Текст книги "Четвертое сословие"

Автор книги: Джеффри Арчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Он шел только вперед, мимо тех, кто толкал повозки со своим скарбом, замедлявшие их бегство. Он обгонял груженых ослов, телеги, которым нужно было починить колеса, и семьи, которым приходилось идти медленно, приноравливаясь к шагу маленьких детей и престарелых родственников. Он видел, как матери срезали пейсы у своих сыновей и избавлялись от всего, что могло выдать в них евреев. Он бы остановился и сделал им замечание, но не хотел терять драгоценное время. Он поклялся, что никогда не отречется от своей религии.

Благодаря дисциплине, к которой его приучили два года в академии, Любжи до рассвета обходился без еды и отдыха. Заснул он, только пока его подвозили на повозке, и потом, на переднем сиденье грузовика.

Хотя свобода была всего в 180 километрах, Любжи трижды видел восход и заход солнца, прежде чем услышал крики впереди идущих, которые дошли до суверенной Венгрии. Он остановился в конце качающейся от усталости очереди будущих эмигрантов. За три часа он прошел всего несколько сотен метров, и вереница стоявших впереди людей стала устраиваться на ночлег. Они испуганными глазами смотрели на поднимавшийся в небо дым и вздрагивали от грохота орудий, оповещавших о неумолимом наступлении немцев.

Любжи дождался полной темноты и потихоньку пробирался между спящими беженцами, пока не увидел впереди огни пограничной заставы. Стараясь не привлекать к себе внимания, он улегся в канаву, положив голову на кожаный портфель. Когда утром таможенник поднял шлагбаум, Любжи стоял впереди всех. Проснувшись, люди увидели молодого семинариста, который тихо читал псалмы, и никто не осмелился спросить, как он здесь оказался.

Таможенник не потратил много времени на обыск портфельчика Любжи. Очутившись за границей, юноша взял курс на Будапешт, единственный известный ему венгерский город. Он шел еще два дня и две ночи. Счастливые семьи, радуясь спасению от немцев, охотно делились с ним едой. И 23 сентября 1939 года он подошел к столице.

Любжи остолбенел от открывшегося перед ним вида. Наверняка это самый большой город на земле?! Первые несколько часов он просто бродил по улицам, опьяненный красотой Будапешта. В конце концов он рухнул на ступенях огромной синагоги, а проснувшись утром, первым делом спросил дорогу на рынок.

С благоговейным трепетом взирал он на бесчисленные ряды крытых палаток, которым, казалось, не было конца.

Любжи предлагал свои услуги продавцам, но хотя он свободно говорил на их родном языке, они все отвечали ему одинаково:

– Тебе есть что продать?

Во второй раз в жизни Любжи столкнулся с проблемой отсутствия товара для продажи и обмена. Он наблюдал, как беженцы продают бесценные семейные реликвии, иногда всего лишь за буханку хлеба или мешок картошки, и быстро понял, что некоторым людям война приносит целые состояния.

День за днем Любжи искал работу. Ночью он от голода и усталости падал прямо на землю, но по-прежнему был полон решимости. Когда ему отказали все торговцы на рынке, ему пришлось просить милостыню прямо на улице.

Однажды вечером, уже находясь на грани отчаяния, он проходил мимо газетного киоска на углу тихой улочки и заметил на шее у пожилой продавщицы звезду Давида на тонкой золотой цепочке. Он улыбнулся ей в надежде, что она его пожалеет, но женщина отвернулась от грязного молодого иммигранта и занялась своим делом.

Любжи побрел было дальше, как вдруг у киоска остановился молодой человек, ненамного старше его, взял пачку сигарет и коробку спичек и, не заплатив женщине, пошел своей дорогой. Она выскочила из киоска и, размахивая руками, закричала:

– Вор! Вор!

Но молодой человек просто пожал плечами и прикурил сигарету. Любжи догнал его и положил руку на плечо. Когда парень повернулся, Любжи сказал:

– Ты не заплатил за сигареты.

