Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Однако Леонардо был потрясён. Потрясён видом планеров, таких же, на каком летал Миткаль – крылатых аппаратов, превращавших мальчишек в ангелов. Неужели и это изобрёл Леонардо? Нет, конечно; но и эти изобретения принадлежали ему. Словно это была bottega Леонардо, а не Зороастро. На полу, на столах беспорядочно валялись листы с заметками, раскрытые или сваленные в груду книги.

Бенедетто пересёк студию и распахнул дверь, что вела в каменный коридор. Шум работающих мастерских стал громче, и Леонардо расслышал шелест и шипение кузницы.

   – Здесь много дел, – сказал Бенедетто. – Хилал скоро появится здесь взглянуть, как идут работы.

   – У нас будет время вернуться... сюда? – спросил Леонардо.

   – Да, можешь остаться здесь на всю ночь, если пожелаешь.

   – Бенедетто, что это такое? – Леонардо указал на сооружение рядом с моделью длинноствольной паровой пушки, созданной по одному из его набросков.

То, на что он указывал, представляло собой средство передвижения с двумя колёсами, педалями, рукоятью и сложным зубчатым механизмом.

   – Тебе нужно разом заграбастать весь мир, – сказал Бенедетто.

   – Но это... мой мир, Бенедетто, – сказал Леонардо, удивляясь собственным словам – ведь ясно же было, что это совсем не так.

   – Это был мир Зороастро. – Бенедетто подождал, клюнет ли Леонардо на эту наживку, но тот не поддался. – Он называл эту штуку «конём», – продолжал Бенедетто. – Это устройство вначале предназначалось для того, чтобы двигать его летающие машины. Но у него ничего не вышло.

И Леонардо вдруг осенило, что Зороастро, как видно, хотел соединить зубчатую передачу с пропеллером, как в игрушечных вертушках; и когда у него это не получилось, он пристроил к ней два колеса о восьми спицах каждое и сотворил вот этого деревянного «коня».

   – Отчего же это не сработало? – спросил Леонардо.

Бенедетто пожал плечами.

   – На эту штуковину садишься, как на коня, и едешь, точно в тележке. Главное, чтобы земля была ровная. Едет она быстро.

Леонардо не смог удержаться от искушения. Он оседлал двухколёсное творение, проверил рукояти и педали и оттолкнулся ногами от пола. Несколько мгновений он ехал успешно, но прежде чем он успел нажать на педали, «конь» потерял равновесие и завалился набок.

   – Нужен навык, чтобы удержаться на этой штуке, – с усмешкой сказал Бенедетто. – Но как только привыкнешь, дальше дело пойдёт проще. А теперь я оставлю тебя... в твоём мире. – И с этими словами Бенедетто вышел в коридор. Половина стражников последовала за ним, другая осталась с Леонардо, который смотрел на Зороастрова «коня» и пытался вспомнить последние минуты, прожитые Зороастро в зале пыток. Но то был сон, и всякий раз, когда Леонардо пытался припомнить его, сон изменялся.

В одном сне он убивал Зороастро. В другом – оставлял в живых.

Он поднялся и пошёл следом за Бенедетто, а солдаты последовали за ним.

Опять он был пленником.

И Бенедетто, как он полагал, тоже.

Леонардо обошёл пушечные мастерские, побывал в литейных, где уже царили суета и жар раскалённого металла – и на оружейных складах, где у стен ровными рядами были сложены снаряды, колёсные замки, зажигательные ядра, шрапнельные гранаты, бомбарды и многоствольные пушки. Это была настоящая фабрика, производившая пушки, снаряды и кульверины с колёсными замками; в каждом ряду были пушки одного вида; в каждой груде лежали одинаковые бомбарды и снаряды.

Леонардо попытался завести разговор с мамлюком, который ведал складами, но массивный евнух с жёстким лицом, разряженный в дорогие одежды даже здесь, в жаркой духоте литейных, словно не замечал его.

   – Леонардо, это Абд аль-Латиф, – сказал Бенедетто по-арабски. Они шли по складу, выходившему на кузницы и литейные; рабы и солдаты налегали на рычаги нескольких больших подъёмников, а кузнецы и мастера наблюдали, как поднимают тяжёлые кургузые бомбарды и многоствольные пушки на артиллерийские возы, которые затем под охраной вывозили во двор. – Абд аль-Латиф недоверчив, – продолжал Бенедетто уже по-итальянски. – Но он знает, кто ты такой.

