Текст книги "Собор памяти"

Автор книги: Джек Дэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Солдаты забормотали молитвы и в страхе повернули назад.

   – Оставьте нам факелы, – приказал Леонардо. Он говорил шёпотом, ибо почти потерял надежду. Он был уверен, что именно здесь и оборвалась жизнь Никколо – в куче гниющих человеческих отходов.

Солдаты отдали Леонардо и Миткалю факелы и поспешили исчезнуть.

   – Ох, и почему это турки не сожгли их? – пробормотал Миткаль, поднимая свой факел повыше и глядя на трупы.

   – Подозреваю, что это дары, предназначавшиеся для калифа, – сказал Леонардо. – Ты узнаешь кого-нибудь из них?

Миткаль покачал головой.

Леонардо, стиснув зубы, принялся разыскивать среди трупов Никколо.

   – Господин, ты умрёшь, если дотронешься до них, – сказал Миткаль. – Зараза...

   – Значит, я умру, маленький солдат, – отозвался Леонардо.

К его великому облегчению, он не нашёл Никколо в останках плоти и костей.

Его не было нигде в замке...

Глава 32
ТРОПА ВОСПОМИНАНИЙ

Поднимаясь в небеса, человек поистине

изменяется.

Лудольф фон Зудхайм

Узри же надежду и желание вернуться в родные

места или возвратиться к первичному хаосу,

подобные тяге мотылька к свету...

Леонардо да Винчи

С высоты укреплений Леонардо смотрел на поле битвы. Отсвет фонарей и факелов странным образом заколдовал его, и казалось, что глухой шум боя – крики, рычание, предсмертные стоны – не что иное, как отдалённое веселье праздничной толпы. Земля и небо смешивались во тьме, исколотые сверху и снизу огоньками звёзд и фонарей. Избиение завершилось. Пушки больше не стреляли. Люди сошлись в рукопашной. Поражение Мехмеда было полным. Рассвет обнажит правду: сотни тысяч убитых... добыча, которой не сожрать всем стервятникам Персии; а Никколо здесь не было.

Но если он был на поле боя с Мехмедом и Мустафой, а так оно, скорее всего, и было, то сейчас он мёртв – мёртв и погребён, как под слоем опавшей листвы, под телами убитых турок, и скоро его тело сожгут безымянным, словно нищего, погибшего волей случая.

Он спустится вниз, он встретится со всем этим лицом к лицу, как бывало и прежде; он уже был со всех сторон окружён смертью, когда рылся в трупах мужчин, женщин и детей там, в каземате; когда он вспомнил об этом, ему пришло в голову, что надо бы сжечь их, чтобы их души смешались с огнём и джинн унёс бы их через трубу, там же есть труба... но он не мог заставить себя сделать это, как не мог сейчас сдвинуться с места; конечно, он мог бы прыгнуть вниз, и тогда мгновение, вечность он парил бы во тьме, в пустоте, словно у него выросли крылья, словно он обернулся собственной летающей машиной; а потом начал бы падать, падать, и ветер свистел бы в ушах голосами детей, голосами...

А потом Леонардо бежал, мчался сломя голову по валам и бастионам, вниз по ступеням, в арочный проем ворот, под одной, другой решёткой, по брёвнам подъёмного моста – на пандус, сливавшийся со скалой, по ступенчатой тропе, что круто и опасно спускалась во тьму, к подножию утёса в форме конской подковы, где ждёт его Сандро...

   – Подожди! – кричал Миткаль, и голос его казался Леонардо повторением его собственных мыслей, сонным бормотанием, бессвязным эхом: «Ждиждиждиждижди», только это звучало по-арабски: «Ваккаф...афафафафаф», мелодия без слов, мысль без смысла; и когда наконец Миткаль дёрнул Леонардо за руку, тот встрепенулся, словно его выдернули из сна, и лишь тогда заметил мальчика.

   – Куда ты, маэстро? – спросил Миткаль. – Я везде искал тебя, а когда наконец нашёл... ты бросился бежать прочь.

   – Куан позаботится о тебе, – сказал Леонардо. – Найди его, он тебя защитит.

