Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Джефф Райман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

– Сейчас есть специальные вирусы, называются «шовные». Мне его введут, и плацента будет держаться как приваренная.

– Прошу тебя. Я сказала тебе, что боюсь. Я страшно боюсь всей этой биологии. Не ровен час, еще какая-нибудь напасть нагрянет.

– Это другой вопрос, отношения к моей беременности он не имеет.

– У меня-то иммунитет, мне-то что. Я переживать не должна. Но у тебя-то его нет! Что, если эти твои шовные вирусы не успокоятся, а кинутся сшивать все подряд?

– Не кинутся, – со знанием дела ответил он. – У них блокирующая леденцовая оболочка.

Милена со вздохом покачала головой. Он прав, они действительно уходят от темы.

– Я не хочу, чтобы в мире стало одним сиротой больше, – сказала она.

– Один из нас все равно останется. На какой-то срок. А потом мы все так или иначе умрем. Но это ж не причина для того, чтобы не иметь детей. Иначе никто вообще бы их не заводил. А я детей люблю. И все равно кто-нибудь из нас останется и будет о нем заботиться.

«Майк, Майк. Сделай так, чтобы мне снова легко дышалось. Убери из меня страх. Скажи мне, что я просто перерабатываю, переутомляюсь и лишь поэтому просыпаюсь по утрам с ощущением, что я свинцовая плита на крыше».

Майк чмокнул ее в кончик носа.

– Никакого риска нет. Ни риска, ни беды. Даже если кто-нибудь умрет. Мы все когда-нибудь умрем. Люди всегда реагируют на то, что только что произошло. А не на то, заметь, что происходит непосредственно сейчас. Всегда с легким опозданием. И я не Бирон.

Милена снова смолкла. «Интересно, чувствую ли я хоть укольчик, хоть намек на ревность? “Как же так, это же моя забота! Мужики уже все к рукам прибрали, даже это!”»

– Так, – сказала Милена. – А теперь медленно и подробно. Почему это тебя не убьет. И что мне делать, если это все же случится.

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как она сидит у себя за письменным столом, в новой квартире, и работает. Рядом дефицитный музыкальный центр, фоном негромко звучит «Песнь о земле». Милена изучает земельную карту Братства Зверинца. Надо подыскать наиболее подходящее место для приюта больных и для Жужелиц. Мильтон хочет задвинуть их подальше в сельскую глубинку. Он еще жив, и все еще в должности Министра.

Ставни шкатулочных комнат закрыты из-за непогоды. Снаружи холодно, а откуда-то снизу доносится запах кофе. По углам чутко притихли тени, а руки у Милены слегка дрожат не то от холода, не то от безотчетной тревоги. Стоит зима, и свобода Милены все еще ограничена рядом условностей. Где-то с портативным куб-проектором скрывается Троун.

– Ну, как дела? – слышится вдруг со стороны.

Милена, обернувшись было на знакомый голос, пересиливает себя и говорит, уставясь в карту:

– Скоро здесь будут Ангелы, так что тебе лучше вовремя уйти.

Милена теперь Терминал. Консенсус обо всем знает, и Ангелы бдительно отсекают ей свет.

– Ты взгляни на меня, – просит Троун.

Милена, помедлив, все же оборачивается. Голова у Троун обрита; вместо гривы на ней теперь лишь щетина да мелкие крестообразные порезы. Она стоит с печальной улыбкой, в грязно-белой жилетке и рваных штанах. Откуда-то доносится запах – вроде как от спиртовой горелки. Руки и колени у Троун дрожат от холода. «Боже мой, – невольно думает Милена, – ну и вид».

– Послушай, Троун. Я отчасти даже сожалею о том, что все так обернулось. Очень сожалею. Но не буду же я просить тебя снова со мной работать, ведь так?

Милена опять повернулась к карте.

– А, так ты все же сожалеешь? Приятно слышать.

Троун говорит тоненько, с легкой сипотцой, как проказливая малолетка. Милена увеличивает громкость на своем электронном устройстве. Музыка набирает обороты; сопрано вибрирует как свисток, сверлят слух флейты. Мертвые пространства между квартирами все равно поглотят звук. «Откуда этот спиртовой запах? От плитки, что ли?» – недоумевает Милена, стараясь игнорировать то, что еще улавливается боковым зрением.

