Текст книги "Детский сад"
Автор книги: Джефф Райман
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
Глава одиннадцатая
Силы притяжения (Цветы замешательства)
СВЕЧА ТРУДОВ ДОГОРЕЛА. Было поздно – или рано – настолько, что над крышей Раковины успело показаться солнце, осветив комнату Милены. Милена проснулась оттого, что кто-то легонько тронул ее за рукав. Она подняла голову с фолианта «Божественной комедии» и оглянулась.
В комнате находилась Мойра Алмази. Зрение у Милены из-за сна было еще слегка размыто, а в глаза словно попали соринки. От этого возникало иллюзорное впечатление, что Мойра излучает яркий свет, который в то же время вносит в ее портрет ретушь, сглаживающую морщины и шероховатость кожи. Волосы у нее казались ослепительно белыми.
– Милена, – сказала Мойра приглушенным голосом. – Милена, тут у нас что-то произошло.
Милена села, машинально приглаживая волосы, по обыкновению стянутые в тугой пучок. Мойра протягивала ей толстую стопку бумаги. Бумага лежала и на полу. Милена так же машинально приняла предложенные листы и бессмысленно на них уставилась.
Бумага была в нотную линейку, и на ней было написано:
Некоторое время Милена не могла понять, в чем дело.
– Сегодня ночью, после концерта, – сказала Мойра, – был вызов по всем Терминалам. Последовало указание найти бумагу. При необходимости вскрыть запасы. Выдачу и расход тщательно фиксировать.
– Кто это написал? – все еще ничего не понимая, спросила Милена. Музыка была не ее.
– Консенсус, – ответила Мойра. – Милена, Консенсус написал оркестровку. Терминалы, все вместе. Прошлой ночью. Они написали ноты. По две Песни каждый.
– Все сто? – У Милены даже в голове помутилось, настолько ее сейчас переполняли эмоции. – Он оркестровал ее, всю?
Мимоходом подумалось о собственной работе.
– Все произведение?
Мойра лишь молча кивнула, не решаясь даже улыбнуться.
Милена опустилась на колени перед стопой бумаги – высокой, как минимум ей до локтя. Спешно пролистав часть стопы, Милена отыскала «Песнь Восьмую». Ей не терпелось взглянуть, как рожки могут быть разом и «мрачными» и «обнадеживающими».
– Но здесь нет вокальной партии, – заметила она.
Оркестровка была исключительно инструментальная, до слов, где Данте спрашивает Вергилия: «Questo che dice?» [20]20
Что это значит? (итал.).
[Закрыть]
Текст не пропевался.
– Но там же были ноты, красные такие! – воскликнула Милена. Превращенное в музыку произведение оказывалось по большей части бессловесным.
А вирусы между тем уже воспроизводили с листа ноты. Милена уже слышала эту музыку – взвивы скрипок, гобоев и флейт; зловеще темная гладь с затхлым запахом разлагающейся плоти. Но на поверхности воды все же поблескивал свет, и свет пробивался сквозь наслоения музыки. Даже в этом гиблом месте – над бездонной пучиной болота Стикса – прослеживалась цель и являлась справедливость.
У Милены даже руки затряслись.
– Маркс и Ленин, – приговаривала она, – Ленин-Маркс.
Она переходила от Песни к Песне. Музыка буквально расцветала. У нее были потрясающие по щедрости краски, до въедливости яркие и глубокие; комбинации звучания, которые она и представить себе не могла.
– Чудо какое, – сказала она и разразилась смехом, качая головой. – Просто чудо, все без исключения!
Эмоции в ней настолько стремились наружу, что она вскочила и захлопала в ладоши от безудержной радости. А потом и вовсе запрыгала по каморке, к удовольствию Мойры, которая, видя все это, и сама прониклась ее чувствами.
– Мойра, Мойра! – кричала Милена, обнимая Мойру, которая засмеялась от удовольствия. После чего, положив руки Милене на плечи, посмотрела ей в глаза.
– Это означает, – сказала она, – что Консенсус хочет, чтобы мы сделали эту постановку. И мы собираемся ее поставить, Милена.
Милена прикрыла ладонями глаза, словно защищаясь от обилия чересчур хороших новостей.
