Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

   – А теперь, Никко, я хочу, чтобы птиц выпускал ты.

   – Почему я? – Никколо отчего-то не хотелось касаться птиц.

   – Потому что я хочу делать зарисовки, – сказал Леонардо. – Или это слишком для тебя трудно?

   – Извини, мастер. – Никколо полез в клетку. Поймать птицу ему удалось не сразу. Леонардо начинал терять терпение, хотя крики и насмешки толпы совершенно его не волновали. Никколо выпустил одну птицу, затем другую – а Леонардо делал наброски. Он стоял, замерев, словно в трансе, лишь рука его шустрым хорьком металась над белыми листками, словно жила собственной жизнью.

Когда Никколо выпустил ещё одну птицу, Леонардо сказал:

   – Видишь, Никко, птица, торопясь подняться, бьёт крылами над телом. А Теперь взгляни, она пользуется хвостом, как человек руками и ногами в воде: принцип тот же. Она ищет воздушные течения, что клубятся, невидимые, вокруг городских домов. Ну вот, скорость погашена раскрытым и распростёртым хвостом... Выпускай ещё одну. Видишь, как разошлось крыло, чтобы пропустить воздух?.. – И он сделал под одним из набросков пометку зеркальным шрифтом: «Планируй так, чтобы, когда крыло поднимается, оно оставалось бы проницаемым, а когда спускается – становилось бы цельным».

   – Ещё, – велел он Никколо, и когда птица исчезла в вышине, улыбнулся так, словно душа его только что вознеслась в воздух, словно он наконец вырвался на свободу из всех своих бед. Он сделал ещё одну пометку: «Скорость гасится развёртыванием и распростиранием хвоста; так же раскрытие и опускание хвоста одновременно с раскрытием крыльев останавливает их в самом быстром движении».

   – Голуби кончились, – сообщил Никколо, показывая пустые клетки. – Ты хочешь выпустить и коршунов?

   – Нет, – рассеянно сказал Леонардо, – их мы возьмём с собой.

И вместе с Никколо стал проталкиваться через редеющую толпу; будто отражая изменившееся настроение Леонардо, небо затянули тучи; мрачные, усыпанные мусором улицы приобрели новый, зловещий вид. Продавцы птиц по-прежнему окликали Леонардо, но он не обращал на них внимания – впрочем, на Никколо тоже. Он внимательно просматривал на ходу свои заметки, словно пытался расшифровать старые руны.

   – Леонардо? – позвал Никколо. – Леонардо...

   – Да? – Леонардо выпустил записную книжку, и она вернулась к нему на бедро, прикреплённая к поясу полоской кожи.

   – Ты выглядишь... сердитым, – сказал Никколо. – Ты снова сердишься?

   – Нет, Никко, не сержусь. Просто думаю.

   – О летающей машине?

   – Да, – сказал Леонардо.

   – И... о Сандро?

Леонардо был захвачен врасплох.

   – Ну... да, Никко, я думал о Сандро.

   – Значит, мы его навестим?

   – Да, но позже.

   – Разве ты не хочешь сейчас увидеться с ним? Нам как раз по дороге.

Леонардо заколебался. Он не мог идти; он ещё не был готов встретиться с другом один на один.

   – Я ещё не придумал, как лучше помочь Сандро, – сказал он наконец.

Они проходили мимо «колеса банкротов». Те сидели на мраморном полу, на площадке, сделанной в форме тележного колеса. Раздетого, обвязанного верёвкой должника втаскивали на крышу рынка, а внизу уже собиралась толпа – поглазеть, как его спустят на гладкий холодный мраморный пол. На одном из рыночных столбов висела табличка:

«С прилежанием следи за теми малыми суммами, что тратишь ты на ведение дома своего, ибо именно они опустошают казну твою и пожирают богатство, и так деется постоянно. И не покупай всех отменных яств, кои приглянутся тебе, ибо дом твой подобен волку: чем более дашь ему, тем более он пожрёт».

Человек, спущенный на верёвке, был мёртв.

Леонардо обнял Никколо за плечи, словно желая защитить его от смерти. Но вдруг испугался сам – испугался, что его «неизбежный час», возможно, не так уж далёк. Ему вспомнился постоянный сон о падении в бездну – и он содрогнулся, потому что в самой глубине души верил, что ядовитые фантазии снов – истинная правда. Если они овладевают душой спящего, то могут отразиться и на мире, что окружает его.

Леонардо же видел свою Великую Птицу: она падает... разбивается...