– Милена! – Троун пытается перекричать шум. – Милена, оглянись, у меня тут один эффект классный!

Милена, сузив глаза, молчит.

– Это ж твоя работа, разве нет? Использовать мои идеи. Ну оглянись, прошу тебя!

«Ч-черт, где эти Ангелы? Сколько можно это терпеть!»

Троун беспомощно, нараспев смеется, пытаясь попасть в ее поле зрения.

– Ну Милена, ну глянь! Ну оглянись, и я обещаю: я сразу же отстану, раз и навсегда. Ни разу в жизни больше не появлюсь!

Милена оглядывается. Перед ней вроде как голограмма Троун Маккартни, с зажженной спичкой. Образы самой себя она выдает действительно безукоризненно. Спичка большая, и язычок огонька на ней потихоньку подбирается к ее пальцам.

– Помнишь, ты обещала, – говорит Троун, все еще с призрачной надеждой. В углу рта у нее что-то торчит. – Обещала, что не будешь меня ненавидеть.

Опять этот запах этилового спирта. «Я его чувствую, – замечает Милена Вспоминающая, – а ты почему нет? Ведь если я чувствую, то и ты можешь?»

Можешь.

«Ты твердишь себе, что это, видимо, только голограмма, – понимает Милена Вспоминающая. – Голограммы не пахнут. А здесь улавливается даже запах серы от спички. И ты смотришь, как спичка все ближе и ближе к ней, и желаешь, чтобы это наконец свершилось. Я даже помню, как ты при этом думаешь: “Ну давай же, давай, действуй поскорее; я знаю прекрасно, что сейчас будет”, – как будто бы это лишь очередная жутковатая игра света. Ты хочешь избавиться от нее, безумной ревнивицы, чтобы она оставила наконец в покое тебя, счастливую; чтобы не скрывалась где-то, живая и брошенная всеми на произвол судьбы жертва предательства, из-за которой тебе нет покоя, потому что ты чувствуешь свою вину перед ней.

Посмотри, даже сейчас, в эту минуту, она замирает, отводит спичку в сторону. Она хочет, чтобы ты ее остановила, помогла ей. Она мучительно желает упасть к тебе в объятия и разрыдаться и все-все тебе рассказать, чтобы ты выслушала, как она ненавидит сама себя, и как она обо всем жалеет, и что ты ни в чем не виновата. Точнее, не ты одна».

«Ты должна была стать моей спасительницей!» – хочется ей крикнуть срывающимся голосом.

А музыка воет на полную катушку.

 
И вечной синевой сияет да-аль!
 

Не любовь, не ненависть, а какая-то непонятная страсть с глазами, блестящими, как у ящерицы. Есть такие эфемерные сущности, именуемые демонами. Они тайно живут, и обитают в мертвых пространствах между людьми.

«Вечной… вечной…»

Мягко и печально Малер творит очередное прощание.

Спичка догорает, медленно-медленно, а Троун все ждет, что ты ее спасешь. Огонек, разрастаясь, касается ее пальца; начинает плавно лизать руку, вымоченную спиртом.

Пламя расцветает, распускается розовым бутоном. Незаметное подрагивание полупрозрачных огоньков – и вот разом вспыхивает, озаряется вся рука; огонь перекидывается на лицо – весело, бойко, как на новомодных карнавалах. Живое цветение пламени с зыбкой каймой черного дыма, рвущегося кверху.

А Милена, Народная артистка, все еще колеблется. «Это что, происходит на самом деле? Или нет? Что, если это просто образ? Она что, действительно так с собой поступила?» – Брезгливость и оторопелый ужас переходят в гневную оправдательную реакцию: «Ты сама это с собой сотворила, Троун!»

«Попридержи свою патетику, Милена. Ты же сама все прекрасно понимаешь. Знаешь, что все это происходит на самом деле. Если еще немного промедлить, будет уже поздно».

– Вот черт, – бросает Милена-режиссер и наконец встает.

