Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Но в самом-то деле, что ещё скрывает от него Сандро?

И не страдает ли сам Сандро, Боже избави, от некоторых проявлений холодной чёрной желчи – melaina cholos... убийственной меланхолии?

Леонардо вошёл в кованые чугунные ворота и прошёл по узкой аллее, которая всего лишь служила подъездным путём – но тем не менее её охраняли мраморные грифоны, сатиры, наяды, великолепно сложенные воины и сама Диана Охотница – и лишь тогда вышел ко двору и крытой галерее двухэтажного дома Веспуччи. Он постучал в массивную застеклённую дверь; и слуга провёл его через просторные, расписанные фресками залы, причудливо обставленные комнаты, кабинеты и выкрашенные охрой коридоры в открытый внутренний дворик, по которому свободно бродили павлины. Там и сидела Симонетта, со слабой улыбкой на бледном, в мелких веснушках лице, глядя поверх заросшей диким виноградом стены на тянувшиеся внизу улицы и аллеи. Брови её были выщипаны в тоненькую линию, рот плотно сжат, отчего нижняя губка немного выпячивалась вперёд. Она казалась погруженной в глубокую задумчивость. Дул едва ощутимый ветерок, который тем не менее шевелил по-детски тонкие завитки её длинных, светлых, заплетённых в искусную причёску волос. На ней была накидка из алого сатина – шёлковые рукава с буфами, низкий вырез; на цепочке, обвивавшей шею, висел кулон – в центре золотого с чернью медальона был укреплён кусочек рога единорога, панацея от ядов.

Она казалась воистину неземным существом, и на миг Леонардо почудилось, что перед ним одна из аллегорических картин Сандро. Симонетта была воплощённой «Venus Humanitas» Боттичелли.

   – Леонардо, отчего ты на меня так уставился? У меня вскочил прыщик на подбородке?

   – Нет, мадонна, ты прекрасна.

   – Ия счастлива видеть, Леонардо, что у тебя на лице только следы синяков, – сказала Симонетта. – Сандро преувеличил размеры твоих увечий. И тем не менее ты должен обещать мне, что никогда больше не подвергнешь себя такому риску.

Леонардо поклонился, благодаря её за доброту.

   – Должен сказать, что Сандро сумел уловить суть твоей совершенной красоты в той картине, которую он мне показывал.

Щёки её слегка порозовели.

   – И что это за картина?

   – Он зовёт её «Аллегорией Весны» и говорит, что она отчасти навеяна строками из одного труда Марсилио Фичино.

   – Ты знаком с этим трудом?

   – К стыду моему, нет, – ответил Леонардо.

   – Ты так мало ценишь академиков?

   – Боюсь, что их интеллектуальные исследования превосходят мои скромные возможности, – иронически проговорил Леонардо. – Однако idee fix[80]80
  Навязчивая идея (фр.).


[Закрыть], в согласии с которой Сандро формирует каждую фигуру в своих картинах, – это ты, мадонна. Его изображение «Трёх Граций» есть не что иное, как три разных выражения твоего лица. Никто не может взглянуть на эту картину и тотчас же не влюбиться в тебя.

   – Тогда, боюсь, это очень опасная картина.

Леонардо рассмеялся.

   – Сандро мне о ней только говорил, – добавила она. – Он слишком робок, чтобы показать её мне.

   – Только потому, что он ещё не закончил её, мадонна. Знаешь ли, он на самом деле куда худший бездельник в живописи, чем я; однако вся дурная репутация досталась именно на мою долю.

Теперь была очередь Симонетты рассмеяться; но Леонардо чувствовал, что она пусть мягко и даже любовно, но обращается с ним как с дурачком. Помолчав немного, она сказала:

   – Ты боишься подойти ко мне поближе? А что ты прячешь там, под шёлком? Может быть, это картина, которую я так долго ждала?

Леонардо поклонился.

   – Нов сравнении с ослепительным изображением Сандро твоей красоты мой скромный дар покажется тёмным.

Вновь она рассмеялась и протянула руки:

   – Ну так дай мне её, и я сама буду её судьёй.

Леонардо прислонил холст к стене перед Симонеттой и сдёрнул ткань, прикрывавшую его.

Симонетта подалась к картине, словно была близорука.

   – Леонардо, – проговорила она, – твоя картина прекрасна. Ты всё изменил с тех пор, как я в последний раз видела её. Неужели я и вправду могу быть такой хрупкой и девственной? Мне кажется, я смотрю на женщину, какой хотела бы быть. Эта картина словно двуликое зеркало Синезия, которое отражает и горний мир, и наш собственный. А здесь... – она указала на почти геометрическое изображение деревьев и гор на заднем плане, – здесь я вижу небесный пейзаж. И озарён он небесным светом.

Она улыбнулась, и Леонардо поразила её улыбка – меланхолическая, однако сдержанная и немного загадочная. Он запечатлел в памяти эту улыбку, хотя и чувствовал себя так, словно оскверняет Симонетту – ведь когда-нибудь он напишет именно эту её улыбку, а не саму Симонетту.

   – Это просто край моего детства, мадонна.

Симонетта повернула к нему лицо и сказала:

   – Спасибо, Леонардо.

   – Лак ещё не совсем высох.

   – Я буду осторожна. Я не могу не трепетать при мысли, что лишь сейчас, теперь мне дано увидеть себя вот такой, на небесах, но я не позволю твоему волшебному зеркалу потемнеть, как в детской песенке.

   – О чём ты, мадонна? – спросил Леонардо.

Она пропустила его вопрос мимо ушей и позвонила в колокольчик. Прибежал лакей, мальчик лет двенадцати.

   – Отнеси эту картину в дом и позаботься о ней, – велела Симонетта мальчику, прикрывая холст. Обернувшись к Леонардо, она добавила: – Боюсь, что в воздухе пыль; как бы она не повредила твоей великолепной картине.

Когда мальчик ушёл, Леонардо повторил свой вопрос, но Симонетта лишь покачала головой и сказала:

   – Сядь рядом и обними меня.

Леонардо поглядел вниз, на улицы, лежавшие под стеной.

   – Не бойся, – сказала Симонетга, – нас никто не увидит.

Она крепко обняла Леонардо, прижав его голову к своей груди, и он ощутил её гладкую, чуть влажную кожу и жёсткость парчи, вдохнул запах её тела, смешанный с фиалковым ароматом духов. Дыхание её было неглубоким, резким, и звук его, передаваясь от её плоти в его ухо, усиливался, точно биение волн о скалы. Затем она притянула его лицо к своему, и Леонардо вновь ощутил влечение к ней; но вдруг Симонетта судорожно закашлялась. Она рванулась из его объятий, словно оскорбившись; но Леонардо удержал её и вновь крепко обнял. Она кашляла, тяжело, с присвистом, дыша, задохнулась и жадно хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться. Тело её содрогалось, изнемогая, с каждым новым приступом изнурительного кашля напрягаясь, точно тетива лука, и Леонардо чудилось, что внутри её рвётся что-то немыслимо тонкое; её слюна промочила его рубашку.

И не сразу он заметил, что слюна перемешана с кровью.

Когда кашель ослабел, Симонетта отстранилась. Глаза её были зажмурены, словно она сосредоточилась на чём-то, словно усилием воли она могла преобразить себя в фантом здоровья; именно это, подумал Леонардо, она и делала. Она вытерла мертвенно-бледное лицо и промокнула губы алым платочком, на котором не были заметны пятна крови.

Симонетта прямо взглянула на Леонардо. Глаза её блестели, точно из них вот-вот хлынут слёзы; и Леонардо понял, что Сандро конечно же прав. Её глаза, синие и чистые, как море, были обиталищем призраков. Ему вообразилось, что он смотрит сквозь прозрачную вуаль; что она потеряна для него, потеряна для всего мира.

Миг спустя Симонетта стала собой – уравновешенная, но всё же смущённая. Она крепко сжала руки Леонардо; её ладони, в отличие от его вспотевших рук, были сухими.

