Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Как станем мы жить без тебя, Симонетта?

Кто будет любить нас?

Кому станем поверять мы свои тайны?

Кто теперь откроет нам мир?

Я люблю тебя, сестра моя.

Сандро вернулся таким, словно заглянул в лицо самой Марии. Даже в сокрушении он казался восхищенным, словно сама скорбь была служанкой восторга. Он направился прямиком к Леонардо и сказал, что Симонетта хочет видеть его.

   – Сандро, что случилось? – спросил Леонардо.

Сандро не ответил. Глаза его застилали слёзы.

В комнате больной Леонардо встретил густой, тошнотворно-приторный запах смерти. Но Симонетта была ещё жива – она сидела в большой, о четырёх столбах, постели. Подушки и покрывало были сырыми от испарины; в руках она держала чётки и красное льняное полотенце. Она только что кашляла, и хотя на красном следы крови были не видны, на кончиках пальцев влажно блестели капельки кровянистой слюны. Симонетта улыбнулась Леонардо и знаком велела закрыть дверь, что он и сделал.

   – Подойди, Леонардо, сядь рядом, – сказала она. – Лоренцо настоял, чтобы врач поил меня этим... арабским папоротником. Как будто какая-то трава или заклятье могут спасти от вечности. – Она показала на питьё в бокале, что стоял на полочке у постели, рядом с грязной ступкой и пестиком. – Теперь я буду болеть до самой смерти, покуда ангелы не призовут меня. – Она улыбнулась, закрыла глаза и вдруг задрожала.

Леонардо тоже вздрогнул.

   – Не бойся, милый друг, – сказала Симонетта, вновь взглянув на него. – Я ещё не готова.

Леонардо сел на ступеньку у кровати, но Симонетта потянулась к нему и настояла, чтобы он лёг рядом с ней. На ней была только ночная сорочка из белого, расшитого золотом дамасского шёлка; длинные светлые волосы, расчёсанные и завитые, унизывал жемчуг. Её прекрасное лицо было измождено и истерзано болезнью, которая отнимала у неё жизнь, и здоровый румянец на щеках был обманом: её лихорадило.

Но напугали Леонардо её глаза. В них пылало пламя; они были отражением её сгорающей души.

   – Но они здесь, – сказала Симонетта, пробегая пальцами по шраму на его лбу.

   – Кто?

   – Ангелы. Горние посланцы. Ты разве не видишь их?

   – Нет, мадонна.

   – Жаль, ибо они прекрасны... как ты, Леонардо. Бедный Леонардо. – Симонетта смотрела на него, по-прежнему лаская его лицо. – Сандро мне всё рассказал. И Джиневра тоже.

   – Да? – потрясённо переспросил Леонардо. – И что же она рассказала?

   – Я старалась помочь ей, но сделать ничего было нельзя. Мессер Николини победил. Он умён и опасен. Он уничтожил бы семейство Бенчи, даже если бы это обесчестило его самого. Я говорила о нём с Лоренцо.

   – И что Лоренцо?

   – Он не хочет тревожить Пацци, а Николини слишком близок к ним. – Симонетта вздохнула. – Как, впрочем, и мой свёкор. – Она помолчала, глядя перед собой, и проговорила тихо, словно размышляя вслух: – Я предупреждала Лоренцо, что ему грозит опасность. От Пацци. Я бывала среди них и боюсь за него. Но Лоренцо верит, что его все любят. Он как дитя... Леонардо!

   – Да?

   – Иди ближе. – Она соскользнула на перину, одновременно повернувшись к нему.

   – Мадонна, а если кто-нибудь войдёт?

   – Не волнуйся. Даже Первый Гражданин почитает желания умирающих.

Он послушался и вытянулся рядом с Симонеттой. Она прижалась к нему, обвив ногой его ноги.

   – Мадонна...

   – Леонардо, я безразлична тебе? – Она смотрела на него, и он чувствовал, как она дрожит в его объятиях.

