Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Джефф Райман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

«Ага, жди, заплатит она тебе».

Сочувственные руки препроводили ее в другую лодку, сунули под спину подушку.

Качнулась лодка, отходя от причала, и, набирая ход, пошла на открытую воду. В ухе ожило знакомое зудение, снова ставшее голосом.

– Вот молодец, хорошая девочка, – обратился он к ней, как к собаке, – умница, Миленочка. Всегда хочет сделать как лучше. Ну просто загляденье.

Милена откинулась на подушку и глубоко, со всхлипом вздохнула.

«Мне нужен платок, завязать глаза, – подумала она. – И затычки в уши».

На носу лодки зазвучала песня:

 
Леди у лэй ла,
Леди меня помнит?
 

«Это же тот мальчик, – догадалась она. – Тот самый, что привез меня сюда».

 
Больны ль вы, леди?
Вы больны ль, как я?
 

«Больна? Почему больна?»

– Ты что у нас, певец? – спросила она как бы в шутку. Еще неделю назад он им не был.

 
Леди, теперь я пою,
Иначе я не говорю.
 

«Как, уже и здесь? Болезнь добралась и сюда? – невесело подумала Милена. И вдруг ее пронзила мысль: – А ведь, кроме меня, сюда никто не приезжал. Может, именно я и привезла заразу?»

– Что ж, тогда пой, – сказала она мальчику.

«Зараза, – послышалось в ухе. – Ты и есть зараза».

ВСЮ ДОРОГУ, пока они плыли по Болоту, мальчик пел. Истощив весь свой репертуар, он начал просто выводить мелодии без слов – словно воспевая красоту мира, которого Милена не могла больше видеть. Приоткрыть веки она рискнула лишь раз; перед глазами мелькнула синяя вода и серебристо-серые камыши. Затем свет перед глазами начал рассеиваться, расплавляться в бесформенную маслянистую массу. В ее глазах сидела Троун.

– Что, любишь азартные игры? – прошептал вкрадчивый голос.

«Для того чтобы создавать образы, необходимо зрение, – прикидывала Милена. – Она может помешать мне делать голограммы. Вообще не дать заниматься “Комедией”. Ну и что? Главное, постановка уже запущена. В крайнем случае могу пойти к Мойре Алмази и попросить снять меня с режиссуры: мол, выдохлась – и передать работу кому-нибудь другому. Но тогда Троун может их уговорить взять себя в качестве техника. А это меняет дело. И опять же нет гарантии, что она перестанет меня истязать.

Надо найти какой-то способ защищаться. Неужели никак нельзя заблокировать свет, сбить ей фокусировку?»

Милена открыла глаза. Мир, ненадолго представ в обычном обличии, вскоре опять подернулся рябью и расплавился. Милена повела головой из стороны в сторону. Мир, ненадолго вернувшись, вновь сменился хаотичным набором красок. Следующая попытка повести головой закончилась новым колким сполохом в глазах.

– Ох-х, – тихо выдохнула Милена и затихла.

Между тем она выяснила: фокус достаточно узкий, причем наводится далеко не сразу. К тому же для фокусировки Троун прежде всего необходимо достаточно света.

И тут сам собой всплыл ответ. Неделю назад на улице Кат Милена слышала, как зазывает к своему лотку клиентов торговка игрушками – здоровенная баба с высоким, пронзительным голосом. Кстати, тоже певунья:

 
У вас есть друзья,
Что не видят себя?
Как будто из сказки —
Зеркальные глазки!
Вещь, что нам доверена,
Историей проверена!
 

Она торговала зеркальными контактными линзами. Так, пустячок, очередная симпатичная безделушка.

Но зеркальные линзы отражают свет.

Да, конечно! Зеркало отражает свет, делая фокусировку крайне затруднительной, и к тому же сводит на нет интенсивность света в глазах – то самое, на чем играет Троун. При этом ей придется наводить фокус уже не спереди, а сзади, что гораздо сложнее. Милена с помощью вирусов подсчитала интенсивность света, исходя из суммарной мощности Преобразователя.

Должно хватить. Вроде как должно.

Но как добраться до Кат, чтобы купить линзы?

– Отвези-ка меня к той пристани, что у Эмбанкмент Гарденс, – сказала она певчему мальчику. – Оттуда до Зверинца ближе всего.

