Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Джефф Райман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

– Нет.

– А вот я нашел описание китобойного промысла очень даже интересным, – сказал он. – С инженерной точки зрения.

– Ты считаешь, если я попрошу Криса сделать для меня белого кита, он перестанет выращивать розы?

– Думаю, из-за этого возникли бы проблемы с вместимостью корабля, – что-то сосредоточенно прикинув, ответил Майк Стоун, судя по всему отнесясь к ее идее совершенно серьезно.

Последовало длительное объяснение насчет протеиновых потолков. Пузырь питался аминокислотами из специальных емкостей, а энергию черпал от солнечных батарей. Милена слушала и кушала. Кое-что из этого повествования было для нее внове и выходило за пределы ее вирусов, так что если относиться к словесам Майка как к непринужденной утренней беседе, то выходило даже интересно. С Майком Стоуном ее сближала любовь к деталям.

Стоун был квалифицированным вирусологом. Он указывал «Христову Воину», какие вирусы нужно использовать в той или иной ситуации; он же контролировал и направлял мутации соответствующих ДНК. Стоун управлял Пузырем на орбите, регулируя его сон. Он чувствовал, как тот шевелится и вздыхает, реагируя на сны, наполовину принадлежащие самому астронавту. В общем, он фактически делал Пузырь живым существом.

– Мы всё делаем вместе, – рассказывал Майк Стоун с взволнованной нежностью. – По воскресеньям мы даже вместе ходим в церковь; я хотел сказать, совершаем богослужения. Он знает, что у него самого души нет, но он молится за мою. Он чувствует, что моя душа – это его душа. И хочет, когда я умру, отправиться в мир иной вместе со мной.

– Ык! – вырвалось у Милены, справлявшейся в данный момент с яичницей. Всасывать ее через соломинку было не очень удобно.

– Когда ты умрешь, он хочет отправиться и с тобой, Милена, – сказал Майк Стоун с видом еще более серьезным и искренним. – И я тоже хочу с тобой отправиться, когда ты умрешь.

«Вот радость-то», – подумала Милена с молчаливым вздохом.

– Я бы тоже стал твоим Христовым Воином, Милена.

«Всю жизнь мечтала».

– Я понимаю, что ты не баптистка-милленаристка и потому проклята, но я молюсь за твою душу, Милена, за все то доброе, что, я знаю, в тебе кроется.

Милена даже призадумалась, завинтив свой тюбик с яичницей.

– Ладно, пойду помою руки, – сказала она, чтобы был какой-то повод сбежать, и поплыла к туалету.

Внутри за дверцей ее ждал еще один розовый букет восхищения, да еще и с запиской.

«Милене, цветы созидающей», —гласила надпись.

Милена застегнула ножные крепления и накинула наплечные ремни, чтобы удерживаться на месте. Наконец – и самое главное – плотно пригнала поясной ремень. Унитаз работал по принципу пылесоса, и потому было абсолютно необходимо обеспечивать герметичность сиденья. Теперь она сидела и раздумывала: «Сколько же мне здесь прятаться? Сколько еще я могу избегать этого типа?»

Можно притвориться, что тебе плохо. Но тут же представилось, как обеспокоенный Майк Стоун с участливым видом тащит в туалет мешки для рвоты. Ладно, после этого можно принять душ, это займет еще с полчаса. Затем сделать вид, что я, скажем, работаю. А потом? Я же фактически заперта здесь наедине с ним!

Просидев в туалете достаточно долго, Милена выплыла наружу. Сразу за дверцей в невесомости плавала черепашка. При виде Милены она, широко раскрыв рот, недружелюбно зашипела. Черепашек в воздухе оказалась целая флотилия, да в придачу еще и два больших серых кролика из детства Майка Стоуна.

Маячивший тут же Майк Стоун, потянувшись, ухватил черепашку сзади.

– Я забыл надеть ей башмачки на подошвах с липучками, – сказал он, извиняясь. Зависнув в невесомости, он смотрел на Милену в ожидании, что она скажет. Не дождался.