   – Ты моя сестра.

   – И больше ничего?

   – Я люблю тебя, мадонна.

   – Ия люблю тебя, Леонардо. Смог бы ты ласкать меня даже в смерти? Во имя любви? – Симонетта поцеловала его.

Дыхание её было кислым, а кожа пахла розами.

Она распахнула сорочку, открыв себя, и приникла к Леонардо, так сильно притянув его к себе, что он едва не задохнулся. Симонетта тихонько вскрикнула; а потом, отпустив его, внимательно всмотрелась в его лицо, словно запоминая каждую его чёрточку.

Таким она унесёт его в горние выси.

Леонардо поддерживал её, покуда она кашляла, потом отёр кровь с её подбородка, губ, руки и кольца Лоренцо.

   – Леонардо, – прошептала Симонетта, слишком слабая, чтобы говорить громче, – позаботься о Сандро.

   – Не тревожься, мадонна.

   – Он крепче, чем ты думаешь.

   – Что ты сказала ему? Он показался мне таким... другим, когда вышел от тебя.

Симонетта улыбнулась.

   – Быть может, он увидел ангелов, которых не разглядел ты. – Тут она глянула вбок, точно рядом с ней и впрямь опустился ангел.

   – Быть может.

   – И ещё, Леонардо...

   – Да, мадонна?

   – Обещай, что станешь защищать Лоренцо, как самого себя.

Застигнутый врасплох, Леонардо сказал:

   – Мадонна, он даже не хочет смотреть на меня. Боюсь, я рассердил его.

   – Нет, Леонардо, его рассердил не ты. Я.

   – Быть того не может!

   – Я сказала ему, что ты был моим любовником, – сказала она сухо, глядя мимо Леонардо. – Он спросил меня, и я не могла не сказать ему правды. Мы обещали никогда не лгать друг другу.

Леонардо глубоко вздохнул.

   – Теперь мне всё ясно. Он никогда не простит меня, ведь я его предал.

   – Он смягчится, Леонардо, обещаю тебе. Я сказала, что соблазнила тебя, – она тихонько засмеялась, – и обвинила в этом его.

   – То есть как?

   – Я сказала, что тосковала, потому что он обделил меня вниманием. Сказала, что знаю, что он занимался любовью с Бартоломеей де Нази. Он думает, что я использовала тебя, чтобы причинить ему боль.

   – И он не разгневался на тебя?

   – Такова божественная сила любви, Леонардо, – скромно сказала Симонетта; и сейчас, глядя на её оживлённое лицо, Леонардо не мог поверить, что она на пороге смерти. Напротив, он начал втайне надеяться, что она выживет.

   – Но ты сказала, что вы с Лоренцо обещали никогда не лгать друг другу.

   – Это и не была ложь.

Леонардо невольно отшатнулся.

Симонетта коснулась его руки.

   – Но это не значит, что я не люблю тебя, Леонардо. Я сказала о нас с тобой и Джиневре.

   – Зачем? – потрясённо и зло спросил Леонардо.

   – Не надо, Леонардо, не смотри на меня так. Я сделала это, чтобы помочь ей уйти от тебя: Николини расставил ловушку, из которой невозможно было выбраться. Я сделала это из чистой любви, Леонардо. Иначе вы оба не выпутались бы. Я...

Тут вдруг лицо Симонетта стало... пустым.

   – Симонетта! – испуганно позвал Леонардо.

   – Да, Леонардо, прости. Мысли ускользают, мне трудно удерживать их...

   – Ты должна поправиться. Я не вынесу этой потери.

Симонетта грустно посмотрела на него.

   – Это потери Джиневры та не мог вынести, славный мой Леонардо. Я, как та сам сказал, всего лишь твоя сестра.

   – Я люблю тебя!

   – Но не так, как я.

   – Тогда почему ты отказывалась видеть меня, когда для Сандро твой дом был открыт?

   – Если бы я увидела тебя, то, возможно, захотела бы жить.