   – Я не нуждаюсь в его защите, – сказал Миткаль. – Леонардо, ты болен, я же просил тебя не трогать эти трупы.

   – Найди Куана, – мягко сказал Леонардо и ощупью двинулся вниз по высеченным в скале ступенькам, ступая осторожно и тем не менее оскальзываясь. – Он должен быть при калифе.

   – Я хочу остаться с тобой.

   – Твой друг хотел лететь на своей машине, и его сбросили со скалы. Ты этого хочешь?

   – Да, если ты пожелаешь так поступить со мной.

   – Я не могу взять тебя с собой.

   – Ты уходишь отсюда?

   – Да... то есть нет.

   – Ты ищешь Никколо?

   – Нет, – сказал Леонардо, и собственные слова поразили его. Конечно же он искал Никколо.

   – Тогда почему я не могу пойти с тобой?

   – И ты покинешь этот край? Покинешь своего калифа?

   – Хилал, мой господин, мёртв, – сказал мальчик. – Дела обернутся к худшему для таких, как я, – это я знаю наверняка. Да, маэстро, я покину этот край... навсегда.

   – Что ж, – сказал Леонардо, – я остаюсь.

   – Тогда останусь и я.

«Какое это имеет сейчас значение? – размышлял Леонардо, спускаясь вниз, к подножию утёса, где ждёт его Сандро, где он...

Простится с ним или вместе улетит отсюда?»

Но Сандро возле утёса не было.

Леонардо издалека увидел отсвет огня. Это место воистину было укромно, потому что лишь добравшись до прогалины, со всех сторон прикрытой деревьями – естественный palazzo, сотворённый из почвы, стволов и остролиста, – он разглядел сам беснующийся костёр. Подле него были снаряжение для шара и сам шар – пятно раскрашенного полотна внутри зелёного пятна диких олив и лавра. Рабы медлили, ожидая приказа надувать шар. А поодаль от рабов тесной группкой стояли Сандро и ещё трое.

Одним из них был Америго. Другим – человек постарше, незнакомый Леонардо, однако в одежде и шляпе итальянского купца.

А рядом с ними стоял Никколо Макиавелли.

Блики огня прыгали на их лицах, отчего черты лиц, казалось, пляшут – словно эти люди были не из плоти, а из дыма, как джинны.

   – Леонардо! – воскликнул Америго, бросаясь ему навстречу. – Ты погляди только, кого мы нашли!

И Леонардо обнял Никколо, который выглядел выше, старше и, несомненно, намного сдержанней... каким был год назад, когда Леонардо только-только взял на себя его опеку. Когда Леонардо разжал объятия, Никколо поклонился и сказал:

   – Маэстро, я хочу представить тебе мессера Джиована Мария Анджиолелло, посла Венеции в империи турок.

Леонардо вежливо поклонился и вновь обернулся к Никколо:

   – А как ты оказался здесь, Никко?

   – Никколо, – поправил тот.

   – Твой сын спас мне жизнь, – сказал посол. Венецианец был смуглым красивым мужчиной. – Великий Турок бежал, бросив нас пешими, оставив на произвол, – он содрогнулся, – мамлюков, которые убивали без пощады всех, кто встречался им на пути.

   – Никколо уговорил одного из офицеров доставить их к самому калифу, – прибавил Америго. – Куан перехватил их и привёл ко мне. А я доставил сюда – обоих, потому что Никколо не хотел оставить своего друга.

   – Мы хотели воззвать к великодушию калифа, – сказал Никколо. – Быть может, он даровал бы нам жизнь, а быть может, и нет. Быть может, он подверг бы пыткам мессера Джиована – или нет. Но когда мы встретились с Америго, я уже не мог оставить мессера Джиована, а Куан был весьма великодушен.

Леонардо мог лишь стоять и слушать, потрясённый тем, что отыскал наконец того, к кому так долго стремился... и повстречал незнакомца. И словно сама земля была лишь продолжением Леонардо, почва под ногами слабо, но отвратительно содрогалась, и слышен был отдалённый рокот.