   – И что же он знает обо мне? – спросил Леонардо.

   – Он знает, что ты работал с Зороастро.

   – То есть был его учеником? – Леонардо не смог удержаться от сарказма.

   – Этого я бы не сказал, но он говорил мне, что считает вас обоих предателями, что смерть Зороастро под пытками – благое дело, хотя ему недостаёт Зороастро. Он весьма сентиментален.

   – Как и ты?

   – О, больше, Леонардо, гораздо больше.

Леонардо отвернулся от Бенедетто.

   – Мастер машин, почему здесь так мало разных видов пушек и снарядов? – спросил он у евнуха по-арабски.

   – Разве тебе не довольно того, что есть?

   – Я был в мастерской маэстро Зороастро и видел много машин, которые могли бы нанести большой ущерб врагам калифа.

   – То, что мы изготовили, нельзя сделать в походе, – сказал мастер. – Кузнецы сделают мосты и осадные орудия, а пушечные мастера изготовят порох.

   – И мы повезём с собой косы, которые при нужде можно будет прикрепить к повозкам, – добавил Бенедетто. – Всё прочее можно будет собрать уже на месте, перед боем.

   – Это идея Зороастро? – спросил Леонардо.

   – Нет, – ответил Абд аль-Латиф, – эмира Хилала и моя собственная. Сила в простоте. Большинство изобретений Зороастро... неразумны.

   – А эти? – спросил Леонардо, указывая на пушки, которые с помощью лебёдок грузили на возы.

   – Маэстро Зороастро не изобретал их, – сказал Абд аль-Латиф. – Это сделал я.

Боеприпасы закончат грузить на заре, и именно тогда полки Хилала покинут Дамаск и отправятся на север, в Персию.

Поскольку Леонардо нечего было делать в пушечных мастерских, он обшарил студию Зороастро. Он читал заметки Зороастро, изучал его модели и уже готовые машины. В считанные минуты он разобрался в хаосе, царившем в студии, словно эта студия принадлежала ему – в определённом смысле так оно и было. Зороастро стремился стать Леонардо и почти преуспел в своём стремлении – Леонардо с трудом отличал его идеи от своих собственных. Зороастро придумал свои виды катапульт, баллист и конических снарядов; он создал машины, швырявшие камни, и арбалеты с несколькими тетивами; но более всего Леонардо захватила самодвижущаяся тележка, которая была спрятана в чулане, обнаруженном им по чистой случайности. Это было целиком и полностью творение Зороастро, однако зубчатая передача с разными трансмиссиями казалась Леонардо такой знакомой, словно он сам придумал её.

Да, здесь Зороастро наконец стал самим собой, и только теперь Леонардо до конца понял своего друга. Он потерял родственную душу; чертежи и механизмы в этой студии не были делом рук подражателя. Леонардо как будто отвернулся, когда убивали его самого; и когда он – безмерно усталый, почти дремлющий – видел мысленным взором своего друга и вспоминал разные случаи из прошлого – он ощутил на себе свой же осуждающий взгляд.

Словно вновь сжигали его горящие глаза отца.

Насколько уродлив был Зороастро, настолько красив Леонардо. Однако Зороастро был зеркалом Леонардовой души. Та хитрость и себялюбие, которые Леонардо видел в своём друге, были частью его самого. Опустившись на колени перед машиной Зороастро, окружённой железными и деревянными конструкциями, словно разными статуями самой Святой Девы, Леонардо заснул.

И во сне чудился ему скрежет шипастой железной колыбели, которая падала вниз, протыкая сердце и лёгкие Зороастро.

Он проснулся в комнате Зороастро, в постели Зороастро. Должно быть, стражники отнесли его сюда по приказу Бенедетто. В подсвечниках оплывали свечи, что-то стучало снаружи по двери спальни – вероятно, пика стражника. Леонардо вновь уснул, ему приснился сон.

