Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

И вдруг канонада резко оборвалась.

Командир турецких янычар собрал уцелевших всадников, чтобы отразить удар персидской пехоты на левом фланге. Пока отряды лучников, собранные Уссуном Кассано, обстреливали турецкую пехоту, сам царь повёл свою конницу, напрямик через боевые порядки, обходя турок точно так же, как когда-то Александр Великий обошёл персидскую армию, разгромив её в битве при Граникусе[124]124
  ...как когда-то Александр Великий обошёл персидскую армию, разгромив её в битве при Граникусе. – Александр Македонский одержал победу над персидским войском на реке Граник в 334 г. до н.э.


[Закрыть] – и принялся рубить турок на левом, уже изрядно ослабленном фланге. За ним следовала лёгкая и тяжёлая пехота.

Леонардо делал всё, что мог, чтобы защитить Уссуна Кассано, который, казалось, вовсе не ведал страха и своей отвагой воодушевлял персидских солдат. Они гнали турок, били их, рубили на куски, загоняли в реку, которая потемнела ещё больше, но на сей раз не от грязи; повсюду царили крики, смятение, кровь. Лишь недавно всё казалось потерянным – и вот они побеждали; конечно же персидский царь не был смертен, не мог быть из плоти и крови, не мог быть уязвим – нет, он был глазом бури, ветром, оседлавшим коня, даже когда конь под ним был убит. Леонардо отдал ему свою янычарскую кобылу, но ненадолго – очень скоро Уссун Кассано сам привёл ему другого коня.

Времени на раздумья не было. Турки были повсюду, пытаясь даже сейчас – нет, сейчас особенно – убить Уссуна Кассано, который не желал покинуть гущу боя, не желал отдышаться и с безопасного расстояния наблюдать за бегством врага, ибо лишился здравого смысла, лишился всего человеческого – он был в плену кошмара битвы, где нет чувства времени, а причиной и следствием могут быть лишь удар и бешеная скачка.

Быть может, этот кошмар отравлял воздух подобно Деватдарову гашишу, потому что Леонардо разделял его с Уссуном Кассано, отбросив, как и он, и мысли, и здравый смысл; мир сузился до звуков и видов битвы, до чудовищной радости рубить, убивать, отнимать жизнь. Здесь было место света, описанного в Куановой книжечке, кладезе китайской премудрости; здесь была основа мысли и памяти – место без мысли, где земля впитывала жизнь, которую нельзя было постичь иначе, как только глазами смерти; и Леонардо скакал сквозь этот свет, следя за тем, как плоть обращается в дух, и наслаждаясь чудовищной нейтральностью происходящего.

Всё здесь было залито живым светом, всё было живым, осязаемым: души, люди, кони, воздух, вода, дерево, железо – всё было одним, и задача Леонардо была более чем проста: рубить и сечь. Он был сама смерть, он был одержим, он спал и одновременно бодрствовал, и с каждой душой, освободившейся от плоти, с каждым криком, шорохом дыхания свет становился всё ярче, сильнее и сильнее, он уже слепил, словно солнце, очищающий, всепроницающий, и вдруг...

   – Первая заповедь и отваги и стратегии всегда была такова: бегущему врагу мости дорогу золотом и строй мосты из серебра, – говорил Хилал Уссуну Кассано.

Это были первые слова, которые услышал Леонардо, приходя в себя. Обескураженный, он спросил, где он находится. Голова и правая рука пульсировали болью. Он лежал на одеяле, откинув голову на подушки, и Гутне заботливо склонялась над ним. Здесь было темно и прохладно, и на миг у Леонардо мелькнула мысль; когда же прибудет сын Уссуна Кассано, когда нужно будет убивать его? Когда стемнеет, ответил он на собственный вопрос.

   – Ты в моём шатре, Леонардо, – ответил Уссун Кассано. – После того как ты так храбро защищал меня и спас мне жизнь единожды, а может, дважды и трижды – кто бы мог счесть? – после этого тебя...

   – Что? – спросил Леонардо, уже полностью придя в себя. Он попробовал опереться на локоть, но это оказалось слишком болезненно, и ему пришлось лечь прямо. Его лицо, руки, грудь были изранены и покрыты кровоподтёками, не лучше выглядело и правое колено. Снаружи доносился шум – люди кричали, вопили, визжали, даже пели, и всё это звучало нестерпимо близко, казалось, над самым ухом. Впрочем, вода ведь всегда усиливает звук, как изогнутое зеркало – свет.