И вот они подымались вверх, из темноты к рассвету – Леонардо, Сандро, Никколо со своим венецианским другом и Миткаль; они стояли в плетёной корзине, держась на расстоянии друг от друга, чтобы сохранять равновесие корзины. Леонардо подбрасывал топлива в жаровню, и шар подымался всё выше в неподвижном влажном воздухе, в сером предутреннем свете – над утёсами, над замком; и Леонардо смотрел на поле битвы, на горы трупов, на всё ещё дымившиеся укрепления... и на Никколо, который был вежлив, отстранён и пуст. О да, Никколо многому научился от владык и послов, но более всего – от Леонардо; и в ужаснувшем его озарении Леонардо представил, что он и Никколо теперь одно, что они могут говорить друг с другом, но не общаться. Да, он многому научил Никколо, научил... и потерял его. Мальчик стал мужчиной, а мужчина был мёртв.

Мёртв, как те, что остались внизу.

Леонардо нашарил записную книжку, привычно висевшую у него на бедре. Ему бы швырнуть её за борт корзины, в пустоту, в сумятицу гор... но он лишь крепче сжал книжку, потому что ещё не готов был расстаться с ней.

Даже если оставшееся внизу побоище – исключительно его вина.

Нет, не Миткаль был ангелом смерти, а он сам – ибо разве не умерли все, кто окружал его? Разве не сотворил он горы трупов своими пушками и снарядами, мортирами и косами так же верно, как пером?

И не он ли сотворил Никколо, который смотрел на мир изучающе, без детской страстности?

Миткаль сжал его руку, как когда-то Никколо, – Миткаль, который понимал смерть, и убийство, и пустоту.

Смерть тянулась к смерти, к Леонардо, который смотрел вовнутрь себя, своей памяти, на великий собор, что парил перед ним невесомо и прозрачно, словно гаснущие созвездия. И Леонардо вспомнил... вспомнил, что святой Августин называл три вида времени: настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего – всё это были комнаты и галереи, лабиринт часовен и апсид, средоточие памяти.

И, как бывало множество раз прежде, Леонардо вошёл в собор.

Вновь стоял он перед трёхглавым демиургом, бронзовой статуей с лицами его отца, Тосканелли и Джиневры; но голова Джиневры отвернулась от него, дабы не обременять слишком тяжкой печалью. Её глаза с тяжёлыми веками были закрыты, как в смерти; но головы отца и Тосканелли смотрели на Леонардо, и Тосканелли приветственно улыбнулся ему. Затем демиург отступил и жестом указал Леонардо на далёкие, погруженные во мрак чертоги, галереи и коридоры будущего – сейчас их озаряло свечение, точно проникавшее сквозь цветное стекло. Тосканелли кивнул, давая ему дозволение удалиться, и Леонардо не останавливаясь прошёл через залитые ярким светом комнаты своего недавнего прошлого, чертоги калифов и правителей, любви и страха, предсмертной муки тысяч убиенных; и на сей раз он не замедлил шага во Флоренции, где в его памяти нетронутой существовала Джиневра. Он последовал её примеру и отвёл глаза, иначе заглянул бы в спальню, где она была убита, и остался бы там – Тосканелли предостерегал его об опасностях прошлого. Он миновал убийства и заговоры, картины, фрески и размышления, изобретения и вспышки восторга; и ощутил боль потери и одиночества, когда проходил мимо Симонетты, которая вновь приняла его за ангела – она смотрела сквозь его лицо в совершенную розу небес.

Он прошёл нефами, разделёнными на сводчатые квадраты... прошёл через бронзовые двери, что вели к купели Винчи, и увидел свою мать Катерину и приёмного отца Ачаттабригу. Ощутил прикосновение огрубевших трудовых рук Ачаттабриги, вдохнул запахи чеснока и похлёбки, пропитавшие одежду его матери, увидел, осязал, обонял гроты и леса, что открывал ребёнком. Но сейчас он быстро прошёл темнеющими квадратами, коридорами, часовнями и хорами и вошёл в витражное сияние того, что святой Августин называл настоящим будущего. Здесь в мягком рассеянном свете созерцания он заглянул в комнату с белёными стенами, испещрёнными копотью; тусклый свет сочился сквозь высокие узкие окна, дробясь в концентрических розетках, как в плохо шлифованных призмах. Книги, бумаги и свитки были сложены вдоль стен и на длинных полках; рассыпаны по столам и полу вперемешку с картами и чертежами, инструментами и линзами.