Быть может, стук пики дал толчок именно такому сну, потому что дверь спальни отворилась, и вошла Джиневра. Она разделась около постели и скользнула под шёлковые покрывала, рядом с Леонардо. И когда её тело, пахнущее розами и потом, оказалось рядом с ним, он проснулся.

   – Джиневра?! – Леонардо отпрянул, не веря и страшась, ибо не признавал существования ни духов, ни привидений, ни джиннов – однако перед ним, во плоти, была Джиневра. Он протянул руку и коснулся её лица. Она была настоящая, живая, но чем дольше смотрел на неё Леонардо в мечущемся отблеске свеч, тем яснее видел, что это конечно же не Джиневра. Лицо у неё было чуть мягче, губы уже, не такие пухлые и жадные, глаза не зелёные, а чёрные; и тем не менее абрис лица, сочетание пропорций глаз, носа и губ принадлежали Джиневре. Конечно, сама её внешность была совсем другой, и волосы, хотя и выкрашенные хной, от природы были каштановыми; и тем не менее с первого взгляда это была Джиневра. Даже теперь, когда Леонардо понял, что перед ним всего лишь дешёвая подделка, сердце у него колотилось так бешено, что эхо гулкого стука отдавалось в ушах.

   – Маэстро Зороастро считал, что я похожа на эту женщину, – сказала она по-арабски, словно отвечая на его невысказанный вопрос.

   – Его женщину? – спросил Леонардо.

   – О нет, я знаю, она любила тебя, он рассказал мне об этом. Он всё рассказал мне, и о том, какой ужасный вред причинил он вам обоим. Но он тоже любил её. Так он говорил мне; но я всё же думаю, что он, наверное, любил и меня.

   – Не сомневаюсь, – саркастически сказал Леонардо.

   – Ты говоришь так из жестокости или искренне? – спросила она.

Леонардо заметил, что она дрожит.

   – Чего ты боишься? – спросил он.

Женщина смотрела на него прямо, не отводя глаз, но молчала.

   – Тебя прислал ко мне Бенедетто?

Она кивнула.

   – Он тоже любил тебя?

Она отвела взгляд.

   – Зачем Бенедетто прислал тебя ко мне?

   – Отвечать на твои вопросы.

   – О Зороастро?

Женщина пожала плечами.

   – Бенедетто сказал, что вы с ним больше не увидитесь, разве что во Флоренции.

   – Почему?

   – Он уплатил свой долг.

   – Какой ещё долг? – спросил Леонардо.

   – Долг эмиру Куану, который спас ему жизнь.

   – И Бенедетто уже знает, как добраться домой?

   – Да, маэстро, – сказала она. – Ты хочешь отправиться с ним?

   – Скажи твоему господину, что мои обязанности удерживают меня здесь.

   – Он не мой господин, – сказала женщина. – Мой господин – ты. – И с этими словами она придвинулась ближе, положила голову на согнутый локоть Леонардо, как ребёнок, обнажив этим движением изгиб спины и шеи; под бледной кожей проступали бугорки позвонков. – Ты возьмёшь меня с собой?

   – А ты знаешь, куда я отправляюсь?

   – Да, – сказала она, поднимая голову и прямо глядя в его глаза. Она ласкала его грудь и живот окрашенными хной пальцами; быть может, Зороастро находил этот цвет возбуждающим.

   – Если ты знаешь это, почему хочешь покинуть дворец?

Она не ответила.

   – Тебе здесь грозит опасность? – спросил он.

   – Я была рабыней предателя.

   – Но теперь ты ведь будешь моей рабыней?

Она кивнула.

   – А меня тоже считают предателем, разве нет? Со мной тебе не будет безопасно.

   – Ты возьмёшь меня с собой?