«Единственная возможность добраться до Кат, чтобы Троун не успела меня ослепить, – это заблудиться по дороге к Зверинцу и случайно там оказаться. А чтобы сделать это, надо разозлить ее так, чтобы она для острастки пальнула в меня светом. Получается, надо ее сейчас вывести из себя».

– Ну что, Троун, – сказала она вслух, – видишь, ты выиграла!

Тишина.

– Троун, чего молчишь-то? Здесь никого нет, можешь отвечать.

Глаза остренько кольнуло; Милена зажмурилась и закрыла их руками. Однако открытыми остались уши и кожа рук и лица, рядом с которыми вдруг словно чиркнули спичкой. В ухе завозился червячок.

«Троун здесь ни при чем. Это ты, сама. Помни об этом», – предупредил он.

«Я могу выводить ее из себя, – напомнила себе Милена. – А значит, и контролировать».

«Так что видишь, Милена, есть все же справедливость на свете. И ты больше не сможешь помыкать людьми».

«Тишина и темнота, – подумала Милена. – Вот кто мои союзники и друзья».

МИЛЕНА ПОПАЛА В ВОДОВОРОТ рынка Нью-Кат. Был самый разгар Лета Песен. Пели здесь решительно все – в том числе и те, кто не был болен, – просто так. Очередное модное сумасшествие. Милена брела шаткой поступью, поминутно спотыкаясь и сталкиваясь со встречными.

–  С утра кругом сплошная пьянь! – пропел кто-то поблизости на мотив первой строки бетховенской «Оды к радости».

Песни вокруг так и звенели, так и катились волнами.

«Ты где? Где ты?» – допытывался сердитый голос в ухе.

«Не знаю! Я заблудилась! Ты же мне ничего видеть не даешь!»

Песни накатывали валом. Голос в ухе что-то сказал, но среди песенного гвалта Милена ничего не разобрала.

 
Мне б сейчас у моря освежиться…
 

Кто-то дернул Милену в сторону – видимо, она случайно вышла на проезжую часть: отчаянно звонили велосипеды; один промчался так близко, что ей ветром взъерошило волосы. Взор прояснился. Мимо на скорости проезжали велорикши с груженными продуктами прицепами.

 
Освежиться мне у моря бы сейчас…
 

Рядом, у прилавка с фруктами, возмущенная покупательница напевала «Семь-сорок»:

 
Что за ерунда такая!
Мне нужна одна папайя!
Все рынки, все рынки
Так торгуют день-деньской!
 

Голос – теперь уже самой Троун – скрежетал в ухе:

«Так ты что, на рынке, что ли? На этой чертовой Кат? Как тебя туда занесло?»

– «Как, как!» Лишат тебя зрения – еще не туда занесет, – огрызнулась Милена негромко.

В ответ на дерзость Троун уколола световой вспышкой. Милена, согнувшись от боли, уронила лицо в ладони, но с места не двинулась. Продавщица фруктов отвечала трагической арией Квазимодо из «Нотр-Дама»:

 
Могу продать лишь, извините, килограмм,
Одну папайю, извините, не продам!
 

Пение звучало повсюду. Что неудивительно: петь легко – не сложнее, чем разговаривать, – а главное, приятно.

–  Ах, сколько стоит? – спросила какая-то женщина на мотив арии «Povera Donna» из «Фальстафа». Благодаря музыке вопрос звучал подчеркнуто трагично, словно вся жизнь этой женщины была трагедией. Впрочем, судя по внешнему виду покупательницы, так оно и было.

–  Пять франков, шесть иен, —прозвучала другая мелодия из «Фальстафа», на этот раз – «Alle due al la tre». Бодрая мажорная музыка вполне подходила солистке – веселой молоденькой девушке.

Песни заполняли все вокруг – дрейфовали из распахнутых окон домов; стекали с крыш, где, развалившись, фотосинтезировала самая разная публика; клубились над торговками колбасой. Из бара около лавки мясника доносилось ритмичное кваканье:

 
Хоп, хей хоп! Хоп, хей хоп! Пьем мы с ночи до утра-а!
Пьем с утра до вечера-а-а!
 

«Что ж, ладно», – послышалось в ушах.

