Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Джефф Райман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– Что ж, мисс Шибуш, – проговорил Министр. Он жутко простыл и говорил с трудом; даже суставы как-то припухли. – День выдался действительно памятный, не так ли?

– Я извиняюсь, – прошептала Милена.

– От Семьи нами была получена нота протеста. Мы на нее отреагировали нотой извинения.

– Она теперь дома, – сказала Милена.

– М-м, – протянул Смотритель. Он не мог даже повернуть голову, сидел как заржавленный. – Получается, ее музыка для нас потеряна?

– Они ее теперь к нам не выпустят. Обвиняют нас в том, что мы подвергли ее такой болезни, – честно сказала Милена.

– Что ж, – вздохнул Смотритель, неловко шевельнувшись. – Если потребовалась такая сверхдозировка вируса, то, может, оно и к лучшему, что она останется у себя дома.

– Мы разрушили ее сущность, – констатировала Милена наихудший из возможных диагнозов, как будто, сказав это, она делала этот диагноз неверным.

– Тогда это трагедия, – коротко заметил Смотритель.

«Нет, это не так».

– У нас по-прежнему остается это. – Милена предъявила фолиант «Божественной комедии».

– Но она не оркестрована, – заметил Смотритель.

– Ее можнооркестровать, – заявила Милена.

И без того узкие глаза сузились еще сильнее.

– Вы вышли из доверия, мисс Шибуш.

– Дело не во мне.

У Министра слезились глаза, и он время от времени крупно моргал.

– Сколько здесь часов музыки?

В поэме было сто песен, по полчаса каждая. Милена предварительно их все для себя уже пропела.

– Пятьдесят часов, – ответила она.

– Творческое наследие Моцарта по совокупности звучания длинней, – подумав, рассудил он. – Да и у Вагнера тоже, хотя ненамного. Только кто смог бы осилить оркестровку полусотни часов музыки, к тому же чужой?

– Не знаю.

– Вот и я спрашиваю, кто? И не просто смог, а еще бы и захотел? И чем такой труд оплатить? Нет, это неосуществимо.

– Осуществимо, – произнесла Милена единственное слово.

Взгляд Министра налился свинцовой тяжестью.

– Нет, именно неосуществимо, – снажимом повторил он.

Бывало, что Милене приходилось себя сдерживать, буквально наступая себе на горло. Но еще чаще получалось сожалеть потом о невысказанном, казня себя этим впоследствии. Жизнь невольно научила ее новым, более изощренным формам поведения. Нет, на этот раз самооценка ее не подведет.

– Я не могу сказать, что очень подробно помню свое детство, – сказала Милена-режиссер. Говорила она очень спокойно, неторопливо. – Помню лишь, что ко мне никак не прививались вирусы, просто ни в какую. И, как результат, я не получала искусственной подпитки знаний. Чтобы как-то догнать сверстников, мне приходилось читать. Мне пытались внушить, что книги вышли из употребления, – я их находила. Сама. Читала, чтобы быть хоть как-то на уровне с другими детьми. В шесть лет я прочла Платона. В восемь – Чао Ли Суня. И потому скажу вам прямо: слова о том, что что-то бывает неосуществимо, – не самые мудрые слова.

Какой-то момент Министр сидел неподвижно, а затем сказал:

– Вы знаете, а ведь нам было все известно. Мы просто ждали, когда вы наконец проявитесь.

Ум у Милены-режиссера на мгновение замер.

– Вам не кажется странным, – продолжал Министр, – что вас никогда не подвергали Считыванию? Мы знали, что вы невосприимчивы к вирусам. Это вызывало у нас интерес. Мы хотели увидеть, каким образом вы в итоге проявитесь. – Он вздохнул и устало прикрыл глаза рукой. – Что я вам скажу, мисс Шибуш. Продолжайте, в таком случае. Пробуйте. – Он отвел руку и поднял на Милену глаза. Припухшие и слезящиеся, они источали тоску от необходимости быть постоянно начеку, сочувствие и тихую уверенность, что ничего у нее не получится. – Делайте то, что в ваших силах. У меня нет сомнения, что вы нас еще неоднократно чем-нибудь удивите.

«Может, так оно и будет».