   – Да, – сказал Леонардо, потому что без Зороастро, без Бенедетто ей наверняка и в самом деле грозила опасность. Он позаботится о ней; быть может, Хилал согласится защитить её. Женщина между тем ласкала его, возбуждала и наконец оседлала его, словно она была Леонардо, а он Джиневрой, словно она испытывала к нему то же влечение, какое он когда-то испытывал к Джиневре – но это было так давно, в таком отдалённом прошлом, что уже не имело никакого отношения к настоящему. Он вдыхал её запах, сладость её духов смешивалась с острым запахом пота, превращаясь в мускус, словно она со всех ног бежала по полю цветов. Её жёсткие волосы щекотали его лицо, и он смотрел в её подведённые тушью глаза – смотрел испытующе, взыскующе. Он не мог – да и не хотел – делать вид, что считает её Джиневрой. Когда она нависла над ним, опираясь на сильные руки, он взял в ладони её груди, мягко привлёк её к себе, зарылся лицом в их упругой мякоти, ощущая касание твёрдых напрягшихся сосков, когда она раскачивалась над ним. Она была забытье, спасение, память о млечной материнской нежности – время обернулось вспять. Он родился вновь, он был tabula rasa[122]122
  Чистая доска (лат.).


[Закрыть], чистый и влажный, словно растворялся в струе прохладной воды; и вернулся всё тот же сон, и он ощущал мягкую тяжесть её бёдер и ягодиц и сильнее притягивал их к себе, когда его пенис немел от наслаждения; а потом, истощённый, уснул. Джиневра была сном, эта Джиневра была сном, и он попросту перешёл в другие сны, канул, онемевший, обездвиженный; и снова...

Шёл по трупам, усеявшим поле в ту ночь, когда был убит сын Уссуна Кассано.

Стонал, когда косы его колесниц рвали плоть и разрубали кости.

Считал пушки вместе с Абд аль-Латифом, мастером машин... горы пушек, и на каждой его имя, и кровь, и семя, и гной.

И Зороастро падал в своей смертоносной колыбели.

Он убил его, как убил Джиневру и изрубил в куски своими косами персидских солдат.

Джиневра преклоняла перед ним колени в студии Симонетты, и лицо её пылало от желания; она была внутри него, как Симонетта была внутри Сандро; как... и тогда сны уплотнились, стали занавесями, тяжёлыми и плотными, как те, которые Верроккьо окунал в гипс, чтобы потом ученики учились на них рисовать.

И проснувшись, как от толчка, Леонардо вспомнил, что его рабыня, отдавшись наконец наслаждению, выкрикивала имя Зороастро; и лёжа в темноте, которая вот-вот должна была уступить место рассвету, он гадал, как же её зовут.

Глава 27
ПРОРЫВ ЦЕНТРА

О, сын шлюхи, что за океан!

Уссун Кассано

Силу я определяю как духовную мощь,

бестелесную и незримую, коя на краткое

время рождается в телах, что случайным

насилием вырваны из естественного своего

состояния.

Леонардо да Винчи

Они миновали края, где древние властители и боги, рождённые от смертных женщин, вознеслись над вершинами гор; миновали великие персидские города; теперь они находились в безлюдных землях, которые наверняка узнал бы Одиссей, в землях, сожжённых и обугленных, лишённых всякой жизни, где бродили лишь тени. Перед ними была плоская грязевая равнина. Селения были стёрты с лица земли; иные ещё дымились. Везде была лишь пыль и грязь – реки, забитые илом, горы, дома, деревни... а впереди, наверное, целые города из грязи. Сам воздух был удушливыми миазмами, словно грязь превратилась в газ, в туман. Леонардо часто казалось, что в мёртвых селениях что-то движется; он ощущал направленные на него отовсюду давящие чужие взгляды, затылком чувствовал, как жгут его эти взгляды, и мысленно видел призраков, трепещущих в эфире между жизнью и смертью. Расстояния и размеры превратились в мираж; цапля, стоявшая столбиком, чудилась огромной, но стоило ей тронуться с места, и она съёживалась едва ли не до самой земли, по которой так хозяйски расхаживала. Серая масса далёких гор Таурус казалась скопищем неподвижных облаков, смягчённых расстоянием и исчерченных бурыми потёками. Казалось, что вражеские войска выжгли, разграбили и разорили этот край тысячу лет назад и с тех пор время не двигалось, иссохло, точно труп, впиталось и растворилось в этой земле.

Но всё это была иллюзия, обман чувств, потому что Леонардо слышал отдалённый слабый рокот барабанов и пассаге[123]123
  Трещотки (ит.).