Милена отняла от лица ладони. Перед глазами все еще стояла дымка, но хоть видно было, куда идти. А заодно и то, в каком примерно месте искать торговку игрушками. А если ее сейчас нет на месте, что тогда? Идти в Зверинец? Уползти на Кладбище и там схорониться? Думать из-за шума было сложно, да и некогда.

«Песня вращает землю» – этот девиз здесь можно было истолковать буквально. Слышались прежде забытые фразы уличных зазывал: «А вот вишни, свежия-я-я!» Покупательницам посимпатичней адресовались чувственные серенады на манер «Love Me Tender»: « Я такой красе, как ты, в полцены продам».

По карнизу одного из обветшалых зданий шустрыми обезьянками носилась ребятня. Свесившись с балкона, сорванцов пыталась приструнить соседка.

–  Куда, сорвешься! Куда, сорвешься! – выкрикивала она, при этом ее слова трудно было воспринимать всерьез из-за мелодии в стиле диско и ритмичного подергиванья бедер певицы.

Песня взмывала и реяла над улицей, под стать нестройному хору поминального Братства, – получалось что-то вроде панихиды по веселому прошлому. Хотя были здесь и моменты сравнительного затишья, которые, как правило, сменялись синхронным взрывом голосов, подхватывающих в унисон что-нибудь из всеми любимого – например « We are the Champions».

Новые вирусы торжествовали. Вся улица ревела хором, после чего оглашалась раскатами хохота.

А Милена, растерянная, всклокоченная, брела, подслеповато таращась на нескончаемую череду прилавков. Вот кто-то торгует кистями и красками, а вот резинщик со своей не успевшей остыть продукцией. Вот птичник с клетками…

–  У вас есть друзья, что не видят себя? – послышалось на изрядном отдалении.

«Э, ты же в другую сторону прешь! А ну поворачивай обратно!» – скомандовала Троун ей на ухо.

– Чего? Не слышу, – соврала Милена.

Голос в ухе взвился до болевого порога.

– Ой, а сейчас громко! – крикнула Милена.

Она проталкивалась, как сквозь густой клей, – через шум, толчею, несносные блики света, сквозь навязчивый голос в ухе – голос уже запаниковавшей Троун, заподозрившей, что Милена что-то затеяла.

И вот она ее увидела – разбитного вида толстуху, торговку с пурпурными щеками.

Тут свет в глазах у Милены померк.

Тем не менее она на ощупь пробиралась вперед, хватаясь руками за чужие плечи и талии.

– Я слепая! Проведите меня туда, где игрушки! – заклинала она.

В этот момент, как ни странно, вся улица подхватила мотив «Symphonie Fantastique» Берлиоза, полушутливую молитву о ниспослании дождя:

 
О боже, дай, дай нам дождь!
 

Какой-то мужчина, напевая вместе со всеми, взял Милену под руку и повел.

«Сука! Падла! Тварь!» – верещала в ушах Троун так громко, что заглушала все остальное. Милена на всякий случай снова зажала себе глаза. Слепота сменилась жжением по всей поверхности рук: Троун обжигала ей кожу светом.

Милена нащупала край прилавка.

– Я здесь? Я уже на месте? – прокричала она.

– Да! – с трудом расслышала Милена сквозь вой.

– Уж вы меня простите. Я больная, – обратилась она к торговке, которую не могла ни видеть, ни даже слышать. – Мне нужны ваши линзы. Контактные, зеркальные.

Огонь жег кожу. Милена пронзительно вскрикнула; ее крик фактически утонул в общем гомоне.

– Чего? Чего тебе, милая? – донесся голос торговки.

– Свет жжет! – провыла Милена. – Линзы срочно надо!

Чтобы как-то спастись от жжения, она сунула руки себе под мышки.

Схватив мясистыми пальцами Милену за руку, торговка повела ее под навес. При этом Милена споткнулась бы и упала, если б продавщица игрушек не подхватила ее. Между тем на пальцах у Милены вздулись волдыри; два-три из них успели лопнуть, замочив рубашку. Торговка вывела ее на Лик-стрит.

Здесь было сумрачно и прохладно. Сам собой вернулся слух.

– Вставьте их, пожалуйста. Я не умею, – жалобно призналась Милена.