   – Не спрашивай меня, Леонардо, – теперь ты знаешь всё.

   – Мадонна, я...

   – А я испортила твою одежду, но она, в конце концов, тёмная, как мой платок, и кровь будет не так заметна.

   – Это не важно, – сказал Леонардо. – Принести тебе чего-нибудь выпить?

   – Сандро сказал тебе всё, – проговорила Симонетта, сохраняя, однако, вопросительную интонацию. – Нет, вероятно, не всё, милый Леонардо.

   – Я не желаю играть в такую игру, – сказал Леонардо.

   – Но ведь такова природа всех человеческих отношений, не так ли? – улыбнулась она.

Краска вернулась на её лицо – теперь оно было, по крайней мере, просто бледным. Однако глаза её горели глубинным бледно-синим пламенем, фантастическим разливом: a miracolo gentil[81]81
  Нежное чудо (ит.).


[Закрыть].

   – Что же в таком случае сказал тебе Сандро?

   – Ничего, мадонна, разве только что он тревожится о вас.

   – Я скоро уйду. – Она засмеялась, и этот смех заледенил кровь Леонардо. – В сущности, мой дорогой друг, я уже ушла.

   – Ты, мадонна, нуждаешься в отдыхе и, вероятно, в перемене жительства. – Леонардо чувствовал себя неуютно, точно рыба, вынутая из воды. – Тебе надо бы вернуться за город и не дышать пагубными городскими испарениями.

   – А говорил ли тебе Сандро, что я не выпустила этот его совершенный образ? Я взяла его себе как утешение.

   – Я не понимаю, – пробормотал Леонардо.

   – Ну конечно же понимаешь. – Симонетта положила голову ему на плечо. – Что страшного в том, что я задохнусь от любви, если я всё равно скоро должна умереть? Моя душа вечна, не так ли? Очень скоро я буду в morte di bacio[82]82
  Тень смерти (ит.).


[Закрыть]. В моём небесном вознесении я буду молиться за тебя, Леонардо. И за Сандро. Но, Леонардо, не боишься ли ты, что я что-то украду у тебя, как украла у Сандро?

   – Симонетта...

   – Что же ты не улыбнёшься, друг мой? – спросила она, заглядывая в его лицо. – Твоей душе и твоим идеям ничто не грозит.

   – Меня это не забавляет, – сказал Леонардо, высвобождаясь из её объятий.

   – Бедный Леонардо, – мягко проговорила она. – Я чрезмерно взволновала тебя. Я боюсь умирать. Мне страшно быть одной.

   – Ты не умрёшь, мадонна, – по крайней мере, пока не настанет естественный срок твоей кончины. И у тебя нет нужды быть одной.

   – В обоих случаях ты не прав, Леонардо.

   – Откуда ты знаешь?

Симонетта печально улыбнулась.

   – Может быть, мне было видение.

   – А как же Великолепный?

   – Он ничего не знает, даже того, что я кашляю. Вот почему в последнее время я не могу видеться с ним часто, и я боюсь, что его и Джулиано это огорчает.

   – Тогда позволь им заботиться о тебе.

   – Не хочу. Пусть они запомнят меня красивой, если я и сейчас ещё такова, а не такой, какой я стану. Я люблю и любила их обоих, как люблю Сандро. – Помолчав, она добавила: – Я пустила его в свою постель.

Леонардо был потрясён.

   – Так он знает... всё?

   – О нас и о моей болезни – да, конечно. Но я заставила его поклясться никому не говорить, что я скоро умру. – Симонетта рассмеялась. – Я сказала ему, что мои соглядатаи повсюду, что он не может довериться никому... даже тебе, милый Леонардо; что, если я узнаю, что он пал жертвой влияния Сатурна, я закрою перед ним двери моего дома.

   – Ты не боишься, что он от этого опять захворает? – спросил Леонардо.

   – Я не допущу, чтобы с ним случилась беда. Он любит меня, как никто другой; я могу хотя бы подарить ему эти дни. Но всё равно он будет страдать. И ты, дорогой мой Леонардо, останешься с ним... чтобы позаботиться о нём. Ты ведь сделаешь это?