[Закрыть], слышал приглушённый грохот, сопровождавшийся неразборчивым гулом военных кличей – это грохотали далёкие пушки, кричали люди, идущие в бой, люди, которые бросались друг на друга, рубили, кололи, убивали.

Солдаты, ехавшие неподалёку от Леонардо, начали возбуждённо и беспокойно переговариваться. Рабыня, что ехала рядом с Леонардо – женщина, похожая на Джиневру, – оставалась спокойна. Она взглянула на Леонардо и тотчас отвела глаза, как будто одним взглядом начала и завершила разговор. Её звали Гутне. Какое имя ей дали при крещении, она не знала – она была ещё младенцем, когда её захватили солдаты Кайит Бея.

Леонардо выехал вперёд, чтобы отыскать Хилала, который лишь пожал плечами и сказал:

   – Возможно, мы уже не успеем помочь твоему другу-персу.

   – Другу? – переспросил Леонардо.

   – Мой повелитель, да будет он дважды благословен, сказал мне, что между тобой и персидским царём существует особая связь.

Леонардо промолчал, ожидая, что Хилал выскажется яснее.

   – Персы странный народ, – продолжал евнух. – Как только человек может любить того, кто убил его сына? Пускай даже и по его собственному приказу. – Хилал говорил негромко, будто по рассеянности размышлял вслух.

   – Откуда ты знаешь, что это именно Уссун Кассано? – спросил Леонардо. – Это может быть...

   – Насколько я знаю нрав Великого Турка, он будет стремиться ударить прежде всего по самому царю. Как только его голова вознесётся к небесам на острие турецкого копья, персов охватит паника. Они будут обращены в бегство единым ударом топора, ибо, когда голова отсечена, тело умирает.

   – А если бы, упаси нас Господи, был убит твой повелитель, началась бы паника в твоих войсках? – спросил Леонардо.

   – Мы не персы, – сказал Хилал. Его полное гладкое лицо стало твёрдым, как слоновая кость. – Если сомневаешься в этом – сам увидишь, как дерутся люди, у которых ничто не болтается между ног.

Миткаль ехал позади них и явно подслушивал, потому что, вынырнув между Хилалом и Леонардо, язвительно вставил:

   – Куда лучше, чем ты, мастер Леонардо, куда лучше!

Хилал рассмеялся и велел мальчику отъехать от них и не встревать в чужой разговор.

   – Ну, мастер машин и капитан инженеров, что ты решишь? Будем ли мы ждать калифа или рискнём быть разбитыми или уничтоженными, но поможем персам?

   – Нас для того и послали, чтобы помогать персам, – сказал Леонардо. – С чего бы это ты не подчинишься приказу своего повелителя?

   – Я обязан беречь наш бесценный груз, дабы он не попал в руки врага. Я предоставляю выбор тебе.

Леонардо покачал головой.

   – Никакого выбора у нас нет. Калиф велел нам ввязаться в бой с турками.

   – Истинная речь воина.

   – Каких же ещё слов ты от меня ожидал? Что мы останемся здесь? Если бы я Сказал так, ты бы... – Леонардо запнулся.

   – Подчинился бы я тебе? – переспросил Хилал. – Подчинился бы... если бы меня устраивало твоё решение. Или же не подчинился бы. Я подчиняюсь лишь Аллаху, даже не моему сыну.

   – Сыну?

   – Да, мастер машин и капитан инженеров. Калифу.

Они учуяли запах битвы прежде, чем увидели её.

Перед ними стояла стена дыма; пыль клубилась, как облака. Пахло кровью и падалью, меч звенел о меч, свистели стрелы, скрежетали арбалеты, хрипло кричали люди – те, кто получил удар, и те, кто торжествовал победу – офицеры выкрикивали приказы, и... плескалась вода. Что-то колотилось в горле Леонардо, словно птица, бьющаяся в силках. Глаза щипало от пыли, но он не мог сдержаться: он жаждал увидеть, что происходит, пробиться сквозь завесу пыли, словно там надеялся обрести жизнь, и цвет, и реальность – ибо сейчас он был солдатом, воином, которого влечёт в сечу, как кобеля к течной суке.

Это было омерзительно, но он ничего не мог с собой поделать.

