Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

   – Но мы и есть любовники!

   – Были. – Она глубоко вздохнула и добавила, не глядя на него: – Занятно, что именно ты зовёшь его сводником – ты, который своими выходками выставил меня шлюхой.

   – Ты преувеличиваешь! Я...

   – Ты унизил его этим трюком со свиным пузырём.

   – Он угрожал убить меня, – сказал Леонардо. – Когда попросил Сандро увести тебя подышать воздухом. Ещё он пригрозил, что запрет тебя.

   – Если ты любишь меня, ты должен был прислушаться к его угрозам и не подвергать опасности ещё и меня.

Леонардо коснулся её руки – она была холодна. Джиневра не отняла руки, но прикосновение не оживило её – она была словно камень.

   – Сандро... – Леонардо просительно глянул на друга, давая понять, что хочет остаться с девушкой наедине.

Сандро кивнул с явным облегчением. Он встал и отошёл от них.

Взрывы прекратились; теперь были слышны только крики и плач... и набат десяти тысяч колоколов.

   – Он приставил кого-то шпионить за нами.

   – Он рассказал мне всё, Леонардо. – Она смотрела прямо перед собой, как слепая. – Он очень честен.

   – А, так он прощён за честность, так, что ли?

   – Он сказал, что знает, как мы занимались любовью в доме мастера Верроккьо. Это нам нужно прощение.

   – Нам? – Леонардо разозлился. – Он берёт тебя силой, Джиневра. – И образ Николини, насилующего её на алых простынях, снова возник перед ним. – Ты не сможешь сопротивляться ему. Он сильнее. Он принудит тебя выйти за него.

   – Я уже принадлежу ему, Леонардо.

   – Но несколько часов назад ты была моей.

Она бесстрастно глянула на него.

   – Я решила.

   – Я намерен сказать твоему отцу, что ты поступаешь так ради него. Он этого не допустит.

   – Леонардо, – почти прошептала она. – Всё кончено, ушло. Прости...

   – Ты не должна дать этому свершиться. Есть иной способ...

   – Способа нет, – сказала Джиневра. – Всё должно идти именно так. – Голос её дрогнул, но она по-прежнему смотрела прямо перед собой.

   – Твоя семья сможет выкарабкаться.

Она не ответила.

   – Взгляни на меня и скажи, что не любишь. – Леонардо взял её за плечи и повернул к себе. Труднее всего ему было держаться от неё на расстоянии руки. Он чувствовал аромат её волос. И всё же она была так же далека, как окна под куполом Дуомо. Теперь она смотрела прямо на него. – Ты любишь меня, – сказал он.

   – Я собираюсь обвенчаться с мессером Николини и... да, я люблю тебя. Но теперь это не имеет значения.

   – Не имеет значения?.. – Леонардо попытался обнять её, но она отстранилась. Она была холодна.

   – Я приняла решение, – сказала она спокойно. – А теперь оставь нас.

   – Не могу. Я люблю тебя. – Леонардо мутило, будто он был на палубе захваченного бурей корабля; желудок выворачивало, а горло горело, словно он хлебнул щёлока. Он слышал отчаяние в своём голосе, но сдержаться не мог. Это неправда, это лишь дурной сон. Она любит его; он должен лишь сломить её решимость. И вдруг ему показалось, что всё это уже было. Он знал, что грядёт, ибо знал её. И следующие жуткие мгновения были так же предопределены, как вечное вращение планет на их неизменных небесных орбитах.

   – Если ты вмешаешься и потревожишь мою семью – я стану презирать тебя, – сказала Джиневра. – Я отдала себя мессеру Николини. Со временем я полюблю его. Если ты действительно чувствуешь ко мне то, что я думаю, пожалуйста, оставь меня в покое.

   – Не могу, – повторил Леонардо. Он с такой силой стиснул зубы, что они заныли.

Она вновь задрожала – но на сей раз прямо смотрела на Леонардо.

   – Я не желаю видеть отца банкротом, чтобы на улицах и в Синьории висели на него pitturi infamanti[29]29
  Позорные картинки (ит.).


[Закрыть].

Гротескные изображения банкротов, предателей и клятвопреступников часто вывешивали в людных местах – их оплёвывали, мазали испражнениями и всячески над ними измывались.