   – Конечно.

   – Тебе не должно показаться порочным, что я хочу прежде, чем умру, привести в порядок свою жизнь, оплатить долги и, быть может, исполнить небольшую эпитимью. Это так же естественно, как отношения между людьми.

   – Именно для этого ты меня и позвала? – спросил Леонардо.

   – Возможно, – ответила Симонетта. – Но ты, кажется, сердит, Леонардо. Ты сердишься на меня?

   – Нет, – сказал Леонардо, – конечно нет. Я просто...

   – Потрясён? – перебила она.

   – Не знаю, – пробормотал он, смешавшись. – Я чувствую себя таким беспомощным... и бессильным.

   – Я обычно действую на мужчин совсем не так.

Симонетта лукаво улыбнулась ему, и Леонардо наконец улыбнулся в ответ. Напряжение между ними исчезло; они обнялись и некоторое время молча смотрели вниз, на улицу под стеной. Леонардо безмолвно восхищался гривой роскошных золотых волос Симонетты. Она была так близко; он легко мог влюбиться в неё, как это случалось с большинством мужчин, имевших честь её знать. Но даже сейчас он не мог не думать о Джиневре; и как бы сильно он ни желал Симонетту, душа его мучительно тосковала о Джиневре.

   – А теперь, Леонардо, – проговорила Симонетта почти шёпотом, – ты должен рассказать мне о своём полёте в небеса, потому что я знаю только то, что слышала от других...

Однако их мечтательное уединение было прервано отдалённым тихим стуком.

   – Это, должно быть, что-то важное, иначе бы Лука не стал нас беспокоить, – сказала Симонетта. Она дала знак слуге войти – это был тот самый мальчик, который унёс в дом картину Леонардо.

   – Вы хотите, чтобы я говорил шёпотом, мадонна? – спросил он, покосившись на Леонардо – чужака – и быстро опустив глаза. Он держал в руках небольшой свёрток из тиснённого золотом бархата и явно нервничал.

   – Разумеется, нет. Я не учила тебя таким плохим манерам, Лука. Что ты принёс?

Он передал свёрток Симонетте и добавил:

   – Вы сказали, мадонна, сообщить немедля, если Великолепный...

   – Он здесь?

Леонардо похолодел от страха: если Первому Гражданину закрыт доступ в эти личные покои, какое извинение найдёт он, Леонардо, тому, что оказался здесь?

   – Нет, мадонна, его лакей принёс пакет. Мне не нужно было беспокоить вас?

   – Нет, Лука, я тобой весьма довольна. А другой наш гость уже здесь?

   – Да, мадонна.

Симонетта кивнула.

   – Теперь оставь нас. – И принялась читать записку, лежавшую в свёртке.

   – Мадонна, всё ли в порядке? – тихо спросил Леонардо. Он предпочёл не допытываться, кто этот другой гость Симонетты. Воображение рисовало ему нетерпеливого и влюблённого Сандро, который дожидается её в спальне.

   – Да, конечно. – И Симонетта развернула свёрток, в котором оказались три соединённых кольца из золота, в которые были вплетены бриллианты – личный геральдический знак Лоренцо, символ силы и вечности.

   – Они прекрасны, – сказал Леонардо.

   – Да, – прошептала она, – и Лоренцо носил их на пальце. Его жена наверняка заметит их отсутствие.

   – Боюсь, мадонна, ты подвергаешь Сандро нешуточной опасности.

   – И тебя тоже, – сказала Симонетта.

   – Этого я не имел в виду.

   – Знаю, Леонардо, но ты прав. У Лоренцо везде свои глаза и уши, и боюсь, чересчур много их направлено на этот дом. – Она тихо засмеялась. – Но я не смогу долго удерживать его на расстоянии – это невозможно, потому что, как пишет он в своей записке, он намерен завтра после обеда осадить мою крепость. По правде говоря, мне его недостаёт. Я люблю его превыше всех на свете. И скажу ему это, если только не умру прежде.

   – Ты не умрёшь! – упрямо сказал Леонардо.