Женщина сердобольно склонилась над ней и запела что-то утешительное, вроде колыбельной:

 
Линзочки вставим тебе,
Деточка, ты не в себе…
 

«Точно, колыбельная». Не переставая петь, торговка аккуратно повернула Милену лицом в сторону от света.

Троун пыталась изобразить на пальцах у женщины червяков, но освещение здесь было слабое, и голограмма толком не удавалась.

Вот так: сначала одну, затем другую. Глаза инстинктивно заслезились, пытаясь исторгнуть инородное тело. «Ничего, привыкну, – сказала себе Милена. – А иначе никак». Она повернулась и посмотрела в конец Лик-стрит. Троун тем временем тщетно пыталась сфокусировать свет, отчего на линзах образовался голубоватый венчик. Милена помотала головой. На повторную фокусировку у Троун ушло несколько секунд. Пойдет.

Игрушечница сейчас рассматривала пальцы Милены в волдырях.

–  Ах эти ручки… – Начав было тему из «Богемы», она попробовала перейти на обычную речь. – Ч-че, ч-че… Ч-чертовы вирусы! И какая н-напасть нас дальше ждет?

Милена ответила, что не знает. Расплатившись за линзы, она поблагодарила торговку и снова вышла на свет, в песенный рев. Время от времени она поводила головой, чтобы освоиться. Купила себе перчатки и затычки для ушей.

– Чтоб ты сдохла… – успела сказать в ушах Троун, прежде чем затычки встали на место.

«Теперь у нас новая игра, – подумала Милена. – Чу-чу, вижу-слышу что хочу. Мели теперь что хочешь, мне все равно».

Всюду вокруг народ разевал рты в беззвучном пении.

ПРИМЕРНО ЧЕРЕЗ ГОД после этих событий Милена вышла замуж.

Она вспоминала день бракосочетания и свадебный банкет в лесу Консенсуса. Лето в тот год выдалось пасмурным и прохладным. Среди мясистых фиолетовых стволов носился порывистый ветер. Гости – как и вино – от жары не страдали. Скорее наоборот: пытаясь согреть ладонь о ладонь, они еще умудрялись держать при этом бокалы и вести беседу. Беседу пытался поддерживать и Майк Стоун; Милена как-то упустила из виду, насколько он может быть скован и косноязычен. Согнувшись чуть ли не пополам, он пожимал гостям руки и говорил что-нибудь вроде: «Большое спасибо, что пришли», «Вы, наверное, знаменитость» или «Я тоже всегда мечтал играть на сцене».

На свадьбу он явился в своем костюме астронавта. Этот костюм ему очень нравился, и потому он не видел никаких оснований для того, чтобы надеть что-нибудь другое. Карманы у него были набиты всякой астронавтской всячиной: микроскопчиками, многоцелевыми ДНК-капсулами и так далее. Их назначение он педантично, в нескончаемых подробностях разъяснял Сцилле, которая все свое актерское дарование использовала, чтобы изображать удивленный восторг и увлеченность.

В разгар свадебного пиршества умер Министр Мильтон.

– Вы двое были наедине друг с другом посреди космоса, – произносил он поздравительный тост. – Двое в лодке, не считая Пузыря! – В этот момент глаза у него закрылись, а улыбка растянулась шире обычного, словно ему наконец удалась самая изысканная, самая блестящая шутка. Лицо его приняло умиротворенное выражение. И он упал лицом в крабовый салат, опрокинув столик с закусками.

У Майка в комбинезоне имелась аптечка первой помощи, которой он немедленно воспользовался, сунув Мильтону в ухо пульсовый инжектор для поддержания дыхания и сердечной деятельности. Милена, Мойра Алмази, а также все Терминалы в это время срочно вызывали Консенсус. И тот прибыл в форме недавно сформированной полиции – людей в белом, именуемых «Гардой».

«Гарда» появилась, сопровождаемая частым сухим треском, будто что-то или кто-то нарезал воздух на куски. С неба на площадку посреди Маршем-стрит опустился настоящий хищник (Милена впервые видела вертолет). Он был весь из металла и резины и блестел, как какое-нибудь агрессивное, алчное насекомое. Майк Стоун подхватил тело Мильтона на руки и негнущейся походкой робота понес мимо «Гарды» в раздутое чрево чудища. Вслед за ним в чреве скрылись и люди в белом. Потом Майк вышел, а хищное насекомое, плавно поднявшись в воздушном смерче, улетело.