   – Леонардо, – прошептала Джиневра, – тебе не изменить моей участи. Ты должен уйти и забыть обо мне, потому что ни при каких обстоятельствах я не буду твоей.

   – Прекрати сейчас же, – сказал Леонардо. – Всё это забудется через год, обещаю тебе. Как бы ни был серьёзен долг, твоей семье не грозит банкротство. Самое худшее...

   – Самое худшее – мы станем нищими. Бесчестье не забывается. Я не смогу забыть. Мы – ты и я – навлекли на мою семью бесчестье. Я поклялась на священном надгробии матери жизнью отца, что никогда не поступлю так снова. А это, мой Леонардо, сильнее любви к тебе.

   – Джиневра, – взмолился Леонардо, – это же был только заговор, чтобы твой отец смог расплатиться!

   – Но теперь это дело чести.

   – И честь должна взять верх над любовью и плотским влечением, – сказал подошедший Николини. Он стоял рядом с Сандро, как наряженное в цвета Пацци привидение: на нём были дамастовая куртка и длинная бархатная накидка, по которой золотом были вышиты щиты и дельфины. Николини вспотел, в волосах его блестели капельки пота; но человек в его положении, поднявшийся до равенства – довольно шаткого – с одним из знатнейших семейств, охотно потерпит неудобства такого вот богатого, тяжёлого, гербового наряда, какая бы ни была погода – лишь бы угодить семье, родства с которой он ищет. Николини кивнул Сандро и мимо него прошёл к Джиневре. Он протянул к ней руки со словами:

   – Когда начался этот ужас с фейерверком, я испугался за твою жизнь. Благодарение Богу, мадонна, ты невредима.

Она сжала его пальцы, и он помог ей подняться на ноги. Он смотрел на Леонардо без злобы, ибо выиграл Джиневру.

   – Да как же ты можешь говорить о чести, если знаешь, что мадонна Джиневра любит меня? – спросил Леонардо, сознательно принуждая противника схватиться за оружие. – Если знаешь, что мы с ней занимались любовью, покуда ты торчал наверху, в студии?

Джиневра отвернулась от него, а Николини встал между ними.

   – О чести кричат лишь на людях, – холодно произнёс он, не спеша принимать скрытый вызов. – Ибо разве не обманом живёт цивилизованное общество, подобное нашему? И разве великий властитель не держит себя с подданными так, будто они равны? Припомни латынь, молодой человек: Humilitas seu curialitas[30]30
  Смирение равно власти ит.).


[Закрыть], но на самом деле они не равны. Так общество сохраняет вежливость и не роняет себя.

   – Так искажаются порядок и правда, – сказал Леонардо. Лицо его горело, будто опалённое жаром. – И тебе всё равно, чем пахнут твои деньги.

   – Быть может, я тоже фокусник, как ты... или алхимик. Ибо, видишь ли, мастер Леонардо, – прибавил он мягко, – я обращу уважение и учтивость мадонны Джиневры в любовь, – тут он глянул на Джиневру, – если мадонна соблаговолит открыть себя для моей страсти.

Джиневра смущённо потупилась.

Намёк Николини не остался незамеченным – Леонардо обнажил клинок. Телохранителей Николини тут не было – значит, бой будет честным.

   – Леонардо, нет! – вскрикнул Сандро.

Но победила Леонардо Джиневра. Она повлекла Николини прочь, вцепившись в его рукав, как ребёнок, – а Леонардо остался стоять в одиночестве.

Николини остановился в отдалении, повернулся к Леонардо и сказал:

   – Мне не нужны телохранители, чтобы защититься от твоей шпажонки. Но прошу тебя – сделай так, как говорит мадонна, и это пойдёт во благо всем нам.

И он увёл Джиневру. Они скрылись из виду за баррикадой, на людной площади. Леонардо так и застыл на месте с клинком в руке.

   – Идём, – позвал Сандро. – Пошли в «Дьявольский уголок». Нам бы надо выпить... и поговорить.

Леонардо не ответил. Он смотрел на тысячи людей, преклонивших колена перед настоящей, священной иконой Божией Матери. Проповедник говорил с повозки, как с кафедры, прижимая икону к груди. За ним гигантским видением вздымалась статуя из папье-маше, карнавальная игрушка, которую помогал делать Леонардо. Её грандиозность подчёркивали тысячи горящих, высоко поднятых факелов, статуя обратилась в творение из чистого и святого духа, ибо как столь великолепный и совершенный образ мог быть сделан из простого дерева, бумаги, красок? Кающиеся, равно богачи и бедняки, молили о прощении. Многие сжимали кресты, и их общая коленопреклонённость казалась частью какого-то танца. Крича и жестикулируя, они тянулись к virtu[31]31
  Добродетель (ит.).