   – Сейчас я здесь, мадонна.

Она улыбнулась.

   – Я уже видела эмпиреи[101]101
  Эмпиреи – по религиозным представлениям древних греков – наиболее высокая часть неба, наполненная чистым огнём и светом, местопребывание богов. Витать в эмпиреях – мечтать, фантазировать.


[Закрыть] и Первичный Движитель. Правда, Леонардо. Я взглянула на лепестки небесной розы. Я видела реку света и святых в небесах. И даже сейчас я вижу небесные престолы и ангелов. Даже люби ты меня, как любишь Джиневру, ты не удержал бы меня здесь. – Симонетта погладила его по лицу, потом провела пальцами по курчавым волосам. – Если ты заглянешь в мои глаза, возможно, тоже увидишь ангелов. Вот, видишь?

Чтобы доставить ей удовольствие, Леонардо кивнул.

Она отвернулась и закашлялась; но, когда Леонардо хотел поддержать её, оттолкнула его. Потом кашель унялся, и она отёрла рот; её рука и подбородок были в кровавых пятнах.

   – Я не хочу, чтобы ты осквернял себя, – сказала она, – но когда я – уже скоро – освобожусь от мира, не вознесёшь ли ты меня на небеса Венеры, чистый ангел?

   – Симонетта! – тревожно воскликнул Леонардо.

   – Ах, я ошиблась. – Симонетта коснулась его лица. – Ты не ангел. – Она смотрела на него так, словно он был её натурщиком. – Ты Леонардо... и тебе пора уходить.

Леонардо было прижался к ней, но она покачала головой.

   – Быть может, ты всё-таки ангел, – сказала она. – Ты обещаешь сделать, как я прошу?

   – Да, мадонна, – прошептал Леонардо.

Симонетту несли в храм Оньиссанти на открытых носилках. Она была в белом платье с длинными рукавами; волосы, заплетённые в косы, не украшало ничего, кроме лент. Лицо её было напудрено и бело, как слоновая кость. Она лежала на ложе из цветов; они окружали её, как тень небес. Цветы наполняли и сам воздух. Плачущие, скорбящие люди высовывались из окон и бросали на проходящую внизу процессию пригоршни цветочных лепестков.

Симонетта была святой, и её несли личные armeggeria Лоренцо из самых видных семей Флоренции. Красивые юноши были в предписанных трауром цветах: темно-красном, мглисто-зелёном, коричневом. Процессия медленно двигалась по тихим, хотя и переполненным улицам: Флоренция оплакивала свою королеву красоты. Горожане рыдали в голос и раздирали на себе одежды, словно умерла их родная сестра или дочь.

Леонардо и Никколо шли рядом с Сандро, за верным другом Лоренцо Джентиле Бекки, епископом Ареццо.

Сам же Лоренцо ждал в темноте храма – в отличие от его жены Клариссы. В груботканой тёмной рубахе с поясом он стоял подле алтаря, глядя на неф и часовню сквозь коринфские колонны и полукруглые арки из серо-голубого pietra serena, камня Флоренции. Следы экземы проступили на его лице, но он не попытался скрыть их.

Леонардо следил за службой, однако ощущал себя далеко от всех этих голосов, молитв, всхлипов и шёпота. В нём ревела его собственная буря, отзвук его личной скорби. Но слёз не было. Он был так же холоден и мёртв, как голубые камни церкви. Как Симонетта, он нашёл свой путь к избавлению.

Она ушла к чистому вечному свету, к Основе Основ.

Он бродил по мрачной стране смерти, где любовь, мука, скорбь были лишь наблюдаемыми явлениями, идеями столь же далёкими и холодными, как чистые образы Платона.

Чистилище.

И, глядя на Симонетту, чья плоть преобразилась в мрамор, он молился за неё – и за себя. Он молился, чтобы она действительно вознеслась. Чтобы её видения ангелов и высших созданий оказались правдой. Чтобы она чудесным образом стала для него Беатриче и вывела его из смертной тьмы его собственной души.