   – Леонардо ?.. Леонардо!

   – Не волнуйся, мой юный Друг. Со мной всё в порядке.

И больше они не обменялись ни словом – покуда не оказались за городом. Здесь, в холмистом краю к северу от Флоренции, лежали заливные луга и поросшие травой поля, долины и потаённые гроты, тропинки, проложенные скотом и повозками, и виноградники, заросли тростника и тёмные шеренги елей, каштанов и кипарисов, и оливковые деревья блестели серебристой листвой при каждом порыве ветра. Тёмно-красная черепица на крышах хуторов и розовато-коричневые колонны вилл казались естественной частью здешней природы. Тучи, затемнявшие улицы Флоренции, рассеялись – и солнце с высоты омывало окрестности столь обычным для Тосканы золотым светом, светом, что был так прозрачен и чист, что казался сам по себе выражением высшей воли и духа.

А перед путниками, серо-голубая в дальней дымке, вставала Лебяжья гора. Гребень её вздымался на тысячу триста футов.

Леонардо и Никколо остановились на благоухающем цветами лугу и взглянули на гору. Леонардо чувствовал, что тревоги его тают – как и всегда, когда он оказывался за городом. Он глубоко вдохнул пьянящий воздух, и душа его пробудилась и устремилась к миру природы и oculus spiritalis, миру ангелов.

   – Хорошая гора для испытания твоей Великой Птицы, – сказал Никколо.

   – Я тоже так думал, потому что она очень близко к Флоренции – но теперь думаю иначе. Винчи не так уж далеко; и там тоже есть хорошие горы. – Леонардо помолчал и добавил: – И мне не хочется умирать здесь. Если уж смерть суждена мне, пусть лучше она придёт в знакомых с детства местах.

Никколо кивнул, такой же строгий и серьёзный, как тогда, когда Леонардо впервые увидел его. Казалось, в мальчика снова вселился старик.

   – Ладно, Никко. – Леонардо опустил клетку на землю и уселся рядом с ней. – Давай радоваться настоящему, ибо кто знает, что ждёт нас потом?.. Подкрепимся? – Леонардо расстелил на земле кусок полотна и, как на столе, разложил еду. Коршуны хлопали крыльями и клевали деревянные прутья клеток. Леонардо бросил им по кусочку колбасы.

   – Торговцы птицами там, на площади, говорили, что ты не ешь мяса, – заметил Никколо.

   – Вот как? Ну, а ты что об этом думаешь?

Никколо пожал плечами.

   – Ну... пока что я ни разу не видел, чтобы ты его ел.

Леонардо полил колбасу вином и съел её с хлебом.

   – Теперь видишь?

   – Но почему тогда люди говорят...

   – Потому что обычно я мяса не ем. Я верю, что, поедая слишком много мяса, набираешься того, что Аристотель называл холодной чёрной желчью. Это, в свою очередь, наполняет душу меланхолией. Друг маэстро Тосканини Фиччино верит в то же, но по совершенно неверной причине. Магия и астрология для него превыше доказательства и опыта. Но как бы там ни было, а мне стоит быть поосторожней, не то обо мне ещё начнут думать, будто я последователь катаров, и, чего доброго, заклеймят еретиком.

   – Я почти ничего не знаю о катарах.

   – Они следуют учению Папы Богомила, который верил, что весь наш зримый мир был создан дьяволом, а не Богом. Поэтому, для того чтобы в их души не проник Сатана, они не едят мяса... однако не брезгуют рыбой и овощами. – Леонардо засмеялся и скорчил гримасу, выражая своё отношение к этим сумасшедшим. – Были бы они хотя бы последовательны...

Ел он быстро, что было у него в привычке, потому что, в отличие от других людей, он никогда не умел наслаждаться едой. Для него пища, как и сон, была просто необходимостью, которая отвлекала его от работы.

А здесь, вокруг них, купаясь в свете солнца, жил целый мир. Как ребёнок, Леонардо хотел разгадать его тайны. Это было его делом, страстью всей его жизни.

   – А теперь – смотри, – сказал он всё ещё жевавшему Никколо и выпустил одного из коршунов. Пока тот улетал, Леонардо левой рукой делал заметки. – Видишь, Никко, птица ищет воздушный поток. – Он выпустил из клетки второго коршуна. – Эти птицы машут крыльями, только пока не найдут ветра, а он, видимо, дует на большой высоте: смотри, как высоко они парят. Теперь они почти неподвижны.

Леонардо следил за кружащими в вышине птицами – они заскользили к горам. Он был в восторге, словно и сам парил в горних высях.