– Отвали, словацкий придурок, – парень оттолкнул его и пошел дальше по улице. Любжи снова побежал за ним и на этот раз схватил за руку. Парень еще раз обернулся и без предупреждения ударил своего преследователя кулаком. Любжи пригнулся, и кулак лишь коснулся его плеча. По инерции парень качнулся вперед, и Любжи провел апперкот в солнечное сплетение с такой силой, что парня отбросило назад, и он рухнул на землю, выронив сигареты со спичками. Оказывается, Любжи еще кое-что унаследовал от своего отца.

Собственная сила привела Любжи в такое изумление, что он не сразу подобрал сигареты и спички. Он оставил парня корчиться на земле, а сам побежал обратно к киоску.

– Спасибо, – поблагодарила его пожилая женщина, когда он вернул ей украденное.

– Меня зовут Любжи Хох, – низко поклонился он.

– А меня – госпожа Черани, – назвалась она.

Той ночью, когда пожилая дама ушла домой, Любжи спал на тротуаре за киоском. Наутро она очень удивилась, обнаружив, что он все еще тут, сидит на нераспечатанной пачке газет.

Увидев, что она идет по улице, он тотчас принялся развязывать упаковки с газетами. Он наблюдал, как она сортирует прессу и раскладывает по стойкам, чтобы привлечь внимание утренних прохожих. Днем госпожа Черани начала рассказывать Любжи о разных газетах, и была поражена, узнав, что он может читать на многих языках. Вскоре она обнаружила, что он к тому же может поговорить с любым беженцем, заходившим в киоск в поисках новостей о своей стране.

На следующий день Любжи разложил все газеты по стойкам задолго до прихода хозяйки. Он даже продал пару номеров ранним покупателям. К концу недели она частенько дремала в углу киоска, изредка просыпаясь, чтобы дать Любжи совет, если он не мог ответить на вопрос покупателя.

Закрыв киоск в пятницу вечером, госпожа Черани жестом предложила Любжи следовать за ней. Они шли молча и через некоторое время остановились перед небольшим домиком примерно в полутора километрах от киоска. Пожилая женщина пригласила его войти и проводила в гостиную, чтобы познакомить с мужем. Господин Черани пришел в ужас, увидев молодого оборванца, но немного смягчился, когда узнал, что Любжи – еврейский беженец из Остравы. Он пригласил его поужинать с ними. Любжи впервые сел за стол, с тех пор как покинул академию.

За ужином Любжи узнал, что господин Черани держит небольшую лавку, которая, среди прочего, поставляет товары в киоск, где работает его жена. Он засыпал своего хозяина вопросами о возврате газет, убыточных лидерах,^[4] маржах и альтернативном ассортименте, и тот быстро понял, почему на этой неделе подскочили прибыли киоска. Пока Любжи мыл посуду, господин и госпожа Черани тихонько совещались в углу кухни. Закончив разговор, госпожа Черани поманила Любжи, который решил, что ему пора уходить. Но она пошла не к двери, а стала подниматься по лестнице. Обернувшись, она снова поманила его, и он последовал за ней. Наверху она открыла дверь в крошечную комнату. Ковра на полу не было, и вся мебель состояла из односпальной кровати, старого шкафа и небольшого стола. Женщина окинула пустую постель печальным взглядом, показала на нее рукой и вышла, не произнеся ни слова.

Множество иммигрантов из самых разных стран приходили поговорить с молодым человеком – который, казалось, читал все газеты – о том, что происходит у них на родине, и к концу первого месяца Любжи почти удвоил доходы маленького киоска. В последний день месяца господин Черани выдал Любжи конверт с его первой зарплатой. За ужином он сказал юноше, что в понедельник он будет работать в его лавке, чтобы набраться опыта в торговле. Госпожа Черани выглядела расстроенной, несмотря на уверения мужа, что это всего на неделю.

В магазине юноша быстро выучил имена постоянных покупателей, название ежедневной газеты, которой они отдавали предпочтение, и их любимую марку сигарет. На второй неделе он узнал о существовании некоего господина Фаркаса, владельца конкурирующего магазина на другой стороне улицы, но ни господин, ни госпожа Черани никогда не упоминали его имени, и он не стал поднимать эту тему. В воскресенье вечером господин Черани сказал жене, что теперь Любжи будет работать в магазине постоянно. Судя по всему, она не удивилась.