– Я просто не могу поверить, – призналась она честно.
Мир вокруг менялся. В этот самый миг она почувствовала, как меняется и ее место в этом мире. Этой опере суждено быть поставленной, обрести жизнь, и она, Милена, будет каким-то образом к тому причастна. Она сумела добиться чего-то очень важного.
– Мы и сами всем этим несколько ошарашены, – сказала Мойра. – Консенсус еще никогда так напрямую не вмешивался в искусство. У нас сегодня на три часа назначено совещание. Если хочешь, я могу тебе оставить партитуру почитать, поразмыслить.
Милена на все лишь кивала: да, да, безусловно.
«Сможет ли она потом принести партитуру сама? – Конечно, конечно: ей уже столько раз приходилось таскать вещи на себе, так что одним разом больше, одним меньше… Да, безусловно да. Когда поступаешь по собственной воле, это же совсем другое дело!»
У Милены на подоконнике лежал апельсин, круглый, как маленький глобус. Вчитываясь в «Комедию», со всеми ее руслами и притоками музыки, втекающими в единый океан, она ела этот сочный плод, упиваясь его вкусом и запахом корочки, стреляющей мельчайшими брызгами. А из узкого окна светило небо с облаками.
Невесомо белые барашки плыли словно в такт музыке. А за ними распахивался бесконечно глубокий небесный простор, затянутый легкой, пронизанной светом дымкой.
Время притягивало. Милену влекло сквозь небо, прочь от апельсина, от манускрипта, от комнаты.
ОНА И СЕЙЧАС ВИДЕЛА НЕБО насквозь, только как бы с другой стороны, с внешней стороны планеты.
Небо представляло собой лишь тонкую дымчато-синеватую пленку, которую, казалось, можно было содрать, как кожуру с апельсина. И тогда Земля предстанет обнаженной и беззащитной.
Внизу находился лес. Он походил на ковер из тысяч зеленых иголок; можно было различить чуть ли не каждое дерево. Сейчас корабль проплывал над Амазонкой. К западу, выдаваясь над голубой дымкой горизонта, виднелись Анды с розоватыми в свете рассветного солнца снежными пиками.
На стенах Пузыря произрастали растения – небольшие горные цветы с крохотными венчиками соцветий на стеблях. Цветы Чехословакии. Пузырь помнил код, отвечающий за их рост и развитие. Та же самая спираль, отвечающая за жизнь, кодировала и информацию. Она разом взращивала и плоть и мысль. Вот такая забавная штука жизнь.
Корабль был живым и сообщался с Миленой. Он знал, чего она желает, и мог консультироваться с ее вирусами насчет генетических кодов. А затем путем мышления реструктурировал соответствующие коды собственных клеток. И выращивал сам из себя цветы, смешивая память и желание.
Как если бы это делала сама Милена.
Она улыбалась, уже не испытывая головокружения от невесомости, а ощущая лишь слегка беспокойное ожидание. Предстояло опробовать оборудование Преобразователя. Надо было создать единый образ. Милена собиралась вообразить розу – такую, чтобы заполняла небосвод внизу.
– А дальше что? – спрашивал стоящий сзади журавлем Майк Стоун. Он контролировал положение и траекторию Пузыря на орбите.
– Дальше? – переспросила Милена. – Район фокусировки очень обширен. Помогать с наводкой мне будет Консенсус.
– Каким образом? – спросил Майк Стоун.
– С помощью Ангела, – ответила Милена.
Неожиданно в теменной области – там, где она подсоединялась к Консенсусу, – начало покалывать.
– Кажется, начинается, – произнесла она.
Информация подавалась ей, но не словами. Она походила скорее на какую-то гирю, которую аккуратно помещают на хрупкую плоть. Словно вся громада Вселенной принялась нашептывать ей. Скулы и виски сдавило от непривычной боли, как будто они вдруг треснули.
Консенсус заговорил.
Как будто внутри нее начал раздуваться воздушный шар. К ее облегчению, вздутие оказалось небольшим, всего-то с апельсиновое зернышко. Послышалось что-то похожее на звон огромного колокола – Милена от неожиданности сделала в воздухе непроизвольный кульбит.
