Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Глава 2

Милая маленькая птичка, мученье

моё со мной...

Туллия д'Арагона

Всякий инструмент изготавливать

надлежит с умением.

Леонардо да Винчи

Тёмные воды Арно отражали сияние факелов переходящей мосты процессии. Крестьяне из пригородов бичевали свои грязные тела кожаными бичами и цепями, а их пастыри несли драгоценные реликварии с костями святых и щепками от Креста, извлечёнными из сырых церквушек, к неистово бьющемуся сердцу Флоренции. И точно так же горожане запрудили мощёные улицы и переулки Флоренции, освещённые диким пляшущим светом факелов.

Огромные тени прыгали и карабкались по растрескавшимся стенам домов, по обитым дверям и нависающим аркам на железные крыши, будто духи и дьяволы явились на праздник из тёмных своих владений. Миллиарды запахов, приятных и мерзких, витали в воздухе: жареное мясо, жимолость, памятный с детства запах свечного воска, требуха и моча, скот и кони, острый запах вина и сидра, и повсюду – запахи пота и надушенных немытых тел. Крики, смех, шаги, шарканье ног оглушали, будто волна человеческого прилива катилась сквозь город. Принаряженные шлюхи оставили свои кварталы между Санта Джованни и Санта Мария Маджоре и, так же как воры и карманники, смешались с толпой. Нищие цеплялись за пришлых провинциалов, вымаливая динары, и приветственно вопили, пропуская мимо себя красные carroccios[18]18
  Колесницы (ит.).


[Закрыть] с алыми длинными стягами, запряжённые лошадьми в алых попонах. Купцы, банкиры и богатые цеховики были верхами или восседали в удобных колясках, а их слуги шагали впереди, руганью и грубыми тычками расчищая дорогу.

Леонардо пробивался сквозь толпу ко дворцу Пацци. Шум и безумство улиц отражали его собственное неистовство, и он шёл быстро, откровенно держа руку на рукояти острого как бритва кинжала – чтобы остеречь воров и тех, кто мог смеха ради пырнуть прохожего в живот.

С ним рядом шагали Никколо Макиавелли и Зороастро да Перетола. Никколо настоял на том, чтобы сопровождать Леонардо. Все остальные из bottega Верроккьо тоже направились к Палаццо Пацци, и драгоценное дитя, оставшись без присмотра, вполне могло само уйти на улицы разыскивать шлюх или беседовать с крестьянами.

Они продирались через толпу, пока не добрались до Виа дель Проконсоло и Палаццо Пацци, с лоджий и балюстрад которого свисали сине-золотые флаги. Дворец, с его рустированными по последней моде стенами, которые украшали медальоны с геральдическими крестами и воинственными зубастыми дельфинами – гербом Пацци – занимал целый квартал.

Шествие уже началось: Леонардо видел Пацци во главе с их патриархом, умным высокомерным аферистом Джакопо де Пацци. Пожилой крупный мужчина, он прямо сидел на спине статного, богато украшенного жеребца. Его сыновья Джованни, Франческо и Гильельмо ехали рядом с ним. Гильельмо был женат на любимой сестре Лоренцо Медичи Бьянке, что ехала позади в носилках из золотой парчи, окружённая свитой слуг Медичи со значками palle[19]19
  Шар, ядро (ит.) – эмблема и родовой клич Медичи.


[Закрыть] и французскими лилиями на куртках; но, кроме этих ливрейных лакеев, никаких значков Медичи видно не было. Все Пацци нарядились в золотое и синее, а Джакопо надел камзол, расшитый золотыми дельфинами. Их грумы были в ливреях цветов Пацци, как и эскорт из шестидесяти рыцарей в тяжёлых доспехах. Шествие растянулось на милю, и казалось, что в нём участвуют все священники Флоренции. Священники и аббаты, монахи и монахини, все в чёрном и сером, как очищенные от грехов души, плыли в неестественно тёплом ночном ветерке. Они высоко держали тонкие свечи, чтобы не обжечь горожан; и мерцание свечей стало светящимся облаком, наподобие того, что, как говорят, плыло перед древними израильтянами, ведя их по пустыне.