   – Это было бы чудом. – Симонетта искоса глянула на него и прибавила: – Не то чтобы я не верила в чудеса, ведь я сама сотворила одно для тебя.

   – О чём ты говоришь? – спросил Леонардо, но Симонетта прижала палец к его губам.

   – Чудо надлежит вкушать, а не пожирать, как голодный пожирает мясо. – Она придвинула своё лицо совсем близко к его лицу и спросила: – Чего ты жаждешь превыше всего в мире?

Леонардо залился румянцем.

   – Джиневру, не так ли?

   – Да, – прошептал Леонардо.

   – Она здесь.

Глава 10
ПОКРОВЫ ДУШИ

Рождённые под одной звездой имеют такое

свойство, что образ самого прекрасного среди

них, входя через глаза в души прочих, согласуется

абсолютно с неким существующим прежде

образом, запечатлённым в начале зачатия в

небесный покров души, равно как и в саму душу.

Марсилио Фичино

Или не знаешь ты, что замыслы твои раскрыты?

Цицерон

   – Я хочу увидеть её немедленно!

   – Вначале тебе нужно овладеть собой, – сказала Симонетта. – И узнать, что тебя ждёт.

   – Под каким предлогом ты устроила, чтобы она пришла сюда? Слуги с ней?

   – Разумеется, – улыбнулась Симонетта, – сейчас они с ней, но скоро я отвлеку их, потому что Гаддиано, в отличие от некоторых придворных художников, предпочитает работать со своей моделью наедине.

   – Гаддиано? – воскликнул Леонардо, знавший, что Гаддиано не кто иной, как сама Симонетта.

Она улыбнулась.

   – Именно. Сам Лоренцо нанял этого художника написать портрет Джиневры в качестве свадебного подарка. А я предложила художнику своё жилище.

   – А Лоренцо знает...

   – Что Гаддиано – это я? – спросила Симонетта. – Нет. Но он хочет помочь тебе. Ему понравилась мысль обмануть Николини, потому что Великолепный терпеть его не может – этот старик из прихвостней Пацци.

   – А Джиневра знает, кто ты такая?

   – Никто не знает этого, кроме тебя, милый Леонардо.

   – Что я должен делать, мадонна? – спросил Леонардо. Он был возбуждён и чувствовал себя бегуном, который никак не может отдышаться.

Симонетта снисходительно улыбнулась ему.

   – Я предпочла бы не наставлять тебя в делах такого деликатного свойства. – Она поднялась. – Но сейчас я войду в дом и уведу оттуда лакеев Николини – думаю, они только счастливы будут провести остаток дня в харчевне «Дурная стряпня». А когда они вернутся, Гаддиано во плоти будет писать портрет прекрасной Джиневры, а бедная Симонетта удалится, увы, в свои покои отдыхать. Но между тем Джиневра будет в полном твоём распоряжении.

   – Я твой вечный должник, мадонна, – пробормотал Леонардо, не смея подойти к ней ближе.

   – Что ж, тогда, если мне удастся прожить подольше, я, может быть, даже напомню тебе о твоём долге и обращусь к тебе по какому-нибудь деликатному делу. – Симонетта шагнула к нему, погладила пальцами выцветающий синяк на скуле и, поцеловав Леонардо, прибавила: – Я сказала твоей прекрасной Джиневре, что вы с Гаддиано большие друзья и что он согласился писать эту картину вместе. Так что не тратьте всё драгоценное время в объятиях друг друга. Ты должен будешь поработать над картиной, иначе слуги Николини могут что-то заподозрить.

   – Джиневра спрашивала о твоём участии в этом деле?

   – Она знает, что мы друзья, и ничего более, так что ты можешь не опасаться её ревности. Но не тревожься, Леонардо, уверяю тебя, она будет чересчур занята, чтобы расспрашивать тебя слишком подробно. Через несколько минут Лука придёт за тобой. – И с этими словами Симонетта удалилась.

