Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

   – Это был Нери, переодетый мной, а не...

   – Я понимаю, что ты мне сказал, и уверен, что так и было. Но никто тебе не поверит, и я знаю этого судью – ему не понравится, если ты обвинишь другого.

   – Но ведь всё было именно так!

Пико взглянул на Леонардо и пожал плечами.

   – Тогда что же нам делать? – спросил Леонардо.

   – У меня уже всё готово.

   – И что же?..

   – Мы попробуем купить тебе свободу. Великолепный выделил для этого кое-какие деньги.

   – Но это не очистит моего имени, – мрачно сказал Леонардо. – Лоренцо мог бы прекратить всё это.

   – Мы уже обсуждали это, – раздражённо сказал Пико. – Если бы он мог спасти тебя – он спас бы; но он Первый Гражданин, а не тиран. Что бы он ни думал, он не может поступать только так, как ему нравится.

   – Ты прав, Пико, во всём прав, – сказал Леонардо. – Прости. Ты более чем добр ко мне.

   – Я ничего не обещаю. Ты, кстати, всё-таки можешь провести пару месяцев в тюрьме. Но не дольше того...

   – Ты же сказал, что Лоренцо позаботится о моём освобождении.

   – И он, и я. Но на это может понадобиться время.

Леонардо закрыл глаза и кивнул, словно решение суда было уже оглашено.

Леонардо стоял в зале собраний перед судьёй с обрюзгшим лицом, который готовился огласить приговор. Снова взгляд отца жёг ему затылок. Он крепко сжимал дрожащие руки, терпя издёвки галереи.

Пико говорил в защиту Леонардо:

   – Культ красоты мальчиков совершенно платонический... в лучшем смысле этого слова. Что он такое, как не восторг перед красотой товарищества и дружбы?.. Быть может, освобождение на поруки... Мы готовы внести две сотни флоринов.

На галерее раздались крики, свист, гогот: сумма была немаленькая.

Леонардо глубоко вздохнул. Будь что будет, подумал он, тюрьма – так тюрьма. Воля его пошатнулась, мысли расплывались; и в долгие мгновения перед тем, как судья объявил его участь, Леонардо вспомнилась детская игра. Святой отец в Винчи учил его, как представить Христа во плоти, как видеть сквозь время, подобно монаху-картезианцу Лудольфу: «Ты должен продвигаться вперёд с осторожным любопытством. Должен ощутить свой путь. Должен коснуться каждой раны Спасителя».

Леонардо насчитал тогда 662 раны.

Но Лудольф насчитал их 5490.

Леонардо снова считал раны Христа и чувствовал, как мучение волнами омывает его душу.

Глава 12
ОЛИВКОВАЯ ВЕТВЬ

Пришедшего в отчаяние изобрази поразившим

себя ножом и руками разодравшим на себе одежды;

одна из его рук пусть раздирает рану; сделай его

стоящим на ступнях, но колени должны быть несколько

согнуты; тело также нагнулось к земле, волосы вырваны

и растрёпаны.

Леонардо да Винчи

Глаз, называемый окном души...

Леонардо да Винчи

Могло ли всё это быть дурным сном, лихорадочным кошмаром, фантазмом?

Хотя выкуп Лоренцо был принят судом и избавил Леонардо от тюрьмы, обвинение не было снято, и унижение продолжалось. Это-то и было сутью Мирандолова «Ars notorea» – демоническое волшебство безнадёжности, melancholos. События потеряли привычную реалистичность, сделались предзнаменованиями, символами, наполнились тайным значением. Даже время вышло из равновесия; часы тянулись мучительно медленно, дни же исчезали мгновенно один за другим, словно камни, катящиеся в тёмную пропасть. Время и происходящее окружал ореол кошмара, и как ни бился и ни кричал Леонардо, стремясь проснуться, ему это никак не удавалось.

Неужели мир на самом деле изменился?

Неужели он на самом деле был арестован и обвинён?

Он сидел за столом в своей студии. В комнате было темно, если не считать водяной лампы, стоявшей на том же столе – это изобретение Леонардо увеличивало смоченный в масле фитиль и излучало ровный яркий свет. До вечера было ещё далеко, но день выдался хмурым и серым; в его сочащемся свете обычно светлая, полная воздуха студия казалась мрачной и душной.