– Кто? – спросила Милена вслух. – Кто у нас в Зверинце может делать оркестровки?

Глава девятая
Ролфа где? (Условия невесомости)

НЕТ НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНОГО.

Милена вспоминала, как из окошка Пузыря она смотрит на плавный изгиб Земли внизу. Небо было бархатисто-черным, а Земля сверкала, как отполированная медь: наступал закат, и она отражала небесный пламень. Океан был гладким, надраенным до блеска, подернутым розовато-оранжевой пенкой из облаков. Их тень стелилась по водной глади, и вода отражала струящийся из-под облаков свет. Это была тонкая работа света, система сложного светообмена.

Пузырь пристыковался, встретившись со своим более крупным космическим собратом. Эта процедура называлась «поцелуй»: два рта смыкаются воедино. Пузыристо зашипел воздух.

– Приветствую, – послышался голос у Милены за спиной.

Милена в удивлении отчалила от окна спиной назад. Легонько коснулась пола и неожиданно увидела собственные ноги у себя над головой. «Это еще что?» – ошарашенно мелькнуло в уме. Сделав кульбит, она столкнулась со стенкой. Кто-то задел ей ребра локтем (она сейчас как раз зависала над этим кем-то вверх ногами). «Ой, да это потолок», – сообразила она запоздало, когда уже успела в него врезаться. Потолок был податливым и теплым, он упруго прогнулся под ее весом. После чего так же упруго вытолкнул ее из своих замшевых объятий, послав обратно к полу.

«Да что же это такое! – раздосадовано подумала она. – Что, заранее нельзя было меня обучить?» И только тут до нее дошло: тренировочный курс был ей введен в виде вируса; а у нее и к нему оказался иммунитет.

– Что мне делать? – растерянно пискнула она.

– Там есть скобы, хватайтесь за них, – подсказал мужской голос.

Милена закрутилась штопором. Желудок у нее как будто опустился куда-то в лодыжки.

– Я жутко извиняюсь! – крикнула она, напрочь лишившись равновесия во всех смыслах: вестибулярный аппарат был отключен невесомостью.

– Да ладно, – откликнулся невозмутимый голос, – ничего.

Он не понял: Милена извинялась заранее, авансом.

– Меня, наверно, сейчас стошни-ит, – провыла она.

И Милена Вспоминающая закрутилась штопором сквозь воспоминания…

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА РАБОТУ.

Она вспоминала, как ездила в одно Братство в Дептфорде – Сэмюэл Пепис Истейт, – чтобы договориться об авансе за постановку «Бесплодных усилий любви». Актерский состав основал свое собственное небольшое Братство, специально для того, чтобы ставить новые пьесы. Вспоминалась поездка в речном такси. День выдался сырым и серым, каким-то бесприютным. Помнился пыхтящий малюсенький движок и рулевой на румпеле, поющий о расставании двух влюбленных.

«Почему, – думала Милена, зябко ежась под сырым ветром, – почему песни всегда непременно о любви?»

В дептфордских доках ее встретила неимоверной худобы улыбчивая женщина. В Братстве Пениса выращивали кораллы.

– Мы называем себя Риферы, – сказала женщина.

С приторной улыбкой она пояснила, что постановка Шекспира их Братству не нужна – ни оригинальная, ни какая.

– Мы, понимаете ли, хотим подготовить постановку для себя самих. Что-нибудь такое – с песнями, и чтоб посмеяться можно было. У нас тут как раз на носу юбилей – сто лет, как-никак. И вот если б вы сделали что-то специально для нас, что-нибудь насчет выращивания кораллов, это было бы славно.

Милена, прежде чем ответить, помолчала лишь пару секунд, не больше. Терять время не следовало – это все равно что ловить сорванный ветром с головы платок: не схватишь вовремя – и все, он улетел.

– Хорошо, – сказала она, – мы беремся.

– В самом деле? – Похоже, что женщина слегка удивилась. – А вы все работаете в Зверинце, все – профессиональные певцы?

– Да, – ответила Милена односложно, а сама затаила дыхание: «Все, она клюнула».

– Что ж, очень хорошо, – сказала женщина. – Мне надо будет довести это до остальных, посмотреть, что они скажут. Только как вы все это думаете делать? Мне казалось, вы играете только те пьесы, что в репертуаре у вирусов.