Крики стали ближе; голоса на разные лады звали Уссуна Кассано, выпевая его имя.

   – Тебя сбросили с коня, – сказал Уссун Кассано, словно не слыша этих голосов. – Никогда прежде я не видел, чтобы христианин так дрался. Дерёшься ты, как истый перс, вот только ездить верхом не умеешь.

Пристыженный, Леонардо отвёл глаза, а Уссун Кассано направился к выходу.

   – Так ты не дождёшься калифа? – спросил Хилал.

   – Можно подумать, что это ты – калиф, – ответил Уссун Кассано, впрочем, добродушно.

   – Это всего лишь вопрос, великий царь, – мягко сказал Хилал.

   – Прислушайся к ним, эмир. Смог бы ты выйти из шатра и сказать моим людям, что мы не станем преследовать врага? Как ты думаешь, долго ли я... проживу после такого?

   – Ты – царь, – сказал Хилал.

   – Через несколько часов, через день – да, может быть. Но не сейчас.

   – Ты же просто отдаёшь их в руки Мехмеда, – сказал Хилал.

   – Возможно, когда с нами будет покончено, Мехмеду некого будет забирать в свои руки.

   – А сколько солдат осталось у Мехмеда?

Уссун Кассано едва сдержал вздох и на мгновенье почудился уязвимым.

   – Смог бы ты сосчитать капли в океане? Я надеюсь скоро увидеть тебя и твоего повелителя. Мы будем ждать вас в горах. И тогда мы вместе освободим родственницу калифа. – Он поглядел на Леонардо. – И твоего друга, быть может, тоже.

   – Он там? – В голосе Леонардо прозвучало нескрываемое отчаяние. – У тебя есть сведения о нём?

   – Немного, – сказал Уссун Кассано. – Разве можно верить турку, даже если он говорит под пыткой?

Царь вышел из шатра, и толпа снаружи взорвалась приветственными воплями. Леонардо хотел встать, пойти за ним – и...

Когда он снова пришёл в себя, рука ещё ныла, но в голове прояснилось. Головная боль исчезла, он ощущал разве что лёгкое головокружение. Было тихо, шатёр пронизало мерцающее алое свечение. Леонардо расслышал знакомый скрежет: солдаты ворочали колесо, приводившее в действие пестики пороховой мельницы. Мололи порох.

   – Что это за зарево? – спросил он Гутне, сидевшую рядом с ним.

   – Сжигают мёртвых.

   – Скорее уж можно подумать, что подожгли лагерь.

   – Да, очень похоже, – согласилась она.

В свете, падавшем из открытого входа в шатёр, Леонардо различал её лицо. Теперь она не казалась ему жалкой подделкой Джиневры – скорее её сестрой, нет, кузиной, сохранившей фамильные черты, но в более грубом, вульгарном облике. Он ощутил желание, пульсирующий жар в чреслах... и всё же что-то было не так, неправильно.

   – Я чую вонь, – сказал он, как бы размышляя вслух. – И порох... Не опасно ли смешивать ингредиенты для пороха, когда...

   – Не думаю, что эмир позволил бы делать что-то, в чём нет нужды, – сказала Гутне.

   – Так ты знаешь его?

   – Он уважаемый человек...

   – Хотя и евнух.

   – Да, – сказала Гутне. Она сидела, опустив глаза, словно боялась взглянуть на Леонардо.

   – Почему? – спросил Леонардо. – Из-за того, что он близок к калифу?

   – Я знаю, калиф всем говорит, что Хилал его отец. Может быть, потому... потому, что он в чести у калифа. Но уважения не добьёшься приказом. Его даруют свободной волей. Тебя, маэстро, уважают.

   – Кто?

   – Царь Персии, – сказала Гутне. – Он оставил тебе свой шатёр.

   – В утешение за мой позор.