– Он здесь, – прошептала она неизвестно кому и зачем, – Ангел.
Что-то начало раскрываться в голове, как будто на сцене распахивался занавес. Замшевые стены Пузыря, линза окна, звезды и Земля словно расступились, и она оказалась в совершенно ином измерении.
Здесь не было ни света, ни звука, лишь призрачное ощущение соприкосновения. Причем соприкосновение осуществлялось линиями, туго натянутыми между объектами линиями. Сознание простиралось вдоль них, и стоило мысли двинуться, как линии тут же начинали упруго колебаться, подобно струнам музыкального инструмента.
Земля была раненым шаром, аккуратно перебинтованным линиями, идущими от Земли во всех направлениях. Линии соприкосновения уходили к звездам и через восемь минут изгибались, притягиваемые невидимыми узами, в сторону солнечного ядра. Те же линии пронизывали тело Милены и корпус Пузыря, скрепляя их вместе в падении, вечном падении на Землю, в то время как она, тоже падая, постоянно и недосягаемо удалялась от них в пространстве с равной скоростью.
Линии были векторами гравитации. В пятом измерении математическое описание гравитации и электромагнитных явлений абсолютно идентичны. Инфракрасное и ультрафиолетовое излучение, вес и мысль – одно и то же. Вселенная тоже забавная штука.
«Паутина, – подумала Милена. – Вселенная – огромная сеть, как у паука».
– Привет, привет! – выкрикнул, прорвавшись откуда-то, голос. Звука не было, но слова резонировали с линиями, словно музыка. Восходя из линий и являясь их продолжением, где-то зиждилось иное сознание, отпечатанная в гравитации личность – где-то там, где мысль и гравитация являют собой единое целое.
Ангел подкатывался к ней по линиям, и линии от этого упруго вибрировали. Ангел смеялся, и смех, дрожа, пробегал по линиям. Смех ощущался струнами виолончели, по которым словно бьет глухой ребенок.
– Световые волны, – говорил Ангел. – Рентгеновские волны, радиоволны. Они все здесь. Ну, так что ты думаешь? Разве не прелесть?
– Ты был человеком? – спросила Милена вслух.
– Я-то? – оживленно переспросил Ангел. – Да уж лучше зваться человеком, чем пауком.
У себя в памяти Милена явственно различила лицо. Это Ангел демонстрировал ей свою память. Перед ней предстало лицо рыжеволосого весельчака, уже морщинистое и немолодое. Шею весельчака обматывал синий платок – по моде столетней давности.
– Тебя звали Боб, – определила Милена.
– Можно и так, – откликнулся тот. – Ангел Боб. Это большая честь, Милена, большая честь. Надо ж, а ведь был плюгавым старикашкой, а? Хотя женка у меня тоже была не сахар.
Гравитация донесла еще один образ – жизнерадостной розовощекой женщины с двойным подбородком и ровными искусственными зубами.
– Но, я вижу, тебе это все нравится, – заметила Милена облегченно. Его явно устраивало быть Ангелом.
– Да, ни на что другое бы не променял. Жалею лишь, что дети так и не узнали, как загнулся их старик. – Он опять затронул линии гравитации.
Ему хотелось быть музыкантом. Вечерами после работы он играл в барах. У него было трое детей, фотографии которых он держал на письменном столе, и как раз на них и смотрел во время катастрофы. Фотографии тоже можно было разобрать: трое улыбчивых светловолосых детей с лицами без признаков родопсина.
Ощущалось и кое-что еще. Среди наслоений его памяти и слов колыхалось что-то тяжелое и скользкое, словно рыба в темном омуте.
– Так ты там не один? – догадалась Милена. Боба снабдили частью еще чьей-то личности.
– А это мой дружок, Джордж. Из сильных таких, молчаливых парней. Был в свое время ядерным астрофизиком. – Ангел Боб изобразил звук взрыва.
«Он разговаривает, чтобы меня как-то подбодрить», – поняла Милена.
– Правильно, – не стал скрывать Боб. – Я тебя ничего, не слишком утомляю?
Милена покачала головой.