Его преосвященство архиепископ дожидается Джакопо в Санти Апостоли, что рядом с Понте Веккио. Это была маленькая приходская церковь, не то что великий Дуомо, но её, по преданию, заложил Карл Великий, а дарохранительницу сделал из глазурованной терракоты Джованни делла Роббиа. Сам архиепископ держит кремни от Гроба Господня. В пышной церемонии он передаст святые осколки почтенному старцу.

Но предназначены они для Дуомо, храма, где будет ждать семья Медичи. Сегодня Дух Христов, который символизируют эти кремни, вспыхнет в стенах Флоренции, и чудесная огненная птица принесёт удачу счастливейшему из городов мира.

   – Ты видишь Сандро? – прокричал Леонардо Зороастро да Перетола, одновременно покрепче прижимая к себе Никколо, чтобы мальчишка не потерялся в давке. Скамьи были переполнены – в основном женщинами и детьми, – и Леонардо никак не мог разглядеть Боттичелли.

Элегантная дама средних лет с точёными чертами лица и завитыми чёрными волосами, которые окутывала мантилья, с рукавами – по классической моде – отвёрнутыми до плеч, сидела неподалёку от Леонардо. Она сердито говорила что-то сидевшей рядом матроне и была, судя по всему, приверженкой Пацци. Весь последний месяц только и разговоров было, что о произволе Лоренцо и о том, как возмущены этим произволом Пацци. Двое клиентов семьи Лоренцо оспаривали наследство у некоей Беатрисы Борромео, жены Джованни де Пацци. Её отец умер, не оставив завещания, и она предъявила права на наследство. Но Лоренцо использовал своё влияние, чтобы задним числом провести через совет закон в пользу своих друзей. По этому новому закону состояние отца, умершего без завещания, переходило не к дочери, а к ближайшему родственнику-мужчине. По выходе этого закона сын Джованни Франческо так разъярился, что оставил Флоренцию и ныне жил в Риме.

   – Должна сказать, я удивлена, что Франческо вернулся из Рима, чтобы участвовать в шествии, – говорила элегантная дама.

   – Не удивляйтесь, – отозвалась матрона, – это его долг – почтить семью.

   – Если только Медичи не отменит этого тягостного закона, между семьями вспыхнет война, помяните моё слово, и пострадают все – особенно женщины.

   – Ах, – сказала матрона, озираясь по сторонам, – мы созданы, чтобы страдать. А его великолепие, думается мне, был раздражён из-за того, что его младший братец проиграл в этом году скачки Пацци – я так считаю.

   – Ну что же, запомните мои слова – быть беде...

Юный Макиавелли, откровенно подслушивавший разговор, сказал Леонардо:

   – По-моему, его великолепие не стал бы из-за скачек трогать такое важное семейство, как Пацци, – как ты думаешь?

   – Идём, – невпопад, рассеянно ответил Леонардо. «Где же Сандро? – спрашивал он себя. – И где Зороастро?» В голову ему лезло самое худшее. Возможно, что-то случилось с Джиневрой. Леонардо ещё раз обошёл вокруг скамей: толпа поредела, но лишь слегка. И тут он заметил, что Никколо рядом нет. Он встревожился и, зовя его, пробежал мимо кучки молодых людей – их было с дюжину, все в ливреях знатной семьи, возможно, недавно набранные телохранители.

Но эти юноши были безоружны.

   – Я тут! – Никколо протолкался через них. – Дослушивал дам. Они обсуждали, что надо делать, чтобы скрыть морщины. Хочешь знать, что они говорили?

Леонардо кивнул, дивясь тому, как оживился его юный подопечный. Сандро здесь нет – в этом-то он уверен. Теперь, пока Никколо говорил, он искал глазами Зороастро. Сандро должен был ждать его здесь!

Никколо болтал так, будто все его мысли одновременно торопились выскочить изо рта, и лицо его выражало живость и восторг мальчишки, а не суровую мужественность взрослого. Похоже, он счёл Леонардо равным, с кем мог чувствовать себя спокойно и уютно после долгих дней и месяцев сосредоточенных занятий с мессером Тосканелли и его учениками.

   – Эти дамы утверждали, что нужно взять белого голубя, ощипать, крылышки, лапки и внутренности выбросить. Потом берёшь равные доли виноградного сока и сладкого миндального масла, и ясенца столько, сколько нужно на двух голубей, и хорошенько всё моешь. Потом смешиваешь ингредиенты, возгоняешь – и тем, что получилось, умываешься. – Он улыбнулся – пренебрежительно, но всё же улыбнулся. – С виду обе дамы знатные, но несли они совершенную чушь.