– Хочешь, я покажу тебе фотографию моей мамы? – спросил он тогда, все еще держа перед собой черепашку, делающую нетерпеливые плавательные движения.

– Ага, изнываю от нетерпения, – фыркнула Милена.

На лице у Майка все еще держалось подобие улыбки, будто его что-то веселило.

«Чему радуется-то? Или не слышит, каким тоном я с ним разговариваю?»

– Мне очень приятно от мысли, что вы с моей мамой очень похожи, – сказал он.

В воздухе, качнувшись, возникла голограмма матери астронавта. Мать Майка Стоуна была точной копией своего сына, за исключением пучка седых волос. К пучку, перебирая лапками, подобрался кролик и понюхал его – возможно, надеясь, что это окажется пучок салата. Майк Стоун с улыбкой поймал кролика за брюшко.

– Она тоже была очень сильной женщиной. Мне вообще нравятся сильные женщины.

– Что ж, займусь штангой, – сказала Милена.

– В самом деле? – Майк расцвел от удовольствия. – Ради меня? – Все с той же улыбкой он убрал кролика в клетку. – У меня мама занималась именно штангой. В жиме лежа брала сто двадцать килограммов.

– Не слабо, – пробормотала Милена.

– После каждого подхода она повторяла: «Аминь». Говорила, что качается во имя Иисуса. – Майк, нагнувшись, заглянул в кроличью клетку. – Этот снимок был сделан незадолго до ее смерти. К той поре тяжести поднимать она уже не могла. Волосы у нее поседели. Ты знаешь, Милена, что в старину волосы у людей седели? Так вот, мама говорила, что это знак свыше. Что скоро люди снова восстановят способность доживать до старости. Потому что Богу не угодно, чтобы мы умирали такими молодыми. Ему угодно, чтобы у нас было время познать Его прежде, чем Он нас призовет. Скажу тебе, у нас возле ее смертного одра была особая служба. Собралась вся родня, и все пели.

Не очень сильным голосом Майк Стоун запел:

– О да, Иисус любит меня. О да, Иисус любит меня. О да, Иисус любит меня. Мне Библия это гласит.

Перестав совать листы салата сквозь прутья клетки (к неудовольствию кроликов, которым нечего стало жевать), он обернулся.

– Мне очень одиноко с той поры, как ее не стало, – сказал он и смолк, будто выжидая, что Милена как-то утешит его.

– Да, Майк, я понимаю, – вынуждена была сказать она.

Голограмма в воздухе растаяла.

– Ты пойдешь за меня замуж? – спросил он.

– Нет, – ответила Милена.

– Ой, – спохватился Майк. – Что-то я впервые так расчувствовался. – И поспешил отвернуться к своим кроликам.

«Дело начинает принимать серьезный оборот, – подумала Милена. – А ну-ка честно, милая. Если от тебя ждут ответа, надо, чтобы он был прямым и откровенным».

– Майк. Я ответила: «Нет». И ответ этот не будет меняться, сколько бы раз ты этот вопрос ни задавал. Поэтому, пожалуйста, не задавай мне его больше.

– Я очень преданный, Милена, – смущенно признался он кроликам.

– Мне твоя преданность не нужна, – вздохнула Милена утомленно. – От тебя мне нужна лишь тишина.

– Тутти-фрутти, – вздохнул Майк. – Тишина так тишина. – И, подняв голову, улыбнулся, словно намекая: «Но я всегда буду здесь, рядом».

– ДА ЭТО ЖЕ, – усмехнулся один из грушевидных, – просто безумство! – Вид у него при этом был восторженный. В памяти Милены Вспоминающей его имя не сохранилось. Он уже умер. Так и непонятно теперь, был он другом или нет.

– Но ведь сработало же, – невозмутимо заметила Милена.

Скрестив ноги и подложив ладони под бедра, сидел и размеренно покачивался взад-вперед Чарльз Шир.

Министерский кабинет поменял окраску. Теперь он был бежевого цвета, с мягко контрастирующими коричневыми и серыми полосами по стенам. Ширм больше не было. Как не было и прежнего Смотрителя Зверинца. Вместо него делами заправлял гладкий молодой человек, теперь уже сильно раздавшийся, в еще более пестрых штанах и рубашке. Мильтон. Министр Мильтон. Раздобревший и подобревший от успеха и всем своим видом пытающийся показать, что он что-то смыслит в искусстве. Глядя на его лиловое, с набрякшими щеками лицо, улыбающееся все той же молодой улыбкой, Милена в тот момент подумала: «Этот долго не протянет».

– Бы-ы, – с неожиданным напряжением вдруг попытался заговорить Чарльз Шир. Остальные обернулись на его голос. – Бы-ы, бы-ы…

Звук голоса откровенно угнетал. Было в нем что-то такое, отчего Милену буквально подташнивало.

– Чарльз, – спросила Мойра Алмази, – с вами все в порядке?

Тот метнул на нее взгляд, полный уязвленного достоинства и вместе с тем гневного отчаяния.

– Д-ды… Н-н-э-э, – он силился произнести что-то вроде: «Да нет».

Все неловко смолкли.

«Заикание, опять это заикание, – подумала Милена. – Вот уже больше года, как начала заикаться Принцесса. А теперь впечатление такое, будто заикаться стало чуть ли не большинство.

«Чарльз, ты бы поверил, скажи я, что искренне тебе сочувствую?» – мысленно обратилась к нему Милена.

– Лучше не говорить, а петь, – подсказала Милена своему недоброжелателю. – Тогда получается без заикания.

Тот лишь злобно на нее покосился.

– Я, конечно, извиняюсь, но сейчас заикаются многие, и единственный для них способ разговаривать – это петь.

Ни для кого не было секретом, что люди на улицах теперь частенько изъяснялись пением.

Чарльз Шир кипел от злости. Он понимал, что отныне ему действительно придется изъясняться только пением. Он посмотрел на Милену и словно подзарядился от собственной ярости.

«Что ж, ладно, – казалось, говорили его глаза и морщинки. – Ладно. Я сделаю это, пусть даже буду выглядеть в ваших глазах посмешищем. Но уж теперь я вам выложу все, что думаю, и никто не посмеет мне возразить ни слова».

Надо сказать, что музыка и слова должны были составлять единое целое. При этом выбранная мелодия вносила в речь дополнительную значимость. Именно поэтому пение было делом непростым, и даже ответственным: оно не терпело лжи.

И Чарльз Шир принялся выводить мелодию.

– Я хочу для себя кое-что прояснить, – запел он. – И надеюсь, что ловите вы мою нить…

Мелодия была нескладной и несколько детской: как будто кто-то шатаясь бредет через лес. Милена активизировала вирусы, пытаясь уловить, что это за песня. Секунда-другая, и вирусы остановили выбор на малоизвестной песенке «Гуляли мишки на опушке». Слова теперь вполне органично вписывались в бесхитростную мелодию – настолько естественно, что даже удивительно, как вообще человечество в свое время перешло на прозу: ведь пение гораздо приятней для слуха.

 
…Как так можно: все небо из космоса голограммами заполонить?
Предложив нам все это, ты составила смету,
И других постановок теперь уже нету.
Но зачем заполнять небо нашей планеты Алигье-ери?
 

Какой-то коротышка в восторге захлопал в ладоши, но под взглядом Мойры тут же осекся.

– Я считаю, – сказала она, – что в данной ситуации мы должны сосредоточиться на подробном обсуждении этого вопроса. Итак, Милена?

Милена слегка разволновалась, сознавая, что оказалась сейчас не в выигрышном положении.

– Я… В прошлый раз я не особо вдавалась в эстетический аспект своего предложения. Вопросы сметы были сами по себе непростыми, и, откровенно говоря, они на тот момент казались мне основными. Теперь же очевидно, что исполнением оперы заинтересовался сам Консенсус. Он ее и оркестровал. Однако «Божественная комедия» длится более пятидесяти часов. Как вы понимаете, любое действо таких масштабов – дело крайне затратное и затруднительное. Я предлагаю, чтобы «Комедия» явилась вкладом Британии в празднование столетия Революции. При том варианте постановки, какой предлагаю я, это было бы поистине всенародным общественным событием; праздничным салютом, если хотите. При этом можно было бы объявить во всеуслышание: речь идет о грандиозной новой опере – какой еще не бывало, – да еще и с использованием колоссальной революционной технологии. Это было бы достойной данью памяти самой Революции.