«Нет, дело не в жалости, боже упаси, но – вот ведь какая дрянь – не хватало еще, чтобы кто-то спалил себя прямо здесь, в твоем лакированном жилище. Переживаешь насчет ковров, Милена? Вот-вот, вставай, мечись, паникуй, делай вид, что целая минута уходит на то, чтобы вспомнить: у двери на лестнице свернут в рулон толстый коврик. Ты его буквально позавчера купила – такой красивый, добротный, новехонький партийный коврик. Махни на него вальяжно рукой, смирись, что безнадежно его испортишь. Вот это настоящая жертва, Милена! Давай, девочка, решайся. Какая приятная новая роль – роль спасительницы, героини. Она тебе понравится; не смотри, что актриса из тебя всегда была никудышная. В своей тревоге ты на редкость неубедительна. Хотя здесь не нужно заучивать никаких реплик, и вид у тебя здесь самый что ни на есть благородный, в самый раз для истинной звезды, да еще и поплакать есть над кем».

А Троун в своем огненном коконе принимается с хохотом плясать. Обитающий в ней бес наконец-то знает, чувствует, что одержал верх.

«Вечной… вечной…»

И тишина. Музыка заканчивается.

Милена-режиссер со всех ног несется к Троун – скорей обнять, укутать и сбить пламя своим новым добротным ковриком. Троун для него оказывается чересчур высокой. Коврика хватает только на то, чтобы опоясать ее посередине.

– На пол, на пол ложись! – воет Милена-режиссер.

«О, так ты плачешь, Милена? Да, любой зверь при виде такой картины развылся бы. Гитлеровские молодчики и те рыдали в застенках. Хотя слезы означают лишь то, что ты своим нутром чувствуешь ужас содеянного. Не более того. Ты знаешь, что этот ужас будет теперь с тобой всю оставшуюся жизнь; тебе врежется в память и вонь паленых волос, и гарь паленой плоти. Ты будешь их помнить не только ноздрями, но и всей подкоркой, до скончанья твоих дней».

Спирт прогорает, как бренди на сливовом пудинге. Троун именно его сейчас и напоминает. Этот сливовый пудинг сейчас скалится ярко-белыми зубами в пятнышках сажи и ехидно посмеивается: «Хи-хи-хи!»

– Надо врача, – лепечет Милена, у которой на то, чтобы говорить внятно, не хватает даже воздуха в легких. Ей хочется завизжать – не столько из стремления позвать на помощь, сколько из необходимости выкрикнуть на весь мир, что случилось нечто жуткое. Ей хочется выразить это Троун, которая, похоже, этого не понимает.

– Идем, – выдыхает Милена. – Вниз.

Она без разговора берет Троун за руку, необычайно липкую.

– Ммуооууу! – вопит та, словно глухонемая. Нервы ее начинают подавать сигнал о том, что именно произошло. Она отдергивает руку. При этом у Милены в ладони, словно перчатка, остается полупрозрачный кусок кожи. Милена, нелепо застыв, держит его, как какую-нибудь запасную конечность.

Троун таращится на руку. Теперь она уже не улыбается, а смотрит на нее странным остекленелым взглядом.

– Сделаем тете ручкой, – все еще пытаясь язвить, говорит она, клацая зубами.

Милена-режиссер с каким-то мяуканьем отшвыривает эту кожистую пупырчатую перчатку в сторону.

– Вниз, – цедит Троун и, опередив Милену, до странности обычной, спокойной походкой выходит из комнаты. Если бы не жесткая, глянцевитая чернота головы, Троун сейчас впервые за все время выглядит нормальной, вменяемой. Бельмами выпученные глаза, хищная улыбка – ничего этого нет и в помине. Движения ровные, без всякой невротичности, пальцы не согнуты в гневе или мучительном напряжении, как когти.

Милена, метнувшись вперед нее, один за другим отодвигает на пути экраны, закрывающие мертвые пространства.

– Благодарю, – царственно изрекает Троун. Она идет мимо Милены на наружную лестницу с бамбуковыми перилами. За стенами теплой квартиры в крытом дворе стоит февральский холод. «Это от нее пар поднимается или дым?» – машинально думает Милена. Она собирается предложить ей пальто, но вовремя одумывается: «Пальто, на такую кожу?» Вирусы подсказывают: ожоги третьей степени. Троун, пошатываясь, шагает вниз по ступеням, как усталая Чего Изволите после многотрудного дня.

