Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Глава 8
КОРШУН

Можно создать машину для полёта, в которой

будет сидеть человек и управлять механизмом,

который движет искусственными крыльями, дабы

они махали в воздухе подобно птичьим.

Сэр Роджер Бэкон

И, как заяц, гонимый рогами и сворой,

мчится туда, где начал свой бег.

Анонимный монах

...среди ранних моих воспоминаний, когда был

я ещё в колыбели, помню я коршуна, что прилетел

ко мне и открыл мой рот своим хвостом, и затем

хвостом много раз ударил меня по губам.

Леонардо да Винчи

Великая Птица стояла на краю вершины холма, выбранного Леонардо в окрестностях Винчи. Сделанная из бумазеи и шёлка, она походила на гигантскую стрекозу, её распростёртые крылья с лёгким шорохом чуть шевелились на ветру. Никколо, Тиста и приёмный отец Леонардо Ачаттабрига стояли на коленях под крыльями, вцепившись в пилотские ремни; Зороастро да Перетола и Лоренцо ди Креди в пятнадцати футах от них удерживали концы крыльев – казалось, что в руках у них огромные, синие с золотом турнирные стяги. Этих двоих можно было принять за карикатуры на Великолепного и его брата Джулиано, настолько уродлив казался смуглокожий Зороастро рядом с красавчиком Лоренцо ди Креди. Именно таков был контраст между Лоренцо и Джулиано Медичи, что стояли вместе с Леонардо и Сандро в нескольких шагах от Великой Птицы. Джулиано сиял на утреннем солнце, как сияла бы Симонетта, Лоренцо же, казалось, пылал мрачным огнём.

Зороастро, вечно нетерпеливый, глянул на Леонардо и крикнул:

   – Мы готовы, маэстро!

Леонардо кивнул, но Лоренцо удержал его.

   – В этом нет необходимости. Я люблю тебя, как Джулиано, и моя любовь не зависит от того, предпочтёшь ты лететь... или позволишь победить здравомыслию.

Леонардо улыбнулся.

   – Я полечу fide et amore.

С верой и любовью.

   – У тебя будет и то и другое, – сказал Лоренцо и пошёл с Леонардо к краю обрыва, чтобы помахать толпе, которая собралась далеко внизу, вокруг естественной поляны, на которой Леонардо собирался с триумфом приземлиться. Поляну окружал лес из елей и кипарисов, который выглядел с высоты частоколом грубо вытесанных копий и алебард. Поднялся шум: на поляне, приветствуя Первого Гражданина, собралась вся деревня, от крестьянина до землевладельца, приглашённая Великолепным; он же распорядился установить большой разноцветный шатёр, где с рассвета его слуги и лакеи готовили пиршественный стол. Сестра Лоренцо Бианка, Анджело Полициано, Пико делла Мирандола и Бартоломео Скала тоже были там, принимая гостей праздника.

Леонардо подождал, покуда Лоренцо не получит причитающихся ему почестей, а потом, дабы его не затмили, тоже поклонился и театрально взмахнул руками. Люди приветствовали его, как любимого сына, и он отошёл, чтобы устроиться в сбруе летающей машины. Он не заметил своей матери Катерины – крохотной фигурки, которая тревожно смотрела вверх, бормоча молитвы и ладонью заслоняя глаза от солнца. Пьеро, его отец, стоял рядом с Джулиано Медичи; оба они были в охотничьих костюмах. За всё время Пьеро не обменялся ни словом с Леонардо. Его значительное лицо было напряжённым и непроницаемым, словно он стоял перед магистратом, ожидая решения по делу.

Улёгшись ничком на доску-ложе под крыльями и воротом, Леонардо закрепил петлю вокруг головы, связанную с рулями Великой Птицы, попробовал ручные рычаги и стремена, что поднимали и опускали крылья.

   – Осторожней! – крикнул Зороастро, отскакивая от зашевелившихся крыльев. – Ты что, хочешь убить нас?

Раздался нервный смех; но Леонардо оставался спокоен. Ачаттабрига подтянул ремни, связывавшие Леонардо с машиной, и сказал:

   – Я буду молиться за твой успех, Леонардо, сынок. Я люблю тебя.

Леонардо повернул голову к приёмному отцу, вдохнул исходящие от его одежды и тела запахи Катерининых приправ – лука и чеснока, взглянул в раскосые блёкло-голубые глаза старика – и осознал вдруг, что любит этого человека, всю жизнь проведшего в поту у огня, у печей для обжига и привыкшего мыслить не головой, а руками, большими натруженными руками с твёрдыми жёлтыми ногтями.