Лука закрыл дверь мастерской Симонетты за Леонардо, который при виде Джиневры словно окаменел. Сводчатая комната с огромным каменным очагом, высокими окнами и потолками была идеальной студией. Джиневра прямо смотрела на Леонардо, и её дивные, с тяжёлыми веками глаза, всегда казавшиеся немного сонными, сейчас словно пронизывали его насквозь.

   – Может быть, ты всё же войдёшь, Леонардо? – спросила она. Её круглое лицо внешне оставалось бесстрастным.

Леонардо подошёл к мольберту, на котором стоял портрет Джиневры, но даже не взглянул на холст. Его пробирала дрожь, и сердце колотилось быстрыми толчками. На миг он онемел; словно его, как Сандро, вдруг провели через изгнание всех чувств, словно его любовь к Джиневре выгорела дотла. Он очищен... отчего же он так дрожит? Отчего сердце бьётся где-то у самого горла?

   – Ты хорошо выглядишь, – неловко выдавил он.

   – Ты тоже, – ответила она, словно её приковали к месту, словно она уже позировала художнику. – Я боялась, что... – Джиневра оборвала себя и отвела глаза. Она была очень хороша в простом платье с красными рукавами поверх тонкой прозрачной камизы. Чёрный шарф был наброшен на её нагие, обильно усыпанные веснушками плечи, сеточка из чёрных кружев прикрывала затылок. Её рыжие кудри были растрёпаны, и это нарушало почти совершенную симметрию её тонкого овального лица.

   – Тебе нравится портрет, который начал твой друг Гаддиано?

Лишь тогда Леонардо кинул взгляд на работу Симонетты. Ей великолепно удалось уловить особое очарование Джиневры; в сущности, эта картина была самим светом. В ней было много точных мазков в духе самого Леонардо, много глубины и мирного покоя летнего воскресного дня.

   – Это поистине прекрасный и точный портрет, – искренне проговорил Леонардо. И, помолчав, добавил – лицо его. при этих словах начал понемногу заливать румянец: – Джиневра, почему... почему ты здесь?

   – Мне казалось, что ты этого хотел.

Леонардо не приближался к ней.

   – Я хотел быть с тобой с тех пор, как...

   – Я тоже, – сказала Джиневра, и лицо её порозовело. Она опустила взгляд на свои руки и, увидев, что они дрожат, крепко стиснула их. Если бы не руки, она казалась бы воплощением покоя и неподвижности; словно Леонардо говорил с её портретом, а не с самой Джиневрой, которая вся была юность, плоть и страсть. – Я не могла встретиться с тобой прежде, – продолжала она, – потому что, в сущности, была узницей. Ты, конечно, догадался об этом. – Она упорно уставилась на свои ладони, прираскрыв их, словно хотела выпустить на волю ценную добычу. – Леонардо, я люблю тебя. Почему бы ещё я здесь?

Потрясённый, Леонардо мог лишь кивнуть. Но, словно сухая ветка, он вспыхнул от огня, зажжённого чувством, которое нельзя было отличить от гнева. И всё же он ощущал, как немеет всё тело, желая её со знакомым нетерпением. Она открылась ему... и его тело отозвалось на её слова, как прежде отзывалось на её ласки. Однако он не мог ответно открыться перед ней; некая высокомерная и недоверчивая часть его всплыла на поверхность и пыталась овладеть его разумом.

   – Если это правда, почему ты так говорила со мной после того, как голубь зажёг фейерверки у Дуомо?

Джиневру его слова явно уязвили.

   – Да потому что я знала, что у мессера Николини везде свои шпионы! Разве не появился он, точно призрак, сразу после нашего разговора? Ты забыл, Леонардо? И неужели ты думаешь, что он не стремился всей душой услышать то, что я должна была тебе сказать?

   – Ты могла бы дать мне знать... хоть как-то. Вместо того, чтобы мучить меня.

   – Я не могла подвергать опасности мою семью. – Голос Джиневры дрожал, но тем не менее в нём звучал вызов; Леонардо представил, что она тосковала о нём так же сильно, как он о ней. – И когда я впервые попыталась послать тебе весточку, – продолжала она, – это оказалось попросту невозможно. Если бы не твой друг мадонна Симонетта, ума не приложу, что бы я смогла сделать.