– Нет-нет, в том-то все и дело, что не только их.

«Мы продажны: любой каприз за ваши деньги».

И Милена вспоминала, как она тогда беседовала с Риферами об их истории и о том, как развивалась коралловая индустрия и как кораллы использовались в возведении той громадной белой стены, отгораживающей море, – Большого Барьерного рифа. Она вспоминала репетиции, реплики, поданные не вовремя, и растерянное выражение лиц актеров – сплошной оторопелый ужас – от смятенного осознания того, что вирусы ничего им не подскажут, так как пьеса в репертуаре не значится.

Она вспоминала, как беспомощно топтался на месте актер, игравший шекспировского Мотылька, не зная, что ему делать.

– Ма, слушай, куда же мне сейчас идти? И вообще надо идти или просто оставаться, где стою? Я не знаю, как мне действовать дальше!

– Конечно нет, откуда тебе знать? – говорила ему Милена. – Это же совершенно новая пьеса, понимаешь? Думай сам, решай, как лучше.

Озадаченное выражение так и не сошло у Мотылька с лица. У Милены возникла идея:

– Кажется, я знаю. Дело же происходит до Революции, так? Тогда все курили сигареты, и ты в том числе. Возьми, вроде как вытащи пачку – а она у тебя пустая, – и вот ты начинаешь приставать к прохожим, клянчить сигарету. Да, да – вот так, в отчаянии; ты же как наркоман, не можешь без курева.

Вот так Милена стала режиссером.

Весь тот октябрь после ухода Ролфы и часть ноября Милена занималась только тем, что указывала актерам, что им нужно делать. Она вспоминала, как пришлось нанимать кареты скорой помощи в больнице Святого Томаса, чтобы привезти освещение. Вспоминала примерки костюмов; яркая мышка-закройщица из Зверинца, частично компенсировавшая им отсутствие доступа к дармовому реквизиту с Кладбища. Милена наведывалась во все Братства подряд, где должен был состояться тот или иной юбилей, и предлагала им сделать постановку. Лодочники, гувернеры с гувернантками – все создавали свои Братства как раз незадолго до Революции. Каждое Братство было подобно отдельному государству – со своим укладом, с соперничеством со всеми остальными.

– Братство Чего Изволите – так именовались горничные и прочая прислуга, работавшая в домах членов Партии, – хочет, чтобы мы им сварганили постановку! – победно объявляла Милена, рассчитывая на энтузиазм.

Труппа же в ответ лишь издавала тяжелый стон.

– Как, опять? Да куда столько!

– У нас на каждую уходят недели!

Проблема была во времени.

Решение подыскали сами актеры. Причем такое, какое Милене совсем не понравилось.

Как-то раз, вспоминала она, ее привели на тайное собрание в пустой репетиционный класс. В дверях стоял Король, пропуская лишь членов труппы. Принцесса, Бирон, Сцилла – все свои были уже здесь, сидели на полу.

– Привет, крошка! – приветствовали они входящих. Они теперь звали друг друга исключительно «крошками».

В углу комнаты сидела Аптекарша.

Милена насторожилась: Аптекарей вокруг Зверинца ошивалось хоть отбавляй. Они торговали из-под полы суррогатными вирусами, усиливающими эмоции и способность к подражанию.

Аптекарша встала. На ней были черные лайкровые леггинсы, выгодно подчеркивающие стройные ноги, и просторная белая кофта, скрывающая круглый выпирающий живот. Лицо покрывала типичная для Аптекарей косметика: клоунски веселое обещание эмоционального изобилия.

– Любой спектакль разворачивается прежде всего в сознании! – заявила Аптекарша. – А сознания можно считывать! – Она потрясла чашкой Петри, точно бубном. В чашке на агаре росла культура вируса.

– У этого вируса есть детки, – начала рассказывать она. – Вирус сажает их внутри вас, и детки вас считывают. Затем приходит мама, собирает урожай и поглощает его. А потом она рождает новую пьесу – для всех вас. И так можно сделать с любой пьесой. – Она подняла руку в перчатке, как бы говоря: что может быть проще?

Крошки зааплодировали. Представление пришлось им по вкусу.