Мойра Алмази что-то взвесила в уме.

– Да, все это так. Но я, например, беспокоюсь о тех же больных, – сказала она, избегая глядеть на Чарльза Шира. – Беспокоюсь о всех тех людях, которым на тот момент будет не до праздника, но деваться от него будет некуда. Представьте, что вам нездоровится от вируса или же вы просто умираете. Вы жаждете одного: покоя, уединения. А у вас при этом сто ночей кряду гремит над головою опера – да не где-нибудь, а прямо в небе!

– Но так где же еще ее можно поставить? – спросила Милена негромко, чувствуя в словах Алмази неоспоримую логику.

– Да хотя бы здесь. С помощью голограммы можно хоть все небо спроецировать в любое помещение, даже самое небольшое, и оно все равно будет смотреться натурально.

– Я не хочу, чтобы оно лишь смотрелось натурально. Я хочу, чтобы небо было небом, самым настоящим небом. – Милена понимала, что наступил самый уязвимый для нее момент дискуссии. – Скажем, в Новый год улицы так и гудят от карнавалов, песен и представлений. В эти дни люди тоже болеют, однако все с этим мирятся.

– Возможно. Но Новый год не длится по пятьдесят часов, – резонно заметила Мойра. – И кстати: неужели действительно необходимо ставить всю эту оперу в полном объеме?

– Понимаете, «Комедия» Данте – это не просто набор арий. Здесь каждая отдельная нота соотносится с каким-то местом в сюжете оперы. Это цельное, монолитное музыкальное произведение длиной в пятьдесят часов. И его никак нельзя порезать на части: смысл пропадет.

– Я знаю! – сорвался вдруг Министр Мильтон. – Я знаю, как ее можно назвать!

– Вы хотите изменить название «Божественной комедии»? – Мойра Алмази была родом из континентальной Европы и иной раз по-прежнему приходила в тихий ужас от британской провинциальности.

– Ведь это первая постановка, так? – спросил Мильтон, блестя глазами и зубами. «Защебетал, – подумала Милена. – Господи, как это раздражает». – Нам нужно что-то такое… такое, чего прежде никому не могло прийти в голову, что-нибудь совершенно новое! Так что как насчет… скажем… – Сияя глазами, он для вящего эффекта сделал паузу. – «Космическая опера»! А?

Наступила неловкая тишина.

– Раньше никто с таким названием не выходил! – пояснил он.

– А понравится ли это тем же итальянцам? – спросила Мойра Алмази.

– Не-не, я знаю! – зажегся Мильтон свежим вдохновением. – Или, допустим, можно назвать это «Комедией Восстановления»!

Чарльз Шир негодующе хрюкнул. Он пытался рассмеяться, но вирусы ему не позволяли.

Мильтона несло.

– И вообще, почему обязательно Данте? Почему нельзя что-нибудь отечественное? Скажем, «Потерянный рай»!

«Этот идиот хочет погубить мою “Комедию”».

– Разумеется, – сказала Милена вслух. – Если Мильтон положен у вас на музыку, господин Мильтон.

– Положен, положен! – еще сильнее оживился тот. – И не кем-нибудь – Гайдном! Называется «Сотворение мира», – сообщил он с довольным видом. – Так что Гайдн тоже менял название. – Толстое лицо лучилось от восторга.

– По крайней мере, она короче, – солидарно пропел Чарльз Шир (кстати, на мотив одной из тем «Сотворения мира»).

Милена почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля. Новый Министр сидел как счастливый бульдог – разве что язык не высовывал от удовольствия, что участвует в общем деле.