   – Быть может, сказанное ими хоть отчасти – правда, – заметил Леонардо. – Как ты можешь упрекать их в невежестве, покуда сам не проверил их слов?

   – Но это чушь! – настойчиво повторил Никколо.

   – Идём, – сказал Леонардо. – Я не могу дожидаться Зороастро всю ночь. Опять он играет в исчезновения, чёрт бы его подрал.

Леонардо огляделся – и ему почудилось, что он видит Зороастро, беседующего с человеком, похожим на Николини. Оба стояли рядом с коляской. Но было слишком темно и слишком далеко, да и свет факелов обманчив.

Леонардо пробирался через толпу в поисках Сандро и Зороастро, пока Никколо не крикнул:

   – Вот он! – и не указал на фигуру, что махала рукой и звала Леонардо. Они поспешили к Зороастро.

   – Я видел, ты вроде говорил с Николини, – сказал ему Леонардо.

Зороастро взглянул на него удивлённо.

   – Итак, все эти россказни о твоём изумительном зрении в конце концов оказались неправдой: в темноте ты видеть не можешь, – заметил он. – Нет, Леонардо, я не смог подобраться ни к мессеру Николини, ни к мадонне Джиневре. Зато твой друг смог. Смотри, – Зороастро указал на первые коляски шествия, что медленно ехали на юг, ко дворцу Синьории и древней церкви Санти Апостоли.

Леонардо увидел человека, который мог быть и Сандро, в роскошной коляске, украшенной флагами Пацци.

   – Это Сандро, а дама рядом с ним – Джиневра, – сказал Зороастро. – А синее и белое – родовые цвета Николини.

   – Что он делает в коляске Николини?

   – Сам Николини скачет сразу за братьями Пацци. Возможно, он войдёт с ними в церковь и коснётся священных кремней. Весьма почётно.

   – Так ты не смог подойти ближе и поговорить с ними? – сказал Леонардо. Хотя процессия двигалась медленно, в этой толпе держаться наравне с коляской Джиневры и Сандро было невозможно.

   – Подойти близко никто бы и не смог. Armeggiatori Пацци тут же всадили бы мне копьё в грудь. Но Сандро видел, как я прыгал и махал ему.

   – И... что же?

   – И крикнул, что он встретится с тобой в «Уголке дьявола», после полёта птицы. Думаю, там он тебе всё объяснит.

   – А что Джиневра? – нетерпеливо спросил Леонардо.

Зороастро пожал плечами.

Удастся ли всем нам встретиться позже? – подумал Леонардо. Но Николини, этот торговец бараниной, наверняка попытается посадить её на привязь...

   – Скажи – она хорошо выглядела?

   – Трудно было рассмотреть, Леонардо. Счастье ещё, что я Сандро признал. – Зороастро помолчал, словно взвешивая каждое своё слово. – Но, по-моему, выглядела она заплаканной, щёки у неё казались мокрыми. Но кто знает? Факелы отбрасывают странные тени.

   – Я должен увидеться с ней! – заявил Леонардо, разгораясь гневом. Никому не остановить меня, думал он, особенно мессеру Николини; но даже в гневе – который обращал в кошмар всё, что он видел и слышал – он сознавал, что должен набраться терпения и выждать.

Они двигались на север, к великому Дуомо, а Никколо продолжал болтать; вновь обретённая свобода и безумие святого праздника приводили его в восторг. Чудесным образом он снова превратился в мальчишку.

   – Я услышал от тех дам и ещё кой-какую чепуху, – сообщил он, выворачивая шею, чтобы не упустить из виду ни пяди кипящей, освещённой факелами улицы.

Массивный конь вздыбился, скинув седока на камни, уложенные ещё римлянами; те, кто следовал за ним в шествии, шли дальше, словно это была торба, оброненная путником. Хотя блокнот для зарисовок свешивался с пояса Леонардо и бил его по ногам, Леонардо не спешил подтянуть его. Мысли его метались между Николини и Джиневрой.