Старик сидел перед небольшим огнём, бросая в его рыжеватые сполохи страницы одной из самых ценных своих книжек. Пламя шипело, когда из свежего зелёного дерева рождались капли и, пощёлкивая, умирали от жара; а страницы свёртывались, как цветы на закате, и темнели, охваченные огнём.

И когда Леонардо отвёл взгляд от тени, которой однажды станет он сам, тьма начала заполнять пустые комнаты, коридоры и галереи его собора памяти.

И покуда калифово знамение поднималось к облакам, окрашенным рассветными бликами, и чудесным образом плыло к западу, покуда отдалённые землетрясения сотрясали отдалённые города, Леонардо понял, что всё это, – всё, что произошло в этих чужих краях – должно быть перемещено в область снов и кошмаров. Он рад был замкнуть эти двери в мир, так, словно эти приключения никогда не приключались. Хотя он всё ещё крепко сжимал свою книжку, он знал, что однажды она будет предана пламени. Но сейчас он был рад, ибо узрел величайшее своё творение, созданное из любви, наслаждения и муки, из вины и одиночества, гения и тьмы.

Он узрел свой собор памяти.

Он узрел три времени.

Он мог замкнуть двери в мир.

Послесловие автора

Леонардо существует как легенда, миф, головоломка, и различные историки и исторические школы утверждают, что разгадали ту или иную её часть. Тем не менее до сих пор не существует связного портрета этой личности. История, а в особенности история великих людей, есть разновидность коллективного мифотворчества, экстраполяции известного в повествовательное. Я поместил свой рассказ в зазорах исторических фактов, дабы исследовать характер Леонардо и нравственные стороны его блестящих идей и изобретений.

Я отталкивался от научных идей и изобретений самого Леонардо, создавая вымышленную мечту, в которой он наконец достиг своей цели – овладел тайной полёта. Мы знаем, что Леонардо изобрёл вполне дееспособные подводные лодки, пулемёты, гранаты, парашюты и даже танки. (О многих этих изобретениях подробно рассказывается в его знаменитом письме к Лудовико Сфорца, правителю Милана.) Мы знаем также, что с детства Леонардо был увлечён идеей полёта, что подтверждается его сном о Великой Птице. Леонардо обладал острой наблюдательностью, и он изучал птиц около двадцати пяти лет своей жизни (нам известны его заметки в «Рукописи Б», начатой в 1488 году, и его же рукопись «О полёте птиц», написанная примерно около 1505 года). Рассказывали, что Леонардо частенько покупал у уличных торговцев птиц в клетках и выпускал их на свободу. На деле поступал он так, чтобы изучать их. Леонардо писал, что «гений человека способен сотворять различные изобретения, с помощью тех или иных инструментов добиваясь одной и той же цели; но никогда не найти ему более прекрасного, более экономного или более прямого пути, нежели тот, которым пошла сама природа, ибо в её изобретениях нет ничего недостающего и ничего чрезмерного». Именно следуя этим рассуждениям – а также некоторым ошибочным наблюдениям, – он нетерпимо относился к тому, чтобы искать иной способ полёта, в частности с неподвижными крыльями. Он в буквальном смысле этого слова хотел летать как птица и до последних лет своей жизни был увлечён идеей орнитоптеров (хотя и в самом деле создал чертежи машины, которая является предшественницей геликоптера). Однако он действительно сделал ряд набросков, которые можно найти в «Codex Atlfnticus» и которые специалисты признают первой европейской концепцией планирующего полёта.

Таким образом Леонардо вполне мог дойти до идеи неподвижного крыла и создать планер, как намного позднее сделали Лоуренс Харгрейв и другие. Следует, однако, заметить, что совершить этот воображаемый прыжок к идее неподвижного крыла для Лоуренса Харгрейва в 1890 году было не менее трудно, чем для Леонардо да Винчи в придуманном мной мире Флоренции пятнадцатого столетия.