Миткаль окликнул Леонардо и жестом показал ему выехать вперёд; сам мальчик скакал рядом с Хилалом. Отряд лучших воинов Хилала выезжал на разведку. Леонардо попросил одного из солдат присмотреть за Гутне и вместе с евнухами поскакал в гущу боя. Влетая галопом в завесу пыли, он ощутил во рту сладковатый металлический привкус – уж не это ли и есть то, что зовётся вкусом битвы? Нечего сказать, странные мысли для такой минуты.

Пыльная завеса распалась, и миг спустя ему пришлось обнажить клинок, чтобы защищать свою жизнь. Офицер янычар бросился на него, размахивая секирой, его укреплённая кольчуга звенела как бубенчики. Одет он был, само собой, в голубое, как все турецкие солдаты, показывавшие тем самым, что служат только одному человеку – Мехмеду Завоевателю. Но в отличие от прочих турок, янычары брили лица и головы, оставляя только длинные усы. Этот янычар не был исключением; великан, почти как Уссун Кассано, он был воплощением ярости. На нём была белая фетровая шапка с пером райской птицы; всё это Леонардо увидел и запомнил в один миг, как бывает, говорят, с умирающими.

Леонардо нырнул вбок и резко взмахнул мечом. Клинок зазвенел по нагрудной пластине янычара, едва не выбив его из седла; но турок осадил коня и удержался, помчавшись вслед за Леонардо, который мог бы теперь узнать его, как один зверь узнает другого – по запаху его пота.

Похоже, турок твёрдо вознамерился изрубить Леонардо в куски – он вновь набросился на него, размахивая саблей. Леонардо взмахнул мечом, целя на сей раз в предплечье, не прикрытое кольчугой, почувствовал, как клинок легко вошёл в мягкую плоть, и...

Конь рухнул под ним; Леонардо повалился назад, упав рядом со своей белой кобылой, бившейся в предсмертных судорогах. Турок снёс ей голову ударом, предназначавшимся Леонардо, и кровь струёй хлестала из шеи. Залитый кровью, Леонардо поискал взглядом турка – непостижимо, но тот вновь мчался на него, стремясь разрубить надвое. Меч Леонардо торчал у него из-под мышки – точно клинок не вонзился в тело, а янычар сам удерживал его.

Леонардо встал, оскальзываясь на чьих-то внутренностях, лихорадочно огляделся в поисках хоть какого-то оружия. И в этот миг он одним взглядом охватил все подробности ярившейся вокруг него битвы, словно время и вправду остановилось, словно он, Леонардо, был всевидящим, превыше смерти, боли и страха: тысячи солдат сошлись в рукопашной, воюющие фаланги протыкали друг друга двенадцатифутовыми копьями, рубили топорами и скимитарами, всадники топтали и крушили пехоту, без разбора и своих и чужих, ища врагов себе по плечу, и стрелы, безразличные, кого убивать, свистели в воздухе свою смертоносную песнь, кося всех подряд с бесстрастием Черной Смерти.

Янычар был уже близко.

Казалось, что он и на свет появился лишь затем, чтобы прикончить Леонардо. Леонардо пробежал несколько шагов, выдернул меч из груди раненого турка, прикончив его одним ударом, и вскинул меч над головой, целя в коня янычара. Он ощутил порыв тепла и силы, затем онемение; снова время застыло, и как ни мечтал он скрыться в прохладном сумраке собора памяти от неминуемой, казалось, смерти, он бросился в атаку.

Рядом с турком вдруг возник Хилал, искусным ударом вонзил скимитар в его шею, затем содрал с турка шлем и обезглавил его. Он швырнул голову в Леонардо, и тот отскочил вбок.

Хилал поймал поводья янычарского коня.

– Маэстро, – сказал он, – нужно бережнее обходиться с дарами калифа. – Он имел в виду убитую белую кобылу. – Прими это как меньший дар. Поспеши. – Рядом со своим господином возник Миткаль и смотрел на Леонардо, оскалясь в усмешке.