– Так это не одна болезнь, а две, – заметила Милена.

Женщина изменилась в лице.

– Первая болезнь выхватывает целые куски личности. Вторая – это вирус-переносчик, который собирает всю эту информацию и объединяет ее. Верно?

– Точно. Всего-то делов, – с клоунской улыбкой сказала Аптекарша, снова воздевая руку в перчатке.

– Обоим вашим вирусам нужно собрать информацию. ДНК должна быть открыта для изменений. Значит, ни один из них не может быть покрыт Леденцом. Очевидно, ваш вирус-переносчик самовоспроизводится. У него что, два набора хромосом – один для информации, другой для воспроизводства?

– Два набора только у вируса-переносчика, – сказала женщина.

– Только у вируса-переносчика, – мрачно повторила Милена.

– Ну и что? – не поняла Сцилла.

– Да то, что он заразный! Он заразный и способен мутировать. Черт возьми, женщина, да эта твоя дрянь – настоящий конец света!

– Э-э… Ма. Мы знаем, ты не любишь вирусы… – начал Король.

– Да неважно, что я люблю, а что нет. Дело в том, что эти вирусы могут понаделать! Они поглощают сознания. Они превращают сознания в заразную болезнь. Один человек может превратиться в другого. Нами может завладеть кто угодно!

– Этот вирус в ходу у многих Братств, – заметила Аптекарша. – Он применяется всякий раз, когда людям приходится обмениваться информацией или когда требуется знать заранее, что сейчас сделает тот или иной человек.

– И много ты уже таких продала? – задала Милена вопрос слегка подсевшим голосом.

– Да уж немало.

– Знай об этом Партия, тебя бы мигом отправили на Считывание – только в ушах бы зазвенело.

– Ага, только для начала меня еще найти надо, – дерзко усмехнулась Аптекарша.

– Так что, я понимаю, клоунский прикид – лишь прикрытие? – понимающе улыбнулась Милена.

Женщина-клоун улыбалась как ни в чем не бывало.

Бирон придвинулся к Милене. Он тогда еще не был беременным: пышная борода, белые зубы – красавец, одним словом.

– Ма, – сказал он, – милая. Да ты глянь: вирусы среди нас употребляют все.

И Милене открылась ужасающая истина. Люди привыкли к тому, что вся информация приходит к ним через вирусы. Они свыклись с этим настолько, что считают это естественным, а потому безопасным. От охватившего ужаса Милена ладонью прикрыла себе рот.

– Вы зомбированы. Вы настолько им доверяете, что не подозреваете, чем все это может обернуться.

Ощущение было такое, будто захлопнулась некая ловушка. Все эти люди привыкли к тому, что вирусы делают за них разную умственную работу; им вдолбили, что вирусы – некое безоговорочное благо.

– И послушай, Ма. Нам же всем нужно быстрее работать над постановками.

– На репетиции одного-единственного спектакля уходят месяцы, – амбициозно заметила одна юная артистка, с лицом, похожим на редиску; имени ее Милена не помнила.

– Вы все знали об этом с самого начала, когда мы только приступали, – догадалась наконец Милена.

– А ты как думала! – чуть ли не с возмущением воскликнул Бирон. – Если уж ты взялся зарабатывать этим на жизнь, то спектаклей надо готовить все больше и больше, по нарастающей. А каждый из тех, что ты нам подтаскиваешь, – совершенно новый, для отдельно взятого Братства.

«Они не привыкли мыслить самостоятельно», – поняла Милена.

– Если мы на это не пойдем, – заметила Принцесса – в то время она еще не заикалась, – тогда нам придется распрощаться с новыми пьесами и опять талдычить старые.

– Послушай, Ма, – вмешалась Сцилла. – Чао Ли Сунь не имел бы ничего против. Мы не берем чью-то чужую ценность, мы сами создаем свою. И имеем на это право.

– Дело здесь не в партийных принципах, – отмахнулась Милена.

– Это я к тому, что нам надо и о деньгах как-то подумать.

Дело было в экономике. В том, что вирусные версии давались в уже готовом, завершенном виде. Это было дешевле, чем создавать и репетировать новые постановки. Крошки могли поднять любую пьесу; главное, чтобы она окупалась.