   – Я тоже люблю тебя, – сказал Леонардо.

   – Я должна быть изображена с кольцом Луиджи ди Бернардо, – сказала она, и это означало, что её «контракт» с Николини скоро будет завершён в постели старика. Джиневра смотрела на него всё так же прямо – только сейчас, казалось Леонардо, с надеждой.

   – И что же ты предлагаешь с этим сделать? – спросил Леонардо. Он тоже дрожал. Он хотел обнять её, но ноги точно приросли к полу, и слова этого пустого разговора отдавались эхом, точно их произносили в громадном пустынном чертоге.

   – Я не могу выйти за него, – сказала она, имея в виду Николини, – если ты... по-прежнему хочешь меня. Я думала, что смогу... ради чести своей семьи.

Леонардо кивнул.

   – Я сказала отцу, что, возможно, не сдержу своего слова мессеру Николини.

   – И... что же он сказал?

   – Он плакал, Леонардо. – Она говорила медленно, словно попросту перечисляла факты. Глаза её светились, наполненные слезами, которые ещё не пролились на щёки. – Но...

   – Что?

   – Он понимает, что не будет обесчещен публично. Он уже получил... приданое, которое не могут забрать, потому что тогда это будет бесчестие для мессера Николини. Теперь мы ничего не должны, и семья вне опасности; хотя, в сущности, мы сможем выплатить ему всё за два, может быть, три года. Но я всё же опозорила своего отца. Я подвела его, выставила лжецом и мошенником. – Слёзы наконец потекли из её глаз. – Я просто не смогла пройти через всё это. Я слишком эгоистична. Я не смогу быть с ним. – Она содрогнулась. – Он задушит меня, я умру, я...

   – Так ты всё же хотела пойти до конца? – спросил Леонардо.

   – Я не знаю, Леонардо. Вначале не хотела, потом хотела. Я думала, что должна сделать это для папы. Почему ты мучаешь меня? – спросила она с отчётливым гневом в сузившихся глазах.

   – Потому что боюсь, – сознался он.

   – Чего?

   – Потерять тебя снова, ибо тогда я стану таким, как Сандро.

Джиневра обеспокоенно улыбнулась.

   – Я, кажется, уже стала такой. Я думала, что, если умру от любовной меланхолии, по крайней мере, внутри меня навечно останется отражение твоей души.

   – Что за глупости! – вздохнул Леонардо.

   – Но мы и вправду образы друг друга! – настаивала Джиневра. – Когда мне снилось, как мы занимаемся любовью, я видела над нашими головами лик архангела Рафаэля. Он шептал, что исцелит нас, что при нашем сотворении мы были созданы в облике друг друга, и этот облик – его собственный.

   – Но ведь он покровитель слепых, моя милая Джиневра, – с иронической улыбкой сказал Леонардо.

   – Я дала обет ежедневно ставить свечку перед Santo Raphael, если...

   – Если? – переспросил Леонардо и вдруг обнаружил, что стоит перед ней, а она испуганно смотрит на него снизу вверх.

   – Если мы будем вместе... – прошептала она; и он опустился перед ней на колени, словно произносил собственный ex voto[83]83
  Обет, клятва (лат.).


[Закрыть] ty46ty. Джиневра склонилась над ним, и он, целуя её, ощутил тяжесть её тела. Их губы едва соприкоснулись, словно они удерживали друг друга от самых невинных восторгов, чтобы не отвлекаться в своём пути к конечному наслаждению. Они продолжали смотреть в глаза друг другу, словно и впрямь искали там отражения своих душ; но, хотя руки их уже свободно исследовали тела друг друга, лишь участившееся дыхание да шорох шёлка нарушали тишину. Затем, по некоему совместному совместному решению сердец и чресел, они разом набросились на одежду друг друга. Слишком нетерпеливые, чтобы устроить себе ложе, они раскачивались, скользили, вцеплялись друг в друга прямо на холодном и жёстком изразцовом полу. Они старались не оставлять отметин друг на друге, прижимаясь, целуя, кусая, всасывая, словно вдруг им стало тесно в пределах собственной плоти и крови.