[Закрыть] утраченного духа, умоляя и умиротворяя святую икону, чьи слёзы пролились над Флоренцией, затопив её бедой.

   – Леонардо, – сказал Сандро, – ты не мог победить Николини.

Леонардо рывком обернулся к нему, словно вместо Николини собирался пронзить шпагой друга.

   – Он не дурак, – продолжал Сандро. – В тени за мной прятались трое.

Леонардо только и мог, что кивнуть. Скрывая разочарование и унижение, он отвернулся от Сандро – и увидел перед собой Никколо.

   – Никко! – ошеломлённо воскликнул Леонардо. – Я же велел тебе оставаться у повозок. Что ты скажешь в своё оправдание?

Никколо молча отвёл глаза.

   – Объясни, почему ты ослушался, – настаивал Леонардо.

   – Я не ослушался, Леонардо, – сказал Никколо, всё ещё потупясь, будто боялся взглянуть на своего мастера. – Но ты убежал и бросил меня... Я только хотел помочь тебе... если тут опасно.

   – Прости, – пристыженно прошептал Леонардо.

И тогда юный Макиавелли нашёл его руку и крепко сжал, точно понимая природу боли, до которой ему ещё было расти и расти.

Глава 3
СИМОНЕТТА

Сколь нежен обман...

Никколо Макиавелли

   – Идём, Леонардо, мы не можем торчать здесь вечно, – сказал Сандро, но Леонардо, будто не слыша друга, всё смотрел во двор Дуомо.

Соединённые тьмой и тенями, Дуомо, Кампанилла и Баптистерия словно качались в освещённой факелами ночи, окутанные пеленой тумана. Дуомо теперь был зелёным и розовым, его аркады вздымались над вратами Брунеллески, в его глубоких окнах, как в зеркалах, отражались костры кающихся, которые останутся на площади на всю ночь – молиться. Ближние крыши хоть и не горели, но дымились. Раненых и мёртвых благословили и унесли в церковь; монашки заботились о живых и молились за тех, кого «Богоматерь на руках своих унесла на небо».

Хотя не видно было ни Лоренцо, ни Джулиано, но Товарищи Ночи и armeggiatori Медичи верхами прочёсывали округу, чтобы очистить её от нищих и карманников. Обнажённые сверкающие клинки были у них наготове, и они проезжали сквозь толпы верующих, как небесные воины, чтобы жестокостью и страхом возвратить народу порядок. Те, кто не молился или просто не стоял на коленях, рисковали попасть под удар. Почти все горожане бежали в панике, когда начались взрывы, но примерно с тысячу людей осталось, и их цветочные гирлянды и церковные свечи розарием окружали собор. Мастеровые, хозяйки, крестьяне, патриции, шлюхи и магдалины – все вместе молили virtu Мадонны, молили вмешаться и развеять дурное знамение, принесённое Флоренции упавшим голубем. Образ Богоматери, крепко охраняемый людьми Медичи, всё ещё был в центре площади. Она по-прежнему озирала молящих слепыми нарисованными глазами.

Принесённый слабым, едва ощутимым ветерком запах лилий смешивался с едкой вонью пепелища.

   – Мастер Леонардо, ты видишь там впереди то, чего не видим мы? – спросил Никколо, выпуская наконец руку Леонардо.

   – Что я там вижу, юный Никко?

   – Знай я ответ, мне не нужно было бы задавать вопрос.

   – Я смотрел в себя. Хотя глаза мои смотрели на то, что перед нами, виделя лишь свои мысли. Тебе это понятно?

   – Конечно. У меня была тётка, которая спала с открытыми глазами, как сова, но не прекращала храпеть, даже если мочились ей на ноги.

Леонардо улыбнулся, потом повернулся к Сандро и кивнул ему, безмолвно извиняясь.