   – Теперь они едва шевелят крыльями. Они лежат в воздухе, как мы на тюфяке.

   – Может, тебе стоит последовать их примеру?

   – Что ты хочешь этим сказать?

   – Закрепи крылья Великой Птицы. Вместо того чтобы перелопачивать воздух, пусть они останутся неподвижны.

   – А что же тогда будет толкать машину? – спросил Леонардо, но тут же сам ответил на свой вопрос – ему пришла в голову мысль об Архимедовом винте. Он вспомнил ребятишек, игравших с юлой: они дёргали струну, и пропеллер поднимал игрушку в воздух. Рука его, будто думавшая сама по себе, уже делала наброски. Он рисовал листья, летящие, скользящие, падающие на землю. Рисовал разные винты и пропеллеры. Среди них может оказаться что-то полезное...

   – Знаешь, возможно, если удастся поймать воздушный поток, не будет нужна человеческая сила, – сказал Никколо. – Ты сможешь заставить свою птицу парить... не знаю только как.

Леонардо похлопал Никколо по плечу: мальчишка и в самом деле очень умён. И всё же это неверно. Есть в его идее какая-то неправильность...

   – Нет, мой юный друг, – сказал он упрямо, словно наткнулся на стену, что перекрыла путь его мысли, – крылья должны двигаться в воздухе, как птичьи. Этот метод природный, а значит, самый эффективный.

Без отдыха Леонардо торопливо шагал по холмам. В конце концов Никколо пожаловался на усталость – и остался под кипарисом, уютно устроившись в пахнущей влагой тени.

Леонардо пошёл дальше один.

Всё было прекрасно: воздух, тепло, запахи и звуки природы; он почти предугадывал чистые формы всего, что окружало его, фантазии, отражённые в proton organon[64]64
  Первичный орган (греч.).


[Закрыть]: зеркала его души. Но не совсем.

Воистину что-то было не так, потому что вместо блаженства, которое столь часто испытывал здесь Леонардо, он ощущал лишь разочарование... пустоту.

Думая о падающем листе, который он набросал в книжке, Леонардо записал:

«Когда у человека есть шатёр из прокрахмаленного полотна шириною в 12 локтей и вышиною в 12, он сможет бросаться с любой большой высоты без опасности для себя». Он представил себе пирамидальный парашют, но счёл его чересчур большим, неудобным и тяжёлым для применения на Великой Птице и сделал ещё одну торопливую запись:

«Используй кожаные мешки, и таким образом человек, падая с высоты шести brachia[65]65
  Мера длины, примерно соответствующая сажени.


[Закрыть], не покалечился бы, куда бы ни упал: на землю или же в воду».

Он продолжал идти. Изредка делал зарисовки, почти не задумываясь над ними: гротескные фигуры и карикатурные лица, животные, невероятные механизмы, наброски для нескольких Мадонн с младенцами, вымышленные пейзажи, всевозможные растения и звери. Он изобразил зубчатый механизм в трёх проекциях, и систему блоков, и устройство для литья свинца. Сделал пометку найти труд Альберта Магнуса «О небе и земле», быть может, у Тосканелли найдётся копия. Его мысли текли, как воды Арно, от одного предмета к другому, и всё же он не мог отыскать для себя того места покоя и блаженства, которое счёл бы истинным царством Платоновых форм.

Когда над головой пролетали птицы – он следил за ними и лихорадочно зарисовывал. У Леонардо был необычайно быстрый глаз, он мог замечать движения, невидимые другим. Мелким почерком он записал под набросками: «Равно как малое, незаметное движение руля поворачивает огромный, тяжело груженный корабль – и делает это среди веса воды, что давит на каждый бимс, и среди стремительных ветров, что раздувают его могучие паруса, – точно так же и птицы удерживают себя в потоках воздуха, не шевеля крыльями. Лишь лёгкое движение крыла или хвоста надобно им, чтобы оказаться под или над ветром, препятствует их падению». Потом он добавил: «Когда без помощи ветра и, не шевеля крыльями птица удерживает себя в воздухе в положении равновесия – то, значит, центр тяжести совпал с центром (сопротивления)».

   – Эй, Леонардо! – услышал он оклик Никколо. Мальчик подбежал, задыхаясь; он волок коричневый мешок, где были остатки еды и Куанова книга. – Тебя не было три часа!

   – Это так долго?

   – Для меня – да. Что ты делал?