   – Cosa belissima[84]84
  Вещь прекраснейшая (ит.).


[Закрыть], – выдохнула Джиневра, стянув гульфик Леонардо и переместившись так, чтобы принять его пенис в рот и даровать ему высшее и наиболее интимное наслаждение. Она никогда прежде не делала этого; и от тепла её губ Леонардо словно съёживался и съёживался, покуда весь не стал этой частью тела между ног, раскалившейся, точно уголь; но он боролся со своими ощущениями и смотрел на труд его возлюбленной, чистый и святой, дивный, как глас небесный. Она поклонялась ему с любовью, далёкой от похоти, с совершеннейшей формой любви, о которой мечтал Платон... или, быть может, Рафаэль, святейший из ангелов.

И Леонардо ритмично двигался в ответ, целуя Джиневру, вкушая её солоноватые соки, нависая над ней – его торчащий пенис был словно якорь, ищущий своего пристанища; и они смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу, когда Леонардо прижимался к ней так сильно, насколько позволяли их кости. Они быстро привели друг друга к завершению, потому что их чувства были чересчур раскалены, чтобы им можно было воспрепятствовать, и особенно это касалось Леонардо – он не смог сдержать семяизвержение. Но он продолжал вжиматься в неё, проникать глубже, ибо? хоть и насытился, хоть его пенис стал немым и бесчувственным, он был полон решимости дать ей то же наслаждение, которое испытал сам. Он трудился над Джиневрой, точно она была камнем, которому должно придать резцом форму; и наконец она сдалась, и, шёпотом повторяя, как она его любит, напряглась, и выгнулась на полу, который был увлажнён их потом. Она совершенно не сознавала себя, растворившись на миг в чистейшей влаге любви и наслаждения.

Леонардо лежал, не засыпая, но плывя где-то между сном и бодрствованием; он крепко сжимал в объятиях Джиневру. Она не спала и следила за ним взглядом.

   – Леонардо... Леонардо!..

   – Что? – отозвался он невнятно, потому что лицом утыкался в её грудь. Он отстранился, опираясь на локоть, чтобы видеть лицо Джиневры.

   – Ты когда-нибудь занимался любовью с мадонной Симонеттой? – спросила Джиневра. Она стала вдруг серьёзна и одновременно ребячлива; но её глаза на миг словно отразили рыжее пламя волос.

   – Нет, – сказал Леонардо, мгновенно обретая контроль над собой. Он выдавил смешок и сел. – Конечно нет. С чего ты взяла?

Джиневра пожала плечами, словно забыв уже, что задала ему такой вопрос, и притянула его к себе; и всё же Леонардо не мог не чувствовать, что его застали врасплох.

   – Много женщин склонялось перед тобой так, как я? – спросила она, имея в виду свою нежную фелляцию.

   – Джиневра! – воскликнул Леонардо. – Что за вопросы?

   – А, значит, так много, что и ответить не можешь? – лукаво осведомилась она.

   – Ну да, бессчётное множество, – ответил он, расслабляясь, и начал ласкать её, касаться её лица, шеи, плеч, затем груди; и она касалась его.

Они оба были готовы; и хотя страсть потускнела, но лишь самую малость. Он снова обрёл её, благодарение чуду Симонетты; но в то время, когда Леонардо и Джиневра занимались любовью, словно сотворяя одну на двоих шумную молитву, мысли его затемнил фантом – Симонетта. Он не мог не воображать её, словно под ним была она, а не его истинная Джиневра, словно светлые волосы Симонетты касались его... бледная кожа Симонетты влажно приникала к его коже, словно она была здесь для того, чтобы мучить его, втягивая в свой древний влажный водоворот экстаза.

Леонардо зажмурился, пытаясь изгнать призрачное присутствие Симонетты; но тут он достиг оргазма, и его вина преобразилась в наслаждение.

Ибо такова извращённость даже самого пылкого любовника.