   – Ия люблю тебя... отец. Уверен, с твоими молитвами я буду в безопасности.

Кажется, эти слова польстили Ачаттабриге, потому что, в последний раз проверив ремни, он поцеловал Леонардо и похлопал его по плечу. Затем он отступил – так почтительно, словно отходил от иконы в соборе.

   – Удачи, Леонардо, – сказал Лоренцо.

Другие тоже наперебой желали ему удачи. Отец кивнул ему и улыбнулся; и Леонардо, приняв вес Великой Птицы на свои плечи, поднялся. Никколо, Зороастро и Лоренцо ди Креди подвели его к самому краю обрыва.

Толпа внизу разразилась приветственными воплями.

   – Маэстро, – вздохнул Никколо, – как бы мне хотелось быть на твоём месте!

   – Пока просто смотри, Никко, – ответил Леонардо. – Представь, что это ты паришь в небесах, потому что эта машина и твоя тоже. И ты будешь со мной.

   – Спасибо, Леонардо.

   – Теперь отойдите... нам с Великой Птицей пора взлетать.

Леонардо поглядел вниз так, словно видел всё это в первый раз, словно каждое дерево, каждое запрокинутое лицо приблизились, увеличились, каждое движение и звук стали ясны и раздельны. Мир как бы мгновенно разделился на составные элементы; вдалеке неровности и складки земли напоминали зелёное море с длинными густо-коричневыми тенями, и над этими неподвижными «водами» возносились самые разные человеческие строения: церкви и колокольни, сараи и домишки, окружённые вспаханными полями.

Сердце Леонардо гулко билось в груди; и на миг он потянулся к покою и безопасности своего собора памяти, где прошлое было ясно, а причины и следствия непререкаемы. Ветер дул с северо-запада, и Леонардо ощущал вокруг себя его дыхание. Вершины деревьев шелестели, перешёптываясь, когда тёплый воздух струился в высоте. Тёплые токи незримо возносились в небо, увлекая его за собой; крылья трепетали. Пора, понял Леонардо, не то его попросту стянет с обрыва.

Леонардо шагнул с края обрыва, словно бросаясь в море. На миг, проваливаясь в пустоту, он ощутил головокружительный восторг и следом – тошнотворный страх, от которого сжалось сердце. Хотя он работал воротом и стременами, заставляя крылья двигаться, он не мог удержать себя на высоте. От многочасовых упражнений его движения стали почти рефлекторными: одна нога отбрасывается назад, опуская одну пару крыльев, руки бешено крутят ворот, поднимая вторую, кисти рук выворачиваются то влево, то вправо. Он работал с механизмами, вкладывая в свои усилия каждую крупицу своих высчитанных двухсот фунтов мускульной силы, и мышцы его горели от напряжения. Хотя Великая Птица могла планировать, но в передачах слишком сильно было трение, да и сопротивление ветра оказалось чересчур велико. Он едва мог шевелить крыльями.

Он падал.

Знобящий, режущий ветер терзал его слух непрерывным воем. Одежда хлопала вокруг тела, словно ткань его падающих крыльев – а небо, холмы, лес и горы спиралью кружились вокруг, и Леонардо ощутил ледяное касание возвратившегося наяву кошмара – кошмара о падении в бездну.

Но падал он сквозь свет, столь же мягкий, как масло. Под ним был знакомый край его юности – и он вскидывался, вопреки всякой логике, рвался к небу, чтобы схватить его руками. Он видел дом отца, а вдалеке – Апуанские Альпы и древний мощёный тракт, проложенный ещё до того, как Рим превратился в империю. Его чувства обрели ощущение сна, и он молился, дивясь себе й глядя на пурпурные тени деревьев внизу, готовых пронзить его копий, и всё давил, давил на педали и вращал механизм ворота.

Затем он ощутил вкруг себя порыв тёплого воздуха и внезапно – головокружительно, непостижимо – начал подниматься.

Крылья его были распростёрты и неподвижны. Они не шевелились, и всё же он поднимался. Словно Божья рука влекла Леонардо ввысь, в небеса; а он вспоминал, как выпускал коршунов и следил, как они ищут воздушные потоки, чтобы подниматься, паря и не махая крыльями.