Ибо душа его терзалась – терзаниями Симонетты и Джиневры, но не его собственными.

Сандро и Никколо с двух сторон держали его за руки. Потому что – невозможная вещь – он плакал. Грудь его ходила ходуном, дыхание пресекалось. Он чувствовал, как солоны слёзы.

А потом служба кончилась – и рядом с ними оказался Лоренцо. Он обнял Сандро и наконец-то взглянул на Леонардо.

– Она была тебе хорошим другом, мастер Artista[102]102
  Художник (ит.).


[Закрыть], – сказал Лоренцо, и губы его искривила слабая, но жестокая ироническая усмешка. – А я – человек слова. Я сдержу слово, данное нашей мадонне, хотя сейчас мне противно видеть твоё лицо.

Леонардо мог лишь кивнуть: не время было наводить между ними мосты.

Лоренцо ушёл, забрав с собой толпу придворных, друзей и родни. Их место заняли другие почитатели Симонетты. Процессия скорбящих будет течь всю ночь, как воды Арно, оставляя на мраморном полу крошево из бумажек, еды и раздавленных цветов.

Не замечая давки вокруг, Леонардо смотрел на Симонетту.

Флорентийская грёза любви.

Ныне хладная плоть флорентийского камня.

   – Симонетта показывала тебе своих ангелов? – спросил Леонардо у Сандро.

   – Да, – сказал тот.

   – И ты их видел?

   – Идём, Леонардо. Нам пора уходить.

   – Ты видел их? – настаивал Леонардо.

   – Да, – сказал Сандро. – А ты?

Леонардо покачал головой, а потом наконец позволил Сандро и Никколо вывести себя из церкви.

Глава 14
ЛИЧНЫЕ ДЕЛА

Я знал одного человека, что, обещав мне многое,

менее, чем мне надлежало, и будучи разочарован

в своих самонадеянных желаниях, попытался лишить

меня моих друзей; и, найдя их мудрыми и не

склоняющимися перед его волей, он стал грозить мне,

что, изыскав возможности обвинить меня, он лишит

меня моих покровителей...

Леонардо да Винчи

Когда хоронили Симонетту, на чистом вешнем небе полыхали зарницы.

Леонардо был свидетелем бури, что внезапно прокатилась по небесам, сопровождаемая слепящими вспышками молний и резким своеобразным запахом, заполнившим воздух. Он стоял у могильного холмика с Никколо, Сандро и Пико делла Мирандолой, когда капли дождя и град обрушились на скорбящих, большая часть которых била себя в грудь и призывала святых. Сверкая алмазным сиянием, град ложился на мокрую траву и подстриженные кусты. Говорили, что в каждой градинке заключён омерзительный образ демонов, населяющих мир природы: саламандр, сильфов, ундин, громов, жуков, слизняков, вампиров, летучих мышей, чешуйчатых ящериц и крылатых рептилий.

А потому эта буря была истолкована учёными, магами и философами однозначно: как гибельное, пагубное знамение, дар из мира демонов и живых звёзд. Разве не объявил сам Фома Аквинский догматом веры то, что демоны могут насылать с небес ветер, бури, град и огненный дождь?

Даже Пико делла Мирандола полагал, что над судьбами людей и народов тяготеют злобные влияния. Разве не был Великолепный политически скомпрометирован кондотьером Карло да Монтоне, который напал на Перуджу и угрожал миру в Италии? Разве не дошли отношения Первого Гражданина с властным Папой Сикстом IV до точки разрыва, особенно после того, как он упорно отказывался позволить избранному Папой архиепископу, Франческо Сальвиати, занять место в назначенной ему епархии во Флоренции? Теперь вся Флоренция жила в страхе перед войной и отлучением; и молва утверждала, что убитый горем Лоренцо передоверил свои обязанности кабинету, своим наперсникам Джиованни Ланфредини, Бартоломео Скала, Луиджи Пульчи и своей мудрой, опытной в политике матушке, Лукреции.