– Поздоровайся, Джордж. Вот видишь: молчит. Я все за него говорю. Сам бы хоть слово произнес. Хотя нет ничего странного, что нас тут с ним свалило в одну кучу. Только из-за этого меня иногда начинает заносить в астрономические дебри: всякие там парсеки. Ну что, Милена, готова приступить?
Милена снова кивнула. Чувствовалось, что это доставляет говоруну удовольствие.
– Ты вот на что взгляни. Хочу, чтобы ты это видела.
И Ангел вновь устремился в хитросплетение линий.
Все ускоряясь, он проходил их, как волна проходит по веревке, нанизываясь на нее и огибая разом. В линиях при этом возникало своеобразное колебание. Чувствовалось, что он там не один, что там целый сонм Ангелов. Призрачное движение наблюдалось по линиям во все стороны, ко всем звездам. Боб на скорости то и дело проносился мимо своих бесплотных собратьев, а то и сквозь них. Тогда они при столкновении приветственно щекотали друг дружку.
В свете тоже наблюдалось упорядоченное движение. Милена вначале даже не обратила на это внимания. Потом она уловила, как что-то в самих линиях с легким шипением вырывается из солнечной плазмы. Линии бились о землю и играючи отталкивались от ее поверхности, рассыпаясь в пространстве, подобно мелким извилистым зигзагам. Постепенно Милена начала улавливать и их. Чувствовалась стремительность, с какой они разлетаются. Свет был частью линий.
А Боб лихо перелетал с линии на линию, временами соскальзывая, делая кульбиты и сотрясаясь безмолвным смехом Ангела. Он вращался как будто на цыпочках, и вдруг гибко сбирал вокруг себя линии гравитации в пучок. Линии утягивали за собой зигзаги света, также вбирая его внутрь себя.
– Открой-ка глаза, дорогая, – обратился к Милене Ангел.
Она и не догадывалась, что глаза у нее все это время были закрыты. Распахнув веки, она взглянула на Землю как будто заново.
Милена видела планету сквозь линзу гравитации; это было все равно что смотреть на нее через донышко бутылки. Синева морей и белизна облаков, тонкая и гибкая пелерина атмосферы представлялись чередой светящихся нимбов и колец света.
Тут Ангел отпустил линии, и Вселенная будто взорвалась. Рот у Милены раскрылся, и она расхохоталась, как пьяная. Она чувствовала, что глаза у нее искрятся, а голову кружит от восторга.
– Я бы сказал, неплохо, – подал голос Ангел.
– Не то слово! Чудесно! – воскликнула Милена.
– Все дело в духе. Вот именно он мне и нравится. Представляешь, если бы каждый там, внизу, мог все это видеть? В людях сразу исчезло бы все гнусное, вредное, разве не так? Исчезла бы неприязнь, все эти попытки друг друга унизить, вроде: «Твое дело десятое, стой и не рыпайся!» или «А ты кто такой?», – стоит кому-нибудь наступить тебе в трамвае на ногу.
Мысль представляла собой линии, а линии удерживали на отведенных орбитах звезды и Солнце, Землю и Пузырь, скрепляя их в единое целое силами притяжения.
– Мы сами себе выстраиваем концепцию, – рассказывал Ангел. – В том смысле, что… На-ка, взгляни. – И он передал Милене что-то вроде телепатической диаграммы. На ней было видно, как Ангелы возносятся над Землей и одолевают немыслимые расстояния между звездами. Их были целые караваны, странствующие подобно тому, как скользит по паутине капелька росы. Те из них, что летели впереди, передавали картину места, в котором сейчас пребывали, тем, что сзади, и так далее по цепочке, вплоть до Консенсуса. Таким образом составлялась общая ментальная карта линий.
Карта представала в натуральную величину и полностью копировала реальность. Эта реальность вживую олицетворяла все намерения и цели. Тот факт, что некоторые линии были простерты в такой запредельной дали, означал лишь то, что каждый в паутине мог одновременно в этой дали присутствовать. Милена могла коснуться звезд. Чувствовалось, как они мерцают чуть ли не под кончиками ее пальцев.
Был у карты и конец. Некая граница, за которую Ангелы не залетали, несмотря на то что карта разрасталась со скоростью света, колыхаясь, как желе.