   – Но если я смотрю не видя, это значит, что я... во тьме, – продолжал Никколо. Леонардо снисходительно глянул на мальчика, но тот продолжал: – Эта тьма в моей душе, и я чувствую, что будто вот-вот свалюсь с края отвесного утёса в абсолютный, извечный мрак. Однако порой я хочу упасть. – Мальчик пристально всматривался в Леонардо, как тогда, когда Леонардо впервые увидел его рядом с Тосканелли в студии Верроккьо. – Ты сейчас чувствуешь себя так же – из-за этой дамы, Джиневры?

   – Да, Никколо, – сказал Леонардо ласково и уважительно, – именно это я и чувствую. – И обратился к Сандро: – Расскажи мне всё, что знаешь. Я не принимаю того, что сказала она.

   – Однако, боюсь, Леонардо, тебе придётся это принять, – отозвался Сандро. В это время вокруг носилок началась суматоха. – Кажется, Деве и впрямь не везёт; давай-ка уйдём отсюда, пока не стряслось ещё какой-нибудь беды.

   – Согласен, – кивнул Леонардо. – Нам надо поговорить.

Но тут Никколо крикнул, что сейчас вернётся, и нырнул в толпу, исчезнув в стороне повозки с колёсами-львами. Леонардо успел лишь сердито что-то крикнуть ему вслед.

   – Плохая из меня нянька, – пробормотал он. – Пошли, отыщем его и уйдём отсюда. Один раз я уже потерял его в толпе; больше я этого не сделаю. – По крайней мере на миг Леонардо забыл о себе; и его непокой и любовная боль унялись.

Леонардо и Сандро пробирались через толпу, что плотным кольцом сомкнулась вокруг caroccio. Armeggiatori и вооружённые, в алых одеждах и доспехах inquisitori образовали внутренний круг, и всякий, кто осмелился бы подойти ближе, был бы сражён взбудораженными священниками или желающими выслужиться сторонниками Медичи. Что там происходит – увидеть было трудно, иное дело – услышать: слухи расходились в толпе, как щёлок в воде.

Молодой крестьянин из окрестностей Сиечи спрятался в церкви; когда ракеты погасли, он выбрался в неф, проник за ограду алтаря, взбежал по ступеням и набросился с долотом на мраморную статую Богоматери. Выбив ей правый глаз, он обнажил гениталии и помочился на пьедестал. Остолбеневшие было стражи выволокли его из церкви и били, пока он не лишился чувств.

– Мы должны найти Никколо, – встревоженно сказал Леонардо. Он боялся за мальчика. Толпа озлобилась, и Леонардо казалось, что он тонет в кипящем море ярости. Все жаждали крови и кричали: «Еbrео, ebreo, ebreo!», что означало: «Еврей».

Вдруг толпа разразилась воплями, и крестьянский мальчишка был вытолкнут на окружённый людьми caroccio – тогда Леонардо и Сандро смогли разглядеть его.

Правую кисть ему отрубили и швырнули в толпу, и, пока она летела, из неё брызгала кровь; кто-то подхватил обрубок и швырнул дальше. Мальчик был худой, костлявый, с длинными грязно-бурыми волосами; лицо его было залито кровью и уже опухло от побоев. Было видно, что нос у него сломан. Рука его была вытянута, рот непонимающе приоткрыт – словно он только что очнулся и увидел, что у него ампутирована кисть. Лицо его исказила гримаса смерти.

Факелы окружали его слепящим нимбом. Вооружённые armeggiatori сидели в сёдлах и наблюдали – они не станут вмешиваться. Беззубая старуха с поредевшими седыми волосами подняла повыше икону, чтобы образ Богоматери стал свидетелем того, что сейчас произойдёт; в то же время пятеро крепких мужчин схватили мальчишку за руки, ноги и за волосы, а грязный головорез, скорее всего карманник, запрокинул назад его голову. Потом ещё один – не из крестьян, потому что одет был в камзол, изукрашенный бляшками и драгоценными камнями – под крики толпы помахал долотом. Он преклонил колена перед иконой, перекрестился долотом – и выбил им правый глаз мальчишки.

И снова толпа зашлась от криков восторга. Глаз щенка за глаз Девы, рука, осквернившая её, отрублена – это должно удовлетворить Святую Деву.

Её – возможно; но Леонардо понимал, что толпе этого будет мало. Он протискивался вперёд, обезумев от страха за Никколо – в свалке, которая вот-вот начнётся, с ним наверняка приключится беда. Сандро проталкивался следом. Сердце Леонардо бешено колотилось, в голове мелькали образы: Джиневра, всё время Джиневра, то взятая Николини, то искалеченная этой чернью, что обратилась в тысячеглавое чудовище с одной мыслью и одной целью – убивать.