Мойра Алмази с нажимом сказала:

– Мне… мне кажется, что мы уклоняемся от исходной темы обсуждения. – Она чуть сдвинула брови, словно отодвигая преподносимый ей Мильтоном букет замешательства. – Нам известно, что Консенсус интересует именно это произведение. Возможно, мисс Шибуш выдвигает не совсем обычную идею его, так сказать, презентации. Замысел этот новый, явно международного масштаба. Если мы осуществим его в ознаменование столетия Революции, мы могли бы выйти на другие театральные Братства с просьбой проспонсировать эту постановку вместе с нами. Я имею в виду, театральные сообщества по всей Европе.

– У «Сотворения мира» есть еще и немецкая версия, – все не унимался Мильтон.

– Да, Министр, – кивнула ему Мойра Алмази с явным намерением больше не возвращаться к идее Мильтона. – Мы можем представить Консенсусу оба проекта.

Мильтон сделал щедрый жест рукой.

– Вот-вот! Наконец-то и я смог внести свой вклад, так сказать, в общую копилку.

Снова подал голос улыбчивый коротышка, имени которого Милена так и не запомнила, – с сальными волосами и прожилками на пурпурных щеках. Он по-прежнему улыбался, но уже заговорил вполне официальным тоном.

– Новшества всегда порождают немало проблем, – заговорил он, цепко глядя на Милену. – И прежде всего для тех, кто их предлагает. Люди всегда считают, что за ними кроется стремление сделать карьеру. Или беспокоятся, что понесут ответственность в случае неудачи. Человеческая жизнь нынче на порядок короче, чем когда-то, товарищи. Поэтому, может быть, нам даже в каком-то смысле везет, что в нашей короткой жизни представляется случай помочь – а не помешать – столь блестящему в своем безумстве замыслу, который, кстати, вполне осуществим. И еще, – он опять цепко взглянул на Милену, – нам повезло, что среди нас есть тот, кто желает заплатить за него полную цену.

– Какую цену? – не поняла Милена-режиссер.

Наступила тишина, и в этой тишине чаша весов склонилась в сторону Милены. Все Груши смотрели на нее, и смотрели так, будто она – чудовище Франкенштейна, а от них сейчас зависит, дать ему жизнь или нет.

Заговорила Мойра Алмази.

– Милена в общей сложности осуществила около полутора сотен проектов. И пусть у нее нет опыта работы на большой сцене, но ведь такой задачи в данном проекте и не ставится. Она из тех немногих режиссеров, которые умеют оперировать технологией Преобразования. Но. Полной гарантии, что данная технология сработает в планетарном масштабе, нет. Потому нам нужно провести своего рода тест. Мне бы хотелось, чтобы он стал своего рода частью данного проекта. Это означает, что вам, Милена, нужно будет отправиться в космос.

От этого слова дохнуло холодным ветром.

– До Столетия осталось два года. Так что времени не так уж много. Вам нужно будет отправиться этой осенью. Вас это устраивает, Милена?

В воцарившейся тишине Милена лишь кивнула в знак согласия.

– Вам придется сделаться Терминалом. И возможно, в конце концов, пройти Считывание. Да, Милена, мы все об этом знали. Что Консенсус готовит вас к чему-то особому. Подумать только, – Мойра покачала головой, – быть протеже, быть другом самого Консенсуса.

– И о друзьях, – подал голос Чарльз Шир, на этот раз на мотив арии «Nessum Dorma» [21]21
  Nessum Dorma – никто не спит (итал.).


[Закрыть]из «Принцессы Турандот».

 
И о друзьях:
Правда ль, что эта
Безумная дама
Троун Маккартни
Занята в вашем
Безумном проекте?
 

– Нет, неправда, – ответила Милена негромко.

Глава двенадцатая
Дикие выходки (Который нынче год?)

МИЛЕНА НЕСЛА КОШЕЛКИ с продуктами. Открыв дверь к себе в комнату, она увидела на кровати, в лучах закатного солнца Троун Маккартни.

– Ну заходи, садись, – скомандовала та.

О, это лицо. Эти прожорливо-алчные глаза, говорящие: наконец-то все вышло по-моему. Приоткрытые зубы, которые словно всегда готовы терзать человеческую плоть. Его, пожалуй, можно было бы назвать красивым, не будь на нем печати ненасытного демонизма. Милена-режиссер ощутила, как где-то в душе шевельнулся страх.