Сцена смерти и вертолет потрясли Милену. Вообще за последний год потрясения случались с ней не раз, и по различным поводам. При этом у нее всегда начинали невольно стучать зубы, а по спине пробегал неприятный холодок. Вот и сейчас Милену пробил озноб. Она попросила, чтобы ее отвезли домой. Бал был окончен.

Они пересекали Болото по мелким серым, лижущим борта лодки волнам. Было очень промозгло. Милена, свернувшись калачиком, прижалась, чтобы хоть немного согреться, к Майку Стоуну, но при этом все равно тряслась от холода. Страха она не чувствовала. Переживала лишь, что мужа через час-другой может потянуть заниматься любовью, а ей этого совсем не хотелось. Она раньше никогда не говорила ему, что не может заниматься сексом с мужчиной. Как ни странно, тем сильнее страх заставлял ее прижиматься к Майку.

Смутная боязнь не оставляла ее и тогда, когда они шагали в лакированные комнатки-шкатулки. Милена провела мужа по комнатам, зачем-то поправляя подушки, разглаживая и без того гладкую скатерть на столе. Зажгла спиртовые светильники. По темным углам затаилась по-прежнему невысказанная правда. «Во всем виновата, – думала Милена, – моя неискренность, стремление вечно что-то утаивать. Так что же будет дальше? А сейчас?»

– Майк, – сказала Милена, стоя к нему спиной. – Если хочешь, можешь что-нибудь сыграть на скрипке.

Майк Стоун молчал. Он сейчас стоял в центре их бамбукового жилища с неестественно прямой спиной, сцепив перед собой руки, и не знал, куда их пристроить.

– Что, не хочешь? – нежно спросила Милена. Она часто ловила себя на мысли, что думает о нем с искренней теплотой.

По-прежнему улыбаясь растерянной улыбкой учителя физики, он покачал головой. Потом подошел и очень осторожно сел на пуф, положив руки на колени.

– Может, желаешь что-нибудь… эдакое? – Интересно, чего такого «эдакого» могут ожидать мужчина и женщина во время своей первой брачной ночи?

– Да нет, ничего особенного и не надо. Все друзья у тебя замечательные, очень милые. Они очень старались. – Майк с немного печальной улыбкой посмотрел себе на ладони. – Сциллу, похоже, механизмы самоуправляемой мутации как-то не очень заинтересовали.

– Ты бы лучше им просто рассказал, что Пузырь может сам из себя выращивать курятину, – посоветовала она, присаживаясь рядом. – Им только такие штуки как раз и интересны. Для них главное – что-нибудь необычное.

– А у меня сам космос волнения как-то и не вызывает, – признался Майк запросто.

– Пожалуй, ты единственный, от кого я такое слышу, – улыбнулась Милена.

«Ну же, Милена! – велела она себе. – Давай, начинай! Расскажи ему все, побыстрей, чтобы покончить с этой недосказанностью, разрубить весь этот узел одним словом правды!»

Она придвинулась к нему.

– Это… Странноватый у нас немного брак получается, – произнесла она и осеклась, словно заблокированная вирусом.

Майк Стоун смиренно кивнул.

– Да. Знаешь… у меня, это, – выдавил он, – эрекции нет…

Милена подумала, что ослышалась.

– Э-э… что-что?

– Я импотент, – негромко и четко сказал он, уже без всякой растерянности. – Поэтому, боюсь, что интимные отношения в нашем браке неосуществимы.

Милена с трудом верила такой неожиданной удаче.

– Майк, – выговорила она с плохо скрытым облегчением. – Ты даже сам не представляешь, как я это ценю. В смысле твою искренность. Ведь главное – это сам брак. А физическая его сторона – вовсе не самое главное.

«Во всяком случае, после стольких лет воздержания».

– Я так и думал, что тебе не очень нравится секс, – сказал он. – И потому считал, что ты именно та девушка, которую я искал. – Эта фраза Милену порадовала несколько меньше. – Я сразу увидел в тебе по-настоящему хорошего человека, которого между тем физически не особо влечет ни ко мне, ни в общем-то к другим мужчинам в целом. – В голосе Майка сквозила искренняя нежность. – Но если честно, мне нравится лежать в обнимку.