Анатомические рисунки усеивали стол и пол, большая их часть была покрыта бурыми пятнами запёкшейся крови. Везде были мензурки, чашки, принадлежности для анатомирования: стальные скальпели и вилки, хирургические ножи и крючки, трубочная глина и воск, пила для костей, долото; были на столе и чернильница и ножик для очинки перьев.

Леонардо превратил студию в лабораторию, анатомический кабинет. Там же, на столе, на нескольких горелках кипел в наполовину полной миске вязкий раствор с яичными белками, и в этой массе кипятились глазные яблоки быков и свиней. Леонардо сегодня утром побывал на бойне, посмотрел, как помощник мясника валит хрипящее животное на залитый кровью пол, а мясник ударом ножа в сердце приканчивает его. Леонардо там знали и разрешали вынимать и уносить глазные яблоки.

Теперь они плясали в железной миске – то всплывали, то опять тонули, сами похожие на яйца, тугие, белые, ноздревато-губчатые.

Хотя руки Леонардо и были грязны, он сочинял письмо. Он писал на первом попавшемся под руку листке, рядом с заметками для камер-обскуры и набросками частей глаза животных и птиц; писал быстро, зеркальным шрифтом, как все свои черновики. Он обратится с просьбой к Бернардо ди Симоне Кортигьяни, другу своего отца. Бернардо – гонфалоньер гильдии ткачей, лицо важное, к тому же всегда любил Леонардо и сочувствовал его положению.

Быть может, Пьеро да Винчи ещё не успел настроить его против Леонардо.

Пьеро в гневе и унижении отвернулся от сына. Леонардо писал отцу – безуспешно; он даже пришёл в отцовский дом – для того лишь, чтобы получить от ворот поворот.

«Вам известно, сударь, – писал Леонардо, – и я говорил Вам об этом прежде, что нет никого, кто бы принял мою сторону. И мне не остаётся ничего, кроме как думать, что если того, что зовётся любовью, не существует – что вообще осталось от жизни? Друг мой!» Леонардо остановился, потом в раздумье округлил последние слова завитками. Выругался, оторвал исписанный кусок от листка и смял в кулаке.

Он писал всем, кому мог, прося о помощи. Написал даже дяде в Пистойю, надеясь, что тот сумеет смягчить отца.

Франческо не смог ничего сделать.

С тем же успехом Леонардо мог быть мертвецом или бесплотным призраком. Правду сказать, он и чувствовал себя призраком: во всём доме не пустовала лишь одна его студия. Андреа вывез-таки учеников и семью в деревню после того, как от чумы умерло семейство на их улице; Сандро и Мирандола отправились с Лоренцо пережидать жару и поветрие в Карреджи; а Никколо Леонардо отослал назад к Тосканелли, ибо как мог обвинённый в педерастии оставаться мастером юного ученика?

– Джиневра, – вырвалось у Леонардо. Это был стон чуть громче шёпота. Он поставил локти на стол и закрыл лицо крупными, изящными, почти женскими ладонями.

Она уехала с отцом в загородный дом на следующий день после осуждения Леонардо. Он молился, чтобы она оставалась верной ему, чтобы не позволила Николини...

Она любит его, это точно. На это он может положиться. Он должен бы выбранить себя за то, что сомневается в ней.

Но он потерял её – бесповоротно. Он знал это, ощущал, как пустоту, холодную и тёмную пустоту внутри себя.

Сейчас он не удивился бы, перейди эта болезнь души в чуму. Так было бы лучше всего. Он воображал, как набухают бубоны у него под мышками, видел свою смерть. В голове его возник образ: Дева-Чума, жуткий близнец нежной богини Флоры. Вместо гирлянд и венков – капли яда, разбрызганные по полям и улицам.

Леонардо набросал её и сделал подпись, чтобы обдумать впоследствии.

Потом встал, наклонился через стол и половником вынул из миски кипятившиеся в яичных белках глазные яблоки. Выключил горелки и разложил перед собой глаза, твёрдые, как сваренные вкрутую яйца. Из набора анатомических инструментов он выбрал скальпель и, отодвинув записную книжку, начал резать глаза поперёк, стараясь, чтобы ни одна капля не вытекла изнутри. Словно охваченный безумием, он лихорадочно препарировал и делал заметки на покрытых засохшей кровью листах.