   – Кое-что тебя, наверное, заинтересует, мастер Леонардо, – говорил Никколо. – Особенно их доморощенный рецепт краски, которой можно красить всё: рог, перья, мех, кожу, волосы, что угодно и в какой угодно цвет. Быть может, тебе захочется подвергнуть проверке их рецепты?.. – Уж не мелькнула ли в его голосе нотка сарказма?

Не дожидаясь ответа Леонардо, он продолжал:

   – Надо, говорили они, взять дождевую или ключевую воду, смешать с мочой пятилетнего ребёнка, добавить белого уксуса, извести и дубовой золы и мешать, пока состав не уменьшится на треть. Потом пропустить смесь через кусок войлока, прибавить квасцы, немного краски того цвета, какой надобен, – и погрузить вещь в состав на столько времени, сколько необходимо, чтобы её покрасить.

Не слушать мальчика Леонардо не мог: он собирал сведения в соборе своей памяти, как научил его Тосканелли. Леонардо сотворил свой собор по образу великого Дуомо, хотя, сравнивая своё мысленное творение с созданным Джотто и Брунеллески бриллиантом короны Флоренции, понимал, что Дуомо – недостижимый идеал. То было совершенство.

Он поместил рецепт в нише баптистерия, где тот окрасил алым воду причудливого фонтана, который бил из искажённого гримасой лица наречённого Джиневры.

Ибо Леонардо думал о крови.

На Виа дель Пекоре, близ еврейского гетто и квартала шлюх, но всё же неподалёку и от Баптистерии и большого собора Санта Мария дель Фьоре, известного как Дуомо, на шесте было вывешено предупреждение:

«Великолепная и властительная Синьория объявляет и утверждает, что, поскольку, как ей стало известно от некоторых граждан Флоренции, в городе ожидается большое скопление конной стражи и иных всадников, то, буде случится такое, что armeggiatori затопчут конями, поранят копьём или нанесут иные повреждения, смертельные или нет, любому, невзирая на положение и титулы, в означенный вечер Пасхи, никто из городских властей, а равно и горожан не должен ни вызывать их в суд, ни преследовать любым иным способом. Ибо за всё это ответственна Синьория».

Леонардо уделил объявлению лишь столько внимания, сколько понадобилось, чтобы взглянуть на него, потому что подобные заявления всегда вывешивали на столбах в дни священных праздников и карнавалов, когда повсюду разъезжала стража.

Переполненные улицы и переулки вокруг Виа деи Серви провоняли навозом, и сотни приверженцев Медичи скакали в armeggeria[20]20
  Вооруженный отряд (ит.).


[Закрыть]. Шествие Медичи, двигаясь навстречу Пацци, медленно приближалось к собору. Процессию эту составляли компании по дюжине, как предписывал закон, человек в каждой: двенадцать – апостольское число.

Делом armeggeria было демонстрировать мощь таких компаний. Частенько стычки между компаниями враждебных семейств превращали праздники в битву. Чаще, впрочем, поваленными и покалеченными оказывались не благородные зачинщики, а любопытствующие зеваки. Все отпрыски знатных родов, что поддерживали Медичи – Нерони, Пандольфини, Аччиоли, Альберти, Руччелаи, Аламанни, – были здесь, с оружием в руках и в цветах Медичи; и Джулиано и Лоренцо, великие предводители сборных отрядов, тоже были верхом – они скакали на одинаковых мышастых конях, подаренных королём Неаполя Фарранте.

Процессия Пацци приближалась; скоро будут слышны звуки труб, на которых играют пажи в первых рядах их стражи.

   – Сандро очень рискует, принимая участие в процессии Пацци, – сказал Леонардо Зороастро, когда они подходили к собору. – Это компрометирует его, ведь он близкий друг Медичи. Мне всё это не нравится, и особенно я тревожусь за Джиневру. Надеюсь, его великолепие держит в руках своих людей: уверен, что этой ночью им захочется пролить немного крови Пацци.

   – В канун Пасхи это запрещено Богом, – заметил Зороастро.

   – Вот не знал, что ты религиозен, Зороастро, – саркастически заметил Леонардо.

   – Мало кому известна моя глубочайшая духовность, – отозвался Зороастро. Чуть заметная улыбка растворилась во тьме.

   – Думаю, кремни обеспечат нам защиту от кровопролития. – Леонардо выпустил руку Никколо. – И Медичи и Пацци уважают святые реликвии... Я не хочу искать тебя в этой толпе, – сказал он мальчику. – Ты должен стоять рядом с нами. Понятно?