– Мы попросту врезаемся в Сириус. Восемь целых семь десятых световых лет отсюда. Извини, Джордж, что обошелся без этих чертовых парсеков. Старина Джордж у нас ярый приверженец парсеков. А там у нас еще и Гончие Псы, и альфа Центавра. Не так уж и плохо. Хотя хорошего тоже немного.
Ангелы перемещались со скоростью света и, таким образом, уходили во времени вспять. Поэтому назад по карте, в будущее, они смещались несколько медленнее. Они сгибали векторы гравитации для разрушения и сжатия астероидов, разогревали их и плавили, выбрасывая металл в космос, где он сминался на манер шпаклевки, остывал и посылался обратно на Землю.
– И сколько же времени пройдет, прежде чем мы возвратимся опять к началу? Тю-ю. Достаточно много. Во всяком случае, задолго до того, как Солнце станет сверхновой. И что мы возьмем с собой? Лишь себя и возьмем. Лишь гравитацию и время. Вот что я тебе скажу, Милена. Было время, когда я считал, что сделан из мяса. Но вот оказался здесь и понял: вовсе нет. Я гораздо разреженней. Я состою из гравитации и времени. Гравитация создает мясо, гравитация творит мысль. Время создает события. Мы растянуты по времени и гравитации, как белье на веревке. Там, в начале, когда мы туда доберемся, единственным из оставшихся событий будем мы сами. Гравитация – это квантовый вакуум, времени в котором хватит лишь на то, чтобы символично чиркнуть спичкой. А там – ба-бах! И мы кладем начало Вселенной. Ну-ка глянь сюда!
Ангел расщепился. Он раскладывал себя на отрезки, на дольки, как апельсин. Было даже какое-то подобие запаха, мельчайшие освежающие брызги. Отрезки становились все мельче и мельче, расходясь в разные стороны по трепещущим векторам – вверх, вниз, в стороны.
Ангел намечал контуры на участке кубической формы, раскладывая себя на регулярных интервалах; каждая отмеченная точка при этом выкрикивала свой номер:
– Плюс один! Плюс один!
– Минус два! Минус два!
– Пятьдесят пять! Пятьдесят пять!
Затем Ангел Боб заговорил тремя громкими голосами разом, с трех осей – высоты, ширины и глубины. Он сделался объемным графиком.
– Я называю их, – вещали три голоса этого графика, – своим Херувимом.
Херувим закричал подобно чайке, голосом привлекая к себе внимание. Ему не терпелось приступить к делу. Возникали ограниченные контуры целого, урезанные в размере и информации. Фрагмент целого, копирующий его ориентировочную форму. Намеченный к предстоящей работе участок занимал примерно половину Земли, которая вписывалась в него, словно купол гигантского собора. Внешние границы куба замыкались полюсами и двумя точками экватора.
– Вот такие габариты, Милена. Приступай, – произнес строенный голос.
Было слышно, как по-прежнему отсчитывает свои точки дотошный Херувим:
– Плюс семь. Плюс семь. Четыре девятнадцать. Четыре девятнадцать.
– Все к твоим услугам, Милена.
– Минус один ноль два два! Минус один ноль два два!
– Вот она, твоя сцена.
Милена посмотрела на Землю, плавно вращающуюся в том гигантском секторе, который сейчас был фактически предоставлен ей.
«Ох!» – При виде всей этой девственной красоты и безмятежности, которую сейчас предстояло нарушить, у Милены захватило дух от чувства, которое нельзя было даже назвать растерянностью. Скорее жалость, что ли.
– Как там оно у тебя называется? «Комедия»? – переспросил Ангел. – Что-нибудь уморительное?
– Нет, не уморительное, – отозвалась Милена. – Скорее счастливое. Это не одно и то же.
Милена в нерешительности медлила.
Она окинула громадный синеватый шар человеческим взором. Сквозь линии чувствовалось, что он на самом деле не ровный, а весь в выщербинах, как старческое лицо.
– Он слишком велик, – произнесла она, нахмурясь.
– Ты о чем, дорогая?
– И… грешный.