«Невозможно, чтобы глаз производил из себя зримые лучи, зримую силу...» – записал он и тут же ощутил, как горит его лицо при воспоминании о ненавидящем, обвиняющем взгляде отца, который прожигал его шею.

И он нацарапал сбоку от диаграммы, которую срисовал из «Opus Maius»[91]91
  «Великий труд» (лат.).


[Закрыть] Роджера Бэкона: «И даже будь глаз создан из тысячи миров, не мог бы он уберечь себя от уничтожения в миг создания этой силы, этого излучения; а если это излучение передаётся по воздуху, как запахи, то ветер мог бы подхватывать его и, как запахи, переносить в другие места».

Платон, Эвклид, Витрувий и даже Джон Пэкхем и Роджер Бэкон ошибались.

Глаз не может испускать лучи.

Отец не мог жечь его взглядом...

Леонардо препарировал глаза и, по мере того как стол под его руками становился скользким от крови и сукровицы, ярость его понемногу унималась. Он разговаривал сам с собой, работая и делая заметки. Особенно его интересовала «чечевица» глаза: «Природа создала поверхность зрачка выпуклой, дабы предметы могли запечатлевать образы свои под большими углами, что было бы невозможно, будь глаз плоским».

Но когда он устал и все свиные и бычьи глаза растеклись по столу, мысли его обратились к философии или, скорее, к самому себе, и он записал: «Тот, кто теряет глаза свои, обрекает душу на заточение в темнице, где нет надежды увидеть снова солнце, светоч мира».

Джиневра...

В дверь громко постучали.

   – Мастер Леонардо! – прокричал гулкий мужеподобный голос Смеральды, старейшей из служанок Андреа, которая отказалась оставить bottega и уехать с хозяином.

   – Я же просил не тревожить меня, Смеральда. Я не голоден.

   – Я и не спрашиваю, голодны вы или нет, – дерзко заявила она, распахивая дверь. – Мне и дела до этого нет, так-то!

Дородная, в грубом платье и чепце, она была с ног до головы увешана амулетами и ладанками с ароматическими шариками. Она носила кость из головы лягушки, скорлупу лесного ореха, наполненную ртутью, язык ядовитой змеи, пахла смолой, гвоздикой и табаком – всё это были верные средства защиты от чумы и прочих несчастий. Кроме того, она ежедневно записывала на бумажках определённые молитвы, потом складывала эти бумажки всемеро и съедала на пустой желудок. После этого она могла не бояться ни чумы, ни взрывного характера Леонардо; но когда увидела, что Леонардо снова занимался препарированием – быстро перекрестилась семь раз, сморщилась и, пробормотав защитное заклинание, сказала:

   – Ну и воняет здесь! По мне, так вы просто хотите впустить сюда чёрную плясунью.

   – Смеральда, в чём дело?

Она поднесла ко рту ароматический шарик.

   – Вас там спрашивают.

   – Кто?

Смеральда пожала плечами.

   – Дама?

Снова пожатие плеч.

   – Ты ведь наверняка знаешь, кто это!

   – Вы примете гостя?

   – Это Сандро? Пико делла Мирандола?

Смеральда, моргая, смотрела на него.

Леонардо нетерпеливо выругался.

   – А поесть я вам всё-таки принесу! – заявила она, не отнимая ладанки ото рта.

   – Это даже хуже, чем я ожидал, – сказал Сандро, войдя в студию. – Ты выглядишь ужасно! – Он с отвращением огляделся и, скептически глянув на беспорядок на столе, поинтересовался: – Autophaneia?[92]92
  Вызывание демонов? (греч.)


[Закрыть]

Леонардо слабо улыбнулся, и это была его первая улыбка за много дней, а возможно, и недель.

   – Сегодня ты здесь демонов не найдёшь. Я вызываю их только в Шаббат.

   – Тогда что это такое?

   – Остатки весьма важных органов, они были окнами души. Разве у тебя нет глаз, чтобы их увидеть? – Леонардо не хотел быть саркастичным – просто не смог удержаться. Однако и оставаться один он тоже не хотел; он был рад видеть друга, и это само по себе удивляло его.

   – Всё это надо вымыть, – сказал Сандро. – А тебе нужен свежий воздух.

   – Воистину, – чуть слышно прошептал Леонардо.

Сандро методично сновал по комнате, открывая окна.