Леонардо выполнил то, что обещал Симонетте. Он присматривал за Сандро, как за Никколо, и пытался наладить отношения с Лоренцо. Но Первый Гражданин не принимал его, не отвечал на его письма, не замечал подарков: удивительных изобретений, выдумок и игрушек, а также восхитительной картины, так точно изображавшей рай, как только это доступно смертному. Лоренцо даже не позволял Сандро произносить при нём имя Леонардо.

– Он смягчится, – уверял Сандро. – Сейчас говорит не он сам, а его боль.

Боль Лоренцо была чересчур остра.

Леонардо загрузил себя горой работы: она была его единственной защитой от внутренних страхов и внешних опасностей. Но он не мог и помыслить о живописи и холсте, о мастерстве красками и лаком воспроизводить нежную плоть той, кого он потерял.

Ничто не должно напоминать ему о Симонетте... о Джиневре.

Вместо этого он занялся математикой, изобретательством и анатомией; если он и отрывался от своих занятий, то лишь для того, чтобы изложить на бумаге свои мысли о механике или пометить образцы и срезы мяса, костей и жил – ибо ни кости, ни изобретения, ни формулы не могли ранить его чувством или воспоминанием.

Он создал себе убежище из холода и пустоты. Однако внешне он был по-прежнему любознателен и общителен; его студия разрасталась, захватив постепенно череду комнат – к смятению юных учеников, которые эти комнаты занимали. Ходить здесь было опасно: многочисленные Леонардовы машины и изобретения валялись повсюду, словно по студии прошлась буря. Студия больше походила на мастерскую механика, чем на bottega художника: тут были лебёдки и вороты, гири с крюками, висевшие на специально изобретённых отпускающих механизмах, компасы и другие, самим Леонардо придуманные инструменты: ваги, шлифовальные и полировальные приспособления, токарные станки с педальным приводом и механические пилы, устройства для шлифовки линз и роликовые механизмы для подъёма колоколов. Леонардо мудрствовал над всеми видами зубчатых колёс, над способами передачи механической энергии, над системами блоков; и повсюду валялись его заметки и наброски клапанов, пружин, маховых колёс, рычагов и шатунов, шпонок, осей и приводов. Хотя у Леонардо были собственные – неофициальные – ученики, которые возились с его машинами и моделями, он не позволяй. никому из домашних Верроккьо убирать комнаты – боялся, что кто-нибудь похитит его идеи.

Но над всеми машинами, моделями, инструментами, книгами, разрозненными тетрадями висела новая, хотя и не достроенная ещё летающая машина. Она казалась такой лёгкой и хрупкой, словно бумазея и шёлк, дерево и кожа могли быть основой любви и счастья.

   – Леонардо, иди к столу! – нетерпеливо прокричал снизу Андреа дель Верроккьо.

Низкое солнце золотилось в небе; столовая, обычно служившая мастерской, казалась сотканной из дымки и сна, потому что косые лучи просвечивали плававшую в воздухе пыль. Длинный рабочий стол был покрыт скатертью, на которой разложили ножи, тарелки и чашки, расставили миски и узкогорлые кувшины с крепким вином. Ароматы жареного мяса, оладий, сладостей смешивались со слабым, но постоянным запасом лака и неизгладимым запахом каменоломни, потому что в студиях даже сейчас обрабатывали мягкий камень из Вольтерры и Сиенны. Шум был не только слышим, но и ощутим кожей.

   – Ты так торопишься завершить заказы, что твои ученики работают без обеда? – спросил Леонардо, входя в комнату. Сегодня вечером за столом сидели только Андреа, его сёстры, кузины, племянницы и племянники, а также – Лоренцо ди Креди, Никколо, старший подмастерье Франческо, Аньоло ди Поло и Нанни Гроссо. Аньоло и Нанни, старшие ученики, были любимцами Андреа.