Так и Леонардо теперь поднимался в тёплом потоке – приоткрыв рот, чтобы облегчить растущее давление в ушах – пока не увидел вершину холма в тысяче футов под собой. Край холмов и рек, хуторов и лесов отдалился, превратившись в аккуратный чертёж из завитков и прямоугольников – след трудов человека на земле. Во время подъёма солнце, казалось, засияло ярче, будто сам воздух был менее плотным в этих разреженных областях. Теперь Леонардо устрашился, что его может притянуть слишком близко к сфере, где воздух оборачивается огнём.

Он повернул голову, дёрнув петлю, связанную с рулём – и обнаружил, что может до некоего предела выбирать направление полёта. Но тут парение прекратилось, словно пузырёк тёплого воздуха, в который он был заключён, вдруг лопнул, прорвался. Ему стало холодно.

Воздух был холоден... и недвижен.

Леонардо яростно заработал воротом, надеясь, что сможет махать крыльями, как птица, покуда не отыщет новый поток тёплого воздуха; но ему не удалось добиться движения вперёд.

Снова он падал, как стрела – по дуге.

Хотя сопротивление воздуха было так велико, что он не мог удерживать крылья в горизонтальном положении, он развил достаточную скорость, чтобы начать подъём. Он и поднялся немного, но опять не смог раскрутить свой механизм настолько, чтобы удержаться в воздухе, и следующий же порыв ветра сшиб его, ударив незримым кулаком Великую Птицу.

Оставалось лишь надеяться на то, что ему удастся поймать ещё один восходящий поток.

Но вместо этого его захватил воздушный водоворот, отшвырнув летающую машину, как щепку, в сердце бури. Леонардо изо всех сил пытался удержать крылья в горизонтальном положении. Он боялся, что ветер оборвёт их; и действительно, беспорядочные порывы ветра словно сговорились сбросить его вниз и размозжить о скалу.

Время для Леонардо замедлилось – ив один долгий миг он увидел поляну в лесу словно в увеличительное стекло. Он увидел людей, которые глазели на него, вытянув шеи; и в этот пронизанный ветром миг он вдруг взглянул на себя свободно, по-иному. Словно это и не он падал навстречу смерти.

Где же славословия и здравицы, подивился он – или люди онемели и устрашились при виде того, как один из них падает с неба? Скорее уж они втайне желали ему упасть – их подспудные порывы вряд ли отличались от устремлений толпы, не так давно склонившей несчастного, обезумевшего от любви мальчишку-крестьянина спрыгнуть с крыши на каменную мостовую Виа Калимала.

Справа от себя Леонардо заметил коршуна. Не видение ли это, подумал он, вспоминая давнишний сон о большой птице – коршун упал на него, тогда ещё младенца в люльке, и отхлестал по лицу гладкими, маслянистыми перьями хвоста.

Земля была уже всего лишь в трёх сотнях футов.

Коршун попался в ту же ловушку, что и Леонардо; и он увидел, как птица, накренясь, ушла в сторону – и полетела по ветру. Леонардо переместил центр тяжести, манипулируя рулём, и изменил угол наклона крыльев. Так ему удалось последовать за коршуном. Руки и ноги у него были тяжёлыми и бесчувственными, точно свинцовые гири, но, по крайней мере, он сумел хоть немного сохранить управление машиной.

И всё же он падал.

Он уже слышал, как кричит внизу толпа. Она редела, словно люди разбегались с его пути. Он подумал о Катерине, о своей матери.

И следовал за коршуном, точно это было его вдохновение, его Беатриче.

Катерина.

Джиневра.

И земля, встающая на дыбы.

На миг Леонардо завис над тёмно-зелёным покровом леса. Но – лишь на миг. Тёплый ветер обдул его; и Великая Птица взмыла, оседлав воздушный поток. Леонардо поискал взглядом коршуна, но тот исчез, словно был духом и теперь воспарил, лишённый веса, через все сферы к Primum Mobile. Леонардо попытался направить полёт машины так, чтобы приземлиться где-нибудь в полях, за лесом.

Тёплая струя влекла его ввысь и вдруг, словно издеваясь, исчезла. Стараясь не двигать крыльями, Леонардо несколько секунд скользил по ветру. Но вот новый порыв отбросил его назад, и он упал...

Шлёпнулся оземь.

Спесивец.

Я вернулся домой, чтобы умереть.