– Уф-ф, – выдыхает она, словно уморенная мытьем полов. Облокотившись было на перила, она тут же с шипением отскакивает от них, словно те докрасна раскалены.

Все так же шипя, Троун, заведя руки за голову, пытается стянуть с себя обугленный жилет. Тот распадается сам собой. Большая часть спины и плечи представляют собой сплошную массу взбухших розоватых волдырей и покрытых сажей полос, которые, кажется, можно было оттереть лишь пемзой.

«А что, все не так уж безнадежно, не так уж безнадежно, – уверяет себя Милена-режиссер. – Поясница почти совсем не пострадала. И грудь тоже вроде не тронута. Ничего, как-нибудь оклемается. Выкарабкается. Гляди-ка, она при этом еще и ходит».

Троун делает всего один шаг и взвывает. Второй шаг заставляет ее согнуться пополам.

– Троун. – У Милены из глаз катятся беспомощные слезы.

Троун заходится воплем. Она вопит, как кошка, которую душат, – резкий гнусавый вой, который то затихает, то разрастается вновь, но не прекращается. Руки у нее взвиваются над головой, словно пытаясь что-то нащупать, но не находят ничего, кроме боли, и лишь беспомощно извиваются.

Слышится звук отодвигаемых панелей. Мисс Уилл. Она стоит на тростниковом коврике и смотрит, не веря своим глазам.

– У нас тут жуткое происшествие, – говорит Милена. – Она вся как есть облилась этиловым спиртом, а он возьми и вспыхни.

Троун вдруг падает и катится – прямо по ступенькам, все быстрее и быстрее, оставляя клочья кожи и пачкая бамбуковые плашки пятнами сажи. Милена бросается следом. Троун опрокидывается на спину, прерывисто, надрывно дыша. Она смотрит на Милену, но при этом как будто не узнает ее. Ее колотит крупный, судорогами, озноб.

– Троун, Троун, – шепчет сквозь слезы Милена, – прости меня, прости.

«“Прости”? За что, Милена? За то, что ты знаешь: теперь от чувства вины тебе не отделаться вовек? Ты скорбишь по ней, по Троун? Или же по себе, по той муке, на которую ты отныне себя обрекла?

Теперь Троун знает, что ты собой представляешь. Вон она, разглядела, кто перед ней, и опять щерится своей демонической улыбкой. Хотя Троун и полупарализована, но она неистово вскидывается и ест тебя взглядом, сжимая почерневшие кулаки».

– Спасительница, – хрипя, сплевывает она с улыбкой-оскалом. И царапает пол, оставляя на нем отметины черной сажи и куски кожи. – Спасительница? – повторяет она зло, резко, с горечью. Риторический вопрос. Ответ известен заранее.

Она знает, что одержала верх.

«Мы в пути, Милена», – раздается голос в голове. Кто-то идет на помощь.

В голове у нее оживает Консенсус. Ангелы утешают ее.

«Это не твоя вина, Милена. Не вини себя. Это не твоя вина».

– Разве? – спрашивает Милена.

«Занимайся своим делом, Консенсус. Правь миром, исцеляй больных, строй дороги. Разводи вирусы. Делай все, что считаешь для себя нужным.

Только оставь в покое нас».

На крыше многоквартирного дома партийцев звонит колокол: срочный вызов врача. Прибывает с одеялами мисс Уилл и принимается заворачивать в них Троун. У Троун от озноба громко стучат зубы, точнее сказать, клацают. Милена невольно морщится – грубые одеяла, на лишенную кожи плоть – бр-р-р.

А вот и начальница пожарной охраны. Она умеет оказывать медицинскую помощь. Здесь есть специальная помпа, которая летом, в случае пожара на плавучем Ковчеге, должна подавать воду из устья. Одновременно по инструкции прибывают пожарные суда, большие моторки с брандспойтами. Но сейчас зима, вода замерзла, а помпы не работают.

Бригадирша опускается на колени и раскрывает несессер с набором вирусов и кремов.

– Оставьте ее, – требовательно, но подчеркнуто спокойно говорит Милена.

Бригадирша, похоже, не понимает, в чем дело.