   – Просто бродил... и думал. – Помолчав, Леонардо спросил: – Но у тебя же была книга, что ж ты не почитал?

Никколо улыбнулся.

   – Я пробовал... но заснул.

   – Вот вся правда и вышла наружу. Никко, почему бы тебе не вернуться в bottega? Мне надо ещё побыть здесь... подумать. А тебе скучно.

   – Вовсе нет, маэстро, – обеспокоенно возразил Никколо. – Если я останусь с тобой, то не буду скучать. Клянусь!

Против воли Леонардо улыбнулся.

   – Поведай же мне, что ты узнал из маленькой жёлтой книжки.

   – Я... я не смог ничего понять... пока. Кажется, она вся посвящена свету.

   – Именно, – сказал Леонардо и, усевшись в рощице оливковых деревьев, погрузился в чтение. Это отняло у него менее часа – книга была короткой. Никколо поел фруктов и снова уснул – мирным глубоким сном.

По большей части текст книги показался Леонардо магической тарабарщиной, но внезапно смысл этих слов открылся ему.

«Есть тысячи пространств, и свет – цветок неба и земли наполняет их все. Точно так же свет – цветок личности проходит сквозь небо и наполняет землю. И когда свет начинает перемещаться, всё на небе и на земле – все горы и реки, всё, что ни есть в мире – начинает перемещаться вместе со светом. Ключ в том, чтобы сконцентрировать семена своего цветка в глазах. Но будьте осторожны, дети мои, ибо если хотя бы на один день вы перестанете упражняться в медитации, свет этот утечёт от вас, чтобы потеряться неведомо где...»

Возможно, он заснул, потому что вдруг ему почудилось, что он смотрит на стены огромного и прекрасного сооружения – своего собора памяти. Он жаждал вернуться внутрь, в сладостные, дарящие покой воспоминания; он отгонит призраки страха, что таятся в его тёмных лабиринтах.

Но теперь он смотрел на собор с высоты и издалека, с вершины Лебяжьей горы, и казалось, что собор стал лишь малой частью того, что хранила его память и видели глаза. Словно душа его расширилась, вместив и небо, и землю, и прошлое, и будущее. Леонардо испытал внезапное, головокружительное ощущение свободы; небо и земля наполнились множеством пространств. Всё было так, как он читал в книге: всё передвигалось в чистом, слепящем, очищающем свете, что сверкающим дождём струился по холмам и горам, туманной росой наполнял воздух, до сияния нагревал травы на лугах.

Это было чистейшее блаженство.

Всё казалось сверхъестественно ясным – он словно смотрел в самую суть вещей.

А потом, потрясённый, он ощутил, что скользит, падает с горы.

Возвратился всё тот же сон, всё тот же вечный его кошмар: рухнуть без крыльев и ремней в бездну. Он отчётливо различал всё: горный склон, влажные трещины, запахи леса, камней и гниения, мерцание реки внизу, крыши домов, геометрические узоры полей, спиральные перья облаков, словно вплетённые в небо... тут он оступался и падал, падал во тьму, в пугающую пустоту, где не было дна... не было будущего.

Леонардо кричал, чтобы просунуться к свету, ибо знал это место, это царство слепящей тьмы, которое исследовал и описал бессмертный Данте. Но теперь жуткое тулово летящего чудища Гериона было под ним, поддерживало его... та самая тварь, что доставила Данте в Малеболг, в восьмой круг Ада. Чудище было мокрым от слизи и воняло смертью и гнилью; воздух кругом был мерзок, и Леонардо слышал, как трещит внизу скорпионий хвост твари. Однако ему чудился божественный голос Данте, что шёпотом обращался к нему, выводил его к свету сквозь самые стены преисподней.

И вот уже он парил над деревьями, холмами и лугами Фьезоле, а потом полетел к югу – к крышам, балконам и шпилям Флоренции.

Он легко двигал руками, приводя в движение огромные крылья, которые рассекали мирный весенний воздух. Сейчас он не стоял на своём аппарате, а висел под ним. Руками он приводил в движение ворот, чтобы поднимать одну пару крыльев, коленями давил педаль, чтобы опускать вторую. Укреплённый на шее воротник помогал приводить в действие хвост механической птицы.

Это была, разумеется, не та машина, что висела в bottega Верроккьо. С двумя парами крыльев она скорее походила на огромное насекомое, чем на птицу, и...

Леонардо проснулся как от толчка – и увидел овода, который сосал кровь из его руки.

Грезил ли он с открытыми глазами или видел сон, и этот овод пробудил его? Он весь дрожал, обливаясь холодным потом.