Аптекарша поспешила использовать выгодную для себя диспозицию.

– Один-два дня, – оживилась она, – единственно, что потребуется на то, чтобы собрать ваши идеи, слить их в единое целое, малость шлифануть. Не скажу, что пьеса прямо-таки засияет с первого же захода. Но вы сэкономите время.

– Мы пойдем на это, Ма, – с увещевающей улыбкой обернулся к Милене Бирон.

– Не надо этого делать, – взмолилась Милена, нервно потирая лоб.

На ее глазах Аптекарша провела пальцем перчатки каждому по языку.

– Представьте, что это поцелуйчик, – приговаривала она.

– Мне не надо, – отказалась Милена.

Крошки у нее на глазах бледнели, тускнели, занемогали. Она нянчилась с ними, ухаживала, выбивала для них авансы за спектакли, организовывала коллекции, доставку, реквизит. За следующие полтора года Крошки поставили сто сорок два новых спектакля. Какое-то время казалось, что все идет как надо.

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как повстречала Макса.

Макс был дирижером одного из оркестров Зверинца. Он мог взяться за оркестровку «Божественной комедии».

Милена вспоминала, как она стоит в его неприветливом кабинете. (Когда это, интересно, было? Вроде бы в конце ноября, через месяц после ухода Ролфы.) Макс сидел за огромным письменным столом черного цвета. Предназначением стола – теперь это было Милене окончательно ясно – было производить устрашающий эффект.

Макс просматривал увесистый серый фолиант. Делал он это без спешки. С Миленой он не то что не разговаривал – он даже на нее не смотрел. И вообще вид у него был как у какого-нибудь раскормленного пай-мальчика: кругленький, жирненький, гладенький. Полированная лысина отражала оконный переплет кабинета. Белые, с прозеленью усы маскировали пурпурный рот. Такой рот действительно нуждался в маскировке: он словно кривился в язвительной усмешке, но вместе с тем был чувственно красивым, придавая лицу выражение обидчивого привереды. Сквозь тонкое полотно сорочки проступала жирная обвислая грудь. Милена стояла, сцепив перед собой руки, и от нечего делать разглядывала помещение.

Голый цементный пол, почти пустые полки – исключение составлял лишь зеленый глазурованный горшок с артистически торчащей из него сухой веточкой. На беленых стенах висели в рамках листы партитур, помещенные под стекло, что придавало им сходство с картинами. Возле локтя у Макса – как будто бы он вот-вот сейчас возьмется сочинять – находилась безупречно ровная стопка нотной бумаги и остро отточенный карандаш. Несмотря на ноябрь, в помещении стояла удушающая жара от двух угольных жаровен. От духоты у Милены голова шла кругом. Очень хотелось сесть, но сиденья для посетителей предусмотрено не было.

– Хм-м-м, – протянул Макс. Наконец он поднял глаза на Милену, пригвождая своим водянисто-стеклянистым взглядом человека с дефектом зрения. – М-да, – произнес он на редкость ровным, педантичным и вместе с тем приглушенным голосом.

– Да? – повторила Милена. – Вы хотите сказать «да»? В смысле, что не возражаете взяться за материал?

– Да, – сказал он снова.

Милена несколько растерялась. Получалось как-то слишком уж просто – вот так взять и сказать единственное слово из двух букв.

– Но как? Когда? – спросила она, пытаясь придать голосу некую теплоту признательности.

– Что ж, – произнес он все таким же отстраненным, невозмутимым голосом. – Это большая работа. Не могу сказать когда. Нужно будет в самом деле проглядеть все еще раз.

«Он что, действительно хочет сказать, что согласен?»

Где-то в глубине души она почувствовала недоверие.

– То есть вам все еще нужно время, чтобы со всем как следует разобраться?

Макс сделал какой-то совершенно бессмысленный жест – что-то вроде пожимания плечами, причем с каким-то неодобрением. Что именно вызывает у него неодобрение? Количество времени, необходимое для принятия решения? Сама важность работы, за которую он думает взяться?

– Вы хотите оставить книгу у себя? – спросила Милена. – Мне пока еще как-то жалко с ней расставаться. Не было времени переписать партитуру куда-нибудь еще. Это единственный экземпляр.