– Здесь, видимо, потребуется открытая обработка, – озабоченно рассуждает она, активная, деятельная партийка. Это говорят ее вирусы – говорят другим вирусам, которым положено слушать ее. Это социально направленные вирусы, которые знают, как исцелять болезни. – Надо будет прочистить ожоги, после чего оставить их в открытом виде подсушиться. А ну-ка. – Бригадирша протягивает Милене шприц, чтобы та взяла образец крови. – Тест на азот, свертываемость, электролитические уровни, кровяные газы, гематокрит…

Милена отмахивается от шприца.

– Сейчас подъедут другие, – говорит она. Милена имеет в виду – другие, чье лечение будет получше нашего.

– Не знаю, кто бы это мог быть, – выражает сомнение бригадирша, доставая и раскладывая свои кремы. – Устье замерзло, моторки сюда не ходят.

Дело полностью входит в ее компетенцию – на то у нее есть и выучка, и соответствующие инструкции, – поэтому она может приносить пользу. Но в этом мире невозможно приносить пользу, не причиняя вреда. И кремы, и тампоны, и обезболивающие будут причинять вред, относительный вред.

Милена, поддев ногой, переворачивает несессер. Катятся склянки, рассыпаются тюбики, разбивается что-то стеклянное.

– Вы… вы что? Это же лекарства! – возмущенно кричит бригадирша.

То же самое и с вирусами. Относительный вред, относительная польза.

Из дверей высовывается Чего Изволите.

– Идите сюда! Ой, скорее! – Она отчаянно машет мисс Уилл. – Фургон на льду!

Мисс Уилл спешит на зов. Бригадирша, сокрушенно качая головой, собирает свои препараты. Милена сверху вниз смотрит на Троун, которая, уставившись на нее невидящими глазами, отчаянно стучит зубами.

«Вот я тебя и вверяю им, Троун. Ты могла бы быть красивой. Может, еще и будешь. Но при этом в их руках».

За воротами, которые сейчас торопливо отворяют экономка и мисс Уилл, слышится дробный перестук копыт. Холодный воздух врывается внутрь. По льду, в клубах пара, во дворик врывается четверка белых ломовиков, словно посеребренных инеем; за собой они тянут пожарный фургон. Густой, как сливки, пар валит от бойлера и из конских ноздрей. Фургон, одолев невысокий барьер мерзлой глины, вкатывается в крытый дворик, где кони, захрапев, останавливаются.

И вот Милена видит их. Впервые перед ней предстают люди в белом, «Гарда». Хозяева. Их лица отгорожены от всех пластиковыми полумасками. Для них все люди считаются больными.

– Нет, вы взгляните, взгляните на мой несессер! – с негодованием обращается к ним бригадирша. – Она же его опрокинула, ногой!

«Гарда» оставляет ее слова без внимания. Один из них берет бригадиршу за плечи и отодвигает ее в сторону. Его руки в перчатках. Другой заученным движением откидывает одеяло и разрезает остатки одежды. Троун лежит и едва дышит, с тихой укоризной глядя на Милену, словно безмолвно спрашивая ее: «За что?»

Люди в белом втыкают ей в уши пробки, после чего опрыскивают струей какого-то газа. Милена отводит взгляд и смотрит на коней.

Вот они какие – огромные, мускулистые. Их глаза скрыты под округлыми зеркальными линзами. Говорят, животные смотрят лишь в том направлении, куда им велят смотреть хозяева. Кони нетерпеливо встряхивают головами, отчего дымчатые желтоватые гривы изящно развеваются на ветру. Кони красивы даже в своем рабстве, потому что никто не говорит им, что они рабы или уроды. У лошадей нет демонов.

Троун, судя по звуку, опрыскивают еще раз. Со временем у нее появятся новая кожа и новый разум. Той, прежней Троун она больше не будет. Это будет какая-то иная женщина, вполне довольная тем немногим, что ей перепадает от жизни, и не задумывающаяся о том, откуда у нее все эти провалы в памяти. Никаких мучений, угрызений по поводу былого она испытывать не будет. Получается, все-таки относительная польза? Что ж, расскажи самой себе, что ты принесла пользу, Милена.

Только здесь и сейчас я помню Троун живой.

Спасительница.

эй рыбка это я опять!!!!!!!