И ему представилось, будто он стоит перед бронзовой статуей, что хранит вход в собор его памяти. Это трёхглавый демиург. Лица его отца, Тосканелли, Джиневры глядят на него; но именно Джиневра произносит слова, что освободят его от мира, слова, записанные Лукой: «Nunc dimittis servum tuum, Domine» – «Ныне отпущаоши раба твоего, Владыко».

Нет, Джиневра, я не могу оставить тебя. Я люблю тебя. Я не завершил ещё своего труда, своего...

Лицо отца хмурится.

Леонардо проиграл.

Деревья кружились под ним, плясали, словно сорванные с корней; и снова естественный ход времени нарушился. Он видел знакомые лица; видел камни, лежащие, как алмазы, в чёрной грубой земле; лохмотья перистых облаков, за которыми сверкает солнце; кустарник на горном склоне; растения с длинными листьями, пронизанными чёткой тонкой паутиной жилок.

Время растянулось... и сжалось.

И тьма за его сомкнутыми веками превратилась в сумерки.

Наверное, я умер.

Nunc dimittis...

Однако в уютной тьме Леонардо смог укрыться в своём соборе памяти, храме со многими куполами и покоями, покуда не заполненными. Он был в безопасности в тайниках своей души; и он бежал от портала к башне, от нефа к часовне, через ясные, знакомые воспоминания, следуя за коршуном.

Тем самым, что явился Леонардо.

Давным-давно.

Как во сне.

Часть вторая
MATERIA

Один успел упасть, другой – подняться,

Но луч бесчестных глаз был так же прям,

И в нём их морды начали меняться.

Данте Алигьери

Дикарь тот, кто спасает себя.

Леонардо да Винчи

Глава 9
MEMENTO MORI

Я умираю каждый день.

Петрарка, письмо к Филиппе де Кабассолес

Как солнце в зеркале, двуликий дух

Из глубины очей её мерцает,

И облик – всякий раз иной из двух.

Данте Алигьери

Даже по прошествии трёх недель головные боли не прекращались.

Упав на лес, Леонардо сломал несколько рёбер и получил сотрясение мозга. Он пролетел меж толстых лиловых стволов кипарисов, раздирая в клочья, как тряпку, дерево и ремни Великой Птицы. Его лицо уже чернело, когда слуги Лоренцо отыскали его. В себя он пришёл в доме отца; однако Лоренцо настоял, чтобы его переправили на виллу Карреджи, где им могли бы заняться лекари Пико делла Мирандолы. За исключением личного дантиста Лоренцо, который, вымочив губку в опиуме, соке чёрного паслёна и белены, удалил ему сломанный зуб, пока Леонардо спал и грезил о падении, прочие лекари только и делали, что меняли ему повязки, ставили пиявок да ещё состряпали его гороскоп.

Зато в Карреджи Леонардо закрепил свои отношения с Лоренцо. Он, Сандро и Лоренцо поклялись быть друг другу братьями – невинный обман, ибо Первый Гражданин не верил никому, кроме Джулиано и своей матери, Лукреции Торнабуони.

Говорили ещё, что он доверяет Симонетте.

Леонардо завязал при дворе ещё несколько важных знакомств, в том числе подружился с самим Мирандолой, имевшим немалое влияние на семейство Медичи. К своему удивлению, Леонардо обнаружил, что у них с сыном личного медика Козимо Медичи есть немало общего. Оба они тайно анатомировали трупы в студиях Антонио Поллайоло и Луки Синьорелли, которые, как считалось, разоряют могилы ради своих художественных и учебных нужд; и Леонардо был потрясён, узнав, что Мирандола тоже был в своём роде учеником Тосканелли.

Тем не менее Леонардо вздохнул более чем свободно, когда чума наконец отступила и они смогли вернуться во Флоренцию. Его приветствовали как героя, потому что Лоренцо во всеуслышание объявил с ringhiera[77]77
  Балкон, трибуна (ит.).


[Закрыть] Палаццо Веккио, что художник из Винчи на самом деле летал по небу, как птица. Но среди образованных ходили слухи, что Леонардо на самом деле свалился с неба, подобно Икару, на которого, как говорили, он очень походил спесью. Он получил анонимную записку, которая явно отражала эту точку зрения: «Victus honor» – «Почёт побеждённому».

Леонардо не принял ни одного из бесчисленных приглашений на балы, маскарады, вечеринки. Его захватила лихорадка работы. Он заполнил три тома набросками и зеркальными записями. Никколо приносил ему еду, а Андреа Верроккьо по нескольку раз на дню поднимался наверх взглянуть на своего знаменитого ныне ученика.