– Она мне понадобится, – сказал он.

– Если вопрос лишь в том, чтобы убедиться, что материал сам по себе стоящий, то у меня есть копия почти всех основных тем.

Он посмотрел на нее молча, не удосуживая ответом. Может, его как-то задели ее слова? Наконец Макс произнес:

– Книга будет мне нужна.

– Разумеется, – засуетилась Милена. Себе она была – вынуждена сказать: «Книга теперь не твоя. Она отныне принадлежит всем. Большому кораблю – большое плавание». – Да-да, конечно! Безусловно.

А сама между тем подумала: «Почему я все же не испытываю радости?»

– Ну вот и славно, – рассыпалась Милена с нарочитой радостью. – А то я уж было подумала, что вы не заинтересуетесь. Я очень, очень рада! – Она улыбнулась; между тем на лице у Макса не отразилось ни тени эмоций. От этого Милена как-то терялась. К тому же было совершенно непонятно, что теперь сказать перед уходом. – То есть вы мне дадите знать, да?

– Да уж, – буркнул тот в ответ и, повернувшись, взялся утрамбовывать на столе и без того безупречного вида стопку нотной бумаги.

«Неделю, – решила Милена. – Вот сколько я ему дам – не больше. Ладно, две». Она еще раз оглядела кабинет. По крайней мере, интерьер внушал доверие: деловой, располагающий к работе.

– Тогда я пошла, до свидания.

– Да, – отозвался Макс, не взглянув на нее.

Прежде чем его снова удалось найти, прошел месяц.

Она оставляла ему сообщения в музыкантском бюро.

Разыскала его Почтальона.

– A-а, вы о нем? – растерянно спросил тот. – Что ж, может, вам и повезет. Я и сам-то никогда не могу его отыскать, а если он и отправляет какие-то послания, то всегда через кого-то другого, не через меня. Как, вы сказали, вас зовут, моя прелесть? А о чем сообщение?

Это был, пожалуй, единственный забывчивый Почтальон, который встретился Милене за всю ее жизнь, и именно он состоял на службе у Макса. Впрочем, возможно, это кое-что объясняло. Тогда она решила зайти в кабинет дирижера сама; кабинет оказался пуст. Она постучалась к нему в дверь в «Трех глазах» – так называлось здание, где жили музыканты, но на стук никто не отозвался.

Наконец она решила подкараулить Макса на одном из его концертов. Милена дожидалась возле концертного зала, разглядывая настенный орнамент из полированных деревянных плашечек. Зрители уже давным-давно разошлись, когда наконец появился Макс, приоткрыв вначале дверь для очень высокой, серьезного вида дамы. Дама несла футляр со скрипкой и чинно кивала, слушая, что говорит ей на ходу Макс.

Постепенно Милена поравнялась с этой парой. Макс ее упорно игнорировал. Он вел речь о делах оркестра: как справедливее распределять заработки между музыкантами. Скрипка метала в Милену красноречивые взгляды – поджав губы, слегка выпучив глаза. Наконец она сказала:

– Макс, прошу прощения! – И обратилась к Милене: – Я уверена, вам должно быть смертельно скучно слушать наш разговор. Может, вы пообщаетесь с Максом в другой раз, позднее?

– Я бы рада позднее, только мы никак не можем друг с другом встретиться. Макс, вы успели принять решение об оркестровке «Комедии»?

– Боюсь, что нет, – нехотя откликнулся тот, пытаясь возобновить разговор со скрипкой.

– Тогда вы не будете возражать, если я заберу книгу, чтобы сделать копию?

– Прошу вас! – почти выкрикнул он. Взгляд у него при этом был какой-то загнанный, молящий, будто Милена вконец извела его своим преследованием. – Вы требуете чересчур многого. Дайте мне нормально взглянуть, и я вас уведомлю.

У Милены выпятилась челюсть.

– У вас был целый месяц, Макс. Так что упрекнуть меня в том, что я вас тороплю, никак нельзя.

– Я дам вам знать, скоро. Прошу предоставить мне некоторое время, а также возможность продолжить разговор с коллегой.

«Ладно. На сегодня достаточно».

– Я, видимо, загляну к вам через недельку-другую, – предупредила она.