   – Я подумал, не пообедать ли в кругу семьи, – отозвался Андреа; он явно чувствовал себя не в своей тарелке. – И кроме того, Леонардо, я тороплюсь закончить заказы... особенно запрестольный образ для добрых монахов из Валломброзы.

Эти слова вызвали нервный смешок Аньоло ди Поло, недруга Леонардо. Они были схожи характерами, но Леонардо более одарён, и Аньоло вечно ему завидовал.

   – Но с этим заказом всё в порядке, – заметил Лоренцо ди Креди, писавший для Леонардо панно «Святой Донат и сборщик податей».

   – Леонардо, а ты работал над образом? – спросил Андреа. В голосе его слышалась какая-то резкость, словно он был зол на Леонардо... словно подстёгивал его.

Леонардо вспыхнул.

   – Я закончил predella[103]103
  Алтарь (am.).


[Закрыть] Сан Доминго, осталась только голова святого Евстафия. Наш дорогой Лоренцо ди Креди был так добр, что обратил свой немалый талант на заказ, пока я занимался... исследованиями.

   – У тебя обязательства перед predella, – сказал Андреа с необычным для него жаром.

   – У меня обязательства перед твоей bottega и тобой. – Леонардо так резко повернулся к нему, что едва не опрокинул стол.

   – Что-о?..

   – Эти исследования приносят немалый доход в твою мошну, маэстро. Зачем заставлять меня писать, если Лоренцо может делать это не хуже?

   – Затем, что эта работа не Лоренцо, а твоя, – ответил ему Андреа. – Ты старший ученик.

   – А как ты провёл сегодняшний день, если не писал и не ваял? – спросил у Леонардо Аньоло.

Леонардо ответил без малейшего сарказма:

   – Я продолжал занятия анатомией в больнице, синьор Аньоло. Знаешь ли ты, что когда человек стоит с протянутой рукой, то она чуть короче, если ладонь обращена вниз, чем когда повёрнута вверх? Я проанатомировал руку и насчитал тридцать костей, три – в самой руке и двадцать семь – в кисти. Меж кистью и локтем – две кости. Когда поворачиваешь руку вниз, вот так, – он показал движением левой руки, – то две кости скрещиваются таким образом, что кость с внешней стороны руки косо ложится на внутреннюю. Ну, а теперь скажи – разве не нужно знать это тому, кто работает с кистью и резцом?

Аньоло нахмурился и покачал головой.

   – Да зачем же это надобно?

   – Писать... да и ваять верно.

Аньоло покраснел.

   – А по-моему, тебе любое средство хорошо, лишь бы за холстом не сидеть! – выпалил он под всеобщий смех.

   – Я говорил в больнице с одним стариком. – Теперь Леонардо обращался уже к Андреа. – Его кожа была жёсткой, как пергамент, он жаловался на слабость и холод.

Через несколько часов он умер; и когда я вскрыл его, то обнаружил причину его слабости и холода, а заодно – почему у него был такой высокий резкий голос. Его трахея, ободочная кишка, да и весь кишечник высохли, а в вене под ключицей были камни размером с зубчик чеснока. И изо всех вен сыпалось что-то вроде шлака.

   – Дядя Андреа, если маэстро будет продолжать, меня стошнит, – заявила одна из племянниц Верроккьо, девочка лет двенадцати.

   – Тогда возьми тарелку и уйди в другую комнату, – мягко посоветовал ей Андреа. Затем улыбнулся и кивнул Леонардо, давая знак продолжать.

   – Артерии были толстыми, а некоторые и совсем перекрыты, – сказал Леонардо, как будто его и не прерывали.

   – Вот как? – отозвался Андреа.

   – Мне кажется, старики слабеют и замерзают оттого, что кровь более не может свободно течь по перекрытым протокам. Врачи настаивают, будто всё дело в том, что с годами кровь густеет, – но они ошибаются. Они думают, что можно узнать обо всём на свете, только читая «De Medicina»[104]104
  «О медицине» (лат.).