   – Почему ты не отвечал на мои письма? Ты их получал? Тебя приглашали в гости к Лоренцо.

   – Если б я мог покинуть Флоренцию – думаешь, я не последовал бы за Джиневрой? – спросил Леонардо. – Я не могу появляться в обществе... пока это не кончится.

Он всё ещё был на поруках и не мог покидать пределов Флоренции; если бы его заметили вне городских стен, любой его спутник был бы сочтён сообщником. Он был отверженным – и по закону, и на самом деле.

   – Об этом не стоило бы беспокоиться; Лоренцо не отказался бы от тебя. Ты был бы под охраной Первого Гражданина.

   – Но он ведь и не приглашал меня. Если память мне не изменяет, пригласить меня предложил ты.

   – Ладно, не будем спорить. Мы уже вернулись домой. Похоже, Флоренция опять здорова – если не считать вот этого источника заразы.

   – А Джиневра? – спросил Леонардо, так внимательно глядя на друга, словно мог прочесть ответ у него на лице. – Ты ничего не сказал про Джиневру.

   – Я не видел её, – сказал Сандро. – Мы пробыли в Карреджи совсем немного, а потом мадонна Кларисса увидела во сне, что к ней подбирается дева-чума. Она очень испугалась, так что мы перебрались в Кафаджиоло – а это слишком далеко.

Леонардо кивнул при упоминании жены Лоренцо Клариссы.

   – Так ты совсем ничего не знаешь о Джиневре?

Сандро помялся.

   – Я писал ей, как и тебе.

   – И?..

   – Она ответила с обычной любезностью. Она, мол, здорова, а вот отцу из-за подагры приходится пускать кровь... Я так понимаю, что ты о ней вообще ничего не слышал?

   – Ни словечка. – В голосе Леонардо звучала горечь. Он пытался найти ей извинения, но не мог отрицать правды: она бежала от него, как если бы он был чумой.

Сандро сжал его руку, потом полез в рукав своей рубашки и вытащил запечатанное воском письмо.

   – Послание от того, кого ты так бранил.

   – И кто же это?

   – Великолепный.

   – Но я никогда не...

   – Вскрой письмо, – с упрёком сказал Сандро; обычный спокойный тон не мог скрыть его волнения.

Леонардо вскрыл письмо. На листе окаймлённой золотом бумаги Лоренцо стояли лишь слова: «Absoluti cum conditione ne retamburentur» – «Оправдан по причине неподтверждения доноса».

Обвинения с Леонардо были сняты.

Леонардо завопил и стиснул Сандро в медвежьих объятьях.

   – Довольно, довольно! – со смехом отбивался тот. – Я всего лишь посланец! – И, когда Леонардо наконец выпустил его, продолжал: – Лоренцо сам узнал только что, и я попросил у него разрешения самому принести тебе радостную весть.

   – Я рад, что ты её принёс, – сказал Леонардо, озираясь в поисках плаща и шляпы. – Я должен увидеть Джиневру.

   – Пожалуйста, Леонардо, – сказал Сандро, – окажи мне маленькую любезность, потому что у меня есть ещё сюрприз. Но тебе придётся чуть-чуть потерпеть. Вот столечко. – Сандро поднёс согнутый указательный палец к большому, оставив между ними расстояние в дюйм. – Так как?..

Леонардо согласился подождать, но метался по комнате так, словно мог всё потерять, промедлив хоть на мгновение. И тут в дверь постучали, и в студию вплыла Смеральда с подносом, полным вина и снеди.

За ней шёл Никколо.

   – Что это? – вопросил он, роняя мешок с платьем и постелью на пол и указывая на стол.

   – Эксперимент, – сказал Леонардо и улыбнулся мальчику, который тут же оказался в объятиях мастера. Только сейчас Леонардо ощутил, до чего же ему не хватало общества Никколо. Мальчик действительно был ему небезразличен.

   – Можно мне остаться с тобой, Леонардо? – спросил Никколо, выпрямляясь, чтобы казаться повыше – уже почти мужчина. – Мастер Тосканелли мне разрешил.

   – Не уверен, что это будет хорошо для тебя.

   – Но зато может быть благом для тебя, Леонардо, – заметил Сандро.

   – Это не важно.

   – А Тосканелли думает, что важно. Он считает, между прочим, что ты совсем замкнулся в себе.

Леонардо зарычал.