По возвращении из космоса Милена обнаруживает у себя дома засаленный запечатанный пакет из грубой бумаги. Она вспоминает паучьи, трясущиеся каракули:

ну что – они хотят чтоб их старая леди вернулась а она не хочет ехать! Опять ногу сломала – вот так-то – шейка бедра называется но типа наверно одно и то же – и вот они хотят чтоб их старая леди вернулась – чтоб лежала полеживала на старом диване если вспомнят то и поесть поднесут

мы полярники рыбка стареем – ты и знать не знаешь что это такое – это когда ты чуешь что начинаешь разваливаться на куски – но это и не только это но и то что весь мир какбудто тоже начинает с тобой разваливаться кусок за куском – какбудто у тебя кто хочет небо отнять

а знаешь когда я была молодая – я порой всю ночь лежала за домом и ветер колючий такой обдувает мне лицо будто специально ктото его касается а я лежу смотрю на небо ясное преясное и все звезды на нем словно смотрят мне в ответ – какбудто у них у всех личики

черт возьми рыбка да я за сорок км в один конец свободно пешком ходила до магазина с баром и мы там всю ночь глушили виски со спиртягой и так по два дня зависали а потом катили по домам двое суток без сна – там у нас одна была так она еще и на спине ящики перла – мы виски иной раз прямо в ванну заливали и там плескались и мыли там стаканы а потом развлекались – у нас с собой лазера были так мы из них камни и железяки в мыло плавили – а потом звуковую систему на лед – прямо на лед – и ну под нее плясать и зажигать и рассекать и куражища да еще и пингвинов гонять лазером!

вот так и придуривались – а потом в полынью бултых поплавать – да не просто а чтоб в наушниках и обязательно виски в тюбике чтоб прямо в глотку и на рыбалку с лазером – паль-ни! глот-ни! – плывешь себе хвостиком виляешь под старуху бесси смит в наушниках – высоко так поет в ушах чисто – вот так мы и играли о жизнь как дети в жмурки – тебе ктонибудь хоть когданибудь рассказывал про бесси смит рыбка????? – лапа моя пойди спроси свой вирус – пусть он тебе сыграет старину бесси [29]29
  Бесси Смит (1898–1937) – американская певица, одна из лучших исполнительниц блюза.


[Закрыть]– мы под нее и отдыхали и на рудниках вкалывали – под бесси и под кросби – они нам и под покровом синего моря пели – история оживает прямо в ушах – ну прямо как ветер поет по льду – и вот мы заплывали прямо в недра айсбергам – они как ноздреватый стеклянный сыр – гладкий весь в дырках и пронизан задумчивым светом – свет струится вверх по трещинам, высвещает пузыри и странных мертвых созданий застывших внутри – рыбка я ж была молода – молода и не менялась пока не встретила своего мужа – ролфа у меня появилась когда мне было уже сорок – вот так я поздно от домашнего нашего уклада оторвалась – от обоев штор сервизов ковров и четырех тех стен

ЧЕРТ ВОЗЬМИ РЫБКА

они хотят чтоб я снова вернулась в Лондон – и там состарилась и завяла – хотят лишить меня снега – и родных моих морозов – и чтоб я лишилась звезд – и огня – и открытого простора – чтоб я там лежала так же без движения со своей глухотой

здесьто дома на холоде глухота не проблема – со мной мои собаки они мне все приносят – здесь и солнце на льду и воздух свежий – и почта приходит с письмами проведать и поговорить

быть глухой в южном кенсингтоне это значит тебя запрут с бабенкой-сусликом которая так и дрожит боится что ты ее съешь – я глухая рыбка и ходить не могу – бедро сломано и суставы все как заклинило – мне приходится перебираться ползком мая ты рыбонька – так что и домой меня отправят на корабле как моржовую тушу – я и не шевельнусь без суставов-то – а потом скажут что я у них там должна оставаться пока окончательно не замру – буду как старая живая шкура на полу – языком шевелит коекак а сил даже стопку поднять не хватает изза того что рука дрожит – старая леди увядшая как лист – и головы даже поднять не может – ни света ни звука ни движения ни тепла ни холода – ничего нет там куда мы направляемся рыбка – ну так я поползу – да, поползу нынче ночью на ту льдину – найду в себе силы повернуться на спину лицом к звездам – я знаю что такое холод лапка моя – он надвигается медленно – ты как будто засыпаешь – и вот я засну глядя на эти звезды – к тому времени как ты это получишь рыбка меня давно уже не будет