Никколо кивнул, но внимание его было занято стражей и группкой зловещих Товарищей Ночи, поддерживавших Медичи; одетые в тёмное доминиканцы носили неофициальное, но ненавидимое звание inquisitore[21]21
  Инквизитор (ит.).


[Закрыть]. Стражу Медичи пышно разодели в доспехи и ливреи алого бархата с золотом. Копья и мечи блестели в багряном сиянии факелов. Кони были богато изукрашены, в тех же цветах, что и всадники. Более пятидесяти факельщиков в синем Дамаске и коротких плащах, расшитых гербами Медичи, шли впереди и позади воинов, которых возглавляли Лоренцо и Джулиано. Джулиано, как всегда, прекрасный, одет был целиком в серебряное; его шёлковый корсаж украшали жемчуг и серебро, а на шапке красовался огромный рубин.

15 то же время его брат Лоренцо, не столь прекрасный, но неоспоримый глава шествия, надел лёгкий доспех поверх того же костюма, в котором был на вечеринке, и широкий бархатный плащ, расшитый щитами из лилий и palle с надписью «Le temps revient»[22]22
  «Времена возвращаются» (фр.).


[Закрыть]. Тем не менее он вёз – как уступку пышности и протоколу – свой щит с «II Libro»[23]23
  Книга (ит.).


[Закрыть], огромным алмазом Медичи, который, по слухам, стоил двадцать пять сотен дукатов; он сиял под гербом Медичи, состоящим из пяти окружностей и трёх геральдических лилий.

Перед братьями Медичи шла фаланга одетых в белое аббатов, капелланов, алтарных служек, трубачей и кающихся братьев. Они окружали низкую, окутанную белоснежным Дамаском повозку, на которой возлежал святой образ – икона. Толпы мастеровых, наёмных рабочих, бедных крестьян и ремесленников кричали: «Misericordia!»[24]24
  Милосердие (лат.).


[Закрыть] – и молили простить им грехи, когда повозка проезжала мимо.

   – Это же Богоматерь Импрунетская, – пробормотал Зороастро, кланяясь святому образу, который сопровождали доминиканцы. – Она прославилась многими чудесами. Как же, должно быть, необходимо Медичи её заступничество, если они привезли её из церкви за городом!

Церковь утверждала, что икона написана самим Святым Лукой и что образ может чудесно изменять погоду. Народ Флоренции почитал Богоматерь Импрунетскую, ибо она была для людей воплощением любви Господа, чудом, ставшим реальностью. Они были абсолютно уверены в сверхъестественной силе этой иконы: когда в шествии участвовала Богоматерь Импрунетская – дождя не бывало. Воистину Бог не желал, чтобы Его слёзы падали на святой облик.

Но Зороастро ещё не успел договорить, как начало моросить, а потом пошёл дождь. Мгновение тишины – а следом тревожный шум; мужчины и женщины перешёптывались в страхе перед нависшей неведомой угрозой. Потом поднялся крик: толпой овладевала паника. Зрители искали укрытия под арками, крышами и в дверных проёмах; камни мостовой блестели, отражая мерцание факелов. Участники процессии озирались, будто вдруг потеряли уверенность, хотя Лоренцо и Джулиано старались переубедить их и укрепить их дух.

Укрывшись под аркой с Леонардо и Никколо, Зороастро едва слышно прошептал:

   – Дурное знамение.

   – Чушь, – отозвался Никколо, но тем не менее оглянулся на Леонардо в поисках одобрения.

   – Ребёнок прав, – согласился Леонардо. – Это просто совпадение, хотя и несчастливое для Медичи.

   – А по-моему, Матерь Божия не хочет, чтобы Медичи использовали её в личных целях, – сказал Зороастро. – Эта ночь – ночь Пацци.

   – Ты говоришь о картине, как будто это сама Мадонна, – сказал Леонардо. – Как крестьяне, ты веришь, что образ более реален, чем сама жизнь. Картина не видит, не чувствует, не может изменить погоды. Будь иначе – я был бы уважаемым и богатым престидижитатором, а не бедным художником. – Он оборвал себя, потому что напустился на друга ни за что ни про что.