   – Я писал тебе из Романьи, – продолжал Никколо. – Но ты ни разу мне не ответил.

   – Я болел, Никко. Был чем-то вроде сомнамбулы. Помнишь, как болел Сандро? Немного похоже.

   – Я не ребёнок, Леонардо. Ты можешь говорить со мной прямо, как с Сандро. – Тем не менее Никколо как будто удовлетворился этим объяснением. Он снова взглянул на застывающую на столе массу и непререкаемым тоном изрёк:

   – Меланхолия. Но не чистая.

   – Нет, Никколо, – возразил Сандро, – всё не так, как ты думаешь. Он не вызывал демонов, но он болен – даже сейчас.

   – Да я здоровее вас! – отозвался Леонардо, приводя себя в порядок.

Сандро лишь дипломатично кивнул и попросил Никколо позвать Смеральду. Оказалось, что она поблизости – подслушивает под дверью.

   – Эту комнату надо вымыть, – сказал ей Сандро. – Сейчас же.

Смеральда перекрестилась.

   – Не скажу, чтобы мне это нравилось, – заявила она и удалилась в раздражении.

Леонардо увидел, что Никколо таскает кусочки капусты и варёного мяса с принесённого Смеральдой подноса, и вдруг сам почувствовал, как он голоден. Но, точь-в-точь как у пьяницы, приходящего в себя после загула, голова у него болела, во рту было сухо и вязко. Всё же он начал есть – сперва капусту, затем даже пару кусков мяса, а Сандро между тем уговаривал его есть помедленнее, не то он разболеется. Леонардо глотнул вина и сказал:

   – Я должен найти Джиневру и рассказать ей новости. И пока я этого не сделаю...

   – Позволь мне пойти с тобой, – настойчиво попросил Никколо.

   – Как я ни рад тебя видеть, не знаю, могу ли я уже взять на себя ответственность...

   – Мы оба пойдём с тобой, – перебил его Сандро, – но не сегодня, не этим вечером. Завтра, когда ты окрепнешь.

Леонардо уступил; его вдруг охватила усталость, в голове стало пусто, а на душе – легко: обвинения наконец-то сняты. Он уснул, и покуда он спал, Сандро и Никколо убрали органические остатки его опытов. Только тогда явилась Смеральда, вымыла полы, сменила постельное бельё и привела студию в надлежащий вид.

Но когда Леонардо проснулся и принял горячую ванну – а он не мылся по-настоящему несколько недель, – он настоял на том, чтобы выйти на узкие, переполненные народом улицы. Сандро и Никколо ничего не оставалось, кроме как пойти с ним, потому что Леонардо был переполнен энергией; он будто копил её все эти два месяца – и теперь она разом выплеснулась наружу.

   – Куда мы идём? – спросил Никколо, стараясь поспеть за мастером, одетым весьма и весьма щегольски: veste togata[93]93
  Просторное верхнее платье (ит.).


[Закрыть] с cappucio[94]94
  Башлык (ит.).


[Закрыть], переброшенным через плечо, красно-синие туфли и тех же цветов берет.

   – Никуда... и куда угодно, – сказал Леонардо, хлопая Никколо по плечу, чтобы взбодрить его, а заодно и Сандро. – Я свободен!

Он глубоко вдохнул; но уличные запахи всё ещё были нестерпимы, ибо во время недавней паники из-за чумы, что могла унести так много добрых граждан Флоренции, мусор и отбросы никто не убирал, и их скопились огромные кучи – куда больше, чем могли сожрать бродячие псы. Кое-где вонь сделала улицы непроходимыми; и куда бы ни пошли Леонардо и его друзья, мостовые были скользкими от иссиня-чёрной грязи, которая, казалось, покрывала всё, от стен домов до лотков уличных торговцев.

Мастеровые и торговцы трудились вовсю. На многолюдных улицах царил праздник. Было тепло, хотя и необычно хмуро; до конца дня оставался ещё час. Повсюду было шумно и ярко: с окон свисали полотнища, цветные навесы протянулись над балконами, и все горожане, что богатые, что бедные, равно были подобны ярким косякам рыб в спокойных и тусклых водах. В толпе царило возбуждение: скоро должен был прозвонить вечерний колокол, и похоже было, что все крики, покупки, продажи, любовь, беседы и прогулки одновременно сосредоточились в этом отрезке сумерек между вечером и ночью. Скоро в беднейших кварталах большинству жителей не останется ничего иного, кроме как идти спать или сидеть в темноте – потому что сальные свечи или даже просто вонючие, смоченные в жиру фитили стоили дороже, чем мясо.