[Закрыть] и «De Utilita»[105]105
  «О полезном» (лат.).


[Закрыть].

Андреа кивнул с заметным интересом, но вслух сказал:

   – Леонардо, мне нравится такое усердие, но, боюсь, как бы ты снова не стал мишенью для нападок и пересудов.

   – Я не единственный художник во Флоренции, изучающий анатомию.

   – Но ты один, как говорят, не боишься Бога.

   – Кто это говорит?

   – Хотя бы я, – сказал Аньоло.

Леонардо резко повернулся к нему, но тут вмешался Андреа:

   – Аньоло, изволь выйти из-за стола.

   – Но я...

   – Сейчас же! – Когда Аньоло ушёл, Андреа сказал: – Когда мы закончим, я хотел бы перемолвиться парой слов с Леонардо.

Эти слова послужили сигналом к окончанию ужина, но прежде чем сотрапезники распрощались с Андреа, он махнул им рукой, призывая задержаться.

   – Но сперва, – продолжал он, – я должен сделать объявление. Поскольку вы все – члены моей семьи, – при этих словах он взглянул на Франческо и Леонардо, – я хотел бы, чтобы вы первыми услышали эти новости.

Франческо обеспокоенно подался вперёд.

   – Всем вам известно о моих неладах с венецианцами, – продолжал Андреа.

Речь шла о конной статуе венецианского кондотьера Бартоломео Коллеони. Андреа получил заказ и уже стал работать над макетом, чтобы перенести его в бронзу, но тут венецианцы передумали и заказали фигуру кондотьера Валлано де Падова. Верроккьо должен был сделать только коня. Услышав об этом, он разбил модель, раздробил на кусочки голову лошади и покинул Венецию. Венецианцы же в ответ объявили, что, появись он в Венеции, сам лишится головы.

   – Ну а теперь венецианцы, кажется, готовы удвоить плату, лишь бы я возвратился в их город и отлил им статую, – с улыбкой продолжал Верроккьо.

Удивились все, и в особенности Франческо.

   – Как так? – спросил он. – Они же вынесли тебе смертный приговор, разве нет?

   – Вынесли, – подтвердил Андреа. – А я ответил на их угрозы. Я сказал, что постараюсь никогда не возвращаться в их вонючий городишко, потому что они, без сомнения, не сумеют восстановить на плечах единожды отрубленную голову – особенно такую великую и уникальную, как моя!

Тут улыбнулся даже Франческо.

   – Более того – я сказал им, что я зато сумею заменить голову коня, да ещё головой куда более прекрасной, чем была. – Андреа пожал плечами. – Им это почему-то понравилось.

   – Когда ты едешь? – спросила его сестра.

   – Примерно через месяц.

   – Тогда нам надо время, чтобы привести в порядок заказы, – сказал Франческо. – Нам надо потеснее поработать с Леонардо... ведь он остаётся за мастера.

Андреа помялся и всё с тем же смущённым видом сказал:

   – За мастера останется Пьетро Перуджино.

Все молчали, застигнутые врасплох.

Несколько мгновений висела тишина, затем её нарушил тот же Франческо:

   – Я думал, Пьетро в Перудже.

   – Он возвращается в этом месяце, – сказал Андреа. – А теперь, надеюсь, вы извините нас с Леонардо. Нам надо кое-что обсудить.

Вышли все, кроме Никколо: тот остался сидеть подле Леонардо.

   – Пожалуйста, маэстро, – сказал он, – позволь мне остаться.

   – Это личные дела, Никколо, – сказал Андреа.

   – Почти такие же личные, как повешение. – Леонардо наконец дал выход огорчению. – Пускай мальчик останется.

   – Как хочешь, – пожал плечами Андреа и, помолчав немного, добавил: – Прости, Леонардо, но ты не оставил мне выбора.

   – Выбора?

Леонардо откинулся на стуле, подняв глаза к потолку, словно молился.