Где-то в начале января она застигла его в кабинете. Холода опять стояли по-настоящему зимние. За окнами стыл промозглый сумрачный день, а в кабинете по-прежнему стояла неимоверная духота. Макс, явно застигнутый врасплох, глянул на Милену с тревожной растерянностью. Он сидел за столом, засунув руки себе под мышки, как будто старался уберечь их от занятий чем-нибудь.

«Он вообще ничего не делает», – заключила Милена.

– Добрый день, – спокойным голосом сказала она. – Вы приняли какое-то решение?

Макс сидел с застывшим лицом. Рот у него открылся как-то бесформенно, криво: видимо, он пытался выдавить улыбку, но не находил в себе сил.

«Он не может меня выносить, – поняла Милена. – Его колотит от моих визитов. Для него я – наименее желанная персона из всех людей.

Что ж, Макс, лишь скажи мне “да” или “нет”, и я при любом из вариантов оставлю тебя в покое».

– Ну так что, Макс? – повторила она. – Вы определились с решением?

– Да, – ответил тот, не вполне убедительно изображая крайнюю решимость. – Да, разумеется. Я считаю, что материал очень хорош. Он требует уйму, просто уйму работы. Но я ее для вас с удовольствием проделаю.

– Превосходно. Большое спасибо, Макс.

– Это займет какое-то время.

– Я в этом уверена, Макс. Но нам не нужна полная оркестровка. Думаю, первой песни будет вполне достаточно, чтобы продемонстрировать Министру основную суть нашего замысла. Итак. Я захватила с собой полную вокальную партию для первой песни. – Милена воссоздала ее по памяти, настолько уже с ней сроднилась по жизни. Она протянула ему партитуру, аккуратно выписанную на расчерченных от руки нотных линейках. – А теперь, пожалуйста, не могла бы я забрать книгу?

– Книгу? А… а книги здесь нет.

– Я понимаю, Макс. Книга большая, я бы ее сразу заметила, будь она здесь. Когда вы можете мне ее возвратить?

– Я ее пришлю с нарочным. Завтра.

– Я непременно буду ждать. Это глобальный проект, Макс, и нам придется спланировать график работы. Министр захочет посмотреть график.

Макс опять сбивал на столе безупречно ровную стопку чистой бумаги.

– Он у него будет.

– График также понадобится и мне, – заметила Милена.

Тот в ответ снова пожал плечами.

– Макс! – окликнула Милена с невеселой усмешкой, словно пытаясь докричаться до себя самой. – Я увижу копию этого графика?

Макс лишь в очередной раз кивнул.

– Я завтра же зайду за книгой, с вашего позволения. Макс? Макс, пожалуйста, ответьте мне.

– Да, – прозвучало в ответ.

Кивнув, Милена вышла.

«Вначале я верну книгу, а потом избавлюсь от тебя, Макс. Ты и этот проект – две вещи несовместные».

Придя назавтра к нему в кабинет, Милена не удивилась, никого там не застав. Угольные жаровни были заполнены остывшим пеплом. Милена обыскала комнату. Ящики черного стола пустовали, пустовали и длинные белые полки. Кабинет был таким же безликим, как эта пустая бумага.

Взяв из стопки лист, она жирно, с гневным нажимом, вывела на нем одну-единственную фразу:

«Где моя книга???»

И отправилась в «Три глаза».

Коридоры отдавались эхом приглушенных шагов по этажам, а также отзвуками музыки – фортепиано, скрипок. Здание как будто перешептывалось само с собой.

Милена постучала в его дверь. Темно-зеленый цвет был призван скрывать грязь, но вокруг ручки повсюду виднелись засаленные отпечатки. Где-то дальше по коридору плыл неуверенный звук: кто-то репетировал на скрипке Бартока.

Дверь приотворилась буквально на щелку, испустив волну духоты. Пахнуло носками, несвежими простынями; в комнате за дверью стояла темень. В щели проглянуло лицо Макса – точнее, один осторожный глаз.

– Можно войти, Макс? – спросила она.

– Тут немного не убрано, – замешкался он.

– Ничего, мне не привыкать. В общем-то, я могу и не заходить, только отдайте мне книгу.

– Я не одет, – донеслось в дверную щель.