Чтобы претворить моё видение в жизнь, я слегка подправил историю. Экстраполируя, используя то, что было известно Леонардо и его современникам, я естественным образом подвёл его к идее летательного аппарата с неподвижными крыльями.

Я также слегка подправил историю, прибавив возраста Никколо Макиавелли и сделав его учеником Леонардо (позднее они действительно были знакомы). Не сомневаюсь, что читатели обнаружат и другие мои «поправки».

Я не мог не присоединиться к меньшинству в точке зрения на сексуальную ориентацию Леонардо. Распространённое мнение, что Леонардо был гомосексуалистом, в высшей степени сформировано трудами Зигмунда Фрейда по его половой психологии, особенно работой «Леонардо да Винчи и его детские воспоминания». В этой работе Фрейд спроектировал на Леонардо собственный склад ума. Книга начинается описанием знаменитого сна Леонардо о великой птице, в котором коршун слетает с неба и бьёт его по лицу хвостом. (Существует, конечно, неоспоримая связь между этим первым оставшимся в его памяти сном и тягой к полёту, которая была присуща ему всю его жизнь.) Однако Фрейд прочёл записки Леонардо в переводе, и не слишком хорошем переводе, где слово «коршун» было перепутано со словом «стервятник». Фрейд подробно рассуждает о том, что стервятник – это символ Мут, египетской богини, символизировавшей женское начало, а хвост символизирует сосок груди; но на самом деле коршун – nibbij по-итальянски – был символом мужества, точно так же, как ястреб или орёл. Более того, Фрейд не был знаком с «Codex Trivulzianus» Леонардо, чьи обильные словами страницы освещают многие стороны тёмной вселенной подсознания да Винчи.

Рэймонд С. Стайте, автор психоаналитического этюда «Сублимации Леонардо да Винчи», пишет, что «Леонардо с успехом применил к себе метод, который создал сам Фрейд для раскрытия нездоровых комплексов, и его [Фрейда] диагноз, не учитывающий этой важной детали, вопиюще ошибочен». Тщательно изучив «Codex trivulzianus», Стайте приходит к выводу, что «Леонардо, судя по всем фактам, был полноценным мужчиной с нормальным гетеросексуальным влечением».

Стайте подсказал мне идею, что Леонардо мог быть влюблён в красавицу Джиневру де Бенчи, дочь Америго де Бенчи, состоятельного флорентийского купца. Такое весьма вероятно, потому что Леонардо долгое время был другом семейства Бенчи; когда в 1481 году он уехал из Флоренции в Милан, он оставил им на сохранение незаконченное панно «Поклонение Волхвов». Джиневра действительно вышла замуж за человека много её старше, вдовца Луиджи ди Бернардо Николини, и в Вашингтоне хранится её великолепный портрет работы Леонардо. По технике он считается равным его знаменитой «Моне Лизе», хотя это, конечно, не столь зрелая работа.

Однако примерно в то время, в 1476 году, семнадцатилетний натурщик Джакопо Салтарелли обвинил четверых молодых флорентийцев в содомии, бросив свой пасквиль в tamburo – ящик, стоявший перед Палаццо Веккио. Леонардо был одним из обвинённых, и суд, и пережитое унижение изменили всю его жизнь. Хоть его признали невиновным, он был опозорен и потерял всё. Даже его отец, испуганный скандалом, разорвал с ним отношения. Один сокрушительный удар – и Леонардо оказался изгнанным из рая; его носили на руках отпрыски высшего флорентийского общества, его работы всячески восхвалялись – до тех пор покуда обвинения мальчишки-крестьянина не низвергли его в преисподнюю. Только его дядя Франческо и мастер Андреа Верроккьо не отвернулись от него.