Каждое утро Любжи вставал в четыре часа и уходил из дому, чтобы открыть лавку. Через некоторое время он доставлял газеты в киоск и обслуживал первых покупателей, пока господин и госпожа Черани еще завтракали. Шли недели, и с каждым днем господин Черани появлялся в магазине все позже и позже, а по вечерам, подсчитывая выручку, частенько выдавал Любжи пару монет.

Любжи складывал монеты в стопку на столе около кровати, и когда набиралось десять, обменивал их на одну зеленую банкноту. Ночью он лежал без сна и мечтал, что магазин перейдет к нему, когда господин и госпожа Черани выйдут на пенсию. В последнее время они стали относиться к нему, как к собственному сыну, дарили ему небольшие подарки, а госпожа Черани даже целовала его перед сном. В такие минуты он думал о матери.

Когда господин Черани сначала взял один выходной день, а потом субботу с воскресеньем, и по возвращении обнаружил, что доходы слегка увеличились, Любжи начал верить, что его мечты сбудутся.

Однажды субботним утром по дороге в синагогу Любжи показалось, что за ним следят. Остановившись, он обернулся и увидел, что всего в нескольких шагах позади него идет господин Фаркас, их конкурент с другой стороны улицы.

– Доброе утро, господин Фаркас, – поздоровался Любжи, приподняв черную шляпу с широкими полями.

– Доброе утро, господин Хох, – ответил тот. До этого момента Любжи никогда не думал о себе как о господине Хохе. В конце концов, он совсем недавно отметил свое семнадцатилетие.

– Вы хотите поговорить со мной? – спросил Любжи.

– Да, господин Хох, хочу, – сказал он и подошел ближе, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Любжи вспомнил совет господина Лекски: «Если покупатель нервничает, ничего не говори».

– Я хотел предложить вам работу в одном из моих магазинов, – наконец произнес господин Фаркас, глядя на Любжи.

Любжи впервые узнал, что у господина Фаркаса не один магазин.

– В каком качестве? – поинтересовался он.

– Помощника управляющего.

– А зарплата?

Услышав сумму, Любжи не сказал ни слова, хотя сто пенге^[5] в неделю было почти вдвое больше того, что платил ему господин Черани.

– А где я буду жить?

– Над магазином есть комната, – ответил господин Фаркас. – Думаю, она гораздо больше чердака над домом Черани, где вы сейчас обитаете.

Любжи внимательно посмотрел на него.

– Я подумаю над вашим предложением, господин Фаркас, – сказал он и снова приподнял шляпу.

Вернувшись домой, он решил передать весь разговор господину Черани, пока этого не сделал кто-то другой.

Под конец рассказа Любжи старик разгладил усы и вздохнул. Но ничего не ответил.

– Конечно, я дал понять, что не соблазнился работой у него, – подытожил Любжи, ожидая реакции босса.

Господин Черани по-прежнему молчал и не возвращался к этой теме до следующего вечера. Любжи улыбнулся, услышав за ужином, что в конце недели ему повысят зарплату. Но в пятницу, открыв свой маленький коричневый конверт, он испытал разочарование – прибавка была отнюдь невелика.

В следующую субботу господин Фаркас подошел к нему снова и спросил, принял ли он решение. Любжи ответил, что доволен своей нынешней работой, и низко поклонился на прощание.

Следующие несколько недель Любжи изредка бросал взгляды в сторону просторной комнаты над газетным магазином на другой стороне улицы. Ночью, лежа в постели, он пытался представить, как она выглядит внутри.

За шесть месяцев работы на Черани Любжи удалось скопить некоторую сумму, откладывая почти все свое жалованье. По-настоящему он потратился только раз, когда купил себе подержанный двубортный костюм, две рубашки и галстук в крапинку, избавившись наконец от семинарской мантии. Но, несмотря на вновь обретенное чувство безопасности, он все чаще со страхом думал, куда Гитлер нанесет свой следующий удар. После вторжения в Польшу фюрер продолжал уверять венгерский народ, что считает его своим союзником. Но, судя по его прошлым деяниям, слово «союзник» он взял не из польского словаря.

Любжи старался не думать о необходимости снова спасаться бегством, но с каждым днем он все чаще чувствовал на себя злобные косые взгляды. К тому же, он не мог не заметить, что некоторые местные жители с радостью готовятся к встрече с нацистами.

Однажды утром, когда Любжи шел по улице, какой-то прохожий обозвал его пархатым жидом. Любжи опешил, но через несколько дней это уже стало обычным явлением. Потом в витрину магазина Черани полетели первые камни. Некоторые постоянные покупатели стали переходить дорогу и делать покупки у господина Фаркаса. Но Черани упрямо твердил, что верит Гитлеру, который категорически утверждал: он никогда не нарушит территориальную целостность Венгрии. Любжи в ответ напомнил хозяину, что фюрер говорил те же слова перед вторжением в Польшу.

Любжи понимал, что скопил недостаточно денег для перехода через другую границу, и в следующий понедельник, пока Черани не спустились к завтраку, он решительно пересек улицу и вошел в магазин конкурента. Господин Фаркас не мог скрыть удивления при виде возникшего на пороге Любжи.

– Вам все еще нужен помощник управляющего? – прямо спросил Любжи, опасаясь быть замеченным на чужой стороне улицы.

– Нет, если он еврей, – глядя на него в упор, ответил господин Фаркас. – Как бы хорош он ни был. В любом случае, когда сюда придет Гитлер, я заберу ваш магазин.

Любжи молча повернулся и вышел. Когда час спустя в магазине появился господин Черани, он рассказал ему, что господин Фаркас снова приглашал его на работу.

– Меня нельзя купить, ответил я.

Господин Черани кивнул, но ничего не сказал. Любжи не удивился, когда в пятницу, открыв конверт с жалованьем, обнаружил новую небольшую прибавку.

Любжи по-прежнему откладывал почти все заработанные деньги и начал составлять план побега. Каждую ночь, когда Черани отправлялись спать, он потихоньку спускался вниз и изучал старый атлас в кабинете хозяина. Он перебрал несколько вариантов. Югославия отпадает: ее ждет та же судьба, что Польшу и Чехословакию – это лишь вопрос времени. Об Италии не могло быть и речи, равно как и о России. Наконец он остановил свой выбор на Турции. Хотя у него не было официальных документов, он решил в конце недели пойти на вокзал и попробовать сесть на поезд, идущий в Стамбул через Румынию и Болгарию. После полуночи он закрыл старые карты Европы и вернулся в свою крошечную комнатку под крышей.

Он знал, что приближается время, когда ему придется посвятить господина Черани в свои планы, но решил отложить разговор до пятницы и сначала дождаться зарплаты. Он лег в постель и заснул, пытаясь представить жизнь в Турции. Интересно, есть там рынок? А торговаться турки любят?

Громкий стук вырвал его из глубокого сна. Он вскочил с кровати и подбежал к маленькому окошку, выходящему на улицу. Дорогу заполонили солдаты с винтовками. Некоторые колотили в двери прикладами. Через несколько минут они доберутся до дома Черани. Любжи быстро оделся, вытащил из-под матраца пачку денег и сунул за пояс, затянув потуже широкий кожаный ремень на брюках.

Потом он сбежал вниз и закрылся в ванной комнате, которую делил с Черани. Схватив бритву старика, он быстро срезал длинные черные пейсы, свисавшие до плеч, и спустил их в унитаз.

Любжи уставился на себя в зеркало. Он молил Бога, чтобы светло-серый двубортный костюм, белая рубашка и синий галстук в крапинку обманули оккупантов, и они приняли бы его за обычного венгерского бизнесмена, приехавшего в столицу. Во всяком случае, теперь он говорит по-венгерски без малейшего акцента. Немного помедлив, он вышел из ванной и услышал, как колотят в дверь соседнего дома. Он быстро заглянул на кухню, но Черани там не было. Тогда он бросился на кухню. Старики сидели под столом, прижавшись друг к другу. Глядя на семь зажженных свечей Давида, вряд ли кто-нибудь поверит, что они не евреи, подумал Любжи.

Не сказав ни слова, Любжи на цыпочках подкрался к кухонному окну, выходившему на задний двор. Он осторожно опустил фрамугу и высунул голову. Солдат нигде не было видно. Он посмотрел направо и увидел вспрыгнувшую на дерево кошку. Потом повернул голову налево и столкнулся взглядом с солдатом. Рядом с ним стоял господин Фаркас. Он кивнул и сказал:

– Это он.

Любжи с надеждой улыбнулся, но солдат грубо двинул ему прикладом по лицу. Любжи головой вперед вывалился из окна и упал на дорожку.

Приподняв голову, он увидел, что в глаза ему нацелен штык.

– Я не еврей! – закричал он. – Я не еврей!

Вероятно, его слова звучали бы убедительнее, если бы он произносил их не на идиш.

ГЛАВА 6

ДЕЙЛИ МЕЙЛ, 8 февраля 1945 года:

ЯЛТА: КОНФЕРЕНЦИЯ БОЛЬШОЙ ТРОЙКИ

Никто в школе Сент-Эндрюз не удивился, когда директор не предложил Киту, ученику выпускного класса, стать школьным префектом.

Но одну школьную должность Кит непременно хотел заполучить до своего окончания, даже если все его сверстники не желали дать ему ни малейшего шанса.

Кит мечтал стать редактором школьного журнала «Сент-Энди», как отец в свое время. Кроме него на это место претендовал всего один человек – его одноклассник по прозвищу «Зубрила» Томкинс, который в прошлом году был заместителем редактора, и сам директор считал его «надежным работником». Шестьдесят три шестиклассника с правом голоса видели в Томкинсе, которому уже предложили изучать английский язык в Кембридже, основного фаворита. Но никто еще не знал, как далеко готов зайти Кит, лишь бы добиться своего.

Однажды, незадолго до выборов, Кит обсудил проблему с отцом во время прогулки в их загородном поместье.

– Избиратели часто меняют свое мнение в самый последний момент, – говорил отец. – От многих из них можно добиться чего угодно с помощью подкупа или страха. Этот способ действует и в политике, и в бизнесе, я убедился в этом на собственном опыте. С какой стати в шестом классе Сент-Эндрюз должно быть иначе? – Сэр Грэхем замолчал, пока они поднимались на вершину холма. – И никогда не забывай, – продолжил он, – у тебя есть преимущество перед многими кандидатами на других выборах.

– Какое? – спросил семнадцатилетний юноша, спускаясь вместе с отцом к дому.

– При таком крошечном электорате ты всех избирателей знаешь лично.

– Это могло бы стать преимуществом, будь я популярнее Томкинса, – вздохнул Кит, – но увы.

– Редкие политики рассчитывают на одну только популярность у избирателей, – уверял его отец. – Если бы это было так, половина мировых лидеров осталась бы без работы. Лучший тому пример – Черчилль.

Кит напряженно вслушивался в слова отца, пока они не спеша шагали к дому.

Когда Кит вернулся в Сент-Эндрюз, до выборов оставалось всего десять дней, и он решил воспользоваться советами отца. Он испробовал все виды убеждения, какие только приходили ему в голову: билеты на Мельбурнское крикетное поле, бутылки пива, нелегальные пачки сигарет. Одному избирателю он даже пообещал устроить свидание со своей старшей сестрой. Но когда он подсчитывал голоса, на которые может надеяться, он все еще не был уверен, что получит большинство. Ведь нельзя знать наверняка, как проголосует тот или иной избиратель во время тайного голосования. К тому же, директор отдавал предпочтение другому кандидату, и это еще больше осложняло положение Кита.

За сорок восемь часов до голосования Кит начал обдумывать второй вариант, который предложил ему отец, – страх. Ночью он лежал без сна, ломая голову, но ничего путного так и не придумал. На следующий день к нему явился их староста Дункан Александр.

– Мне нужно два билета на Мельбурнское крикетное поле на матч между Викторией и Южной Австралией.

– А что я получу взамен? – поднял голову Кит.

– Мой голос, – ответил староста. – Не говоря уж о влиянии, которое я могу оказать на других избирателей.

– При тайном голосовании? – усмехнулся Кит. – Ты, наверное, шутишь.

– Хочешь сказать, мое слово недостаточно хорошо для тебя?

– Что-то вроде того, – ответил Кит.

– А как тебе понравится, если я помогу облить грязью Сирила Томкинса?

– Это зависит от того прилипнет ли эта грязь?

– Прилипнет настолько, что ему придется снять свою кандидатуру.

– В таком случае я не только устрою тебе два места на трибуну для членов клуба, но и познакомлю со всеми игроками команды. Но я даже не подумаю расстаться с билетами, пока не узнаю, что у тебя есть на Томкинса.

– Ты ничего не узнаешь, пока я не увижу билеты, – заявил Александр.

– Хочешь сказать, мое слово недостаточно хорошо для тебя? – ухмыльнулся Кит.

– Что-то вроде того, – ответил Александр.

Кит выдвинул верхний ящик стола и достал небольшую жестяную коробку. Вставил самый маленький ключ из своей связки в замок и повернул. Открыв крышку и покопавшись в коробке, он вытянул два длинных билета и показал Александру.

Тот внимательно их рассмотрел и расплылся в улыбке.

– Ну, так что у тебя на Томкинса? – спросил Кит. – Что заставит его выйти из игры?

– Он гомосексуалист, – сообщил Александр.

– Это все знают, – отмахнулся Кит.

– Но никто не знает, – продолжал Александр, – что его чуть не исключили в прошлом семестре.

– И меня тоже, – пожал плечами Кит. – Подумаешь, сенсация. – Он положил билеты обратно в коробку.

– Но тебя не застукали в сортире с Джулианом Уэллсом из младшего класса, – возразил он. – Оба стояли со спущенными штанами.

– Если все было так очевидно, почему его не исключили?

– Доказательств мало. Я слышал, учитель, который их застукал, опоздал буквально на минуту.

– Или, наоборот, пришел на минуту раньше? – предположил Кит.

– А еще мне точно известно – директор решил, что такая репутация школе совсем ни к чему. Особенно сейчас, когда Томкинс удостоился стипендии в Кембридж.

С широкой улыбкой Кит достал из коробки один билет.

– Ты обещал мне два, – сказал Александр.

– Второй получишь завтра – если я выиграю. Так я буду абсолютно уверен, что ты поставишь свой крестик там, где нужно.

Александр выхватил у него билет.

– Завтра вернусь за вторым.

Едва дверь за старостой закрылась, как Кит бросился к «Ремингтону», который отец подарил ему на Рождество, и яростно застучал по клавишам. Набросав пару сотен слов, он проверил текст, немного его подправил и побежал в школьную типографию – готовить издание с ограниченным тиражом.

Он вышел через пятьдесят минут, сжимая в руке еще горячий макет первой страницы, и посмотрел на часы. Сирил Томкинс относился к тем ученикам, кто неукоснительно выполняет домашние задания, поэтому его всегда можно было застать в его комнате с пяти до шести. И сегодняшний день не был исключением. Кит прошелся по коридору до его двери и постучал.

– Войдите, – откликнулся Томкинс.

Прилежный студент поднял голову от своих тетрадей, когда Кит шагнул в комнату. Он не смог скрыть удивления: Таунсенд никогда раньше не заходил к нему. Кит опередил его вопрос:

– Я подумал, ты захочешь взглянуть на первый номер школьного журнала, который будет издан под моей редакцией.

Томкинс поджал толстые губы.

– Завтра, когда дойдет до голосования, ты увидишь, что я, как ты все время выражаешься, с легкостью одержу победу.

– Нет, если снимешь свою кандидатуру, – заявил Кит.

– С какой стати? – Томкинс снял очки и протер их кончиком галстука. – Меня, в отличие от других шестиклассников, ты подкупить не сможешь, как ни старайся.

– Верно, – согласился Кит. – Но мне почему-то кажется, что ты сам откажешься от участия в выборах, как только прочтешь это. – Он протянул ему первую страницу.

Томкинс снова надел очки, но успел лишь прочитать заголовок и несколько слов первого абзаца – его вырвало прямо на тетради.

Кит вынужден был признать, что на такую реакцию он даже не рассчитывал. Отец был бы доволен – его заголовок явно завладел вниманием читателя.

«Шестиклассник попался в туалете с малолеткой. Оба без штанов».

Кит забрал страницу и стал рвать ее на куски, пока побелевший Томкинс пытался взять себя в руки.

– Конечно, – сказал Кит, бросив мелкие обрывки в мусорную корзину, – ты можешь занять пост заместителя редактора, я буду только рад, но при условии, что ты снимешь завтра свою кандидатуру до начала голосования.

Центральный заголовок первого номера «Сент-Энди» под новым руководством гласил – «В защиту социализма».

– Не могу припомнить такого великолепного качества бумаги и печати, – заметил директор на педсовете следующим утром. – Чего нельзя сказать о содержании. Слава Богу, журнал выходит всего два раза в семестр. Как-нибудь перетерпим.

Остальные учителя согласно закивали.

Потом мистер Кларк доложил, что Сирил Томкинс отказался от должности заместителя редактора через несколько часов после выхода первого номера.

– Жаль, что ему вообще не удалось занять это место, – покачал головой директор. – Кстати, кто-нибудь знает, почему он в последнюю минуту снял свою кандидатуру с голосования?

Кит смеялся, когда ему передали эти слова – кое-кто подслушал их за завтраком.

– Но он не попытается что-нибудь предпринять? – спросил Кит, когда Пенни, дочь директора, застегнула молнию на юбке.

– Отец больше ничего об этом не сказал, только добавил – слава Богу, ты не призываешь превратить Австралию в республику.

– А это идея, – рассмеялся Кит.

– Ты сможешь в это же время в субботу? – спросила Пенни, натягивая через голову свитер.

– Постараюсь, – ответил Кит. – Но спортзал занят – там будет школьный матч по боксу. Если, конечно, у тебя нет желания заняться этим прямо в центре ринга под крики болельщиков.

– А что, мы бы всех уложили на лопатки, – хмыкнула Пенни. – Какие у тебя предложения?

– У нас есть выбор, – сказал Кит. – Закрытый тир или крикетный павильон.

– Крикетный павильон, – не раздумывая, ответила Пенни.

– Чем плох тир? – поинтересовался Кит.

– Там всегда темно и холодно.

– Неужели? – Он немного подумал. – Хорошо, пусть будет крикетный павильон.

– А как мы туда попадем? – спросила она.

– С помощью ключа, – ответил он.

– Не выйдет, – попалась на удочку она. – Он всегда закрыт, когда сборная уезжает на соревнования.

– Нет, не закрыт, если сын смотрителя работает в «Курьере».

Не успел он застегнуть пуговицы на брюках, как Пенни обхватила его за шею.

– Ты меня любишь, Кит?

Кит постарался придумать убедительный ответ, не налагавший на него никаких обязательств.

– Разве я не пожертвовал скачками ради того, чтобы остаться с тобой?

Пенни нахмурилась, когда он высвободился из ее объятий. Она хотела было надавить на него, но он опередил ее, добавив:

– Увидимся в субботу.

Он открыл ключом дверь спортивного зала и выглянул в коридор. Потом оглянулся и с улыбкой сказал:

– Посиди здесь еще минут пять.

Он кружным путем вернулся в свое общежитие и влез через окно кухни.

Прокравшись к себе в комнату, Кит обнаружил на столе записку от директора с просьбой зайти к нему в восемь. Посмотрел на часы – без десяти восемь. Хорошо, что он не поддался чарам Пенни и не задержался в спортзале. Он задумался, чем директор может быть недоволен на этот раз, но подозревал, что Пенни уже указала ему верное направление.

Он посмотрелся в висевшее над раковиной зеркало – не осталось ли следов его внеклассной работы? Кит поправил галстук и стер со щеки пятно розовой помады.

Он шагал по хрустящему гравию к дому директора и повторял про себя, что скажет в свою защиту мистеру Джессопу, который, конечно же, устроит ему выволочку – Кит готовился к этому уже несколько дней. Он постарался разложить свои мысли по полочкам и с каждым шагом испытывал все больше уверенности, что сумеет дать ответ на любое замечание директора. Свобода печати, использование демократических прав, вред цензуры – а если директор и после всего этого будет его упрекать, Кит напомнит старику его собственное выступление перед родителями в день основания школы в прошлом году, когда он осудил Гитлера за точно такую же тактику затыкания рта по отношению к немецкой прессе. Большинство своих доводов юноша позаимствовал у отца, когда они вместе завтракали после его возвращения из Ялты.

Кит подошел к дому директора, когда часы на школьной церкви пробили восемь. Дверь открыла горничная и поздоровалась:

– Добрый вечер, мистер Таунсенд.

Его впервые назвали «мистером». Она сразу проводила его в кабинет директора. Мистер Джессоп поднял голову от заваленного бумагами стола.

– Добрый вечер, Таунсенд.

Обычно он обращался к выпускникам по имени, но сегодня пренебрег этим правилом. Судя по всему, Кита ждали крупные неприятности.

– Добрый вечер, сэр, – он сумел произнести слово «сэр» так, что оно звучало снисходительно.

– Садитесь, – мистер Джессоп махнул рукой на стул.

Кит был удивлен: если тебе предлагают сесть, значит, никаких неприятностей у тебя нет. Неужели он собирается предложить ему…

– Желаете хереса, Таунсенд?

– Нет, спасибо, – опешил Кит. Херес обычно предлагали только старостам.

Ага, подумал Кит, подкуп. Сейчас он скажет, что впредь мне следует умерить свой пыл и не выступать с провокационными заявлениями… и т. д. и т. п. Ну что ж, на это у меня ответ готов: пошел к черту.

– Я, конечно, понимаю, Таунсенд, сколько вам приходится работать, пытаясь получить место в Оксфорде, совмещая при этом учебу с изданием школьного журнала.

Так вот в чем дело. Он хочет, чтобы я ушел. Ни за что. Ему придется снять меня самому. А если он это сделает, я выпущу подпольный журнал за неделю до выхода официального номера.

– Тем не менее я надеялся, что, возможно, вы возьмете на себя еще одну обязанность.

Он что, хочет сделать меня префектом? Не могу поверить.

– Вероятно, вы удивитесь, Таунсенд, но я считаю крикетный павильон непригодным… – продолжал директор. Кит густо покраснел.

– Непригодным, господин директор? – выдавил он.

– …для сборной команды школы с такой репутацией, как наша. Хотя вы, как я понимаю, не зарекомендовали себя блестящим спортсменом в Сент-Эндрюз. Однако школьный совет решил, что в этом году мы будем собирать средства на постройку нового павильона.

От меня они помощи не дождутся, думал Кит. Но пусть немного поговорит, а потом я дам ему от ворот поворот.

– Знаю, вам будет приятно услышать, что ваша мать согласилась возглавить комитет по сбору средств. – Он немного помолчал. – Учитывая это обстоятельство, я надеялся, что вы согласитесь стать председателем от студентов.

Кит даже не пытался ответить. Он прекрасно знал – если старик разошелся, нет смысла его прерывать.

– А поскольку вы не обременены тяжкими обязанностями префекта и не представляете школу ни в одном виде спорта, я подумал, вас заинтересует это место…

Кит по-прежнему молчал.

– Попечительский совет рассчитывает на пять тысяч фунтов, и если вы сумеете собрать эту внушительную сумму, я с чистой совестью смогу доложить о ваших титанических усилиях в тот Оксфордский колледж, куда вы подали заявление. – Он заглянул в какие-то записи, лежавшие перед ним на столе. – Вустер-Колледж, если не ошибаюсь. Думаю, можно с уверенностью сказать – если ваше заявление получит мое личное благословение, шансы намного увеличатся.