Его внутреннее око не закрылось. Он видел Джиневру в оковах, в мучениях, брошенную на произвол судьбы.

А он не мог прийти к ней на помощь.

Леонардо смотрел на крестьянского мальчишку, распяленного как парус – из правой глазницы, накапливаясь, стекала кровь – и ему чудилось, что он видит Никколо, что это у Никколо выбили глаз, и кисть Никколо, как птица, порхала над толпой.

Но он также чувствовал и силу, пыл, притягательность толпы. Возможно, Богоматерь и в самом деле управляла всем этим, и освещённый факелами образ на самом деле отражал её святой скорбный дух.

– Вот ты где, Леонардо! – услышал он крик Зороастро. – Посмотри, кого мы нашли!

Зороастро и Бенедетто Деи, придерживая Никколо, проталкивали его через толпу.

С облегчением увидев, что Никколо цел и невредим, Леонардо закричал в ответ и начал пробиваться к ним. Сандро двинулся следом.

Толпа старательно доводила себя до неистовства. Леонардо наткнулся на молодую женщину, довольно богатую с виду, которая молилась, плакала, а время от времени грозила кулаком и кричала на мальчишку, осквернившего Божью Мать. Её вьющиеся волосы отсырели и прилипли к узкому красивому лицу. Потом она застыла, будто впав в транс. Не задумываясь, Леонардо сделал с неё набросок и поместил его в свой собор памяти – её лицо с отвисшей челюстью, её бескровные сжатые кулаки, её ожерелье из жемчуга и vestito[32]32
  Платье (ит.).


[Закрыть] лиловой ткани, окаймлённое рубиновыми бусами, её слуг-телохранителей. Вдруг она вскрикнула: «Deo gratias!»[33]33
  Благодарение Богу (лат.).


[Закрыть]– и простёрлась на земле; охранники обнажили кинжалы и сомкнулись вокруг неё.

Никколо, вырвавшись от Зороастро и Бенедетто Деи, торопился к Леонардо, но в спешке оказался слишком близко к одному из охранников, и его грубо отшвырнули прочь. Леонардо подхватил мальчика, и тут позади вскрикнула ещё одна женщина. Толпа отшатнулась – вроде бы от Леонардо и Никколо.

Но это была лишь отрубленная рука святотатца, которую всё ещё швыряли, как мешочек с бобами – толпа отпрянула из-за неё.

Окровавленная кисть упала рядом с Никколо.

Охранник, толкнувший мальчика, рванулся к нему; Леонардо, отвердев лицом и выхватив кинжал, преградил ему путь:

   – Ещё шаг, ублюдок, и останешься скопцом!

   – Простите, господин, у меня и в мыслях не было причинять худое. Я всего только хотел поднять жидовскую руку.

Человек был ростом примерно с Леонардо, но с рыжими волосами и бородой, которой его лицо заросло до самых тёмных пронзительных глаз. На нём была шерстяная шапка, простая, но чистая куртка, узкие, украшенные лентами лосины и гульфик. Он глянул на юного Макиавелли и добавил:

   – И вашему юному другу я тоже зла не желал, господин. Извиняюсь, что был груб, когда он на меня налетел, но я защищал мою хозяйку, мадонну Сансони.

   – От ребёнка?

Охранник пожал плечами.

   – Можно мне пройти?

Леонардо отступил. Охранник поднял окровавленную, но бледную, как из сырого теста, кисть и завернул её в сатиновый платок.

   – Зачем твоей хозяйке эта штука? – спросил Леонардо.

   – Ежели она её сохранит, вонючая душа того подонка даже до чистилища не доберётся. Застрянет здесь. – И он поднял свёрток, а потом унёс замотанную в сатин руку «еbrео», и толпа вновь прихлынула.

   – Доведёт их эта рука до беды, – сказал Леонардо друзьям; и верно, охранники мадонны Сансони уже покрикивали и отмахивались от любопытных, которые хотели силой завладеть отрубленной кистью – теперь, когда она превратилась в безобидный свёрток.

Отрубленная рука деревенского мальчишки обрела вдруг неслыханную ценность.