Пристыженный, Леонардо взобрался в седло турецкого коня, который был поменьше, зато чудесно послушен каждому его движению. Вслед за Хилалом он поскакал, срезая угол, через заросли; потом они пробились через пикинёров, которые сразу набросились на них; они убивали и калечили всех, кто подворачивался им на пути, и казалось, что кровь стала чем-то обыденным и привычным, словно Леонардо каким-то образом очутился в одном из своих военных набросков; и Миткаль, как бы ни был он мал ростом и годами, оказался лучшим воином, чем многие взрослые мужчины. Он был вооружён двуострым копьём и умело бил им в лица всадников и пеших, что пытались стащить его с седла.

Впереди была река, наносами грязи разделённая на несколько потоков. Турки в большом количестве переправлялись через неё, не сдерживаемые уже никем; вместо того чтобы бить по наиболее уязвимому сейчас врагу, лучники предпочитали спасать свою жизнь. Эскадрон за эскадроном всадники и пешие пересекали реку, до пояса покрытые густым слоем грязи, словно она была частью их обмундирования. При виде их Леонардо испытал единственное желание – бежать; казалось, что вся эта масса вопящей воинственной плоти устремлена только на него с одним желанием его уничтожить. Персы дрались с врагами прямо в реке – их сбросили с берега, где они прежде положили стрелами не одну тысячу турок. Стрелы всё ещё свистели вокруг, падая на землю перед Леонардо, жужжа как огромные мухи – но это уже стреляли турки. Персы терпели поражение, и когда турки хлынули с берегов и из речных рукавов, центр персидского строя начал поддаваться.

Персы гибли сотнями; земля была покрыта трупами, громоздившимися друг на друга, их топтали люди и кони, и убитые становились частью пейзажа, теряя личные черты; их кровь, хрящи, кишки впечатывались в землю точно окаменелости.

   – Хилал, куда ты ведёшь меня? – прокричал Леонардо в ужасе, потому что ни на минуту не мог опустить меча. Руки у него ныли, в ушах звенело, буйное сердцебиение первой битвы сменилось страхом. Он хотел лишь одного – бежать, ибо чувствовал, что везение отвернулось от него, что он уязвим для любого удара, хоть мужчины, хоть мальчишки, с мечом или копьём.

   – К Уссуну Кассано, если только ты не хочешь отступить и драться вместе с женщинами! – ответил Хилал. Действительно, персиянки тоже участвовали в бою, но их постепенно оттесняли назад, мужчины заменяли их либо первыми принимали на себя предназначенные им удары. – Вот он! – Хилал направил своего коня вбок, предоставив Миткалю разбираться с атаковавшим его конным татарином; копьё Миткаля вонзилось в глаз татарина. Затем мальчик оглянулся на Леонардо и ухмыльнулся, словно всё происходившее было для него только игрой.

Леонардо увидел впереди Уссуна Кассано. Царь скакал на огромном жеребце, подбадривая всеми способами своих солдат, обгоняя телохранителей и оказываясь вне их защиты – лишь бы доказать персам, что турок можно сбросить в реку. Он посылал своего коня в самую гущу боя, точно тот был не из плоти и крови, а из железа; он рубил и крошил врага, с каждым ударом приканчивая нового противника – воюющий титан, рыжеволосый олимпиец, испробовавший крови смертных. Меч он держал в левой руке, топор в правой, занося его широкой странной дугой, начинавшейся от левого плеча. Он был впереди своего войска, направляя и подбадривая его, и действительно, убить его означало бы обратить в бегство всю армию персов. Телохранители старались не отставать от него ни на шаг, прикрывая его живой завесой. Увидев Хилала и Леонардо, Уссун Кассано остановился и направил коня к ним.

   – Ну, и где же твой повелитель? – хрипло спросил он Хилала. Персидский царь с ног до головы был покрыт кровью и грязью. Лицо его почернело, губы казались мёртвыми. На нём была простёганная двойная куртка и тонкой работы кольчуга, но ни щита, ни лука – хотя за плечом болтался опустевший колчан. Леонардо вспомнил, как царь лежал на носилках в лагере Кайит Бея, с лицом, разрисованным наложницей, и ожидал своего сына. Сейчас он куда больше, чем тогда, походил на ангела смерти.

   – Мы должны встретиться с ним здесь, – ответил Хилал.

   – Сколько у тебя людей?

   – Две тысячи, о великий царь.

   – Две тысячи? И это всё, что смог послать твой калиф?