Милена почувствовала, что безудержно краснеет. В каком-то смысле она попала в ловушку. Она поймала себя на том, что закрывает ладонями свои округлившиеся рдеющие щеки.

– Надеюсь, я не обманул твоих ожиданий, – сказал Майк Стоун. – Я так старался держаться в рамках, не разыгрывать из себя бедового парня.

Сама мысль о Майке Стоуне в роли бедового плейбоя отчасти оживила в Милене чувство юмора. «Майк Стоун, разыгрывающий плейбоя? Боже мой, на чем – на скрипке, что ли?»

– Майк, – улыбнулась она, опуская руки, – я никогда не представляла тебя плейбоем. Честно. Ну а я? Надеюсь, я твоих ожиданий не обманула?

– Конечно, нет, – с серьезным видом ответил он, по наивности полагая, что тем делает ей приятное.

– Я боюсь, Майк, – сказала Милена. Это прозвучало как объяснение; она даже сама удивилась этой фразе.

– Боишься? Чего? – не понял Майк.

– Последнее время? Той же темноты. Это со мной стало после Троун. Забавно, правда? Чтобы меня запугать, она использовала свет. Так что, по логике я, наоборот, темноту должна любить. А вот боюсь. И не только ее. Вирусов, например… Того, что они вытворяют… И… тебя. Тебя побаиваюсь.

– Это можно понять. Я человек со странностями, – с тихой убежденностью заметил Майк Стоун. – Сам же я даже не уверен, боюсь я чего-нибудь вообще или нет. – И это он тоже сказал вполне убежденно. – Даже представить не могу, что именно меня могло бы испугать. Есть лишь вещи, с которыми я в силах справляться и с которыми не в силах. Меня всегда изумляло, как управляешься с делами ты. У тебя каким-то образом получается добиваться нужного результата, просто настраивая людей на соответствующий лад. Как бы с помощью обыкновенного диалога – но в результате тебе все удается. Это потому, что ты испугана. Мне кажется, у тебя все получается из-за страха. Я же пытаюсь делать все от меня зависящее без него.

– Правда? И совсем-совсем ничего не боишься?

До Милены начинал доходить смысл его слов. Она думала, что неуклюжесть и скованность в нем – от страха. На самом же деле это, оказывается, лишь следствие внутренней слаженности и выверенности. Как в точных, добротных, но непритязательных внешне часах.

– Это лишь потому, что я чувствую: мне не в чем проигрывать. Если у меня что-то не получается – например, разговаривать с людьми, – ну так что ж, ничего постыдного в этом нет. Я пытаюсь и делаю все, что могу.

«Ты мне нравишься, – думала Милена. – Нравишься с каждым днем все больше и больше. Видимо, это все-таки не было ошибкой».

– Ну что, мне бы хотелось лечь, – сказал Майк. – И обнять тебя. Тебя все эти дни постоянно будто знобит. А я горячий. У меня очень жаркие ступни.

– Я была знакома кое с кем, у кого ступни тоже очень горячие, – прошептала Милена. Ее уже так давно никто не обнимал. Она взглянула на Майка. Со страхом.

«Да, мы, конечно, могли бы вместе торчать на кухне, заниматься готовкой, которая никому из нас не нужна. Или Майк доставал бы скрипку и играл, а я вставляла замечания насчет его игры. Но напряжение бы при этом сохранялось. И от него никуда не деться, как ни крути. Избегать его было бы обманом, чем-то недостойным. А потому не надо от этого отворачиваться, даже если тебе страшно. А мне страшно. “Ханжа, одержимая, скандалистка” – так, кажется, сказала когда-то Сцилла. Неужели я все еще такая? Мне это не нравится. Я чувствую себя отчужденной, словно махнула на себя рукой. Мне от этого одиноко и бесприютно, как сироте».

Милена легла в кровать, практически не раздеваясь, а Майк Стоун пошел в ванную помыться, интуитивно догадываясь, что ей не нравится запах мужчин. Обратно он возвратился голый и пахнущий вполне нейтрально. Тело у него выглядело еще причудливей, чем Милене представлялось, – она даже невольно улыбнулась, несмотря на боязнь.