– Ну как, ещё не пресытился своими летающими машинами? – спросил он у Леонардо как-то в сумерки. Ученики внизу уже ужинали, и Никколо торопливо расчищал место на столе, чтобы Андреа мог поставить принесённые им две миски с варёным мясом. В студии Леонардо царил, как всегда, беспорядок, но старая летающая машина, приколотые к доскам насекомые, препарированные мыши и птицы, наброски крыльев, рулей и клапанов для Великой Птицы исчезли, заменённые новыми рисунками, новыми механизмами для испытания крыла (ибо теперь крылья должны были оставаться неподвижными) и большими моделями игрушечных летающих вертушек, которые были известны с 1300 года. Он экспериментировал с Архимедовыми винтами и изучал геометрию детских волчков, чтобы вычислить принцип махового колеса. Как быстро крутящаяся линейка вытягивается в руке параллельно земле, так в воображении Леонардо рисовалась машина с приводом от пропеллера. Однако он не мог не думать о противоестественности подобного механизма, ибо воздух текуч, как вода. А природа, прообраз всего, сотворённого человеком, не создала вращательного движения.

Леонардо дёрнул струну игрушечной вертушки, и маленький четырёхлопастный пропеллер ввинтился в воздух, словно бы преступая все законы природы.

   – Нет, Андреа, я не потерял интереса к этому самому возвышенному моему изобретению. Великолепный выслушал мои мысли и верит, что следующая моя машина удержится в воздухе.

Верроккьо проследил взглядом за красной вертушкой, которая отлетела к стопке книг.

   – И Лоренцо обещал заплатить тебе за эти... эксперименты?

   – Такое изобретение может произвести переворот в военном искусстве! – не сдавался Леонардо. – Я экспериментировал ещё с аркебузами и набросал чертёж гигантской баллисты, арбалета, какого ещё никто не мог представить, и придумал пушку с рядами бочонков, которая...

   – Конечно, конечно, – сказал Верроккьо. – Но, должен сказать тебе, неразумно доверяться вспышке мимолётного восторга Лоренцо.

   – Уж наверное у Первого Гражданина интерес к военной технике не мимолётный!

   – И потому он проигнорировал твой прежний меморандум, в котором ты развивал те же идеи?

   – То было прежде, а то – сейчас, – сказал Леонардо. – Если Флоренции придётся воевать, Лоренцо использует мои изобретения. Он сам мне сказал.

   – Ну разумеется, – кивнул Андреа. И, помолчав, сказал: – Перестань дурить, Леонардо. Ты художник, а художник должен писать. Почему ты не хочешь работать над теми заказами, которые я тебе предлагаю? Ты отверг уже многих хороших заказчиков. Денег у тебя нет, а плохая репутация имеется. Ты не закончил даже свою caritas[78]78
  Милосердие (ит.); здесь имеется в виду изображение Богоматери.


[Закрыть] для мадонны Симонетты.

   – Денег у меня будет хоть отбавляй, когда мир увидит, как моя летающая машина парит в небесах.

   – Ты же чудом остался в живых, Леонардо. Не хочешь посмотреться в зеркало? Ты едва не сломал себе хребет. И тебе так хочется повторить всё сызнова? Или тебя остановит только смерть? – Он покачал головой, словно досадуя на собственную несдержанность, и мягко сказал: – Тебе, видимо, нужна твёрдая рука. Это я виноват. Мне ни в коем случае нельзя было допускать, чтобы ты в первую очередь занимался всем этим, – Андреа махнул рукой в сторону Леонардовых механизмов. – Но ставкой была твоя честь, и Лоренцо обещал мне, что побережёт тебя. Он был совершенно очарован тобой.

   – Хочешь сказать, что сейчас это не так?

   – Я только говорю о его характере, Леонардо.

   – В том, что он передумал, моя вина. Но, быть может, мне стоит ещё испытать его... это ведь ты говорил мне о предложении Лоренцо пожить в его садах.

   – Он не откажет тебе – но ему будет сейчас не до тебя, как и не до кого из нас... после того, что случилось.

   – О чём ты?

   – Галеаццо Сфорца убит. Его ударили кинжалом в дверях церкви Санто Стефано. В церкви... – Верроккьо покачал головой. – Я только что узнал.

   – Это зло, предсказанное Флоренции, – сказал Никколо. Он явно был так голоден и стоя с жадностью ел принесённое Верроккьо варёное мясо.