Никколо зажал нос, когда они проходили мимо останков разорённой лавки рыботорговца; Сандро поднёс к лицу платок. Толпа издевалась над тощим блёкловолосым человеком, прикованным к позорному столбу у лавки; на груди у него висело ожерелье из тухлой рыбы и табличка со словом «вор». Таково было традиционное наказание для нечестных торговцев. Руки и ноги его были в грубых кандалах; он сидел и смотрел в мостовую и вскрикнул только раз – когда брошенный каким-то мальчишкой камень попал ему в голову.

Друзья миновали дворец гильдии шерстобитов и пошли вниз по Виа Каччийоли – улице торговцев сыром – и дальше, по Виа деи Питтори, где жили и работали художники, ткачи, мебельщики и горшечники.

В восторге, не зная, куда Леонардо ведёт их, Никколо радостно сказал:

   – Сандро, расскажи Леонардо о празднике Мардзокко.

   – Лоренцо хочет, чтобы ты присоединился к нам на празднике Мардзокко, – сказал Сандро. Ему было не по себе из-за того, как стремительно шагал Леонардо – быть может, потому, что он знал, что идут они ко дворцу Веспуччи. Однако об этом не было сказано ни слова. – Я, конечно, скажу Великолепному, что ты предпочитаешь получить приглашение лично от него.

   – Перестань, Пузырёк, – сказал Леонардо.

   – На улицах везде будут звери, – сообщил Никколо. – Дикие вепри, медведи, львы, натравленные друг на друга.

   – Зачем устраивать этот праздник? – спросил Леонардо, всё ещё словно издали, словно прежде был отделён от всего, кроме своих мыслей.

   – На каком свете ты жил? – осведомился Сандро. – Вся Флоренция празднует, потому что две львицы в зверинце окотились.

Мардзокко, геральдический лев, был эмблемой Флоренции. Сотни лет Синьория держала львов в клетках Палаццо. Их защищало государство, и смерти их оплакивались, а рождения праздновались. Рождение льва предрекало преуспевание, смерть – войну, чуму или иные несчастья и катастрофы.

   – Поистине глубокий смысл в том, чтобы отмечать чудо рождения жестокостью и убийством, – заметил Леонардо. – Сколько зверей погибло на арене во время последнего праздника? И сколько людей?

Но энтузиазма Никколо ничто не могло остудить.

   – Можем мы пойти на праздник, Леонардо? Пожалуйста...

Леонардо сделал вид, что не услышал.

   – А знаешь, – сказал Сандро, – в этой бойне, которую ты так ненавидишь, ты бы мог заполучить несколько образцов для препарирования – пантер, гепардов, ирбисов, тигров...

   – Может быть, – отозвался Леонардо. Он давно хотел изучить обонятельные органы львов и сравнить их зрительные нервы с нервами других животных, препарированных им. – Может быть... – повторил он рассеянно.

Никколо подмигнул Сандро, но и тут не получил ответа, потому что Сандро сказал Леонардо:

   – Симонетта плоха.

Леонардо замедлил шаг, почти остановился.

   – Её кашель ухудшился?

   – Да, – сказал Сандро. – Она вернулась во Флоренцию, но я очень за неё беспокоюсь.

   – Мне жаль, Пузырёк. – Леонардо почувствовал внезапный укол вины. В прошедшие недели он даже не вспомнил о ней. – Я навещу её, как только смогу.

   – Она не принимает гостей... но тебя, уверен, видеть захочет.

   – Вот дом Джиневры. – Леонардо словно не расслышал последних слов Сандро. Сквозь арку впереди ему видны были рустированные стены и арочные окна Палаццо ди Бенчи. Но тут вдруг Леонардо выругался и бросился ко дворцу.

   – Леонардо, в чём дело? – крикнул Никколо, торопясь следом. Но Сандро на миг задержался, словно ему невыносимо было видеть то, что сейчас произойдёт.