Махнув рукой Зороастро и Бенедетто, Леонардо поволок Никколо долой с площади. Они остановились только тогда, когда оказались на безопасном расстоянии, в конце узенькой Виа деи Серви. Глухие тёмные стены ограждали улочку, а собор со своим куполом вздымался над домами, как будто то был палисад из настоящего мрамора.

   – Если вы не против, – сказал Леонардо Зороастро и Бенедетто Деи, – нам с Сандро нужно кое-что обсудить. Мы встретимся попозже... если захотите.

   – Я – точнее сказать, мы – собирались встретиться с Франческо, Аталанте, Лоренцо ди Креди и Бартоломео ди Паскуино, златокузнецом из Ваккеречиа на Понте Веккио после шествия; но сейчас уже очень поздно. Я не уверен, что ещё застану их там, – сказал Бенедетто.

Он был очень высок, худ, с густыми золотисто-каштановыми волосами, что выбивались из-под красной шляпы. Его широко поставленные глаза смотрели сонно, скулы были высокими, губы – полными, слегка надутыми.

   – Твой беспокойный приятель Нери обещал нам какой-то сюрприз, какой-то праздник с Симонеттой.

   – И что это может быть? – откровенно заинтересовался Сандро.

   – Больше я ничего не знаю, – ответил Бенедетто. – Он был очень скрытен, но... – он повернулся к Леонардо, – мы можем пойти вперёд и всё выяснить. Может, только оставим твоего ученика Макиавелли подождать тебя снаружи...

Как ни хотелось Сандро разузнать побольше о том, что касается Симонетты, он сказал:

   – Идите, а мы с Леонардо заодно и поговорим по дороге... и вряд ли придём намного позже вас. Нам просто нужно ненадолго остаться вдвоём.

   – Я не хочу оставлять Никколо одного, – настойчиво проговорил Леонардо. – Он не будет стоять один на Понте Веккио.

   – Здесь безопасно, – заметил Зороастро.

   – Сейчас нигде не безопасно.

   – Тогда оставим на посту Зороастро, – с улыбкой предложил Бенедетто. Зороастро скорчил ему рожу.

Но Никколо колебался; у него не было ни малейшей охоты идти с Бенедетто и Зороастро.

   – Никколо?.. – спросил Сандро.

Макиавелли придвинулся к Леонардо:

   – Мастер, можно пойти с тобой?

Леонардо взглянул на него, увидел, что мальчик расстроен, и кивнул. Сандро промолчал, хоть и видно было, что удивился.

Никколо не поймёт большей части того, о чём пойдёт речь, сказал себе Леонардо, а то, чего не понимают, не превращается в сплетни. Он был уверен в этом мальчике, а Леонардо – которого его учитель Тосканелли частенько укорял за склонность к высокомерию – считал себя непревзойдённым знатоком характеров. Но, что значило куда больше, Леонардо понял, что нуждается в обществе Никколо.

Зороастро и Бенедетто отправились вперёд. Распевая и выкрикивая всем известные строчки поэта Саккети: «Пусть все поют о радости; погибель тем, кто не поёт!», они шагали развязно и важно, будто вся улица принадлежала им.

   – Твой приятель Зороастро, похоже, не сочувствует твоим проблемам, – заметил Сандро.

   – Пора бы тебе его знать, – отозвался Леонардо. – Уж так он устроен. Ведёт он себя странно, хотя... с паршивой овцы хоть шерсти клок. Он, как мог, помогал мне искать тебя и Джиневру.

   – По-моему, он scagliolo[34]34
  Мерзавец (ит.).


[Закрыть].

Леонардо растянул губы в подобии улыбки.

   – Но он настоящий фокусник и к тому же одарённый механик.

   – Так теперь, значит, характер определяется склонностью к механике!

Никколо шёл совсем рядом с Леонардо, но, казалось, целиком ушёл в свои мысли. Леонардо похлопал мальчика по плечу и надтреснувшим голосом сказал Сандро:

   – Я так тревожусь и боюсь за Джиневру, что попросту заболеваю. Что происходит? Как она могла? Такой поворот! Она любит меня, и всё же... Ты провёл с ней весь вечер, ты её поверенный...

   – Как и твой.

   – Так объясни мне! – Теперь, наконец открывшись, Леонардо чувствовал ту же абсолютную пустоту, что и в детстве. Он подумал о Катерине, своей матери. Как хотелось ему вернуться в Винчи, увидеть её и её добряка мужа Ачатабригга!