   – Не думаю, – сказала Гутне, и Леонардо притянул её к себе. И всё же он колебался, хотя она с готовностью приникла к нему; он отстранил её, затем прижал к себе с такой силой, что она едва могла дышать. В этот миг он не видел перед собой ни Джиневры, ни Симонетты, ни даже Гутне. Он ощущал лишь жар тупого ненасытного желания и понимал, что это желание воспламенилось в нём оттого, что сегодня он убивал и ранил людей. С ним были жестоки, и он сам был жесток, как человек, который понимает, что потом пожалеет о своих поступках, но остановиться уже не в силах. Если бы Гутне сопротивлялась, он взял бы её силой, обошёлся бы с ней как с теми людьми, которых он убивал рефлекторно, механически, словно работая рычагом или воротом; и она закрыла глаза, когда его пальцы пробрались сквозь курчавые завитки волос на её лоне, и указательный палец вошёл внутрь, проверяя её... и убеждаясь, что желание не увлажнило её. Она знала... знала... И Леонардо ощутил гнев, словно она и в самом деле пыталась отбиваться от него. Желание в нём превратилось в жар, растёкшийся по ногам, по животу, пенис онемел и, едва он попытался войти в неё – безвольно обмяк. Однако желание не исчезло; он чувствовал себя оленем во время гона; похоть пожирала его, но, сколько Гутне ни пыталась помочь ему, его плоть оставалась мёртвой... безразличной... далёкой, как тот огонь, что бушевал у реки, на поле битвы.

Он оттолкнул Гутне, на сей раз мягче, приходя в себя, и поднялся. Одевался механически, не думая. Гутне было принялась опять ласкать его, но он велел ей спать, заверил, что вернётся, что не покинет её, и, уже успокоенный, вышел из шатра и двинулся за пределы широкого оборонительного кольца из близко поставленных пушек, мортир и возов – к кострам, пеплу, обугливающейся плоти.

Глава 28
ГОЛОВЫ

Пришёл я в город Калиндра, неподалёку от

наших границ. Город сей расположен у подножия

той части гор Таурус, что отделена от Евфрата,

и из него видны на западе пики великой горы

Таурус. Пики эти такой высоты, что как будто

касаются неба, и во всём мире нет части земли

выше, нежели их вершина.

Леонардо да Винчи

Ныне конец мне пришёл, о дитя! Как могу я жить,

если умер однажды, погибель твою переживши?

Гомер, «Илиада»

Они нашли Уссуна Кассано в одиночестве, в городе трупов и отрубленных голов, насаженных на пики. Они нашли его в небольшой мечети; от его армии осталась едва ли десятая часть. Вонь разлагающейся плоти была вездесуща; даже костры, горевшие на месте базарной площади, не в силах были поглотить горькой тошнотворной вони. Шлюхи и солдаты, персиянки, сражавшиеся бок о бок с мужчинами, дети и горожане – все обратились в дым. Город был предан огню, однако невозможно было определить, кто здесь жёг, закалывал, рубил, насиловал и грабил – персы или турки.

Кайит Бей тотчас же приказал снять с пик все оставшиеся головы и похоронить по надлежащему обряду. Чтобы выполнить этот приказ, солдатам пришлось прежде перебить собак, которые не желали отдавать без боя свою жуткую добычу. Был разгар дня; воздух был обильно насыщен пеплом, который пропитал грязью сам солнечный свет, усиливал духоту и жару. Воздух, которым трудно было дышать, который обращал всё окружающее в череду расплывчатых миражей – словно это место было гигантским фантомом, кошмарным видением, представшим воспалённому уму солдата, умирающего от жажды в сердце пустыни.

Но едва армия стала лагерем вокруг города, персидские землевладельцы и надсмотрщики пригнали крестьян и торговцев из окрестных селений, которые уцелели от разора – чтобы поставить торговые ряды и устроить должную встречу Кайит Бею. Уже маркитанты, мясники, булочники, повара, новые отряды шлюх тянулись к городу, торопясь не упустить прибыльного дела – на армии Кайит Бея, разросшейся до ста тридцати тысяч, можно было недурно заработать.

   – Царь зовёт тебя, – сказал Куан Леонардо, который вместе с Хилалом и Миткалём устанавливал вокруг лагеря гигантский круг пушек и прочих орудий, включавший в себя даже солдат, занятых тревожным ожиданием в горах. Мамлюки, которые двигались пеше и конно, в фалангах, почти не отличавшихся от фаланг Древней Греции или Македонии, которые созрели для битвы и стремились к ней, которые радостно молились Аллаху, Единому и Сущему и призывали Его имя, которые взывали к богине войны, богине жизни и смерти, выпевая посвящённый ей псалом: «Mun shan ayoon Aishe», – эти мамлюки теперь потрясённо сникли перед истинным ликом недавней, окружавшей их со всех сторон смерти.

Леонардо кивнул и пошёл за Куаном через лагерь в самое сердце Калиндры.

   – Я слыхал, ты нынче враждуешь со своими друзьями, – сказал Куан.

   – Как поживает Америго? – спросил Леонардо.

   – Он живёт в моём шатре. Ты мог бы повидаться с ним, но, похоже, ты предпочитаешь общество евнухов.

   – А что, Америго... согласен с Сандро? – Леонардо не хотел выдавать себя, не хотел даже намекать на возможность того, что он действительно ответствен за смерть Зороастро.

   – Тебе бы следовало поговорить с ними обоими. Сандро не уверен в том, что видел.

   – Не уверен?

   – Он не так везуч, как мы... у него нет системы запоминания.

Леонардо рассмеялся с нескрываемой горечью.

   – Какая система может помочь в такие времена? – Даже обсуждать подобное казалось кощунством; здесь, где воздух был тесен от множества мёртвых душ и испепелённых останков того, что ещё недавно было живой плотью, они говорили о мелких своих огорчениях; перед лицом вечности рассуждали о самой основе эфемерного... и всё-таки о важном, потому что хрупкая связь любви и дружбы существовала даже здесь, где смерть и резня были так привычны, что их переставали замечать.

   – Ты знаешь, что здесь произошло? – спросил Леонардо.

   – По словам персов, на них напали ночью, и большинство было перебито в своих шатрах.

   – Это же бессмыслица! Царь не мог настолько позволить себе размякнуть, чтобы...

   – Нет, маэстро, – сказал Куан, – это правда. Всякому случается заснуть.

   – Ты знаешь, что я имею в виду, – раздражённо сказал Леонардо.

Куан отвёл от него взгляд и улыбнулся, но в улыбке была ирония.

   – Его также превзошли числом, и ему довелось сразиться с отборными янычарами Мустафы.

   – Мустафы?

   – Это любимый сын Великого Турка. Из всех его сыновей Мустафа больше всего похож на отца, как Зейналь был больше прочих похож на Кассано. Они прятались в горах.

   – Значит, царь недооценил его.

Куан пожал плечами. Они проходили мимо незарытой могилы. У края ямы стоял на коленях человек в разодранной одежде, голова его кровоточила в тех местах, где были вырваны волосы; он выл и плакал, содрогаясь неудержимо, как в конвульсиях. Женщина, стоявшая за ним, тоже плакала, пронзительно подвывая и причитая. Хотя Леонардо знал, что не следует заглядывать в могилу, он не смог удержаться. Там были только женщины и дети.

Леонардо и Куан миновали стражу из персов и мамлюков и вошли в мечеть. В большой зале было сумрачно и прохладно. Узорчатые молитвенные коврики были расстелены по всему полу, и свет проникал в высокую залу сквозь узкие сводчатые окна. Уссун Кассано сидел посередине залы. Волосы его лоснились от грязи, простёганная куртка и зелёный тюрбан были залиты чернеющей кровью, и руки тоже были в крови. Леонардо заметил на его руке серебряное кольцо – на это кольцо он не раз смотрел в долгие часы, когда в шатре вместе с Уссуном Кассано ожидал прибытия его сына; каким-то образом в его сознании это кольцо было связано с молитвами. На полу рядом с царём стоял стеклянный сосуд.

Сосуд с отсечённой головой его сына Зейналя.

   – Где калиф? – шепнул Леонардо Куану, испугавшись вдруг остаться наедине с царём; но Куан молча повернулся и вышел.

Леонардо ничего не оставалось, как идти дальше, потому что Уссун Кассано уже смотрел на него. Глаза царя были широко раскрыты и налиты кровью, словно они смотрели прямо в ад, словно их внутренние огни осветили прореху в мире и показали царю его собственную смерть.

   – Владыка Миров... – пробормотал Леонардо, стараясь не смотреть на сосуд, стоящий около царя; но всё же одним взглядом охватил всё до мельчайших подробностей; юное чистое лицо, холодные голубые, как стекло, глаза – они, собственно, и были стеклом, – густые рыжие волосы, стянутые тугим узлом на затылке, полные, крепко сжатые губы, высокие скулы, чуть скошенный подбородок. Если бы не кожа, желтоватая, как пергамент, это лицо могло бы принадлежать Уссуну Кассано. Эффект был пугающий.

   – Теперь ты увидел двоих моих сыновей, маэстро.

   – Я видел их всех, великий царь... на похоронах Унгермамета.

   – Да, верно, – сказал Уссун Кассано, не сводя с сосуда пустых неподвижных глаз. – Ты их видел... но теперь ты воистину увидел всех, потому что это мой сын Зейналь, это дар Великого Турка. Я отплатил ему, отправив назад его послов изрезанными на кусочки. – Царь помолчал, размышляя, затем добавил: – Похоже, он держал у себя голову моего сына забавы ради. Как украшение для шатра.

   – Но ведь ты же знал, что...

   – Это случилось меньше года назад, – сказал Уссун Кассано. – Я молился, чтобы он был жив. Я думал, что Турок держит его заложником, потому что, когда я посылал послов в его столицу, Мехмед не отрицал этого. – Уссун Кассано тихо засмеялся. Затем едва слышно спросил Леонардо: – Помнишь, что я сказал тебе, когда убил моего сына? – И на миг замолчал, словно прислушиваясь к отдалённым голосам ангелов... или джиннов. – Но я убил двоих своих сыновей. – Он взял в руки сосуд, заглянул в мёртвые глаза Зейналя. – Теперь твоя очередь увидеть. – Уссун Кассано оглянулся на Леонардо, нетерпеливым взглядом требуя ответа.

   – Я не могу вспомнить, повелитель, – сказал Леонардо.

   – Тогда обшарь свой собор памяти и не лги мне.

   – Прежде чем вынести Унгермамета из погребального шатра, ты сказал: «Последнее унижение».

   – Теперь понимаешь?

Ответить на это было нечего; Леонардо опустился на колени перед Уссуном Кассано, потому что невежливо стоять выше царя.

   – Я ошибался, очень ошибался, но теперь... теперь я опять скажу тебе: это будет последнее, самое последнее унижение... для меня.

   – Что ты хочешь этим сказать, Правитель Миров? – обеспокоенно спросил Леонардо. Он огляделся – в мечети они были одни, совершенно одни, хотя кто-то вполне мог стоять – и наверняка стоял – снаружи у резного входа.

Уссун Кассано пропустил мимо ушей вопрос Леонардо.

   – Итак, – сказал он, – мой единственный наперсник – kafir, которого я спас от убийства моего сына. Разве не так я поступил, маэстро?

   – Да, великий царь. Именно так.

   – Кому я отдал свой шатёр.

   – То была неслыханная щедрость, – сказал Леонардо.

   – Я хочу, чтобы царём стал мой сын Калул. Он не станет скорбеть и плакать. Он будет сражаться. Войско пойдёт за ним.

   – Но ведь царь – ты.

   – Теперь уже нет. Помнишь, я сказал тебе об этом, когда покидал лагерь.

   – Ты сказал: «Через несколько часов или дней, может быть, но не сейчас».

   – Вот видишь, – сказал Уссун Кассано, – ты всё помнишь. Ты должен передать Калулу мою волю.

   – Почему ты хочешь, чтобы это сделал именно я?

   – Потому что я доверяю тебе. – И Уссун Кассано протянул Леонардо письмо, запечатанное царской печатью. Затем он извлёк из ножен свой меч и положил его на пол. – Ты должен мне одну смерть. Отдай долг сейчас.

Леонардо резко встал и отступил на шаг.

   – Я хочу быть погребённым вместе с сыном, но ничей взгляд не должен упасть на него. Он был моим любимцем, моей драгоценностью, моей радостью, мной самим... если только отец может настолько обладать сыном.

   – Великий царь, я не могу сделать этого... и ты не можешь. Твоя дорога – месть. Воздай туркам за то, что они...

   – Не смей спорить со мной, или окажешься на мечах.

