глядит на них глазами мыслящего камня, для которого жизнь человеческая – ничто, для которого ничто даже собственная жизнь. Если сейчас живут на свете миллионы и миллионы людей – что они в сравнении с миллиардами уже умерших? Но потом Генри встретил знакомого, и позже ему уже не удавалось отчетливо возобновить то ощущение, когда люди представились ему безликой толпой, потоком, столь же бессмысленно струящимся сквозь время, как камни во время обвала в горах. Так не бывает в деревне, где не смахивают со счетов с такой легкостью жизнь человека или историю семьи и где заурядность мыслящих существ становится очевидной лишь после некоторого размышления, а не является аксиомой, которая так же калечит душу, как уродует ногу асфальтовый тротуар. Итак, они уже не люди. Это оскорбительно, однако случается, вероятно; хуже того: возможно, именно ньюйоркцы правы. То, во что приятно верить, не обязательно правда. Эльфы, например, или Санта Клаус, или его непоколебимая вера в то, что Генри Сомс будет всегда. «Или ангелы», – подумал он. Он помнил – кажется, столетия миновали с тех пор, ему было тогда годика четыре, – он лежал у бабушки в кровати и рассматривал картинки в «Кристиан геральд». Было это в верхнем этаже большого старинного дома, где жили родители Генри, и за окнами стонали и скрипели сосны на ветру. Бабушка рассказала ему об ангелах, и ему тогда и в голову не пришло усомниться в истинности ее слов. Однажды, стоя на склоне горы и любуясь сполохом, он совершенно отчетливо увидел ангела – точно с такой же отчетливостью он как-то в другой раз, разыскивая на небосводе ковш Большой Медведицы, увидел там большой черпак и ручку. Но потом посыпались одно за другим опровержения, факты, и под лавиной фактов ангелы рухнули, и то, во что приятно верить – ибо мир с ангелами неизмеримо прекраснее, чем без них, – оказалось неправдоподобным. Но хотя бы в одном он прав: он действует сейчас не ради, а вопреки – вопреки Кэлли, теще, тем людям, которые на основании одного лишь звериного недоверия утверждают, будто Саймон сжег свой собственный дом. А может быть, и сжег, как знать? До чего может дойти Генри Сомс, руководствуясь, как выражается Джордж Лумис, подлостью в чистом виде? Он вспомнил о деньгах, и у него опять заныло сердце. Снова выступила испарина.

Он нашел их за гаражом. Увидев их, он остановился, но ни Саймон, ни Джимми даже не обернулись. Саймон сидел на бочке из-под бензина и что-то писал карандашом на деревяшке, а Джимми стоял рядом и смотрел. Генри был в нескольких шагах от них, но он вдруг понял, что они его не замечают.

– А почему? – спросил Джимми, и Саймон сказал:

– Потому что он любит всех детей, которые покаялись. – Говорил он тихо, наставительно.

Генри похолодел. Джимми спросил:

– Кто такой бог?

Генри резко позвал:

– Саймон!

Тот вскочил и сразу же привычно укрылся за личиной раболепия.

– A-а, здрасьте, – сказал он.

Генри не ответил. На щеке у него дергался мускул, в груди стеснило так, что он с трудом мог перевести дыхание. Джимми испуганно на него посмотрел, словно его застали за какой-то шалостью.

– Саймон, с вами хотели бы потолковать полицейские. Там, в закусочной, – наконец сказал Генри.

Саймон, казалось, сперва не понял его слов, потом он уяснил себе их смысл и встал.

Генри ждал, заложив руки за спину, кипя от гнева, но стараясь не обнаружить его, и, когда Саймон с ним поравнялся, он повернул назад и зашагал с ним рядом. Джимми двинулся было следом, но Генри сказал:

– А ты домой.

Малыш открыл уж рот, но не успел ничего возразить – Генри сердито махнул рукой в сторону дома, и Джимми поплелся туда по траве. У порога он заплакал.

– Чем вы там занимались? – отрывисто спросил Генри.

Саймон покраснел, как дитя, и протянул ему деревяшку. Буквы были выведены с нажимом, как надпись на школьной доске: БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ. Вокруг узор из завитушек.

Генри не сказал ни слова. Они приблизились с черного хода к закусочной, и Генри прошел вперед и распахнул перед Саймоном дверь. Саймон заколебался, как-то испуганно взглянул на Генри, повернув к нему подергивающееся от тика лицо; потом вошел. Мать Кэлли в дальнем конце стойки наполняла горчичницы.

Младший полицейский смахивал на итальянца, красивый, с резкими чертами лица. Старшему было, наверное, лет пятьдесят, живот объемистый, а личико тощее, съёженное. Оба сидели без шляп. Саймон подошел поближе, облокотился о стойку, щуплый, в мешковатом пиджаке, обвисших на заду брюках, и выжидательно глядел на полицейских. Он казался очень маленьким, когда стоял вот так, нахохлившись, как дряхлый старичок, и подогнув ноги внутрь коленями. Полицейский, который сидел к нему ближе, молодой, сказал:

– Садитесь, Саймон. – Саймон взобрался на табурет.

Генри тоже подошел к стойке и остановился, скрестив руки на животе и глядя в пол. Гнев его начинал остывать. В чем-то он был несправедлив, несомненно. Ну не смешно ли злиться, когда старик внушает ребенку, что бог есть любовь? Вероятно, он завелся от слова «покаяться». Если так, то это еще смешней. Что означает «покаяться» для двухлетнего малыша? Или, может быть, его рассердило, что они оказались за гаражом? Но Саймон в этом в общем-то не виноват. Джимми бегает за ним повсюду, и ведь, собственно, он сам и Кэлли поощряли эту дружбу. Генри еще сердился, но одновременно ему было совестно. Затем его внимание привлекли слова полицейского:

– Что случилось перед тем, как вы пошли на работу в тот вечер, когда загорелся ваш дом?

– То есть как это? – спросил Саймон. Он как бы просил подтверждения, что вопрос этот и впрямь существен, прежде чем возьмет на себя труд припоминать.

– Просто расскажите нам все, что произошло в тот вечер, – сказал второй полицейский.

Саймон прикоснулся тыльной стороной руки ко лбу.

– Я поужинал, – сказал он.

Младший полицейский раздраженно произнес:

– Насколько нам известно, в тот вечер вы поссорились с женой.

Саймон недоуменно взглянул на него, потом на Генри.

– Да нет, – сказал он. – Вовсе нет. – Губы его задергались в улыбке. Мать Кэлли стояла не двигаясь и смотрела в окно, а Генри вдруг охватил ужас.

– У вас бывали прежде разногласия с женой?

Саймон, кажется, не понял, и второй полицейский спросил:

– Как вы ладили с женой, Саймон?

– Мы с ней никогда не ссорились, – ответил Саймон.

– Мы говорили с вашим сыном Брэдли, – сказал младший полицейский. Затем небрежно: – Насколько мы могли понять, вы его временами поколачивали, пускали руки в ход.

Саймон покраснел и промолчал. Он оперся локтями о стойку и то сжимал, то разжимал кулаки.

– Это правда? – спросил полицейский.

У Генри вспотели ладони. Теперь он готов был усомниться в том, за что еще пять минут назад готов был ручаться. Почему они устроили ему этот допрос прямо тут, на глазах у посторонних?

– Он согрешил, – сказал Саймон. Сказал так тихо, что, пожалуй, его не расслышали, и он откашлялся и еще раз повторил свой ответ.

– Согрешил? – Полицейский как будто впервые услышал это слово.

Саймон промолчал, и полицейский неприязненно сказал:

– Поговорим теперь о вашей дочке, Саймон. Ваш сын рассказывает, вы ее запирали в сарае и держали там по нескольку дней. – Он подождал ответа. – Это правда?

– Нет, не несколько дней, – прошептал Саймон. Он продолжал сжимать и разжимать кулаки.

– Но вы запирали ее в сарае?

Саймон не ответил.

– Она плакала, Саймон? – Этот вопрос задан был не без иронии. Потом: – Она орала там, в сарае, целыми часами?

– Пусть господь простит… – начал он отрешенно. Прошла минута, никто ничего не сказал.

Младший полицейский внимательно смотрел на руки Саймона.

– Из-за чего вы в тот вечер повздорили с женой?

Саймон помотал головой:

– Мы с ней не ссорились.

– Ваши соседи говорят…

– Лжесвидетели! – На миг его глаза рассерженно сверкнули, но он тут же овладел собой.

Старший спросил:

– В чем она согрешила, Саймон?

Саймон опять помотал головой. Он побледнел, он лихорадочно ломал руки, но подбородок упрямо выдавался вперед.

– Чего ради они стали бы лгать… ваш сын, соседи? – сказал младший полицейский. – Разве им не все равно?

Генри ущипнул себя за губу. Пока он сдерживался, но знал: еще немного, и он не сможет не вмешаться. Он теперь и сам не понимал, на кого сердится, – он на всех сердился. Как ни странно, больше всех его раздражала теща, не имевшая к этому допросу никакого отношения. Она стояла отвернувшись, и он не видел выражения ее лица. Но он видел, как она нагнула голову, вслушиваясь в чужой разговор, каждым мускулом, каждой косточкой выражая праведное негодование.

– Мистер Бейл, – сказал полицейский. – Пожар в вашем доме возник не случайно. Загорелись смоченные бензином мешки, взятые из вашего же собственного сарая. У кого была причина учинить поджог? Кто знал, где вы храните горючие материалы? – И после секундной паузы: – Кто, кроме вас?

И вот тут-то Генри наконец вмешался, хотя ни сейчас, ни позже понятия не имел – зачем.

– Это несправедливо, офицер. – Он подошел и встал перед ними, пригнувшись, с мучительно запылавшим лицом, и теща, стоявшая позади полицейских, глядела на него во все глаза. – Любой бродяга мог наткнуться на бензин и тряпки. К тому же соседи – собственно говоря, любой житель нашего округа – имели основание невзлюбить Саймона, даже возненавидеть. Вполне естественная вещь. Нет, вы уж дайте мне договорить. Он поступает так, как велят ему убеждения, даже пытается тайком, за спиной у родителей, обратить в свою веру малых детей. Вполне естественно, все злятся на него… злятся, возможно, так сильно, что сочиняют о нем небылицы или воображают себе то, чего на самом деле нет. Но нельзя же засадить человека в тюрьму за то, что его не любят соседи. – Разволновавшись, Генри не заметил, как к закусочной подкатил пикап Джорджа Лумиса, и, хотя видел, как отворилась дверь, не обратил на это внимания. – Люди не верят в бога Саймона Бейла, в то, что не сегодня-завтра наступит конец света и прочее. Они считают, человек, который верует во все это, – непременно сумасшедший, а сумасшедшие поджигают дома, так, значит, Саймон и поджег свой дом. И им тут же припоминается перебранка, которой они даже не слыхали, и все складывается одно к одному, в полном соответствии с тем, что им уже известно, а вскоре и вспоминать уж ничего не приходится, картина ясна. Люди думают…

– Саймон, – младший полицейский, даже не повышая голоса, перебил Генри. – Вы видели когда-нибудь дьявола?

Генри, осекшись, замолчал, не понимая толком, куда тот клонит, и опять его охватили растерянность и страх.

Саймон кивнул.

– Много раз его видели? – спрашивал невинным тоном полицейский, как бы из чистой любознательности.

Саймон снова кивнул.

Полицейский посмотрел на Генри, и взгляд его не выразил торжества, скорей обескураженность.

– Ну что, нормальный он, такой вот человек?

Джордж Лумис все это время стоял молча, прислонившись к притолоке. Внезапно вспыхнув, он сказал:

– Что за черт! Конечно, нормальный. Дьявола видит множество людей. Чуть не каждый день. А вам не случалось когда-нибудь видеть Страшного Гостя? Мне – да. Я в него верю. Страшный Гость – отличный малый.

– Не паясничай, Джордж, – сказал Генри.

Джордж подошел к стойке, шаркая по линолеуму металлической скобкой, мотая пустым рукавом. Наверное, на взгляд Саймона Бейла, он выглядел как сам дьявол: изувеченный, с треугольным лицом, ядовито насмешливый циник; но Саймон лишь растягивал в жалостной улыбке трясущиеся губы да пригибал вниз голову, будто боялся, как бы Джордж Лумис не ударил его.

Джордж спросил:

– Что тут творится, Элли?

Элли ответила, почти не разжимая губ:

– Они думают, Саймон… – Внезапно она залилась слезами, и Джордж испуганно посмотрел на нее. Генри бросился к ней, разъяренный не только на нее, но и на Саймона Бейла, и на себя.

– Ну, ну, не надо, – сказал он. – Ну, вообще-то все в порядке…

Полицейские сидели преспокойно, с терпеливым и невозмутимым видом – мол, нам, конечно, помешали, но мы подождем.

– Послушайте-ка, голуби, оставьте вы Генри в покое, – сказал Джордж.

– Они просто выполняют свои обязанности, – сказал Генри. Теперь уже он злился на полицейских. – Извините, я погорячился, – сказал он. Он продолжал неуклюже поглаживать тещу по плечу. Элли плакала навзрыд, пряча лицо в передник; он был короткий и не доставал до глаз. Она тонким голосом всхлипывала и бормотала:

– Мне, право же, так неловко.

Полицейские все переглядывались, и в конце концов тот, что был помоложе, мотнул головой.

– Что ж, просим прощения за беспокойство, – сказал он. Снова посмотрел на старшего, и оба поднялись. Тот, что постарше, положил на стойку два десятицентовика, после чего оба направились к дверям. Старший спросил, кивнув в сторону Саймона, однако глядя на Генри:

– Он тут будет, если нам понадобится?

Генри, подумав секунду, кивнул.

Саймон вдруг прочувствованно произнес:

– Извините меня.

Они взглянули на него, как обычно глядят на какого-нибудь уродца из цирка – не без любопытства, но слегка смущенно. Младший улыбнулся Генри и покачал головой; потом они пошли к машине. Генри и Джордж проводили их машину взглядом. Когда она скрылась за гребнем горы, Генри вытер лоб рукавом. Теща высморкалась в бумажную салфетку и, шмыгая носом, принялась насыпать спичечные картонные книжечки в стоящую возле кассы коробку.

– Не знаю, что такое на меня нашло, – сказала она.

– Да ты просто об этом не думай, вот и все, – посоветовал Генри.

Джордж Лумис плюхнулся на табурет возле Саймона и пригнул голову, заглядывая ему в глаза.

– А опиши-ка мне, Саймон, в деталях, как выглядит дьявол, – сказал он.

– Ну, хватит, Джордж, – вмешался Генри.

8

Генри вступился за Саймона Бейла не для того, чтобы снискать его любовь и благодарность; вовсе нет. И все же безразличие Саймона его поразило. Когда он сказал, протягивая Джорджу кофе:

– Не беспокойтесь, Саймон, мы вас больше не дадим в обиду, – Саймон просто отмахнулся, перекосив лицо все той же идиотской улыбкой, и ответил:

– Это несущественно.

Руки его теперь лежали смирно, скрещенные на коленях. Генри спросил:

– Несущественно, засадят ли вас в тюрьму?

– А… ладно, – сказал Саймон. Он поднял взгляд к потолку.

Джордж Лумис сказал:

– Если вы думаете, мистер, что находитесь здесь по воле господа бога, то вы заблуждаетесь. И бог, и дьявол сейчас где-то там заботятся о малой пташке, и вам остается сосредоточить свое внимание вот на этом человеке. – Он указал на Генри.

Саймон оглядел Джорджа точно с таким же любопытством, как несколько минут назад полицейские разглядывали Саймона.

Джордж сперва не обратил на это внимания. Он вытряхнул на стойку одну сигарету, скомканную пачку сунул обратно в карман комбинезона и вынул спички. Но так как Саймон продолжал таращить на него глаза, Джордж раздраженно повернулся к нему и сказал:

– Ну, знаешь что, Саймон, кончай. Мы тут все свои. И нечего тебе разводить бодягу о господе боге и всех его легионах. – Он закурил.

– Джордж, я серьезно говорю, оставь его в покое, – сказал Генри.

– А чего ради? Разве Саймон Бейл кого-нибудь оставляет в покое? Саймон Бейл, я принес тебе отрадную весть. – Джордж затянулся и выпустил вверх к потолку мощную струю дыма. Саймон проводил ее глазами. – Саймон… – Джордж нагнулся к нему. – Бога нет. Улавливаешь? Это не подлежит сомнению, и люди, утверждающие, что бог существует, делают это по одной из двух причин – они либо дураки, либо мерзавцы. Хлопни два раза в ладоши, Саймон, если понял.

Элли снова приняла оскорбленный вид: казалось, она вот-вот взорвется. В другое время, может быть, это бы насмешило Генри, но сейчас он ей сочувствовал, и ему стало ее жаль.

– Джордж, заткнись, – сказал он. – Нельзя же так не считаться с людьми.

– А что такое? – Он поднял взгляд и, когда Генри кивнул на тещу, досадливо понурился и, отвернувшись, свирепо посмотрел на свою чашку с кофе. – Кой черт, – сказал он, – Элли знает, что я шучу.

– Да простит тебе господь богохульство, – произнес Саймон тихо и как бы рассеянно, провожая взглядом струйку дыма, поднимавшуюся от сигареты Джорджа.