   – Ну, снова забил фонтан ереси, – хмыкнул Зороастро, однако безо всякой злости. Он играл другую роль, возможно скрывая глубину своих чувств: говорил спокойно и тихо и стоял недвижно, точно окаменев. – Ты поклоняешься кисти и краскам, и я не удивляюсь, что для тебя так трудно перейти к Христовой правде. Думаю, ты проводишь слишком много времени с мессером Тосканелли и евреями из квартала шлюх.

   – Мастер Тосканелли ходит к мессе и каждую неделю принимает Святое Причастие, – возразил Никколо. – Ты всегда ставишь знак равенства между ересью и самостоятельными мыслями?

Леонардо улыбнулся, но улыбка быстро погасла.

   – Я утверждаю, что Священное Писание, и только оно, несёт нам высшую истину. Но, каюсь, я не принимаю всерьёз измышления священников, живущих за счёт мёртвых святых. Они не тратят ничего, кроме слов, – а получают богатейшие дары потому лишь, что, по собственным их заявлениям, обладают властью даровать рай чувствительным душам вроде твоей.

   – Вспомни эти слова на своём смертном одре, Леонардо... – Зороастро не успел договорить, как на улице завязалась драка. Несколько юнцов стащили с коня одного из armeggiatori Медичи. Лоренцо въехал в самую гущу схватки. Он кружил вокруг задир и упавшего, что был командиром отряда, и громко взывал к armeggiatori и зрителям, крича, что кара падёт на весь город и всех его жителей, если пред ликом Богородицы прольётся кровь.

Леонардо смотрел на драку – и с волнением думал о процессии Пацци, которая вот-вот должна появиться, и Джиневра и Сандро окажутся в самом её сердце. Но Лоренцо и его брат всё же утихомирили толпу. Они подозвали повозку, которую предполагалось открыть и показать людям только после того, как над площадью пролетит голубь.

Словно ниоткуда возникли разукрашенные телеги – конечно же их просто скрывали до поры до времени; когда их вкатили на площадь, работники как раз срывали чёрные покрывала, являя взорам живые картины на религиозные темы, многие из которых были придуманы и сделаны в мастерской Верроккьо. Были там украшенные свечами повозки, живописующие остановки Креста во всех подробностях, повозки со сценами из Писания и сценками из флорентийской жизни, три стеклянных сосуда высотой в человеческий рост – один до самого края был полон жидкостью цвета крови, другой – лишь наполовину, а третий был пуст. Полный сосуд символизировал Новый Завет, наполненный наполовину – Ветхий, а пустой – конец мира. Всё это было основано на Книге Исайи – все, кроме прекрасных юных женщин, стоявших на повозке. Наряженные в шелка, с венками на головах, они держали факелы и скрещённые алебарды, изображая три воплощения богини Паллады. Но всеобщее внимание привлекла повозка с огромной статуей Божьей Матери, изображённой именно такой, как на святой чудотворной иконе.

   – Повозка Богоматери – дело твоих рук, Леонардо, – заметил Зороастро.

   – Моих и многих других.

И в этот миг дождь обернулся изморосью, а потом и вовсе прекратился – словно по чудесной воле, явленной Мадонной.

Толпа захлопала, раздались крики: «Miracolo... in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen»[25]25
  Чудо (ит.); во имя Отца и Сына и Святого Духа Аминь (лат.).


[Закрыть]. Кое-кто, плача, падал ниц, благодаря Господа и Святую Деву. Напряжение развеялось мгновенно, оставив лишь сырой едкий запах, какой часто стоит на улицах после дождя. Леонардо тоже вздохнул свободнее, потому что Джиневра и Сандро смогут теперь без опаски войти в собор.

   – Ну, мастер Леонардо, – сказал Никколо, – ты, оказывается, и в самом деле прести... – Тут Никколо споткнулся на трудном слове.

   – Престидижитатор, – сказал Леонардо. – Это из латыни и французского... Чему только учил тебя старина Тосканелли?

   – Ясно чему, – подал голос Зороастро, – богохульствовать.

   – Ты говоришь ну прямо как мессер Николини, – сказал ему Никколо.

Леонардо хмыкнул.

   – Ты не веришь, что Богоматерь повелела дождю прекратиться? – спросил Зороастро у Никколо. – Ты же видел это своими глазами.