Он вскрикнул, разбудив Никколо, и тут же схватился писать и рисовать в записной книжке.

   – Я понял! – крикнул он Никколо. – Двойные крылья, как у мухи, дадут мне нужную мощь. Вот видишь, я тебе говорил: природа даёт всё. Искусство наблюдения – простое подражание.

Он изобразил человека, который висит под аппаратом, при помощи рук и ног управляя крыльями. Потом рассмотрел овода, который всё ещё с жужжанием вился вокруг, и записал: «Нижние крылья более скошены, чем верхние, как в длину, так и в ширину. Муха при остановке в воздухе на своих крыльях ударяет этими крыльями с большой скоростью и шумом, выводя их из горизонтального положения и поднимая их вверх на длину этого крыла; и, поднимая, ставшего вперёд, под наклоном, так, что оно ударяется о воздух почти ребром; а при опускании крыла ударяет воздух плашмя». И сделал набросок для сборки руля.

   – Как я мог не понимать, что моя машина нуждается в руле точно так же, как корабль? Руль будет работать как хвост птицы. А если подвесить человека под крыльями, то очень легко достичь равновесия. Именно так! – Он вскочил и рывком поднял Никколо на ноги. – Совершенство!

Распевая одну из непристойных песенок Лоренцо, он плясал вокруг Никколо, смущённого странным поведением мастера, затем схватил мальчика и, оторвав от земли, закружил.

   – Леонардо, в чём дело? – воскликнул Никколо, высвобождаясь.

   – Да ни в чём, всё прекрасно! – И вдруг восторженное настроение Леонардо разом схлынуло, и он увидел себя таким, каким, по всей видимости, казался сейчас Никколо – полным болваном. Разве может изобретение развеять его боль? Может ли ожесточить его сердце к Джиневре?

Возможно... на краткий миг. Но это была измена, так же как и свидание с Симонеттой.

   – Наверное, правы были те люди на рынке, – заметил Никколо. – Ты безумен, как Аякс.

   – Может быть, – согласился Леонардо. – Но у меня полно работы, потому что Великую Птицу следует переделать – а ей на той неделе предстоит лететь перед Великолепным.

Было уже далеко за полдень. Он сунул книгу о Золотом Цветке в мешок, подал его Никколо и зашагал к городу.

   – Я помогу тебе с машиной, – предложил Никколо.

   – Спасибо, мне понадобится кто-нибудь на посылках.

Это, кажется, удовлетворило мальчика.

   – Почему ты так орал и плясал, маэстро? – спросил он.

Леонардо засмеялся и замедлил шаг, ожидая, пока Никколо нагонит его.

   – Трудно объяснить. Скажем так: решение загадки Великой Птицы сделало меня счастливым.

   – Но как ты решил её? Я думал, ты спишь.

   – Мне был сон, – сказал Леонардо. – Дар поэта Данте Алигьери.

   – Он подсказал тебе ответ? – недоверчиво спросил мальчик.

   – Именно он, Никко.

   – Значит, ты веришь в духов?

   – Нет, Никко, только в сны.

Почти весь обратный путь они прошли молча, потому что Леонардо ушёл в себя. Он то и дело останавливался, чтобы сделать запись или набросок.

Уже в городе Никколо спросил:

   – Маэстро, ты веришь в сглаз?

   – Почему ты об этом спрашиваешь?

   – Сегодня на рынке одна женщина сказала, что ты можешь быть колдуном, можешь овладеть душой человека, взглянув в его глаза. Ты это можешь, Леонардо?

   – Нет, Никко, – мягко сказал Леонардо. – Не спорю, глаза – это врата души, но никакая духовная сила из них не исходит.

   – Я видел, как один из слуг мессера Веспуччи заболел и умер от сглаза, – как бы между прочим сказал Никколо.

   – Ты мог и ошибиться.

   – Я видел, – упрямо повторил Никколо и вдруг добавил: – Ты не забыл, что мы должны зайти к маэстро Боттичелли?

   – Нет, Никколо, я не забыл. Но я должен завершить маленькую Мадонну, прежде чем его великолепие и Симонетта приедут в bottega. После их ухода я навещу Сандро.

   – По-моему, ты боишься, мастер, – сказал Никколо, не поднимая взгляда от мостовой.

   – Боюсь чего?

   – Что маэстро Боттичелли болен из-за тебя. – Никколо выразительно коснулся глаза. – Из-за тебя... и красивой женщины Симонетты.