Он тянулся кверху, высокий и тощий, как какой-нибудь персонаж Гойи, – узкие покатые плечи, живот как стиральная доска, узловато-угловатые руки и ноги. Бедра необычно широкие, почти как у женщины, с прорехой между тонкими ногами. Волосы росли в каких-то странных местах – например, на плечах и колечками вокруг сосков, таких маленьких и бледных, что они были почти неразличимы.

Между бедер унылым хоботом свешивался увесистый член, болтаясь, как неприкаянный пассажир в вагонной тряске, а яички держались на такой тонкой веревочке-мошонке, что у Милены даже проснулась сочувственная жалость, какой она от себя не ожидала. Она с любопытством смотрела на мужские гениталии – просто из интереса. Майк, повозившись, устроился возле нее в кровати, и Милена призадумалась, что же ей делать дальше. Пришла в голову мысль протянуть руку и коснуться его пениса, но от нее Милену сразу же заблокировало, словно вирусом. Ни за что. Бр-р, какая гадость. А что, если он солгал и сейчас это хозяйство у него оживет и он наброситсяна нее? Майк, словно почувствовав ее мысли, пропустил Милене руку под голову и, приобняв, с тихим вздохом привлек к себе на грудь.

Милена снова чувствовала возле себя тепло человеческого тела.

Это тело ее удивляло. Она полагала, что все мужчины на ощупь мускулистые, жилистые и жесткие, сплошь мышцы и сухожилия. Этот же, несмотря на жилистость, был мягким, теплым и гладким, таким уютным. Все еще побаиваясь его, Милена мелко дрожала. Для эксперимента одну руку она осторожно положила ему на грудь. Майк повернул лицо и посмотрел ей в глаза – со сверхъестественной звериной доверчивостью, наивностью младенца. Милена в ответ улыбнулась; страх начинал постепенно таять.

Майк удовлетворенно причмокнул. Так, лежа в безмятежной тишине, они встретили ночь. В эту не по сезону прохладную погоду Милена нашла себе уют и прибежище в теплой гавани.

В ТО ЛЕТО ПЕСЕН – лето засухи – о наступлении утра возвещал серебристый свет, заполняющий пустой, выцветший изнутри колокол неба. Пол под ногами был теплым еще с вечера. Вода для умывания отсутствовала, а та, что была в ведерке для питья, оставалась нагретой. Стояла стойкая вонь от гниющих камышей. Цветов на похоронах больше не было: все они засохли.

К середине сентября дождей не было уже четыре месяца. Верхние подступы к устью пересохли. Судоходным оставался лишь главный канал, ведущий к Темзе, до которого путь по Болоту приходилось одолевать пешком. В течение всего тягостного лета этот невольный утренний моцион был ненавистней всего.

Водоросли и водяные растения под солнцем спеклись в подобие папье-маше – жесткую, пористую корку над слоем грязи и камней. Стоило случайно продавить ее ногой, как в нос ударял шлейф пыли и сырой, затхлый запах как из склепа. Сильно обмелели и ужались в размерах рыбные питомники.

Милена как-то шла мимо пруда, и в это время почва перед ней зашевелилась. Буквально из-под ног в солоноватые лужи брызнули сотни лягушек. Сверху кружили жадные до поживы цапли. Было семь утра, а жара уже стояла несусветная. Рубашка на Милене взмокла от пота, губы потрескались, а в горле пересохло. На берегу, подставив родопсиновую кожу солнцу, уныло сидела ребятня, уже толком и не отгоняя цапель.

– Доброе утро, – окликнула Милена детей.

Те молча, с опаской посмотрели на нее и продолжали неподвижно сидеть. Некоторые даже отодвинулись.

Милена шагала враскачку, попеременно мотая головой то вверх-вниз, то вправо-влево: это был единственный способ избежать рефракции в глазах. Глянув однажды в зеркало, она обнаружила там создание с глазами инопланетянки или ящерицы – такими же чужими, непроницаемо блестящими. Известно, что глаза – зеркала души. А ее глаза теперь были просто зеркалами. Зато они исключали любой светообмен. Люди, встречаясь с Миленой глазами, тут же неприязненно отводили взгляд. Окружающий мир с его нестерпимым солнцем, яростно хлещущим камни и выбеленные зноем растения, представал как сквозь синеватый фильтр.