любовь это факел который ты передаешь – я вот пыталась передать его своей крошке – певчей моей толстухе птичке оперной певичке – как я ненавижу оперу и откуда только она ее поднахваталась????? сама собой както – любовь это факел который ты передаешь – как ктото передал его в свое время тебе рыбка – ты никогда не рассказывала мне про свою маму а она наверное тебя любила – ну не она так ктонибудь еще – а ты любила ролфу а ролфа любила тебя – и надо просто упереться пятками – и мне кстати тоже – это счастье – вот какаято старая леди упирается пятками – в лед что ли – не горюй это все к лучшему

люблю

гортензия пэтель

Всё в настоящем времени. Всё еще в настоящем, и всё еще во времени.

«Когда?»

«Вот она я, пакуюсь перед отправлением в космос. Бегаю по своим шкатулочным комнатам, от волнения живот поджимает. Я все еще боюсь Троун, боюсь космоса, «Комедии».

Беспокоюсь о своих комнатных растениях. На кого я их оставлю, чтобы они не погибли от чересчур обильного полива или от недосмотра? Переживаю насчет базилика в горшке, который можно использовать при готовке как добавку, и насчет гортензии. В данный момент это мой главный объект для беспокойства; жвачка для здравого ума, которую жуешь и жуешь, пока окончательно не исчезнет вкус.

В раздвижные панели моей партийной квартиры раздается стук, да такой, что они ходят ходуном. «Кто это? Троун? Да я же Терминал! Терминал», – успокаиваю я себя, а сама машинально раздвигаю створки, одну за другой, проходя через заизолированное мертвое пространство. Отодвигаю створки и, еще не успев разобрать, кто и что передо мной, замираю как вкопанная. Руки-ноги буквально отнимаются.

В проходе стоит Ролфа.

Снова в меху, и в неимоверно цветастой одежде.

– Приветик, – говорит она. – Чего мечешься туда-сюда? Не видишь – гости.

«Эх, ну почему именно сейчас?

Вот они, режиссерские замашки. Да, я рада, я сама хотела повидаться, но вот как раз сейчас момент самый неподходящий». Милена рассеянно проводит рукой по своим волосам.

«Что ж, Милена, ты вполне ясно даешь понять, что время для визита самое неподходящее, ну да ладно, не прогонять же незваную гостью».

– Да я тут, это, пакуюсь, – говорит Милена с натянутой улыбкой и, прикрыв глаза, мелко трясет головой.

Ролфа, видимо все понимая, молчит.

– Ну как ты, Ролфа?

– А? Да так, ничего себе. Надо, понимаешь, рвать когти. Я ненадолго.

Милена-режиссер чувствует явное облегчение. А в уме прикидывает, сколько времени понадобится дополнительно затратить на сборы.

– Я так рада тебя видеть, – говорит она с фальшивым оживлением.

– Рада, но, – уточняет за нее Ролфа. Под лакированными потолками тесноватого для нее жилища она сутулится, отчего партийная квартирка приобретает несколько игрушечный вид. Игрушка для избалованного ребенка. Мех у Ролфы торчит в разные стороны; на ней цветастая рубаха, пестрые шорты и чистые белые кроссовки, а также лихо заломленная шляпа, судя по всему мужская. Вид у нее по-прежнему слегка рассеянный, неуклюжий.

«Боже мой, она напоминает мне Майка».

– Чаю? – предлагает Милена, забыв, что даже не пригласила ее войти.

– Лучше пива или, там, виски. Неплохо бы джина, если лимон есть. – Ролфа, шаркая, вытирает свои здоровенные, безупречно белые кроссовки о коврик. – И подзакусить что-нибудь, самую малость, если есть в наличии.

Ролфа, пригнувшись под притолокой, входит в комнату и неуклюжим движением стягивает шляпу. Политес. Приглаживает ежик строгой прически.

– Надо деньгу зашибать. На лодке долго добираться. И чего ты сюда, в такую даль, забралась?

Милена не отвечает, иначе придется рассказывать и о Троун.

– А мне нравится на Болоте, – говорит она. – Ты извини, я вся в сборах, так что, кроме чая, ничего и нету.