Вот оно перед ней – пространство, пустое и чистое, которое ей надлежит заполнить представлением. Существует ли цветок по имени Гордыня?
«Меня зовуг Милена Шибуш. Фамилия ливанская, но семья у меня из Восточной Европы. Мой отец умер. Мать тоже умерла. Их убил вирус.
Единственный вирус – это мы».
Херувим смолк. Заговорили синхронно три оси:
– Милена, нет, это не только ты. Это все мы. Консенсус. Консенсус – это мы все. Он желает этого. В сущности, он это и делает.
Звезды и черная бездна меж ними, казалось, заявляли о своем несогласии с таким кощунством. Создать образ в полнеба, который будет соткан над половиной Земли.
– Представь, что Бог… – начала было Милена шепотом, но осеклась, не зная, чем закончить фразу.
– Какое великое, всеохватное, одинокое слово, – подхватил Ангел Боб. – Не знаю. Слишком уж он, по-твоему, великий и напыщенный. Вездесущность вообще подразумевает слишком много связей. Как можно разговаривать со всеми звездами одновременно?
– Я боюсь, – призналась Милена.
Все звезды разом, как можно уменьшить в размере россыпи звезд? Уменьшить, уничижить можно лишь Землю, лишь этот небольшой шарик. Нам всегда свойственно приуменьшать то, что есть в нас. Уничижать себя.
– Так называемого «настоящего» времени нет, душа моя. Есть лишь настоящее. Нельзя проделать что-то в прошлом или метнуться в будущее и там спрятаться. Когда бы ты что-то ни сделала, оно непременно будет находиться в Сейчас.
– А их предупредили заранее? – по-прежнему не находила себе покоя Милена. – Знают ли люди о том, что должно произойти?
– Конечно да, все к этому готовы. Все жаждут это увидеть. Это событие, девочка моя, настоящее великое событие. Все его с нетерпением ждут.
– Я не хочу, чтобы его ждали со страхом.
– У них челюсти отвиснут по самое колено от изумления. И они сами же крикнут: «Гляньте, что нам под силу!» Всем нам вместе. А вот страха не будет.
– Боб. Ты мог бы хоть минуту помолчать?
Ангел несколько помрачнел.
– Как скажешь, девочка, как скажешь.
Связующее звено в голове как будто перемкнуло. Перед глазами в данный момент стояла лишь одна картина: интерьер «Христова Воина» и сад, произрастающий из его стен. Милена моргнула. Ей думалось, что Пузырь по сравнению со Вселенной будет смотреться достаточно мелко. Вместо этого он разросся до неузнаваемости, как будто стены у него мрели отдаленными туманностями. Майк Стоун стал размером с Орион. Сцепив руки за спиной, он нетерпеливо покачивался на каблуках.
– Что-нибудь не так, Милена? – спросил он.
– Ничего, ничего, – ответила она, дернув головой. – Так, просто нервы. Как будто во сне.
– Может, это как-нибудь поможет, – сказал он.
Из-за спины Майк Стоун вынул розу, которую ей когда-то преподнесла Ролфа, – ту самую, из Садов Чао Ли. Бутон так же увесисто покачивался в руке.
– Я просто случайно увидел, как она растет на стене, – пояснил он. – Может, она понадобится для подсказки.
– Не надо, – решительно покачала головой Милена. – Для этого мне подсказка не нужна.
Вот она, с запахом осени, с побуревшими от холода кончиками лепестков; бледная роза с красными мраморными прожилками, уже на грани увядания. Милена сосредоточенно моргнула, и вот на бутоне даже проступили капельки росы. По крайней мере, назовем их так.
– Милена? – растерянно окликнул Ангел.
«Почему, ну почему у меня есть роза, но нет тебя, Ролфа?»
Горло болезненно стиснул подступивший комок.
«У меня есть книга, роза, есть музыка, но нет тебя.
Консенсус, ты хочешь охватить весь мир? Хочешь предъявить себя звездам во всем своем великолепии, не так ли? Так пусть они увидят это; пусть увидят эту розу, которую ты погубил. Ты хотел ее музыку, но только без нее самой. Так пусть это станет для тебя ударом, Консенсус. Натебе. Подавись. Пусть шипы оцарапают тебе глотку».