   – Он ведёт с собой армию в сотню с лишним тысяч человек. Но у нас есть пушки и многоствольные орудия, изобретённые Леонардо. Наш повелитель надеялся, что, если мы прибудем первыми, наши орудия тебе пригодятся. Вот почему он велел нам идти вперёд с великим риском...

   – Верно, верно! – прервал Уссун Кассано. – Владыка Миров, как всегда, был прав. Когда он должен прибыть?

Хилал покачал головой, давая понять, что не знает этого.

   – Я надеюсь, к завтрашнему утру, или послезавтра, или...

   – Как видишь, эмир Десяти Тысяч, наш центр помается, – сказал Уссун Кассано с явным нетерпением. – Если его прорвут, мои солдаты на флангах ударятся в бегство. Всё погибнет. Вы должны нацелить все свои пушки на наш центр, вот сюда, и стрелять всем, что имеете.

   – Но, великий царь, так погибнут и твои собственные солдаты, – сказал Хилал.

   – Они так или иначе погибнут. Я почти лишился войска. – Он с горечью взглянул на Леонардо. – Но цельтесь только в центр. Сможете вы сделать это сейчас?

   – Сию минуту, – сказал Хилал, и Леонардо, удивлённый, обернулся было к нему.

   – Леонардо, хочешь ли ты быть со мной? – спросил Уссун Кассано. – Ты сможешь уплатить свой долг, защищая мою шею от турецких сабель. – Он глянул на Хилала. – Если, конечно, ты, эмир, не найдёшь его талантам лучшее применение.

   – Наш успех, великий царь, зависит сейчас единственно от точности наших канониров.

   – Так как же? – спросил Уссун Кассано, повернувшись к Леонардо.

Леонардо решил отправиться в бой с Уссуном Кассано, держаться с ним по правую руку – царь сказал своим телохранителям, что Леонардо займёт именно это почётное место. К тому же это было относительно безопасно – Леонардо вместе с царём оказывался в кольце телохранителей. Однако угнаться за Уссуном Кассано оказалось делом не из лёгких. Он проскакал через ряды тяжёлой пехоты, раздавая приказы отходить от центра, но быть готовыми к атаке; потом собрал своих всадников и отвёл их западнее в притворном отступлении.

Видя это, турки решили, что персы и впрямь бегут, и бросились через реку в погоню; и в самом деле, Уссун Кассано пожертвовал многими своими людьми, потому что не мог быть повсюду одновременно и не было времени передать его приказы по всей линии войска. Одни бежали в панике, преследуемые турками, других порубила турецкая кавалерия, стремившаяся добраться до Уссуна Кассано.

Царь мог лишь наблюдать за этим, и лицо его каменело, как от боли.

Однако турки уже ударили в центр персидского войска.

И тогда начался обстрел – снаряды, наполненные порохом и шрапнелью, взрывались с огнём и грохотом, разлетаясь смертоносными осколками. Это была сокрушительная, оглушающая, чудовищная музыка – гром, который не только сотрясал землю, но и сам воздух; грохот сопровождали вспышки неестественного света, словно в этом странном мире смерти, падали, разлетающихся внутренностей грохот грома был слышен прежде вспышки молнии. Снаряды рвались один за другим, разрывая на куски целые отряды; одним отрывало руки или ноги, другим безболезненно, как туго натянутой струной, срезало ухо или палец; третьих раздирало пополам; прямое же попадание превращало человека в груду молотого мяса, остававшуюся там же, где мгновение назад он стоял, живой и здоровый. Взрывы гремели непрерывно, и многоствольные пушки били и били, выкашивая, словно спелые колосья, и турок и персов.

Турки, понёсшие более тяжёлые потери, пришли в ужас, их обезумевшие кони метались из стороны в сторону и падали, скошенные летящими отовсюду смертоносными осколками.

Прошли считанные секунды, а может быть, и меньше – трудно сказать, потому что само время было обманчиво; но Уссун Кассано больше не мог ждать. Ещё не отгремели разрывы, сокрушавшие центр персидского войска, а он уже дал сигнал к наступлению. Несколько батальонов тяжёлой пехоты персов ударили в самый край левого фланга турецкой армии, который не подвергался обстрелу.