– Да и ладно. Хоть в этом смысле ничего не поменялось.

Они смотрят друг на друга. Милена приходит в движение первой, рассеянно направляясь к грушам. Ролфа, сделав от дверей пару шагов, дальше и не проходит.

– Ты, э-э… знаешь, что мы готовим постановку «Божественной комедии»? – интересуется Милена. Возможно, она и не знает: в Зверинце Ролфу никто не видел, о ней ничего не было слышно уже года два.

– А? Да-да, – кивает Ролфа. – Что-то там с космосом.

«И это все, что ты можешь сказать? – с уязвленной гордостью думает Милена-режиссер. – Неужели я действительно была без ума от этой особы?»

Она пытается рассмеяться, но у нее выходит что-то, скорее похожее на кашель.

– Это будет очень масштабная постановка, с размахом, – говорит режиссер.

– Круто! – деланно восклицает Ролфа, роняя фразу, словно кирпич. На нее это сообщение явно не производит никакого впечатления. Ролфа, несомненно, стала жестче. Это уже не та рохля, что прежде.

– Н-да, – кивает Милена. – Меня посылают в космос, опробовать освещение.

Обычно люди, услышав это, загораются и начинают забрасывать Милену вопросами, на которые можно дать много интересных ответов. Однако в случае с Ролфой происходит явная тактическая ошибка. Она не только не загорается, похоже, это ее вообще не интересует.

– А я собираюсь в Антарктику, – говорит она.

– Куда? – замирает Милена.

– Полезно для бизнеса. Нужен практический опыт, коль уж берешься за дело. Думала, надо бы сказать тебе, – говорит Ролфа и начинает грузно разворачиваться, собираясь на выход. Развернуться ей сложно, потому что очень тесно.

– Ролфа, постой! Ты… в Антарктику?

– А куда ж еще? – оглядывается она через плечо. – Больше мне и некуда.

– А музыка? Как же твоя музыка?

– Какая еще музыка. – Ролфа, морщась, машет рукой. – Все, тю-тю. Была, да вышла вся.

– А твое пение!

– Милая ты моя, – говорит Ролфа. Вот оно. Нежность уходит потому, что пропадает сексуальное влечение; возможно, не только пропадает, но и трансформируется в свою противоположность. Может, для того, чтобы заблокировать, его превращают в неприязнь. – Ты что, всерьез полагаешь, что они взяли бы меня на роль, скажем, Дездемоны в «Отелло»? Или утонченной пекинской героини в классической китайской опере? Понятно, если б была такая опера, как «Давид и Голиаф», где партия Голиафа написана для сопрано, я бы, может, на что-то и сгодилась, и это бы даже стало частью моего постоянного репертуара. Во всем же остальном… – Она снова махнула рукой, с сокрушенной улыбкой. – Так, ноль без палочки.

– А «Песнь»? «Песнь о земле», в концертном исполнении! Так бейся же, не сдавайся! – наступает Милена, понимая, какой потерей это может грозить для искусства в целом.

– «Бейся»? Ради чего? Зачем?

– Затем, что ты… хорошая, – тихо говорит Милена, разочарованно отводя глаза.

– А ты знаешь, мне нравится эта затея с Антарктикой, – признается Ролфа. – Она не вся изо льда. Есть там и места такие холодные, что осадков там вообще не бывает. Просто пустыня, пронизанная холодом, одни голые скалы. Мне мать рассказывала: она там однажды оказалась и нашла труп моржа. В идеальной сохранности: там же вообще ничего не гниет. В трех сотнях миль от моря. – Ролфа секунду-другую помолчала. – И я морж.

– В каком это смысле? – тускло спрашивает Милена.

– Никто не знает, как его туда занесло, – говорит Ролфа. – И музицировать моржи не способны.

Милена чувствует, что ей необходимо сесть. Она садится и закрывает ладонями лицо. Хочется скрыть, оградить его от Ролфы, от того факта, что она здесь стоит.

– Ролфа, – говорит она, не глядя в ее сторону. – Все говорят, что «Комедия» – творение гения.

– Правда? – хмыкает Ролфа. – А кто оркестровал?

– Консенсус. Но музыка твоя.

– А, ну так пускай ее себе и забирает, – говорит Ролфа. – Раз уж так корпел.