   – Возможно, если бы тебя не обвиняли в содомии, если бы ты писал и ваял сообразно своему положению и тому, чему тебя учили, вместо того чтобы придумывать какие-то изобретения и собирать машины, которые народ почитает нечистыми, если бы ты держался подальше от книгопродавцев с Виа деи Либре – тогда у меня, возможно, и был бы выбор. Но ты не даёшь себе труда уважать даже Церковь. У тебя есть деньги покупать лошадей, однако ты не можешь оплатить своего членства в гильдии художников или пожертвовать пять сольдо на праздник Святого Луки! – Андреа говорил всё громче.

   – Так ты хочешь сказать, что предпочёл Перуджино, потому что я не читаю по пяти раз на дню «Отче наш» и «Аве Мария»?

   – Я отдал ему предпочтение, потому что монахи Валломброзы не станут платить нам, пока ты связан с их запрестольным образом. Они даже просили, чтобы то, что написал ты, было вычищено или записано.

   – Что?

   – Есть и другие покровители, недовольные тобой.

   – За этим стоит Лоренцо, – ровно сказал Леонардо.

   – Это не важно.

   – Согласись, что это так.

   – Вся Флоренция знает, что он ненавидит тебя. Что ты ему сделал, Леонардо? Он ведь тебя любил.

Леонардо только покачал головой.

   – Ты был слишком занят своими машинами, чтобы замечать, что творится вокруг.

   – Но мои машины покупают! Это было бы невозможно, сожми Лоренцо кулак... окончательно.

   – Покупают. Но кто? Враги Медичи? Ты слеп, Леонардо.

Леонардо смотрел на свои руки, и они казались ему руками того старика, которого он вскрывал, – холодные мёртвые придатки, кое-как привязанные к запястьям. Они онемели, их покалывало, словно сердце забыло на время гнать кровь в его конечности.

   – Зачем ты унижал меня? – спросил он у Андреа.

   – Ты о чём?

   – Перед тем как объявить, что меня заменит Перуджино – зачем ты унижал меня всей этой чушью о том, что я, мол, не работаю над монаховым распрекрасным predella?

   – Я был зол. Мне не хотелось просить Перуджино.

   – Ах, ну да, я должен был понять, – с сарказмом сказал Леонардо, – теперь всё ясно.

   – Я был зол не на тебя, Леонардо. На себя. Но обратил эту злость против тебя.

Леонардо промолчал.

   – Потому что я трус. Мне бы надо было встать против всех, кто клевещет на тебя.

   – И против Великолепного? – Голос Леонардо смягчился. – Нет, маэстро, ты не трус. Тебе надо думать о семье и других учениках. Будь я на твоём месте, мне пришлось бы поступить так же.

   – Спасибо, – сказал Андреа. – Ты мне как сын, а я... да какой из меня отец, ничем не лучше твоего. – Тут он вспыхнул. – Ох, прости! Я не хотел говорить такого. Синьор Пьеро да Винчи мой друг. Я и представить не могу...

Тут они посмотрели друг на друга и оба рассмеялись. Никколо, слегка ошалевший, тоже улыбнулся.

   – Что ты станешь делать, Леонардо? – спросил Андреа.

   – Поищу дом.

   – И правильно. Тебе давно пора иметь собственную bottega.

   – Художнику, который не получает заказов, bottega ни к чему.

   – Удача ещё вернётся к тебе. Ты слишком хороший художник, чтобы долго сидеть без заказов. А покуда продавай эти свои бестолковые машины.

   – Сторонникам Пацци?

Андреа пожал плечами.

   – Быть может, я сумею заинтересовать твоими талантами венецианцев.

   – Быть может, – согласился Леонардо.

Наступило горькое молчание.

   – Леонардо, а как же я? – спросил Никколо, торопясь развеять неловкость мгновения.

   – Андреа?.. – спросил Леонардо.

   – Это решать только маэстро Тосканелли, – проговорил Верроккьо.

Никколо кивнул и уставился в пол, словно хотел взглядом выжечь в нём дырку.