– Так, Боб. Нормально, – сказала она. – Теперь нормально.
– Милена? – послышался растерянный голос Боба. – Что все это значит?
Она попыталась от него загородиться, закрыть для него доступ в свой мозг.
– Так тебе нужен образ или нет?
– Милена, Милена! Эта роза холодная. Она никого не обожжет, даже если ты этого захочешь.
– Боб, люди ждут. Им нужен спектакль.
– Хорошо, – сказал Боб миролюбиво. – Но только одно обещание. Потом мы с тобой поговорим, ладно?
– Поговорим, поговорим. Работай давай. – Милена попыталась сделать вид, что ее концентрация – что-то вроде необузданной лошади, которую бесполезно сдерживать.
– Приготовиться, отсчет! – скомандовал он своему херувимскому хору, и опять у Милены в голове возникла исполинская арфа с бесчисленными, натянутыми до предела струнами.
– Поехали! – крикнул Ангел.
И все Херувимы разом потянули ячейки единой сети, ловя колкие светозарные стрелы солнц и лун. Херувимы были подобны кристаллам. Они преломляли свет и преобразовывали его, бросаясь под удары фотонов, – так рыцари подставляют грудь под стрелы, умирая во имя любви.
«Гибель Херувима – смерть от любви». Погибшая любовь возвращалась сторицей. «Прими мой жар, Консенсус, вот он. Идущие на смерть приветствуют тебя». Дело пошло. Постепенно возникал образ в голове: ощущение гладкого зеленого стебля, бурых шипов; легкий аромат, прохлада; благоухание розовых бутонов и запах птичьего помета в воде пруда; стая гусей в вышине и щекочущее прикосновение меха Ролфы. И вот она, Роза.
Память уловила свет и теперь фиксировалась тем, что сама уловила. Линза представляла собой гравитацию, а гравитация была мыслью, а мысль – памятью. И сквозь память фильтровался свет.
Веки у Милены были сейчас плотно сомкнуты. Открыв глаза, она посмотрела в окно Пузыря, которое в ответ словно моргнуло. Когда снаружи расчистилось, все поле зрения заполнял взрыв розового света. Он дрожал, как желе и, казалось, занимал всю Вселенную. Постепенно свет уплотнялся, сливаясь в некую форму, в фокус.
Милена издала сдавленный крик.
Rosa mundi!Роза Мира – вот она, во весь небосвод простирается над половиной планеты; ее роза!
Ты ее видишь, Ролфа? Знаешь ли ты, что это, что именно это означает? Роза света размером с полмира. Роза памяти; она же роза гнева.
Она восходит над горами, подобно какому-нибудь новому расцветающему солнцу. Внизу, в иных местах – где сейчас за полдень – она кажется туманом в небесной лазури, бледная, как дневная луна; розовато-белая, с полутонами теней, которые неразличимо сливаются с окружающей их высью. На юге она – розовый отсвет над муссонами, вздыбленные арки которых я сейчас различаю над линиями берегов. А на востоке она садится подобно солнцу, и на ее фоне тонкими прожилками ряби светятся облака, которым она придает красноватый оттенок. Кое-где ее пронизывает лучами солнце, и тогда создается впечатление, что солнце окутано воротником или носит корону. Полмира, глядя вверх, сейчас изумляется ее сиятельным очертаниям, а между тем они исходят из моей головы, из памяти.
Смиренная Земля – твоя, Консенсус.
– Милена, она большая, – подал осторожный голос Майк Стоун.
– Таков общий замысел, Майк, – улыбнулась Милена сдержанно.
– Розы обычно не бывают такими большими, – заметил он.
– Не бывают, – сказала Милена тихо, как будто общалась с Ангелом. Бутон цветка был гневно разверст, и внешние его лепестки напоминали припухлые губы.
«Это монстр, – подумала Милена. – Как те Крабы».
Она не задумывалась как роза спеси, гордыни или гнева; ей надлежало быть розой любви. А цветы любви не бывают большими – их всегда можно взять в руку и лелеять на ладони. Но этот цветок задуман как подарок.
И Милена подумала: «А что, если это – подарок двадцати двум миллиардам человек, детей и взрослых? Роза для каждого из них?»