   – Ты знаешь столько же, сколько я, друг мой, – терпеливо сказал Сандро. – Джиневра пропала. Тебе ничем не помешать её скорой свадьбе. Она попалась в собственную ловушку.

   – Но она не должна была попадаться!

   – Если она оставит Николини, он уничтожит её семью – просто для того, чтобы спасти свою честь. У него, знаешь ли, не будет выбора.

   – Чушь!

   – Леонардо, будь же разумен, – расстроенно сказал Сандро. – Джиневра должна выйти за этого человека.

   – Ни за что!

   – Николини полностью обыграл тебя, Леонардо. Что ты можешь? Если она пойдёт против него, он опозорит и погубит её семью. Ты же не допустишь этого – её отец твой друг.

   – Поэтому он прислушается ко мне. Наверняка есть другой путь. Николини не единственный богач во Флоренции.

Боттичелли помолчал, потом встретился взглядом с Никколо... и это было так, словно оба они понимали нечто недоступное Леонардо.

   – Америго де Бенчи не станет, да и не сможет слушать тебя, – сказал Сандро. – Джиневра всегда гордилась своей честностью, а ты обвинишь её во лжи? Точно так же ты мог бы сказать её отцу, что она шлюха.

   – Но что она чувствует? – спросил Леонардо. – Она не любит Николини. Как сможет она переступить через это?

   – Она сказала мне, что эти раны затянутся, так как честь и семья незыблемы.

   – Незыблемы только звёзды на небе.

   – Она сказала, что ты поймёшь... возможно.

   – Не понимаю и не пойму! – отрезал Леонардо.

   – Она просила, чтобы ты поговорил с матерью – своей настоящей матерью.

   – Зачем?

   – Затем, что ситуации схожи. Как твой отец не мог жениться на твоей матери...

   – Перестань! – крикнул Леонардо. – Хватит! – Лицо его пылало, он кипел от гнева. – Моя мать может быть крестьянкой, я могу быть бастардом, но...

   – Прости, Леонардо.

   – Она велела тебе повторить эти слова, чтобы причинить мне боль?

   – Или чтобы помочь тебе понять.

   – Ну что ж, менее всего мне хотелось бы, чтобы брак унизил её, – саркастически заметил Леонардо.

И тут они наткнулись на двух крепких парней, которые тузили и всячески обзывали друг друга. Они играли в civettino[35]35
  Совёнок (ит.).


[Закрыть], а целью игры было сшибить с противника шляпу. Вокруг собрались оборванцы и бились об заклад, кто победит. Парни выставляли вперёд правые ноги, а тот, что повыше, наступал противнику на ногу. Тот, кто первым уберёт ногу, проигрывал. Лица обоих парней были в крови – игра была жестокая. До конца схватки один вполне мог убить другого; и частенько подобные игры заканчивались уличной дракой. Разумеется, зрители никого разнимать не собирались.

Когда они свернули за угол, оставив драчунов позади, Никколо сказал:

   – Леонардо, мне жаль, что ты расстроился.

Леонардо похлопал его по плечу, но ничего не ответил. Гнев смерзался в его душе, он чувствовал, что коченеет; он мог даже представить большие глыбы льда, отделяющие его от мира... собор из голубого льда, великолепный и неуязвимый. Он искал отдохновения от боли в бегстве к знакомым уголкам собора своей памяти. Он находил покой в мелочах из своего детства, но старательно избегал тёплых комнат, где хранились его воспоминания, его чувства, его понимание Джиневры.

   – Я тоже расстроен, – сказал Никколо. Немного погодя, когда Леонардо не ответил, мальчик подёргал его за рукав: – Леонардо?.. Леонардо!

Леонардо очнулся от грёз.

   – Прости, Никко. Расскажи, что тебя расстроило. Наверняка это связано с тем мальцом, которого растерзали.

Макиавелли кивнул.

   – Я могу понять жестокость толпы, ибо толпа не более чем животное. Но тот мальчик, почему он вёл себя так глупо?

   – Ну, – сказал Сандро, – если он еврей, в этом был определённый смысл.

   – Почему? – спросил Никколо.