   – Я не убью тебя, – сказал Леонардо. – Я уплатил свой долг за то, что подвёл тебя однажды.

Он повернулся и пошёл прочь, каждое мгновение со страхом ожидая удара меча или стрелы за своё ослушание. Но вместо этого он услышал стонущий вздох и, обернувшись, увидел, что Уссун Кассано вонзил кинжал себе в пупок и пытается протянуть лезвие выше.

Какую-то долю секунды они смотрели друг на друга: Леонардо – потрясённый, Уссун Кассано – перекошенный от мучительной боли; а затем Леонардо не раздумывая бросился к царю, схватил меч, лежавший на молитвенном коврике, и, когда царь наклонился вперёд, обезглавил его одним ударом. И тогда Леонардо осознал, что молится – словно он, безбожник, мог отыскать Его лишь в крови и битве.

Рядом с Леонардо возник сам Кайит Бей – он наблюдал из укрытия за всем происходившим.

– Теперь, маэстро, долг уплачен сполна. – С этими словами он взял у Леонардо письмо и вывел его из мечети. – Он был мёртв ещё до того, как ударил себя кинжалом, ещё до того, как ты помог ему отправиться на небеса. Он любил тебя, как люблю и я.

И калиф всё объяснил Леонардо, который был ему как сын... раб, владеющий привилегиями эмира.

Леонардо, который миг назад отыскал Бога... не более чем на миг... ощутил, как бегут по щекам горячие слёзы, и молча оплакивал варварского царя, который превратил его в убийцу, превратил его... в себя.

Ибо образ принадлежал самому Леонардо.

Как Симонетта смотрела в глаза ангелов, так Леонардо заглянул в собственную душу.

Когда прибыл персидский принц Калул, Кайит Бей показал ему обезглавленное тело отца и солгал, говоря, что турки забрали голову в качестве трофея. Затем он провёл высокого, лысеющего, светлокожего человека к приготовленной могиле.

Калул стоял между калифом и Леонардо, стискивая в кулаке письмо своего отца и глядя на разверстую могилу так, словно это была задача, требовавшая расчётов и решения. Принц был воплощением напряжённости и ледяной ярости; его суженные голубые глаза, глубоко посаженные в затенённых глазницах, сверкали из-под надбровных дуг, словно доказательство, что они и впрямь зеркала души. За его спиной, по большей части невидимое, беспокойно ждало его десятитысячное войско, словно колеблясь, объявлять калифа и его армию союзниками или врагами.

   – А что ещё сказал мой отец? – спросил Калул у Леонардо.

   – Я рассказал тебе всё.

   – И ты ничего не знаешь о моём брате Зейнале, которого Турок...

   – Я знаю только то, что видел, – солгал Леонардо. Ему было не по себе, но он прямо смотрел в глаза принца.

   – Ты нашёл моего отца с мечом в руке?

   – Я не находил его, но он был на поле боя, – сказал Леонардо. – Или ты думаешь, что я стал бы лгать тебе?

   – Конечно, нет, маэстро Леонардо. Но один из моих офицеров уверен, что видел моего отца живым в мечети.

Леонардо пожал плечами.

   – Тогда сам решай, чему верить, повелитель.

   – Мой отец доверял тебе. – Калул протянул ему письмо, и Леонардо прочёл его, хотя уже читал прежде – когда Кайит Бей вскрыл его и снова запечатал личной печатью царя. Как ему было ненавистно всё это! Он был плохим лжецом, но у него не было выбора.

Он был частью замысла калифа.

Юный Никколо сказал бы Леонардо, что это всё во имя благой цели, что даже сам Уссун Кассано одобрил бы уловку калифа; ибо если бы персы узнали, что их царь покончил с собой, они пали бы духом и не смогли бы отважно сражаться. Ради этой же цели Кайит Бей велел казнить всех персов, которые заподозрили неладное.

Видимо, Хилал – или его подручные – действовали недостаточно тщательно.

Персидская армия сплотилась вокруг Калула, который был великаном, подобно отцу, только более изящного сложения. Он был человек учёный, лишённый физической энергии и красоты своего отца; дух его был узок, словно луч света, прорезавший темноту храма, и так силён, что, казалось, вызывал у него дрожание рук.

Персы и арабы шли вместе, схватываясь с врагом, где бы он ни попадался, убивая и сжигая всё на своём пути в этом горном и диком краю, словно он принадлежал туркам, а не Персии. Всё глубже врезаясь в горы, следуя за знаками и сигналами, идя по следу тысяч Мустафы, долинами на дне глубоких ущелий, чьи склоны в желтовато-бледном свете зари напоминали соборы, шагая по тропкам, что петляли и опасно разветвлялись в гуще скал, дерясь с людьми и орудиями на перевалах, сокрушая камни взрывами снарядов – словно калиф, соперничая с гневом природы, мог сотворить искусственную молнию и гром – войска наконец-то приблизились к месту сражения, где поджидала их необъятная армия Мехмеда. Турки опустошили окрестности, не оставив ни крошки провизии. Это был мёртвый край, хотя голубые горы, сосновые леса, узкие долины и ущелья казались совершенно первозданными – как будто наяды и сатиры, кентавры и нимфы всё ещё обитали здесь в потаённых прибежищах, страшась лишь богов, которые прогоняли ночи и замыкали дни. Но войска миновали достаточно пепелищ, источавших невыносимую трупную вонь, чтобы не предаваться буколическим иллюзиям.

Леонардо ехал с Хилалом и Миткалём; присоединился к нему и Сандро. Он молча скакал рядом со старым другом, словно ничего не произошло между ними; зато уделял изрядное внимание Гутне, ехавшей за Леонардо. Сандро то и дело отставал, чтобы поравняться с ней и поболтать; в это время он постоянно посматривал на Леонардо, словно желая убедиться, что его друг не злится и не ревнует... словно он, Сандро, делал что-то не так.

Сандро похудел. Хотя он постоянно сетовал на то, как он несчастлив, вид у него был здоровый. Похоже, мысли о преисподней больше не терзали его. Он подружился с имамом Уссуна Кассано, который наставлял его в философии Корана. Леонардо ничуть не удивился бы, если бы его друг, как ни тосковал он по родным местам, остался в этих краях – местным провидцем, не способным более воплощать свои видения и религиозные галлюцинации в холсте и красках. А впрочем, какое это имело бы для него значение? Его кормили бы молитвы.

Они не говорили о Зороастро.

Они не беседовали о Флоренции.

Они попросту ехали рядом, казалось каждую минуту готовые прервать своё молчание, которое окружало ничего не значащую дорожную болтовню, словно туман, нависший в душном воздухе – ехали, покуда войско не стало лагерем в долине у ручья и естественного фонтана.

Там Кайит Бей принял четверых послов Мехмеда. Он принимал их под открытым небом, под моросящим дождём, который сыпал уже не один час. Калул, новый царь Персии, стоял рядом с ним.

Турки были разодеты в дорогие шелка, как подобало бы воинам элитной гвардии калифа; эти люди, вооружённые топорами и палицами, были пейками – послами. Однако вид у них был испуганный, и они совсем не походили на офицеров; у них были тусклые глаза рядовых солдат, видевших слишком много кровопролития. Можно было подумать, что Мехмед отправил к калифу простых крестьян, дабы сами их лица оскорбляли Правителя Миров и Повелителя всех Арабов.

Турки поклонились. Трое из них несли дары. Глашатай распечатал письмо с голубой печатью Великого Турка и прочёл его вслух, с трудом переводя дыхание и всё время запинаясь, как будто не мог вдохнуть – только выдыхать. Руки его дрожали.

Послы были уверены, что всех их перебьют или в лучшем случае изувечат после того, как они исполнят своё дело.

   – «Мехмед Селеби, великий властелин турок, посылает тебе, Кайит Бей, дары, равные твоему величию, ибо стоят они столько же, сколько всё твоё царство. – Глашатай, читая эти слова, вздрагивал и не решался поднять взгляд на калифа. По условленному знаку два пейка положили на землю перед калифом золотую палку, седло и украшенный драгоценными камнями меч. – Если ты храбрый человек, – продолжал глашатай, – сохрани эти дары, ибо я скоро возьму их у тебя. Я возьму всё, чем ты владеешь неправедно, ибо против законов естества, чтобы крестьянские бастарды правили таким царством, каким покуда правишь ты».

Калиф, багровея от гнева и унижения, потянул из ножен меч, и Калул отступил, чтобы освободить ему место для размаха.

Однако турок, с трясущимися руками и дрожащим голосом, продолжал читать; прочие послы вперили взгляд в землю, словно одной силой своего желания могли оказаться далеко отсюда, словно жар их взглядов мог испепелить предназначенные им гробы.

   – «Мехмед Селеби, великий властитель турок, посылает тебе, Кайит Бей, ещё один дар, предназначенный для тебя лично, но с тем, чтобы видели его все. Как даруем мы тебе сей предмет, так Мехмед Селеби собственной рукой возьмёт у тебя подобное для своего развлечения и удовольствия».

И тогда третий посол поставил на землю перед калифом нечто, обёрнутое в пурпурную ткань. Когда он сдёрнул ткань, прочие послы повалились на колени, прижав лица к грязи и оттопырив седалища. Затем и сам глашатай упал на колени, ожидая немедленной смерти.

Это был сосуд, точно такой же, в каком хранилась голова Зейналя.

Только в этом сосуде была голова Айше.

Голубые, широко раскрытые фарфоровые глаза; спокойное лицо с плотно сжатыми губами, волосы обрезаны и стянуты узлом на затылке, как у Зейналя; кожа коричневая, гладкая, словно отполированная...

Кайит Бей вскрикнул и отшатнулся, но тут же взял себя в руки и поднял с земли страшный дар, держа его высоко, чтобы видели все.

– Смотрите! – проревел он. – Вот что они сделали! Смотрите и помните! Помните!

Мамлюки начали выкрикивать: «Mun shan ауооп Aisheh». Женщины, как одна, пронзительно запричитали; мужчины вопили, раздирали на себе одежды, словно увидели изувеченными и выставленными напоказ собственных сестёр, жён, дочерей. Войско грозило вот-вот превратиться в неуправляемую толпу – что происходит так же быстро, как срывается гром с неба, ещё мгновенье назад ясного и чистого. Леонардо ощущал наплыв их истерической энергии; он стоял возле Хилала и Сандро и впитывал в себя всё, что происходило вокруг.

Он был спокоен, мертвенно-холоден; мысли его были ясными, но чужими, как будто принадлежали кому-то другому, кому-то, кто был свидетелем или писцом, чьё дело только записать, запечатлеть происходящее; не осознавая этого, Леонардо огляделся, увидел потрясение на лице Сандро – губы крепко сжаты, брови выгнулись дугами; увидел Гутне, смотревшую спокойно – она тоже была лишь наблюдателем; запечатлел лица тех, кто окружал его, словно они навсегда оставались в этом уловленном мгновении, в картине, созданной без кистей и красок. Леонардо услышал собственный стон, услышал его вначале тихим отзвуком в ушах, затем неслышным раскатом грома; и он вспомнил Айше, вспомнил её во всех подробностях, вспомнил земные часы, проведённые с нею, её прикосновение, вспомнил ненависть в её глазах, когда она уводила с собой Никколо.

Палящие слёзы обжигали его лицо.

Но лицо оставалось сухим.

Теперь он никогда не узнает... никогда не узнает, любил ли он её, ибо сам он обратился в камень – как было, когда он нашёл Джиневру.

Но он не знал, не постиг Айше.

Она любила его и обратила его в камень.

Леонардо повторял в мыслях её имя, или же оно само повторялось, билось в его мозгу, и он видел Джиневру, Джиневру... нет, то была Гутне – изувеченная, окровавленная, мертвенно-белая, лежала она в своей спальне, а он, Леонардо, резал, потрошил, давил. Никого не осталось. Все мертвы. Все, кроме Никколо. Леонардо задохнулся при мысли о Никколо.

Что с ним? Постигла ли его та же участь, что и Айше?

И тогда всё отступило, дав путь одной-единственной мысли. Он должен узнать, жив ли Никколо. Должен. Сейчас он знал лишь одно – что любит этого мальчика.

Мамлюки калифа придвинулись ближе, и Кайит Бей жестом велел им остановиться. Они повиновались, и он прошёлся туда и назад перед скорчившимися пейками, высоко держа сосуд с головой Айше; слёзы текли по его щекам, смешиваясь с каплями дождя, отчего лицо его лоснилось, как от жира.