Во всех окнах палаццо стояло по свече и оливковой ветви, окружённой гладиолусами. Гладиолус символизировал святость Девы, как то описывалось в апокрифическом Евангелии от Иоанна; оливковая ветвь была символом земного счастья. Вместе они объявляли миру о свершившемся бракосочетании.

Джиневра стала женой Николини! Леонардо был вне себя от гнева и горя.

Он заколотил в дверь, но она не открылась. Как вошло в обычай, из окошечка в двери выглянул слуга и спросил, кто пришёл.

   – Сообщите мессеру Америго де Бенчи и его дочери мадонне Джиневре, что их друг Леонардо просит принять его.

Прошло немного времени, и слуга, возвратившись на свой пост, сказал:

   – Простите, маэстро Леонардо, но они нездоровы. Хозяин передаёт вам свои поздравления и сожаления, потому что он хотел бы видеть вас, но...

   – Нездоровы?! – Леонардо побагровел от ярости и унижения. – Нездоровы! А ну открывай, старый пердун! – И он снова заколотил по обитой панелями двери, а потом кинулся на неё плечом, как таран.

   – Леонардо, хватит! – крикнул Сандро, пытаясь успокоить друга, но Леонардо в бешенстве оттолкнул его. – Это бесполезно, – продолжал Сандро, – ты не сможешь проломить дверь, да и я не смогу. Ну же, дружище, успокойся. Там никого нет, никто тебя не слышит.

Но Леонардо не трогало ничто.

Он звал Джиневру, ревел и чувствовал, что снова скатывается в кошмар минувших месяцев. По рукам и всему телу струился холодный пот, лицо горело; но он был в блаженном далеке ото всего: улицы, шума, собственных криков... Это был сон, и спящим был он сам.

   – Джиневра! Джиневра!

Сандро вновь попытался остановить Леонардо, но тот стряхнул его, как пушинку.

На улице сама собой образовалась толпа. Чернь, возбуждавшаяся с опасной лёгкостью, шумела и свистела.

   – Да впустите вы его! – крикнул кто-то.

   – Правильно! – поддержал другой.

   – Открой дверь, гражданин, не то, как Бог свят, мы поможем выломать её!

Отдавшись скорби и гневу, Леонардо кипел, бранился, угрожал.

   – Зачем ты сделала это? – кричал он.

Его теперь не трогали ни честь, ни унижение; гордости и самообладания как не бывало. Как могло случиться, что Джиневра и Николини повергли его ниц какими-то сухими оливковыми ветками?

Это было редкостное зрелище. Леонардо был великолепен. Леонардо обезумел, сорвался с цепи. Душа его была отравлена, но не фантомом Сандро, не видением совершенной любви.

Он был одержим зверем – собственной яростью. Потерей. Ибо он потерял всех, кого любил – мать, отца и, наконец, Джиневру.

Это было почти облегчением.

Дверь открылась, и толпа одобрительно зашумела.

В дверном проёме стоял Америго де Бенчи. Высокий и некогда крепкий, теперь он выглядел измождённым, почти больным. Леонардо с трудом узнал его. Отец Джиневры улыбнулся другу и сказал:

   – Входи, Леонардо. Я скучал по тебе.

Он кивнул Сандро и Никколо, но не пригласил их войти.

Толпа удовлетворённо поворчала и стала расходиться, когда Леонардо вошёл во дворец.

Леонардо поклонился отцу Джиневры и извинился; но Америго де Бенчи вместо ответа взял его за руку и повёл через ограждённый колоннами дворик и обитые латунью двери в сводчатую гостиную.

   – Садись, – сказал Америго, указывая на кресло перед игорным столиком. Но Леонардо был захвачен портретом, что висел над красного дерева столешницей – тем самым, что он и Симонетта писали с Джиневры. Однако сейчас его поразило, что он изобразил её холодной, словно её тёплая плоть была камнем. Она смотрела на него через комнату из своей рамы, и глаза её были холодны, как морская пена – сияющий ангел, окружённый можжевеловой тьмой.

   – Да, ты и мессер Гаддиано прекрасно изобразили её, – продолжал Америго. – Джиневра мне всё рассказала.

Старик был печален и отчасти взволнован. Он присел рядом с Леонардо. Вошёл слуга и налил им вина.

Леонардо смотрел на шахматную доску, на ряды красных и чёрных фигур: рыцари, епископы, ладьи, пешки, короли и королевы.

   – С меня сняли все обвинения, – сказал он.