   – Потому что евреи распяли Христа. Просто из ненависти и злобы. Для еврея все христиане – враги. Мы для них – что сарацины. Они ненавидят Церковь, и тебя, и меня. Они ненавидят каждый святой образ, каждую гипсовую фигурку Мадонны. Вот почему Pater Patrine, да почиет он в мире, велел им носить жёлтые значки на рукавах и шляпах – чтобы защитить тех, кто живёт рядом. Чтобы защитить нас.

   – Тогда эта смерть превратит его в мученика их веры, – заметил Никколо.

   – Я бы так не сказал...

   – Бессмыслица какая-то, – вздохнул Никколо. – Помоги, Леонардо!

   – Я не знаю, как ответить тебе, – сказал Леонардо. – А если ответ и есть – мы, наверное, никогда его не узнаем.

   – Но, по-твоему, он – еврей?

Леонардо пожал плечами.

   – Может, да, а может, и нет. Но мы называем евреем всякого, кто нам не по нраву, так что какая разница? – И, видя, что Никколо явно разволновался, добавил: – Мальчишка мог быть просто сумасшедшим, Никко, или же он решил, что Мадонна лишила его своей защиты. Возможно, тут замешаны дела сердечные – какая-нибудь девчонка. Юноша всегда стремится стать жертвой, когда его оттолкнут или высмеют. – Леонардо не смог удержаться от издёвки над собой. – Ты разве не помнишь истории Арлотто о старике, который просил статую Христа спасти его молодую жену, умиравшую от чахотки? – Никколо покачал головой, и Леонардо продолжил: – Этот человек был верным христианином и двадцать лет молился именно этой статуе. Свечами, которые он возжёг перед ней, можно было осветить мир. Но именно этот образ Христа не выполнил своей части сделки, ибо жена старика, несмотря на все его молитвы и преданность, умерла в муках. Разъярившись, старик отшиб статуе уши и кричал так, что слышали все в церкви Санто Спирите: «Ты – позор и насмешка!»

   – И что с ним сталось? – спросил Никколо.

   – Если верить рассказу, братья разорвали его в клочья.

   – Святотатство! – заметил Сандро. – Богобоязненный христианин не станет осквернять святых образов. Ты не должен учить дитя еретической лжи и святотатственным россказням. – Схватив Никколо за руку, он продолжал: – Арлотто был всего лишь фальсификатором и похотливцем.

Несмотря на весёлый нрав Сандро, на чувственность и живость его картин, была в нём толика фанатизма, правда, проявлялась она довольно редко.

   – Друг мой, – заметил Леонардо, – если ты не перестанешь писать свои сладострастные картины с нашей прекрасной Симонеттой, люди могут счесть тебя распутником и, глядишь, начнут называть тебя еретиком... или евреем.

Макиавелли рассмеялся, и это развеяло напряжение, потому что Сандро при одном упоминании Симонетты готов был стать святым – или предаться распутству посреди улицы, только бы это привлекло к нему её внимание.

А Леонардо со спокойной печалью, отрешённо и окончательно осознал, что Джиневра не любит его.

Понте Веккио, отстроенный заново после большого наводнения 1333 года, был по большей части тёмен, но в Арно, которую он пересекал, отражались огни празднества. Сама река была подобна горящей свече; она струилась и мерцала, отражая свет ламп, светилен и факелов, что пылали в ближних улицах и домах. Большая часть лавок на мосту была закрыта – это был мерзко пахнущий квартал мясников; но в нескольких лавчонках торговали леденцами, жареными орехами, сладкими бобами и дешёвым вином. Здесь работали усталые проститутки; район посещался в основном приезжими да горожанами, что шли к причастию или спешили поглазеть на праздничное действо вокруг Палаццо Веккио. Многие направлялись и во дворец Медичи, сегодня открытый для всех; там жарилось множество жирных свиней – на угощение всей округе.

   – Эй, мастер Леонардо, это вы? – окликнул какой-то юноша.

   – Да, что тебе? – отозвался Леонардо. Он узнал Джакопо Санторелли, ученика златокузнеца, который часто позировал в bottega Верроккьо. Леонардо много рисовал и писал Джакопо, у которого было хорошее мускулистое тело, но тяжёлое лицо с раздутыми ноздрями и жёлтой угреватой кожей. Бородёнке его предстояло погустеть с годами, но сейчас она была жидкой и редкой, зато длинные взлохмаченные волосы вились и блестели.