   – Видел – но не думаю, что поверю.

   – Отчего же? Тебе не дали достойного религиозного воспитания?

   – Моя мать очень религиозна и пишет прекрасные стихи. Но я не верю в Бога.

И Леонардо почти не удивился, услышав ответ Зороастро:

   – Я тоже.

Тут заревели трубы – и появилось шествие Пацци.

Леонардо высматривал коляску Джиневры.

Сейчас улицы казались залитыми кровью, потому что тысячи факелов – равно у приверженцев Пацци и Медичи – засияли необычайно ярко, будто свет их почерпнул силу от святых кремней Гроба Господня.

Леонардо видел Джиневру и Сандро, но они были слишком далеко, чтобы услышать его оклик. Он дождётся их рядом с коляской – здесь, на краю переполненной, украшенной цветами площади. Леонардо держался под прикрытием толпы, потому что подле коляски торчали несколько человек с оружием и в цветах Николини. Он собирался перехватить Джиневру, когда она будет возвращаться после фейерверка. Юный Макиавелли хотел было пойти с Зороастро, который вознамерился подобраться как можно ближе к ступеням собора, где стояла повозка с фейерверками, но Леонардо побоялся, что с мальчиком что-нибудь случится.

Собор вздымался как гора на тёмном, затянутом тучами небе, и его мраморные грани, перекрытия, часовни, апсиды и купола были столь же темны и сумрачны, как грёзы Леонардо. Шла праздничная служба, и все притихли. Из огромных растворенных врат доносилась «Paternoster»[26]26
  «Отче наш» (лат.).


[Закрыть].

Потом началась Евхаристическая литургия. «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi: miserere nobis»[27]27
  Агнец Божий, взявший грехи мира, смилуйся над нами (лат.).


[Закрыть]. Люди молились, кое-кто стоял на коленях, иные с любопытством оглядывались, дожидаясь, когда вновь свершится великое чудо Воскресения. Пел хор, слова и мелодия сочились из дверей, и окон, и из самых камней, точно древние благовония; в воздухе плыл фимиам – мирра, кассия, шафран, нард, оника, стакта.

Потом родился шум, подхваченный толпой, и из церкви на подчёркнутые тьмою ступени хлынул поток модно одетых молодых мужчин и женщин из богатых и знатных семей. За ними следовали именитые горожане, которые заполняли ступени, чтобы лучше видеть красочное действо.

Показалась на ступенях и Джиневра; справа от неё был Николини, слева – Сандро... во всяком случае, так показалось Леонардо, потому что он едва успел разглядеть их, прежде чем они исчезли в толпе.

– Пора, – сказал Леонардо, обращаясь к Никколо. – Сейчас ты его увидишь.

Невидимый с места, где стоял Леонардо, архиепископ зажёг ракету, скрытую внутри большого голубя из папье-маше. Через весь собор была натянута специальная проволока – она выходила из дверей на площадь. Искрящийся голубь пролетит по ней, чтобы опуститься в сатиновое гнездо, полное фейерверков, ракет и хлопушек – и тем принесёт ещё один год счастья тысячам удачливых и верующих зрителей.

Внезапно, рассыпая черно-красное пламя и чёрный дым, птица вынеслась из дверей. Все, кто оказался рядом или под ней, кричали и пригибались. Она была столь яркой, что какой-то миг Леонардо не видел ничего, кроме алых пятен, которые расплывались перед его глазами, куда бы он ни взглянул.

Раздались крики радости, потом вдруг толпа охнула и замерла – проволока оборвалась. Голубь завис... и рухнул недалеко от гнезда – как нарочно, в большую повозку, где лежали все праздничные фейерверки, сложенные, как орудийные стволы, на ложах из досок. Птица горела, и крылья её сморщивались и корчились, превращаясь в золу.