   – Я и не ждал иного.

   – Тогда почему на окнах эти ветви? – Леонардо наконец взглянул на отца Джиневры. – Ты сказал, что Джиневра всё тебе рассказала... Разве она не сказала о своих чувствах ко мне... о том, что мы хотели пожениться?

   – Сказала, Леонардо.

   – Тогда что же случилось?

   – Леонардо, ради Бога! Тебя же обвинили в содомии...

   – Ты лицемер.

   – И к тому же ты бастард, Леонардо, – мягко, без злобы сказал Америго. – И твой отец, и ты сам – мои друзья. Но моя дочь... Наш род. – очень древний. Есть некоторые области жизни, закрытые для тебя.

   – Так это потому, что меня не приняли в университет?

   – Леонардо...

   – Я должен видеть Джиневру. Не могу поверить, что она добровольно сунула шею в такую петлю.

   – Это невозможно, – сказал Америго. – Дело сделано. Она – замужняя женщина.

   – Брак может быть отменен, – сказал Леонардо. – И он будет отменен.

   – Не может и не будет, – сказал Николини; он стоял в начале лестницы из двух пролётов, что вела в комнату за спиной Леонардо.

Леонардо вскочил, рывком повернулся к Николини. Он дрожал, вспоминая образ, столь часто проносившийся в его мозгу. Джиневра бьётся под Николини, не в силах сопротивляться, когда он, навалившись всем весом, входит в неё.

   – Уймись, – сказал Николини. – У меня нет ни малейшего желания драться с тобой; к тому же, даже убей ты меня – Джиневры тебе всё равно не видать, потому что из-за тебя её семья подвергнется ещё большим унижениям.

   – Думаю, Джиневра могла бы и сама сказать мне это.

   – Невозможно! – воскликнул Америго.

   – Почему же? – возразил Николини. – Быть может, пришло время проверить её пыл. – И он велел слуге позвать Джиневру.

   – Что ты задумал? – спросил его Америго, заметно взволнованный. Он повернулся было, чтобы пойти за слугой, но Николини жестом остановил его.

Наконец слуга возвратился и сказал:

   – Мадонна Джиневра просит извинить её, мессер Николини, но сейчас она спуститься не может.

   – Она знает, что я здесь? – спросил Леонардо.

   – Да, мастер Леонардо, я сказал ей.

   – И она сказала, что не сойдёт?

Слуга нервно Кивнул, потом отступил на шаг и повернулся на пятках.

   – Думаю, тебе ответили, – сказал Николини, но в голосе его, хоть и суровом, не было ни намёка на триумф или насмешку.

   – Это не ответ. Я должен услышать, что она не любит меня, из её собственных уст.

   – Леонардо, всё кончено, – сказал Америго. – Теперь она замужняя дама. Она согласилась без принуждения.

   – Я не верю, – сказал Леонардо.

Николини побагровел.

   – Мне кажется, этого довольно. С тобой обращались куда вежливее, чем ты заслуживаешь, и то лишь из-за добрых отношений моего тестя с твоей семьёй.

   – Я не считаю его другом, – ровным голосом сказал Леонардо.

   – Я твой друг, Леонардо, – сказал Америго. – Просто... таковы обстоятельства. Мне очень жаль тебя... но, клянусь, я ничего не мог сделать.

   – Думаю, ты сделал для него всё, что мог, – заметил Николини.

   – Я должен видеть Джиневру.

   – Но она не хочет видеть тебя, Леонардо, – сказал Америго.

   – Тогда дайте ей самой сказать мне это.

   – По-моему, с нас довольно. – Николини повернулся и махнул кому-то. По его знаку двое кряжистых слуг вошли в комнату. Они совершенно очевидно, ожидали, этого знака и были вооружены.

   – Луиджи, – начал Америго, – вряд ли нужно...

Но Леонардо уже обнажил клинок, и стражи Николини сделали то же самое.

   – Нет! – вскрикнул Америго.

   – Всё равно, – прошептал Леонардо сам себе, чувствуя, как очищающие соки оттекают от его гланд в грудь, давая силу. Он более не был уязвим. Хотя сейчас на один его меч приходилось три вражеских, он больше не думал о смерти; и, словно на последнем дыхании, он воззвал к Джиневре. Один из слуг в удивлении отступил, потом присоединился к товарищу.