В двадцать шесть лет Леонардо вынужден был начинать жизнь сначала – измученным, циничным, умудрённым горьким опытом. Он с головой погрузился в работу, изучая нравы улицы и уличной толпы, рисуя свои знаменитые карикатуры, писал, рисовал, занимался живописью, ставил опыты, изобретал модели орнитоптеров, которые должны были летать – и летали! Как говорил он сам, «несчётно существует способов и средств разделять и измерять дни ничтожной жизни нашей, которые не должны мы прожить в тщете и расточении, не оставив после себя ни славы, ни памяти в душах смертных. И так наш жалкий жизненный путь не будет пройден напрасно».

Но я ещё не закончил исследовать миф о Леонардо, потому что взял на себя труд пересказать величайшее его приключение – его путешествие на Восток, которое переменило его жизнь, но тем не менее о нём ни слова не упомянуто ни в его записных книжках... ни в бесчисленном множестве написанных о нём книг.

Большая часть моего повествования основана на письмах, которые Леонардо, будучи на Востоке, писал Деватдару Сирийскому. Большинство историков не принимает эти письма всерьёз и считает их баснями и небылицами.

В своём биографическом труде под названием «Леонардо Флорентиец» – настоящему славословию мифам и легендам о Леонардо – Рэчел Эннанд Тэйлор пишет: «Невозможно поверить, чтобы Леонардо побывал на службе у султана и скитался по Востоку без того, чтобы в легенде о нём не появился хотя бы один восточный эпизод».

И, тем не менее, это возможно. Жан Поль Рихтер, который составил полное двухтомное собрание «Записных книжек Леонардо да Винчи», писал: «Мы не располагаем никакими сведениями о жизни Леонардо между 1482 и 1486 годами; невозможно установить, был он тогда в Милане или во Флоренции. С другой стороны, смысл этого письма (одного из писем к Деватдару) не позволяет нам предположить отсутствие дольше, чем на год-два. Ибо даже если должность инженера в Сирии была у Леонардо постоянной, он вполне мог оказаться не у дел – либо, вероятно, из-за смерти Деватдара, его покровителя, либо из-за его же смещения, – и Леонардо по возвращении домой предпочитал хранить молчание об эпизоде его жизни, который, по всей видимости, закончился провалом и разочарованием».

В моей версии мифа Леонардо, будучи на службе у калифа Кайит Бея, использует свои изобретения против войск правителя турок Мехмеда. Действительно, у Леонардо есть чертежи и заметки, посвящённые бронированным повозкам, переносным осадным мостам, устройствам для сбрасывания осадных лестниц, аналогу современного огнемёта, сферическим снарядам, начиненным порохом и измельчённым металлом, есть планы изменения русла ручьёв для лишения противника преимуществ (первый в истории случай применения силы воды для уничтожения), есть разработки бомб из гашиша и рыбьего клея, которые, разрываясь, выбрасывают снопы огня, снарядов, наполненных серным газом – для «ввергания врага в оцепенение» и ещё много другого. За исключением летающей машины Леонардо и воздушного шара Куана, все прочие изобретения, описанные в моём романе, взяты напрямую из записных книжек Леонардо.

В письме Лудовико Сфорца Леонардо сделал множество зарисовок своих смертоносных машин, изображая при этом жертвы, разорванные на куски и корчащиеся в агонии. Однако, как комментирует Антонина Валлентин в своём труде «Леонардо да Винчи: трагическая погоня за совершенством», «в этих рисунках царит такая атмосфера мира и гармонии, как будто художник ни на миг не осознает, что представляет собой в реальности изображаемая им сцена».

Очевидно, что Леонардо был человеком нейтральным или, точнее сказать, аморальным, когда дело касалось его смертоносных машин. Казалось, они не существуют в реальном мире – когда смотришь на эти рвущиеся бомбы и гибнущих людей, манера рисунка настолько мирна и прекрасна, что сцены насилия и жестокости становятся почти платоническими по своей природе.

Я хотел подвергнуть Леонардо нравственному испытанию. Он мечтал занять должность военного инженера, но ни Лоренцо Великолепный, ни герцог Сфорца не принимали всерьёз его военные машины.

В моём романе я дал Леонардо шанс осуществить свою мечту, и, быть может, именно за этим он на самом деле и отправился в Сирию.

Если, конечно, его книги говорят правду.