«Розу – каждому из них!»
– Прямо сейчас, – прошептала она.
Огромный бутон растворился, рассеялся мириадами лепестков, сонмом Херувимов. Рассеялся дождем, словно на розы распался целый континент.
Милене, способной усмирять вирусы и читать в шестилетнем возрасте Платона, помнившей детали каждой из ста сорока двух постановок, было под силу сотворить и двадцать два миллиарда роз. Они умещались в ее разуме. Милена творила их неспешный полет в пространстве, сквозь незримо мелькающих вдоль линий гравитации Херувимов.
Она посылала розы на континенты, населенные людьми. В Лондон и Париж, Западный Китай и Бордо, в Анды и Кордильеры. Она направляла их в затененные места, где они таяли как снежинки. «Это вам», – мысленно обращалась она к людям внизу. В голове у нее оживала музыка «Божественной комедии» – не смешной, но счастливый ее финал; торжественные раскаты грандиозного оркестра; звучание струнных, духовых и литавр. Знакома была каждая нота.
Свет внизу обретал звучание. Бесчисленный хор затопил неглубокое небо Земли. Отовсюду сеялись бутончики роз – достаточно небольшие, чтобы их можно было взять в ладонь, – хотя руки, пытавшиеся их схватить, проходили сквозь них не задевая. Розы падали из облаков, из солнца; проходили сквозь крыши синагог и купола церквей – призрачные цветы, такие же бесплотные, как созидающая их любовь.
Полностью завладев Миленой, видение удерживало ее. Она сидела, распахнув глаза и восторженно замерев. Торжественно гремел музыкальный финал:
…Любовь, что движет солнце и светила…
На мгновение Милена задержала весь поток роз на весу. Цветы зависли там, где в данный момент находились, – среди гор, в тюрьмах, на ветвях деревьев или же просто в воздухе. После чего она разом все стерла.
– Двадцать два миллиарда! – закричала она, крутясь в своем кресле. – Больше, чем душ у Консенсуса!
«Дополнительные цветы – это для тех, кто не считан. Детям».
Херувимы шалели от восторга. Они пригодились.Преданным, куртуазным Дон-Кихотом сплотился вокруг Милены «Христов Воин», призывая госпожу лишь указать желаемое направление, а уж за ним дело не станет: ринется без оглядки. Хотя больше всего его сейчас тянуло к выращиванию роз. Ему не терпелось стать цветущим садом, стоит госпоже лишь пожелать. Семенами одуванчиков разлетелись по силовым линиям частицы Ангела, восторженно тенькая по струнам гравитации. А где-то в недосягаемой дали, за пределами сознания Милены, грузно ворочалось что-то темное, словно спрут в кромешных глубинах. Консенсус. Удовольствие и то принимало у него вид чугунной гири.
Однако тут, в мире, где обосновалась теперь Милена, царили темнота и спокойствие. Где-то за перегородкой, в недрах Пузыря грузно колыхалась желейная масса – вроде той карты Вселенной, что размечали Ангелы. Сквозь массу дымными волокнами тянулись культуры вирусов. Здесь, в недоступном для пыли и загрязнения космическом карантине, из плоти Пузыря произрастали коды поведения и памяти.
В саду вирусов Милене удалось подыскать и лунку под «Комедию». За ней сейчас присматривал Майк Стоун.
РОЗА ПАМЯТИ СТАЛА ОДНОВРЕМЕННО и розой замешательства. Она теперь росла повсюду. Пузырь, потакая своей невольной слабости, как будто сошел с ума. На следующий день rosa mundiцветок к цветку уже топорщилась по всем стенам. Бутоны ковром покрывали пол и потолок. Они же плавали и в вазе из кости, которую «Христов Воин» соорудил из себя самого.
Напротив Милены за завтраком сидел, ссутулясь, Майк Стоун. Лицо у него румянилось от любви. Вообще любовь придавала ему глуповатый вид.
– Тебе нравится «Моби Дик»? – спросил он.
По их искусственному распорядку дня стояло раннее утро. Милена спросонья не сразу нашлась, как отреагировать на вопрос. Поэтому ответила просто и односложно:
