Текст книги "Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы"

Автор книги: Джон Чамплин Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– Черт возьми, Генри, ведь это именно то, что надо, – говорил Уиллард. – Соревноваться просто не с кем, серьезные соперники исключены. Ни тебе профессионалов, ни родственников Фишера, ни одного опасного конкурента. А теперь смотри! – Он разложил на столе чертежи, и Генри встал и пересел на стул против Уилларда. Он надел очки и пододвинул к себе ближайший чертеж. На желтом листе бумаги извилистыми линиями изображалась иглоносая машина с раскидистыми крыльями и приподнятым задом.

– Я думал, ты хочешь ездить на автомобилях, Уиллард, – сказал Генри.

– Елки-палки, да ведь с тысячей долларов я могу ездить хоть до луны и обратно. – Он постучал по чертежу костистым тупым пальцем. – Как тебе кажется?

– Не знаю я, Уиллард, – отозвался Генри. – Я не очень-то разбираюсь в конструировании автомобилей.

– Но как ты все-таки считаешь? – скосив глаза, он всматривался в лицо Генри, и даже скулы его резко обозначились от напряжения.

Генри снова посмотрел на чертеж, сперва сквозь очки, затем сдвинув их на кончик носа, а Уиллард вынул сигарету и закурил.

Генри сказал:

– Машина, конечно, красивая. – А затем: – Вот разве только одно. Она не… – Он не знал, как выразить то, что намеревался сказать. Хотел было замять это дело и просто похвалить машину, но Уиллард на него насел, и в конце концов, чувствуя себя последним кретином, он выпалил: – Она не похожа на тебя.

– Она – что? – спросил Уиллард, привстав со стула.

– Я же сказал тебе, я…

– Что, черт возьми, ты имеешь в виду? – Уиллард не знал, недоумевать ему или сердиться. – Послушай, может быть, она действительно дерьмо и все такое и, может, она получилась не очень-то складно, но чертил-то я все же машину, я ведь не собирался изображать свою харю.

Генри сильно потянул себя за губу, стараясь собраться с мыслями, и, возможно, именно его серьезность побудила Уилларда взять себя в руки и замолчать.

– Изложим это так, – сказал Генри. – То, что тут нарисовано, вообще ни на кого не похоже, это машина, и все. А вот взять грузовик старика Кузицкого, к примеру. Он был похож на Кузицкого, понимаешь?

Уиллард сердито потряс головой.

– Ну, хорошо, тогда возьмем подержанный «кадиллак» Берка. Мог бы ты иметь такую машину?

Бесполезно. Чем больше он усердствовал, тем меньше понимал его Уиллард. Генри суетливо перелистывал журнал, тыкал пальцем в изображения автомобилей и их шоферов… и, увы, чем больше тыкал, тем меньше сам верил в то, что доказывал. Они теперь сидели рядом, плотно сдвинув стулья, он обхватил Уилларда Фройнда за плечи, и, хотя курение сулило ему верную смерть, как утверждал док Кейзи, Генри курил трубку, потому что Уиллард палил сигареты одну за другой, как шофер на дальних рейсах.

В конце концов он отступился.

– Может, это и вздор, – сказал он. – Скорее всего, так. – И после этого старался говорить только об обтекаемости, центре тяжести, то есть о вещах, о которых заведомо знал, что ничего в них не смыслит.

Когда они заговорили об отце Уилларда, о сельском хозяйстве, о гибели старика Кузицкого – все это уже позже, – Уиллард стал курить поменьше, а Генри спрятал трубку. Парень сидел в дальнем конце комнаты, положив ногу на ногу и откинувшись на спинку стула точно так же, как всегда сидел его отец, во всяком случае в те времена, когда они еще встречались с Генри. Они редко виделись сейчас. Но Уиллард Фройнд даже в такие минуты не до конца оттаивал.

– Ты уж извини меня, Уиллард, – сказал Генри, когда тот уходил во втором часу ночи.

Уиллард улыбнулся, вскинув голову и глядя куда-то через плечо Генри.

– Пустяки, – сказал он. – Наверное, эта затея – просто муть.

– Этого я не говорил, – серьезно сказал Генри.

– Не говорил. Да ладно, видно будет. – Он подмигнул, одернул футболку и вышел.