   – Воистину так, парень, – согласился Андреа. – В Милане заварушка, так что Флоренция осталась с одной Венецией, а это весьма ненадёжный союзник. Лоренцо послал гонцов ко вдове Галеаццо в Милан, но она не сможет смирить своих деверей. А если Милан окажется под влиянием Папы...

   – То миру в Италии придёт конец, – сказал Леонардо.

   – Ну, это уж слишком сильно сказано, – заметил Андреа, – но будет трудно обратить всё это на пользу Флоренции.

   – Великолепный умеет договариваться, – сказал Никколо.

Андреа кивнул:

   – Ребёнок прав.

Юный Макиавелли хмуро глянул на него, но смолчал.

   – Боюсь, что и я прав – насчёт мира в Италии, – настойчиво проговорил Леонардо. – Ему скоро конец. Разве не потеряли мы уже Федериго Урбинского, нашего лучшего кондотьера? Не ушёл ли он к Святому Престолу? Теперь Лоренцо более, чем когда-либо, понадобятся инженеры.

Андреа пожал плечами.

   – Я только художник, – сказал он, и по саркастической нотке в его голосе Леонардо понял, что Верроккьо сердится на него. – Но я, так же как и ты, знаю, что у Лоренцо уже есть инженер. Ему служит Джулиано да Сангалло.

   – Сангалло плохой художник и бездарный инженер, – сказал Леонардо.

   – Он зарекомендовал себя в нескольких кампаниях, и его выбрал сам Лоренцо.

   – Ты не прав. Лоренцо не забудет о моих изобретениях.

Андреа только прошипел что-то, прижав язык к нёбу.

   – Доброй вам ночи. Леонардо, поешь, пока не остыло. – Он пошёл к двери, но на пороге остановился. – Ах да, чуть не забыл. Мадонна Веспуччи назначила тебе аудиенцию.

   – Когда? – спросил Леонардо.

   – Завтра, в час пополудни.

   – Андреа...

   – Что?

   – Что обратило тебя против меня?

   – Моя любовь к тебе... Забудь изобретательство, вооружения, все эти летающие игрушки. Ты художник. Пиши.

Леонардо внял совету мастера и провёл весь вечер за мольбертом. Но он, оказалось, уже отвык от испарений уксусной эссенции, лака, скипидара и льняного масла. Глаза у него щипало и жгло, голова раскалывалась от боли; однако писал он хорошо, как всегда. У него мучительно пощи пывало подмышки, зудели брови и лоб, он с трудом дышал через нос; но подручные Мирандолы уверяли, что все эти временные нарушения исчезнут, когда ток крови очистит «внутренние отеки». Во время работы Никколо прикладывал к его лбу одно из снадобий Мирандолы – тряпочку, смоченную смесью розового масла и пионового корня.

Аталанте Мильоретти зашёл взглянуть на Леонардо и привёл с собой друга, чтобы подбодрить его – Франческо Неаполитанского, лучшего из лютнистов. Леонардо попросил их остаться и составить ему компанию, покуда он пишет; ему хотелось знать все новости, слухи и сплетни, чтобы быть готовым к завтрашнему визиту к Симонетте. Франческо, невысокий, изящный и гладко выбритый, продемонстрировал свою искусность в игре на лютне; затем Леонардо попросил Никколо дать Аталанте лиру в форме козьей головы, исполненную на манер той лиры, которую он преподнёс Великолепному.

   – Я хотел и эту лиру отлить из серебра, – сказал при этом Леонардо, – но мне не хватило металла.

   – Металл меняет тон инструмента, – заметил Аталанте.

   – К лучшему? – спросил Леонардо.

Помолчав, Аталанте всё же ответил:

   – Должен признаться, я предпочитаю дерево... как в этой.

Леонардо мечтательно проговорил:

   – Может быть, Лоренцо пожелает выкупить козу – в пару к своему коню. Дай он металл, мне достался бы остаток. В качестве платы.

   – Может, он и согласился бы, – кивнул Аталанте. – И у тебя всё равно остался бы оригинал. – Он сделал паузу. – Но если разразится война, серебра не будет ни у кого... Ты знаешь, что Галеаццо Сфорца зарезали? На улицах об этом только и говорят.

   – Да, – сказал Леонардо, – знаю.

   – Его вдова уже просила Папу дать герцогу отпущение грехов.

   – Об этом тоже говорят на улицах? – поинтересовался Леонардо.

Аталанте пожал плечами.

   – Говорят, она отправится прямиком к Папе, и это станет причиной войны.