Миг – и ракеты в повозке охватил огонь, и оглушительно грохнул взрыв, а за ним – ещё несколько поменьше, когда один за другим рвались цилиндры с порохом. Повозку разнесло на части, а ракеты сотнями разлетелись по всем направлениям, стреляя и взрываясь на лету. Ракеты озаряли храм то сияюще белым, то багряно-алым, то ярко-синим, то травянисто-зелёным. Ракеты разбивались о стены, влетали в окна, рассыпаясь разноцветным ливнем и канонадой. Искры метались по площади, омывая вопящих, обезумевших зевак разлетающимся огнём; одежды детей вспыхивали, матери кричали и пытались сбить пламя. Толстяку в груботканой рясе ракета угодила в грудь, и взрыв огня и цветных искр озарил его пляску смерти. И всё это в шуме и слепящей яркости. Ракеты падали на крыши ближних домов, и они вспыхивали. Временный балкончик второго этажа охватило пламя, и празднично окрашенные полотнища навеса рухнули, пылая, вниз – на толпу. Едкий запах смолы мешался в воздухе со сладковатым ароматом курений.

Леонардо бросился на забитую народом площадь. Он взывал к Джиневре; и другие, будто в ответ, взывали к нему, когда он пробивался, прорывался, продирался сквозь толпу к Дуомо. Ему доставалось от кулаков тех, кто, как дикие звери на лесном пожаре, ударились в панику; но он ничего не чувствовал, словно окаменел. Ему мнилось, что он вязнет в океане чёрной патоки. Двигаться было трудно, словно само время замедлило бег и вот-вот замрёт совсем, как неподведённые часы.

Его звал Никколо.

Но ведь он велел мальчишке оставаться у повозок. Так он не остался?..

Пригибаясь при взрывах ракет, молясь на бегу, он искал Джиневру. По площади рыскали карманники и бандиты, рискуя сгореть ради того, чтобы содрать кольца и иные украшения с погибших и тех, кто прижался к земле, ища спасения. Они пинали, тузили, а то и топтали бедолаг, когда кто-то пытался сопротивляться. Вор со шрамом, что тянулся от угла рта через щёку, замахнулся ножом на Леонардо, но отступил, увидев, что и Леонардо обнажил свой кинжал.

Леонардо должен был найти Джиневру. Всё прочее – не важно. Будь в том нужда – он выпустил бы кишки и самому дьяволу.

Ракеты всё ещё громко взрывались, то и дело рассыпая искры и пламя.

Леонардо искал, почти обезумев, и наконец нашёл и её, и Сандро – они укрылись за баррикадой из перевёрнутых тележек уличных торговцев. Джиневра дрожала и плакала; Сандро обнимал её, словно защищая, хотя даже в свете факелов и вспышек ракет было видно, как посерело его лицо.

   – Джиневра, я чуть не спятил от тревоги, – сказал Леонардо. Сандро он кивнул и легонько коснулся его плеча.

   – Уходи сейчас же, – сказала Джиневра. Она уже взяла себя в руки, словно победила в себе какого-то страшного демона. Она перестала дрожать, и слёзы смешались на щеках с испариной.

   – Пошли. Мы с Сандро уведём тебя отсюда.

   – Нет. – Она смотрела на него, но избегала прямого взгляда в глаза. – Оставь меня, пожалуйста.

   – Сандро, ей нельзя здесь оставаться.

   – Мой наречённый вот-вот появится. Оставь меня, пожалуйста!

   – Твой наречённый! – вскричал Леонардо. – Да пусть его дьявол заберёт, этого вонючего puttaniere[28]28
  Сводник (ит.).


[Закрыть]!

   – Значит, теперь ты считаешь меня шлюхой, – сказала она. Потом моляще обратилась к Сандро: – Он должен уйти!

Сандро обеспокоенно глянул на Джиневру, затем перевёл взгляд на Леонардо – что он скажет?

   – Я не боюсь твоего... наречённого.

   – Дело не в этом, – сказала Джиневра. – Просто я выбрала. Я намерена выйти за мессера Николини.

   – Из страха. – Леонардо шагнул к ней вплотную. Коса её растрепалась, и длинные рыжие пряди прилипли к решительному, потемневшему лицу. Однако она казалась совсем беззащитной; и Леонардо желал её – именно из-за этой беззащитности, которая волновала его.

На площади творился сущий ад. Под гром набата горожане сбегались гасить огонь на крышах – иначе конец Флоренции.

   – Это верно, решение было вынужденным, – сказала Джиневра. – Но это моё решение. И, уверяю тебя, вынудил меня не страх – логика. Ты унизил мессера Николини... и меня. Твои выходки, продиктованные себялюбием, эгоизмом и завистью, унизили всю мою семью и дали понять всему миру, что мы были любовниками!