В этот палящий зной Милена носила перчатки, а также плотную, наглухо застегнутую вокруг запястий рубашку, толстые штаны и окутывающий лицо шарф. Малейшее попадание солнца на кожу превращалось в пытку. Свет сразу концентрировался на обнаженном участке и начинал сжигать. Вокруг глаз уже пузырились волдыри.

Мимо детей Милена прошла на плантацию пожухшего риса; дальше путь предстояло держать в стороне от людских глаз. Что постоянно вызывало боязливый трепет: как только она оказывалась одна, на нее начинал насылаться морок.

Вот впереди по ходу приподнялась кочка водорослей, и под ней зашевелилось, завозилось что-то человекоподобное – голая рука, лицо в пузырях ожогов. Кожа на лице была в синяках и шрамах и при этом как бы торчала у кочки из пасти. Получалась эдакая косматая башка с оскалом клыков и стеклянистыми зеньями, откуда лицо несчастного страдальчески взывало сейчас к Милене: «Спаси меня! Умоляю, спаси меня от нее!»

У Милены дрожали колени, а ноги инстинктивно пытались обойти это место – в общем, налицо была картина полного нервного расстройства. Лишь колоссальным усилием воли она заставила себя пройти сквозь это наваждение: сквозь кочку, сквозь страдальческое лицо. «Тебя здесь нет, – твердила она. – Ты не существуешь». Она сжимала кулаки; все эти сцены действительно выматывали до предела. А ведь день еще только начинался.

Дальше путь лежал в обход давно пересохшего рыбного питомника. Рыбу отсюда вывозить даже не стали: слишком хлопотно, к тому же все равно пропадет. Теперь рыба валялась и тухла в побелевшей спекшейся грязи. Роями гудели мухи; пытались сесть на лицо, на губы. Приходилось от них отмахиваться.

Неожиданно груда дохлой рыбы раздвинулась, и под ней появилась Троун Маккартни. Она тоже представала в виде гниющего трупа, частично объеденного. Дохлятина разинула рот, и над ним облаком взметнулся мушиный рой.

«Милена! – зудело мушиное облако. – Милена, Милена!»

Милена, напрягшись, с немым упорством двинулась напролом. Перед ней чуть ли не до горизонта тянулась потрескавшаяся глинистая корка, усеянная рыбьими останками. Решив, что они не настоящие, она, шагнув, поскользнулась на первом же трупике, противно хрупнувшем и растекшемся в тухлую гниющую массу. За все утро это происшествие было, пожалуй, самым досадным. Милену охватило яростное отчаяние. «Мои туфли! – мысленно вскрикнула она. – Мои новые чудесные туфли! Я как знала: надо было нести их в руках». Теперь они весь день будут вонять тухлой рыбой. Мало того что люди и без того смотрят на нее как на трясущуюся помешанную. Теперь она, получается, уже и вонючаяпомешанная. Туфли Милена попыталась вытереть белесыми пучками травы, сухой, как пакля.

Она приближалась к главному каналу Темзы. Во время отлива ширины в нем было от силы метров пять. Канал тянулся к воротам Большого Барьерного рифа по смердящему ложу из мягкой грязи и высохшей соли.

Риф вздымался вдали подобием заснеженного горного хребта. Даже через фильтры линз Риф сиял под свирепым солнцем так, будто его посыпали толченым стеклом. Свет, отражавшийся от него, казалось, жаром обдавал кожу. Хребет простирался на юг к Саут-Даунс и на север к Тоттенхэму. Нижняя часть фундамента была рябой от высохшего лишайника, пятен грязи и отступавшей в течение лета фут за футом воды. Ворота шлюзов теперь были широко открыты: сдерживать воду больше не было необходимости.

По берегам в ожидании такси теснилась людская толпа. Конечную остановку со всеми ее тентами и переходами перенесли теперь гораздо выше по кромке берега, подальше от умирающей реки. Мерно, с усталой обреченностью колыхались широкополые шляпы и панамы. Почти все поголовно носили шорты, легкие рубашки и сандалии. Кое-кто из ожидающих забрел во влажную грязь и стоял там, как фламинго в стороне от стаи. Поклажа – корзины с товаром – лежала грудой без присмотра на откосе: вязки скукоженных луковиц и чудом уцелевшего редиса; ведра с лягушками, забитыми второпях, чтобы успеть до того, как они сами погибнут от засухи. Ниже по течению берега были белы от птицы, собравшейся у оставшейся воды.