А позже Генри лежал в постели и слово за слово перебирал их разговор. Он не сомневался, что прав, хотя, рассматривая картинки в журналах, не всегда находил то сходство, о котором толковал Уилларду. Вопрос только – действительно ли это важно, надо ли это учитывать при постройке автомобиля. Так он лежал и думал, а может быть, грезил, и в его воображении внезапно возник дом Джорджа Лумиса. Ему стало страшно. Мрачный, старый кирпичный дом среди лиственниц; в сводчатых окнах всегда темно, только призрачно мерцает телевизор на кухне. В доме, наверное, комнат пятнадцать или шестнадцать, но Джордж Лумис пользуется тремя-четырьмя, а в остальные и не заглядывает. Но может, здесь не то, подумал он. Ведь Джордж не сам построил дом, ему такой достался. Если бы у него была возможность выбора, то уж конечно… Но он тут же понял, что не прав. Человек влияет на окружающий мир, но ведь мир на него тоже влияет. Так и с домом. Если что-то или кто-то стоит особняком, так это именно Джордж Лумис.

Он долго лежал, глядя в потолок; он думал.

10

Спустя две ночи снова пришел Уиллард. Пришел он после десяти, когда Кэлли и Генри делали в закусочной уборку.

– Как дела, парень? – спросил Генри, подавая ему кофе и его любимый пирог с черникой.

Уиллард маленькими глоточками пил кофе, поглядывая поверх чашки на Кэлли, потом ответил:

– Плохо. Но теперь хотя бы есть причина. Я усек, что ты имел в виду.

Генри нахмурился, он не сразу его понял.

– Машины и люди, – пояснил Уиллард. – Ну, то, о чем ты говорил. Обалдеть!

Один миг, и давно знакомое волнение заколотилось в Генри, и никакими силами он не мог его обуздать. Он сдерживал себя, он яростно с собой сражался, словно лев, проникшийся вдруг сочувствием к отданным ему на растерзание христианам, но, сдерживая мысли, он не мог обуздать тело, оно рвалось к Уилларду. Неуклюжий от волнения, он толкнул чашку и расплескал его кофе, но не стал отвлекаться, чтобы вытереть стол, он говорил Уилларду – сперва вымученными, медленными фразами, а потом все быстрей и быстрей – о той искорке, которая заложена в нем, в Уилларде, и которую он должен сберечь и раздуть, – об искорке таланта. В его словах практически не заключалось смысла, Генри это знал, говоря их, но в жаре его красноречия, достигавшем чуть ли не религиозного накала, в жаре, с каким он говорил и лупил ручищами по стойке, должен был выплавиться хоть какой-то смысл. Уиллард Фройнд наклонился к нему, кося глазами, словно стараясь заглянуть в его мысли, но он как-то не так наклонился – или это просто показалось Генри, – в его позе чувствовалось что-то притворное или полупритворное, во всяком случае нарочитое. Кэлли тоже с встревоженным видом подошла поближе. Ее губы были плотно, напряженно сжаты. Но Генри смотрел сейчас только на Уилларда.

– Что бы ты ни делал, – говорил он, сжимая плечо парня, – что бы ты ни делал, все должно вести тебя к тому, чтобы выяснить, что же ты хочешь делать. То есть выяснить, кто ты. Может, ты будешь проектировать машины, а может быть, ты будешь их водить, но это все равно – когда ты что-то делаешь, то это – следствие всего того, что ты делал до сих пор, или, наоборот, ты это делаешь вопреки всему, что делал прежде… я не знаю. Я хочу сказать, это любовь, это вся та любовь, которую ты до сих пор испытывал, и итог всех любовен. Об этом говорил бедный старик Кузицкий: найти, за что погибнуть на кресте. Вот что необходимо человеку. Я убежден в этом. Погибнуть на кресте, – проговорил он срывающимся голосом, глупым, сентиментальным сомсовским голосом, и Уиллард сразу отодвинулся и засмеялся. Кажется, это покоробило и Кэлли, но она протянула руки к их плечам – и его и Уилларда, и тут же отвела, так как Генри продолжал нести свое.

Да говорит ли он хоть что-нибудь? – подумал он. Все так безнадежно перепуталось. Но нет, он знает. К нему самому это не относится, а может, и никогда не относилось, но он знает. Он жирный зареванный Иисус, по крайней мере такова одна его половина, полная неистовой любви к шоферам, пьяницам, уиллардам и кэлли, готовая погибнуть за них на кресте. Жаждущая распятия. Любовь переполняла его сердце, ее было больше, чем оно могло вместить.

Он подумал, что должен рассказать им о той шлюхе в Ютике.

Муть.

Он встретил ее в коридоре гостиницы, где все стены были оклеены растрескавшейся оберточной бумагой. Он приехал в Ютику на похороны, погиб шофер – Рон или Дон, – забыл, как его звали… шофер и все; шофер есть шофер. Его грузовичок съехал с дороги на 98-й миле, кувырком скатился вниз к сланцевым берегам реки и плюхнулся в воду. Генри хорошо относился к бедняге и боялся, что на похороны никто не придет. Он, конечно, ошибся. Скамьи крохотной белой церквушки были забиты народом – стариками, старухами, детьми, – а у подножия алтаря, сверкающего золотым шитьем покрова, уставленного четырнадцатью свечами и тонкошеими статуями святых, стоял закрытый гроб, утопающий в цветах и лентах. Генри сел на заднюю скамью и плакал навзрыд. А затем в коридоре гостиницы, где он остановился – ее держал один ирландец, – он встретил эту идиотку… хотя он, в общем-то, не совсем справедлив: несмотря на накладные ресницы и помаду, которая лгала об очертаниях ее губ, женщина эта не стала смеяться, когда он рассказал ей, зачем приехал в город. Не разговаривая, они пошли по коридору, вышли в сумерках на улицу и двинулись в одну сторону, а кончили ужином в той же гостинице. Он, возможно, ошалел от похорон, а она была пьяна вдрызг, когда они отправились к ней в комнату, или притворялась пьяной. В этой комнате, где одинокая свеча отбрасывала исполинские тени на вздувшиеся от жары обои из оберточной бумаги, они говорили об одиночестве и о верной любви и бог знает о чем еще, и Генри, обнимая ее толстыми руками, пытался рассказать, как его разрывает сентиментальная дурь, всю жизнь толкающая его то туда, то сюда. Ласковые руки женщины у него на спине были теплыми и смутно напоминали крупные капли августовского дождя. Он ей клялся богом, что женится на ней – он даже не знал ее имени, – а она смеялась до одурения и не отодвигалась, наоборот, прижималась к нему, разжигая. И тогда, охваченный каким-то ужасом, он ударил эту упившуюся идиотку, с дурьей животной страстью ласкавшую его грубыми прикосновениями рук и губ. Он не мог с точностью вспомнить ни того, что сделал сам, ни того, как приняла это она. Но, разъяренный, он ударил женщину по лицу, и этого он никогда не забудет. Не забудет, как он ее ударил, и сухую летнюю духоту; до сих пор, когда он сидит в одних штанах у себя в спальне, ему слышится, будто она плачет у него на кровати, так ясно слышится, что, охваченный паникой, он порою думает, не сошел ли он с ума.

Кэлли снова потянулась и тронула Генри за руку, но он продолжал свою речь, пытаясь рассказать Уилларду Фройнду эту историю, но рассказать без подробностей, не называя участников, просто как историю, рассказанную чьим-то дедушкой, – историю, которая, лишившись подробностей, становилась совершенно бессмысленной. Он – прервал рассказ и снова сжал плечо Уилларда.

– Прости, Уиллард, – прошептал он как в бреду. – Я старая истеричка. Прости.

Кэлли крикнула:

– Прекратите, Генри. Ради бога. Да замолчите же!

Стало тихо. Генри чувствовал, как у него подергиваются губы. Девушка побелела, словно ее тошнит, потом резко повернулась и выбежала в пристройку. Она с размаху захлопнула за собой дверь.

После долгой паузы Уиллард вынул сигарету и протянул Генри. Тот взял ее дрожащими пальцами, а Уиллард дал ему прикурить. Жужжали электрические часы.

– Прости меня, – повторил он снова, на этот раз спокойно, но не в силах от стыда поднять на парня взгляд.

Уиллард засмеялся – хи-хи-хи, – как негр.

– Да, дружище, иногда тебя заносит, – сказал он.

Снова молчание, на этот раз оно тянулось еще дольше. Уиллард вроде хотел было заговорить, но покачал головой, повернулся и, подойдя к окну, стал смотреть на шоссе. Из пристройки не доносилось ни звука. Наконец Уиллард сказал:

– Старик, а у меня ведь новость.

Генри молча ждал, и Уиллард подошел и оперся о стойку ладонями, широко раскинув руки и напружив плечи.

– Я уезжаю учиться, – сказал он. И потом: – В сельскохозяйственную школу.

Генри снова обожгло стыдом, его залило стыдом от головы до пят, когда он понял, что все его излияния были не просто глупы, но хуже того, никому не нужны. Его удивило, что Уиллард не рассказал ему об этом сразу, он на мгновение разъярился. Но это прошло. Видит бог, ведь не Уилларда же винить.

– Значит, решено? – спросил он слабым голосом.

Он всматривался в глаза Уилларда, но поймал себя на том, что прислушивается, не слышно ли чего из пристройки.

Уиллард смотрел на его сигарету, потом пожал плечами.

– Наверное, так, – ответил он. – Мне там, собственно, до начала летних экзаменов нечего делать, но мой старик договорился, я могу ехать сейчас…

– Кэлли уже знает? – спросил Генри.

– Я хочу рассказать ей сегодня.

– Деньги тебе будут нужны?

Уиллард покраснел. Весь в папашу, подумал Генри. Уж такой-то близкий друг, как он, кажется, имеет право предложить деньги. Впрочем, парень вызывал скорее жалость, чем досаду. Весь в папашу, подумал он опять. Вот горе-то. Он кивнул на дверь, ведущую в пристройку, и, помедлив мгновение, Уиллард туда вошел.

Хотя было еще рано, Генри выключил жаровню и осторожно соскреб жир с решетки на лоток. Прислушиваясь к их негромким голосам, он думал, как это невыносимо грустно – прощаться с надеждой. Хорошо тебе, когда ты стар, все это уже позади и ты неуклонно катишься в могилу. Он представил себе, как Кэлли прижимается к нему, может быть, плачет, и, смешиваясь с этой картиной, в его воображении возникала другая: став на цыпочки, Кэлли тянется к верхней полке, чтобы взять тарелку, она запрокинула голову, груди поднялись вверх. Они могли бы принести друг другу счастье, Кэлли и Уиллард. Хорошие ребятишки, подумал он, и с печалью, и с благодарностью. Славные, славные ребятишки. Он тихонько положил скребок на стоявший возле жаровни поднос – пальцы его все еще дрожали, он заметил – и натянул коричневый шерстяной свитер. Придавив живот рулем, он проехал вверх до 98-й мили. В зеркальце он увидел, что в задней комнате погас свет. На мгновение ему стало беспокойно, словно он отец. Но он тотчас же сказал себе: «Разумно». Теперь пьянчужки не помешают их прощанью. И все же Генри был растерян и немного испуган, хотя не признался бы себе, в чем причина его смятения. Он увеличил скорость. К тому времени, как он доехал до Никелевой горы, он успокоился. Воздух здесь был чист, только в лощинах холодными клочками белел туман. Ночь была так великолепна, звезды, деревья, скалы полны такого пронзительного совершенства, что казалось, еще очень не скоро наступит рассвет. Двигаясь по изгибу шоссе над рекой, Генри медленно нажал на тормоз, поддавшись странному ощущению, будто дорога вроде бы не совсем та. Потом возникла еще более странная мысль, чуть ли не убежденность, старая фантазия в новом обличье: порыв зимнего ветра каким-то образом навеял на него ощущенье, будто он не маленький Толстик и не Генри Сомс, а кто-то другой, давно уже холодный и мертвый… может быть, отец, а может, кто-нибудь еще, чьей жизнью Генри Сомс жил несколько веков назад. Конечно, это выдумка, он это знал; тем не менее он позволял себе ей верить или, может, позволял себе ею забавляться; она овладевала им все больше и больше. На вершине горы он остановил свой «форд» и, откинувшись на спинку сиденья, медленно и неохотно возвращался к реальности.

Когда он подкатил к «Привалу», Уиллард и Кэлли уже ушли. Генри разделся и, не замечая, что делает, выключил неоновую вывеску над входом. Через секунду он спохватился и, покачивая головой, включил ее опять. Из окна пристройки он видел, как, просачиваясь меж деревьями, валит туман, вытягивает толстые бесплотные руки, похожие на щупальца какого-то пещерного чудовища или на бледные руки слепого. Через час с небольшим он в последний раз выколотил остатки табаку из своей черной трубки и лег спать.

11

Когда на следующее утро пришла Кэлли Уэлс, Генри почти сразу же заметил, что она весела, как прежде… Даже, пожалуй, веселее обычного. Как всегда, она завела разговор об Уилларде – каким прекрасным гонщиком он будет, как он умен, как добр, как необыкновенно внимателен. И Генри понял, что Уиллард ему солгал. Ничего он не рассказывал Кэлли, да и не собирался.

Генри тоже ни слова ей не сказал.

На следующий день веселости ее как не бывало, и вся неделя прошла в хмуром молчании. Может быть, из-за погоды. Задул холодный ветер, два дня шел снег. Ни он, ни она не произнесли ни слова. А в понедельник она снова была в хорошем настроении и почти сразу ему сообщила, хотя он и сам мог бы легко догадаться, что получила письмо от Уилларда. Дела его идут отлично. К середине августа он вернется домой. Он шлет сердечный привет Генри. Всю неделю работа горела у нее в руках, любое дело она выполняла с невиданной скоростью, и Генри ломал голову, раздумывая, какое еще занятие для нее изобрести. С утра до вечера она что-то мурлыкала себе под нос, иногда напевала часами одну и ту же песенку, и Генри возблагодарил бога за то, что еще три года назад убрал из зала музыкальный автомат.

А затем, немного времени спустя – возможно, через месяц – произошла еще одна перемена: Кэлли работала как одержимая, но теперь уже не пела, не пересмеивалась с шоферами и ни с кем не заговаривала сама; Генри догадался: она опасается, что беременна. Опасения постепенно превратились в уверенность, он ясно видел, хотя она так и не проронила об этом ни слова. Кэлли то замыкалась в молчании, то начинала безудержно болтать и между делами задавала ему разные вопросы про Фройндов. Самого Генри мысль о беременности Кэлли глубоко растрогала и окружила ее неким ореолом святости в его глазах. Он теперь постоянно опасался, как бы она не переутомилась или не упала. Он и сам теперь ступал осторожно, как по льду.

Окончился июнь; перестали мелькать нагруженные свежим сеном машины, и, куда ни глянь, на полях вдоль шоссе копошились фермеры, производили подкормку кукурузы. Ярко, по-летнему зазеленели сосны, а листва кленов и буков сделалась такой густой, что в лесу, видневшемся через дорогу от «Привала», казалось, стало темно, как в чулане. Настал июль, и на поля вышли комбайны убирать овес. Генри и Кэлли к тому времени уже так привыкли работать, не произнося ни слова, будто специально договорились все время молчать. Но, несмотря на их молчание, Генри казалось, что они стали сейчас ближе, чем раньше. Может быть, она догадывалась, что он все знает и разделяет ее страхи, – догадывалась наверняка, – но если так, ему она об этом не проговорилась. Он вглядывался в ее глаза, рассматривал кисти рук, лодыжки, отыскивая признаки беременности, и по ночам не мог уснуть от беспокойства и боли в груди. Из-за того, что сон приходил все позднее, он иногда стал просыпать по утрам. Пробудившись позже обычного, он обнаруживал, что дверь, ведущая в его комнату, закрыта, слышал звяканье тарелок и голоса шоферов, подсмеивающихся друг над другом, как мальчишки. Когда он появлялся в обеденном зале, Кэлли резко ему бросала: «Отдыхайте, Генри», – и тут же отворачивалась, ей было некогда. У Генри щипало от слез глаза. Он настойчиво предлагал свою помощь – ему казалось, что Кэлли не должна даже салфетку поднимать, – и она подчинялась, так ни разу и не спросив напрямик: а в чем, собственно, дело? К тому времени она уже немного располнела, и те, кто наблюдал этот цирк – его заботливость, ее вспыльчивость, – конечно, сделали неизбежные выводы (правда, и он, и она узнали об этом лишь позже). Вечером, закончив уборку, она входила к нему в комнату, сердито расставляла стулья по местам или стирала с них пыль, потом стояла посреди комнаты возле стола, разделяя без слов его скучные, обыденные думы, гадая, пойдет ли дождь, а если он шел, то когда перестанет. Оставаясь с ней наедине, Генри завел привычку сидеть неподвижно, прижав руки к бокам, словно стоит ему шелохнуться, и развеется дымка, которая защищает их обоих, прикрывая у него – обвислое тело, нескладную чудаковатость души, а у нее… да ничего, конечно. Молодость. Горе. Тяжелое, баптистское сознание вины и, возможно, страх.

Как-то раз (был конец июля, жаркий, душный день) Генри сказал:

– Право, не знаю, что я без тебя буду делать, Кэлли. Когда ты выйдешь замуж и перестанешь здесь работать, у меня все прахом пойдет.

Она улыбнулась вымученной улыбкой, потом закрыла лицо руками и заплакала, и его вдруг осенило: Уиллард Фройнд не собирается возвращаться.

– Ну, будет тебе, будет, – сказал он, подходя к ней и поглаживая ее по плечу. – Ты слишком много работаешь, Кэлли, старушка. Отправляйся-ка домой.

– Отстаньте, – сказала она, отталкивая его руку. – Убирайтесь-ка куда подальше, будьте добры. Оставьте вы меня в покое хоть раз в жизни!

Генри отступил, почесывая тыльную сторону руки. Он вернулся в пристройку.

12

«Ну, что ж, ладно, – подумал он. – Ну, что ж, ладно».

Он отправил ее домой пораньше, около восьми, выключил неоновую вывеску и свет в зале, а потом закрыл за собой дверь пристройки. У него был один-единственный костюм, черный, еще отцовский, но Генри он пришелся впору, словно на него и шили. (Да, он порядком раздобрел, черт побери. Не думал он раньше, что заплывет жиром настолько, чтобы заполнить отцовский костюм.) Он отыскал на полке старую коричневую шляпу, и она тоже пришлась впору, почти. Поля прижали уши. Он обозрел себя в зеркале и остался доволен. Толст, как бочка, конечно. Зато выглядит солидно, внушительно. А это именно и требуется. Он вышел из пристройки и запер дверь, движимый мрачной чопорностью, угнездившейся в его груди – он не запирал эту дверь, наверно, лет пятнадцать, – и направился к машине. Вечер был жаркий и душный, как день, который ему предшествовал: ни ветерка, ни звука – даже сверчок не заскрипит. Он положил в рот маленькую белую таблетку и включил мотор.

Воронья гора была темной, как могила. До самого дома Джорджа Лумиса он не встретил ни одной машины на шоссе. Генри остановил свою на подъездной дороге, посидел немного, чтобы успокоиться и в последний раз обдумать предстоящий решительный разговор; потом вылез из автомобиля. В доме было темно, и на миг его охватил страх: он как-то не предусмотрел, что может не застать Джорджа дома. Но он тут же понял, что ошибся. В окнах кухни мерцал голубовато-белый свет телевизора. Он постучал.

– Помилуй нас, Иисусе, – сказал Джордж, попятившись от двери. – Это кто же сыграл в ящик?

Генри снял шляпу.

– Джордж, ты не возражаешь, если я войду?

Джордж поднял руку.

– Минутку, дай подумать. Возражаю. Безусловно возражаю. Ты что, Библии теперь продаешь?

– Джордж… – сказал Генри.

– А, муть, – ответил Джордж. – Входи, не стой. Только не рассказывай, отчего ты так разрядился. Ты или в церковь ходил, или амуры завел, а меня и в том и в другом случае может вырвать.

– Джордж, пошел-ка ты… – сказал Генри.

– Ну-ну, заткнись и возьми стул. Рад тебя видеть. Посмотрю, не осталось ли виски. – Проходя мимо телевизора, он задержался, чтобы взглянуть, как один из ковбоев пристрелил другого, затем подошел к шкафчику под раковиной. – Есть немного кукурузного виски, – сообщил он.

– Отлично, – сказал Генри. Ему хотелось сейчас выпить.

Доставая графин и стаканы, Джордж рассуждал о телевизионных программах, затем принес все и поставил на металлический столик. Не признавая электронной революции, говорил Джордж, Генри очень многое теряет. Он разглагольствовал не менее пяти минут, а Генри лишь беспомощно кивал, вертя перед собою шляпу и не улавливая половины слов из-за шума, издаваемого телевизором. В конце концов Генри жалобно произнес (все шло отнюдь не так, как было задумано):

– Нельзя ли выключить твою машину, Джордж, а то что-то ничего не слышно.

– Ты что, ошалел? Сидеть в темноте?

– Может быть, лампы еще не вышли из строя? – сказал Генри и засмеялся.

Джордж обдумал эту идею, встал и направился к выключателю возле двери. Свет зажегся. Джордж, казалось, был обрадован и удивлен. Он выключил телевизор.

– Ладно, – сказал он. – Так что ты продаешь?

– Я хочу, чтобы ты женился на Кэлли Уэлс, – сказал Генри. Он никак не думал, что выпалит это так напрямик, и покраснел.

Джордж вытаращил на него глаза, затем оглянулся на телевизор, мол, не оттуда ли донеслись такие странные речи. Он подошел к столу и сел.

– А ты мне, я полагаю, за это заплатишь? – спросил он, поднося к губам стакан.

Генри его вопрос нашел естественным, хотя не ожидал, что он всплывет так скоро. Он сказал:

– Я тебе сразу же выпишу чек на тысячу долларов.

Джордж поперхнулся, зашелся кашлем, поставил стакан и поднялся, чтобы подойти к раковине.

– Сбрендил ты, что ли, старый козел? – заговорил он наконец, но тут на него снова напал кашель. Жилы на шее вздулись, казалось, его вот-вот начнет рвать. Генри смотрел на него, широко раскрыв глаза, сжимая в руке чековую книжку. – Сбрендил ты, что ли, старый козел? – заорал Джордж. – Думаешь, что я женюсь на почти незнакомой девушке за тысячу долларов? Или за десять тысяч? Или за тысячу миллионов? Ты пойми, я ее не люблю. Она даже мне не нравится. Она дрянь. Ты это знаешь? Клянусь богом!

– Джордж, это неправда. Ты сам говорил.

– Что я сам говорил?

– Говорил, что думаешь на ней жениться.

Брови Джорджа опустились, от его иронии не осталось и следа. Он словно испугался.

– Постой-ка, постой, – проговорил он. Он посмотрел на свои руки, увидел, что они пусты, и тут же потянулся к стакану. Проглотив виски, он произнес: – С того дня, как я родился, Генри Сомс, я ни разу не сказал…

– Сказал, – перебил Генри. – В тот вечер, когда ты пьяным явился ко мне в «Привал», ты ей сказал… ей самой, понимаешь, Джордж?

– Господи Иисусе, – сказал Джордж.

– Джордж, ты сказал ей это, – и добавил, вдохновившись, – при свидетелях.

Джордж Лумис закусил губу, уставившись в пространство невидящим взглядом. Внезапно резко поднялся и пошел к шкафчику под раковиной. Бутылка кукурузного виски была уже пуста. Он бросил ее в деревянный ящик у плиты, открыл посудный шкаф слева от раковины – битком набитый старинным фарфором и настоящим хрусталем, – потом закрыл его и перешел к шкафу, стоящему справа. Наконец, возвратился к столу и сел, обхватив голову руками.

Генри сказал:

– Она славная девушка, Джордж. Правда, славная, она будет тебе хорошей женой. За месяц она превратит этот твой дом… – Он спохватился и замолчал, но было уже поздно.

– О господи, да разве я не знаю, – сказал Джордж. Он потряс головой, как человек, старающийся отогнать воспоминание о страшном сне. Потом спросил: – А что еще произошло в тот вечер, Генри?

Генри озадаченно нахмурился.

– Я хотел спросить, что именно я говорил. И потом: я не?.. – Он сделал неопределенный жест рукой.

– Ты сказал, что ею восхищаешься и думаешь о браке.

– Это-то я помню, это да. Но я не?.. – Джордж облизал губы и торопливо проговорил: – Видишь ли, я заметил, что Кэлли в последнее время… ну, то есть, некоторые признаки… словом, ты понимаешь, что я имею в виду.

У Генри скоро-скоро заколотилось сердце, и на миг ему показалось, что он не в силах справиться с искушением. Но он ответил и, отвечая, уже знал, что все провалилось:

– Нет, этого не было. Это другой. – Джордж так шумно перевел дыхание, словно не дышал чуть ли не полчаса.

Генри сказал:

– Ты говоришь неправду, Джордж, она не дрянь. Ты врешь и сам отлично это знаешь.

Джордж рассматривал его с хитрой улыбкой.

– Я дам тебе полторы тысячи, – сказал Генри. – Это мой предел.

– Я не люблю ее, Генри, – сказал Джордж. – И Кэлли меня не любит, насколько мне известно. Я видел по телевизору, как они себя ведут, когда влюбляются.

– Ну, ты можешь привыкнуть и полюбить ее постепенно. Она хорошая, работящая, честная девушка, и к тому же – очень милая и ласковая девушка. Ее прикосновение нежнее, чем… просто не знаю.

Джордж по-прежнему рассматривал Генри, и выражение его лица становилось все хитрее и хитрее.

– А почему бы тебе самому на ней не жениться, Генри?

– Послушай: человек, который не может привыкнуть и постепенно полюбить Кэлли Уэлс, не сумеет вообще никого полюбить. Так ты что же, признаешь, что вообще не способен полюбить женщину? Признаешь, что хочешь сдохнуть в одиночестве в этом богом забытом музее, где твой труп обнаружат два года спустя?

Джордж сказал:

– А что ж ты сам-то, Генри?

Генри стиснул кулаки.

– Я ее старше на двадцать пять лет, вот что. К тому же безобразный и жирный.

– Но ты ее любишь, – Джордж ухмылялся, как кот.

– Какая там любовь! Я через год помру. Так сказал док Кейзи.

– Но ты ее любишь, – повторил Джордж, внезапно став очень серьезным.

Генри вдруг понял: это правда.

– Может быть, – сказал он. Он выпил. В следующую секунду к нему вдруг подступила дурнота, ударило в голову; произошло, как видно, нечто катастрофическое – возможно, это случилось в желудке, – и Джордж вскочил и бросился к нему.

Когда он проснулся, он лежал в постели Джорджа Лумиса, а док Кейзи стоял у окна. Генри шевельнул рукой, док Кейзи вихрем повернулся и ткнул пальцем в его сторону.

– Лежи смирно, дурак несчастный, – крикнул он. – Не смей двигаться с места или я тебе башку проломлю.

13

Он не знал и не спрашивал, чья это была идея, чтобы Кэлли переселилась к нему и стала за ним ухаживать. Она отгородила шторой угол в его комнате и поставила туда свою раскладушку, и она его кормила и ухаживала за ним так, словно была его рабыней или матерью. Даже глубокой ночью, стоило ему застонать во сне или, проснувшись, пошевелиться, Кэлли была уже тут как тут и откупоривала пузырек с таблетками – пузырьков таких имелось шесть, все разные. Он слушался ее беспрекословно, не потому, что так велел ему док Кейзи, стращая смертью, а потому, что ему это нравилось, во всяком случае пока. В течение дня она нет-нет да забегала к нему, то принести газету, то просто посмотреть, то удостовериться, что он сам не шмыгнул в туалет. Он чувствовал, что силен, как бык, и в глубине души подозревал какой-то заговор; впрочем, у него не было возражений. Через неделю док Кейзи разрешил ему встать, а через две недели он вернулся к прежнему образу жизни, только ел не по-прежнему. Ему необходимо сбросить вес, сказал док Кейзи, и Кэлли была неусыпно бдительна. Затем в один прекрасный день Кэлли сняла штору, сложила раскладушку и вечером, когда они закончили уборку, отправилась домой.

Генри Сомс не помнил, чтобы когда-либо в жизни он чувствовал себя настолько одиноким. Он сидел у себя в комнате, погрузившись в печаль, а потом, чтобы оградить свою скорбь от посторонних покушений, выключил свет во всем доме и целых два часа просидел, полный грустных раздумий, на краешке кровати, облаченный в старый черный отцовский костюм. Хотя в комнате было темно, он отчетливо различал очертания стульев, столов, книг. За окном тихо скрипели сосны. Моросил дождик, невнятно шурша по гравию дорожки и крыше пристройки. Генри медленно, мерно дышал.