«Не одет? В два часа дня? Я не собираюсь больше тебя караулить, Макс. Не собираюсь больше торчать в промозглом коридоре перед закрытой дверью». – Милена резко толкнула дверь, прежде чем Макс успел ее закрыть, и протиснулась в комнату. При этом почувствовалось, как дверь хорошенько стукнула его по плечу и ляжке.

– Да что же это! – выкрикнул он в неподдельной ярости. Но Милена уже вошла.

Удрученно глядя на непрошеную гостью, Макс стоял в одной рубашке, трусах и носках. В комнате царил полумрак, шторы были задернуты. В полутьме было видно, что тут и там ворохами громоздится одежда, а скомканное постельное белье упало с кровати и валяется на полу.

– Прошу прощения, Макс, но мы договаривались сегодня встретиться. Я уже больше месяца заваливаю вас сообщениями, пытаюсь поймать для разговора. Мне уже невмоготу за вами гоняться. Верните мне, пожалуйста, книгу!

– Она у меня в кабинете, – соврал тот.

– Нет. Ее там нет. Я искала у вас в кабинете, и не нашла. Где она, Макс?

Он уставился на нее еще более беззащитным, чем его нагота, взглядом.

– Безобразие! – крикнул он. – Я дирижер оркестра, в конце концов! А она, видите ли, шарит у меня в кабинете!

– Макс. Где книга?

– Я ее вам верну.

– Она в этой комнате?

Комната была невелика: умывальник, кровать, шкаф, бельевая тумба. Дирижер был членом Партии (к нему народное прозвище партийцев – Противные – подходило особенно удачно), потому располагал отдельным ватерклозетом – члены Партии имели привилегии. Но большой серый фолиант в этом тесном пространстве утаить все равно было бы негде. Одежда громоздилась прямо на полу, странными кучами, переплетаясь рукавами и штанинами, как будто ее пытали.

– Вы ее что, потеряли? Макс?

– Я сказал, что найду ее вам! – крикнул он. Даже гнев у него был каким-то плаксивым. Трясущимися руками Макс принялся натягивать мешковатые штаны с отвислыми коленками.

– Вы отдали ее кому-то еще, переписать музыку? – Макс не ответил: с надутым, уязвленным видом он натягивал носки. – Если вы ее кому-нибудь отдали, просто скажите, кому именно: я сама схожу и заберу. – Молчание в ответ. – Макс. Прошу вас, ответьте: вы ее кому-то отдали?

– Вот еще. С чего еще.

– Макс, скажите внятно: да или нет?

– Я не помню! – громко взвизгнул он.

– Вы… не помните? – Теперь черед омертветь настал уже для Милены. Голос у нее стал по-детски растерянным.

– Нет! А теперь оставьте меня в покое, вы меня отвлекаете.

– Макс, что значит: вы не помните?

– Не знаю! Я крайне занятой человек с полной концертной программой, и у меня есть вещи поважнее, чем эта ваша вздорная книжонка.

– Макс, Макс! Это была колоссальная работа. Это не ваша собственность, она принадлежала Зверинцу, всем. Что значит: вы были заняты? Прошу вас, ответьте, Макс!

Он не говорил – не мог, ему нечего было сказать. Милена начала обшаривать комнату. Она поочередно ворошила груды одежды – штаны, рубахи, носки, – сбрасывая их в одну кучу посреди комнаты. Стянула с кровати простыни и пододеяльник, отодвинула от стены матрас и заглянула за него. Все это время Макс стоял, держа руки на бедрах.

– Давайте, давайте, поднимайте кавардак, – храбрился он. – За койкой вы ее не найдете.

– Может, ты ее засунул себе в жопу? – сказала Милена. Макс побледнел.

Милена выпрямилась и с хладнокровием, какое только позволял ей гнев, перешла к содержимому шкафов. С верхней полки она выгрузила залежи бумаги – дефицитной, нотной, линованной типографским способом. Вся она была изведена самым неблагодарным образом. Ноты на листках были нарисованы вкривь и вкось, многие нотные линейки были нервно зачеркнуты; местами каракули выдавали разгневанность того, кто их торопливо корябал. Иногда ноты переходили в беспорядочные рисунки – бессмысленные узоры, рожицы или женские гениталии.