   – Мы ведь даже не знаем, удастся ли ей удержать бразды правления, – вставил Никколо. – Быть может, Милан станет республикой... как Флоренция.

Мужчины улыбнулись, ибо Флоренция была республикой лишь по названию; но Аталанте ответил Никколо серьёзно, как равному:

   – Заговорщики действительно были республиканцы, мой юный друг, но народ Милана любил своего тирана и жалеет о его смерти. Вожак заговорщиков Лампуньяни был убит на месте, а тело его протащили по городу. Других отыскали очень скоро и страшно пытали. Нет, там республике не бывать. И даже стань Милан республикой – кто поручится, что он останется нашим союзником? А что думаешь об этом ты, Франческо?

Лютнист пожал плечами, словно устал от политики и хотел только одного – заниматься музыкой.

   – Я думаю, вы, флорентийцы, видите предвестия войн и скандалов под каждым камешком. Вы тратите драгоценное время, тревожась о грандиозных замыслах врагов... а потом быстро умираете от старости.

Леонардо рассмеялся. Он ничего не мог поделать с собой – его влекло к этому циничному маленькому музыканту, который с виду был немногим старше Никколо.

   – И всё-таки? – настаивал Аталанте.

   – Никто не желает войны, и менее всех Сикст, – сказал Франческо.

   – Он честолюбив, – заметил Аталанте.

   – Но осторожен, – ответил Франческо. – Однако убийство – дурной знак. Оно создаёт мерзкий прецедент – выходит, что теперь и святость домов Божьих не даёт безопасности. А сейчас – можем мы сыграть для мессера Леонардо?

   – Разумеется, – сказал Аталанте. – Боюсь, мы не выполнили своей задачи – скорее уж наоборот.

   – Какой задачи? – спросил Никколо.

   – Поднять настроение твоего мастера.

   – Дело почти невозможное, – вставил Сандро Боттичелли, входя в комнату. – Но даже нашего Господина Совершенство, нашего Леонардо можно одолеть.

   – Андреа позволял кому-нибудь шататься по его bottega? – добродушно осведомился Леонардо. – Или вы совсем не боитесь стражи Великолепного, что бродите после вечернего колокола?

   – Не припомню, чтобы тебя раньше это особенно тревожило, – хмыкнул Аталанте.

   – Увы, даже я порой поступал по-мальчишески глупо. – Леонардо повернулся к Сандро. – Что ты имел в виду?

   – Ты о чём?

   – Что меня можно одолеть.

   – Victus honor.

   – Так это ты прислал записку!

   – Какую записку? – с весёлым видом осведомился Сандро.

   – Что ж, вижу, тебе уже лучше.

   – Во всяком случае, я больше не пуст, – сказал Сандро; однако в нём всё равно чувствовалась печаль, будто всё, что, по его словам, исчезло, осталось с ним – что он по-прежнему пуст, одинок и страдает. – Аталанте, дай нам услышать вашу игру; возможно, мы с Леонардо даже подпоём.

   – По-моему, это угроза, – сказал Леонардо.

   – Господи Боже мой! Тогда я не буду петь.

   – Я сочинил мелодию к стихотворению Катулла, – сказал Аталанте. – Ты ведь любишь его, Леонардо?

   – Конечно, люблю, – сказал Леонардо. – Хотя это и может быть сочтено кощунством, я пристрастен к кое-чему из Марка Туллия Цицерона и Тита Лукреция Кара; но, должен признаться, терпеть не могу ни всеми почитаемого Вергилия, ни заодно с ним – Горация и Ливия[79]79
  Катулл Гай Валерий (ок. 84 – 54 до н.э.) – древнеримский поэт.
  Цицерон Марк Туллий (106 – 43 до н. э.) – оратор, адвокат, писатель и политический деятель Древнего Рима.
  Лукреций – Тит Лукреций Кар (ок. 99 – 55 до н.э.) – древнеримский философ-материалист, религиозный вольнодумец.
  Вергилий (70 – 19 до н.э.) – римский поэт, автор «Буколик» и «Георгик», прославляющих жизнь на лоне природы и сельский труд. Главное произведение Вергилия – поэма «Энеида» о странствиях и войнах троянца Энея.
  Гораций Флакк Квинт (65 – 8 до н.э.) – римский поэт.
  Ливий Тит (59 – 17 до н.э.) – римский историк, автор «Римской истории от основания города» в 142-х книгах.


[Закрыть]. Меня тошнит от стихов ради стихов. Пусть наши друзья придворные беспрестанно поминают Цицерона. Но Катулл... Его слова будут звучать вечно. Назови стихи, и я подпою тебе.

   – «Lesbiame dicit», – сказал Аталанте; он кивнул Франческо, и они заиграли и запели. Аталанте оплетал своим нежным высоким голосом голос Леонардо, более звучный, но не отличавшийся таким широким диапазоном:

 
Лесбия вечно ругает меня. Не молчит ни мгновенья,
Я поручиться готов – Лесбия любит меня!
Ведь и со мной не иначе. Её и кляну, и браню я,
А поручиться готов – Лесбию очень люблю!
 

Мелодия и слова звучали медленно, хотя песня была легка, и они переходили от песни к песне, исполняя вариации Аталанте на Катулловы стихи:

 
Odi et amo...
И ненавижу её, и люблю. «Почему же?» – ты спросишь.
Сам я не знаю, но так чувствую я – и томлюсь.
Odi et amo...
 

Сандро налил вина, и Леонардо позволил себе немного выпить. Он разрешил присоединиться и Никколо. Ко времени, когда Аталанте и его друг ушли, Никколо крепко спал на тюфяке, обняв обеими руками толстый том римской поэзии. Он был похож на спящего Вакха, каким его изваял Пракситель – волосы его, густые и взлохмаченные, кудряшками закрывали лоб.

   – Поздно, – сказал Сандро, – пора и мне. – Он говорил шёпотом, чтобы не разбудить Никколо. Потом приподнял занавеску, прикрывавшую портрет Симонетты, который писал Леонардо, и улыбнулся.

   – Ты пишешь тело, а видно душу. Я же пишу душу, а вылезает тело.

   – Ты пьян, – сказал Леонардо.

   – Конечно, пьян, и ты тоже, мой друг. Я вижу, ты поселил Симонетту в Винчи. – Он говорил о картине Леонардо «Мадонна с кошкой». – Что бы ты ни писал, что бы ни изображал – там всегда присутствуют горы и стремнины Винчи, верно? И всё-таки ты до сих пор ослеплён фламандской техникой. По-моему, ты стал куда искуснее, чем твой извечный соперник ван дер Гоос.

   – И это всё, что ты видишь в моей картине, Пузырёк? Искусность?

   – Отчего же, Леонардо, я вижу ещё Симонетту во плоти. Я почти могу прочесть её мысли, ибо она у тебя живая. Этого я не могу отрицать.

   – Благодарю, – сказал Леонардо. – Между нами есть различия, но...

   – Да не так уж и много.

   – Я имел в виду живопись.

   – А-а, – протянул Сандро. И всё же он смотрел на картину Леонардо зачарованными глазами. Как тогда, когда их взгляды встретились во время экзорцизма.

   – Пузырёк, ты что-то знаешь и не хочешь мне говорить?

Сандро усмехнулся и прикрыл картину занавеской.

   – Когда понесёшь её, будь осторожен. Как бы она не отсырела.

   – Сандро?.. – Леонардо ощутил смутное беспокойство.

   – Завтра, – сказал Сандро, напряжённо глядя на холст, словно всё ещё мог разглядеть скрытый под ним портрет.

Леонардо появился у Симонетты после обеда; он пришёл точно в назначенное время, что случалось с ним редко. Хотя художники по большей части не менее пунктуальны, чем купцы, врачи и прочие люди, чьи дела зависят от назначенных встреч, Леонардо не в силах был овладеть даже этой основной чертой буржуа. Привычка опаздывать была, к несчастью, его второй натурой. Но сегодня его мысли не были отвлечены ни летающими и военными машинами, ни естествознанием, ни даже живописью и игрой света и тени – хотя он бережно нёс под мышкой обёрнутый в шёлк портрет Симонетты, следя за тем, чтобы шёлк не слишком сильно прижимался ко всё ещё мягким слоям льняного масла и лака.

Он размышлял о Симонетте и о том, чего она хочет от него. Покаянный озноб охватил его, когда он вспомнил об их свидании на порочной вечеринке у Нери; и всё же он продолжал быть её другом, истинным другом, абсолютным и безупречным, каким и она обещала ему быть. Леонардо ощущал путаную смесь вины и влечения – и тревоги тоже, потому что Сандро настойчиво уверял, будто Симонетта впитала его ядовитый фантом, несмотря на все усилия Пико делла Мирандолы.