– Сейчас, дай только разуюсь, – сказала она с порога, вымучивая улыбку. – Тебе наверняка было бы удобнее на стуле.

Она имела в виду: «Вон с моей кровати». Милена подошла к раковине, чтобы опустить туда пакет с рисом, перцы и курятину. Машинально начала наливать в чашку воду.

– Ты вообще что себе думаешь? – требовательно спросила Троун.

– Что? Продукты думаю приготовить, – отозвалась Милена растерянно. Что было ей ненавистнее всего, так это невозможность в присутствии Троун быть откровенной и честной. Все сразу словно подергивалось неким туманом фальши, всякий жест маскировался под другой, одна правда выдавалась за другую. Милену охватывала нелепая скованность, боязливая неискренность, сменяющаяся упадком сил.

– Эх, Милена, Милена, – вздохнула Троун укоризненно. – Как ты любишь все эти дурацкие игры.

«Я их ненавижу. Я играю в них лишь в твоем присутствии».

– Ты чего-то ко мне не заходишь, – заметила Троун обиженно-язвительным тоном. – А у меня там сейчас столько всяких разных фишек-прибамбасов! Я знаю: кидать людей – вполне в твоем вкусе. Но ты кидаешь не нас, Милена: ты кидаешь работу.Ведь это твоя работа, разве не так? Справляться о том, что я делаю, и предоставлять это на рассмотрение Консенсуса.

– Если ты так считаешь, – промямлила Милена. Она только что закончила мыть овощи и перешла к курице. К Троун она стояла спиной. Кто бы мог подумать, что мытье небольшого количества продуктов покажется таким нескончаемо долгим.

«Это моя комната, мое жилье, – мысленно говорила она Троун. – Я тебя сюда не звала. И не рассчитывай, что я буду здесь перед тобой рассыпаться».

– Короче, рассказываю. Я полностью дублирую то, что ты непосредственно видишь, и копирую наложением. Скажем, стену. Такая, короче, перед тобой стена – в общем, стена как стена. И вдруг из камней проявляются такие вот рожицы.

«Ну почему, почему я не могу сказать, чтобы она отсюда ушла? Из боязни обидеть, что ли? Или из страха? Чего я боюсь? Почему так малодушно боюсь ее задеть, когда сама могу рассказать ей о вещах куда более важных, чем этот бред, который она несет? Почему разговором руководит именно она, когда решающее слово на самом деле за мной?» Милена чувствовала себя мелкой, слабой, уязвимой, ущербной от невозможности высказать то, от чего ее сейчас буквально распирало.

– Я сегодня разговаривала с Широм, – сообщила со значением Троун. Теперь она расхаживала из угла в угол.

«Какая диверсия задумана на этот раз? Что за очередная уловка? Почему моя жизнь полна сумасшедших? Почему?»

– Да ты что, – сказала она как будто нейтрально. К сожалению, курятина была уже тщательно вымыта и переложена влажной тряпицей. Милена вытирала руки.

«Может, предложить ей пройтись? Там, на людях, она будет хоть как-то сдерживаться. А здесь свои ужимки и прыжки она проявит по полной программе. Ужимки и прыжки контролировать всегда сложней, в силу их непредсказуемости.

– Он упомянул, что на уме у тебя, кажется, новый проект. При этом он что-то не показался мне особо довольным.

«Лично тебе, Троун, он ни о чем даже бы не заикнулся. Если меня он просто недолюбливает, то от тебя его вообще тошнит. А уж разговаривать с тобой он не стал бы и подавно. Боже мой, ну почему так трудно, уличив человека во лжи, прямо сказать ему об этом?»

– И это именно тогда, – воскликнула Троун с насквозь карикатурной, слезливой патетикой, не столько в словах, сколько в тех телодвижениях, с которыми она, поджав губу, курсировала по комнате, – когда мне так нужна новая постановка!

– Ну что я тебе скажу, – вздохнула Милена все с той же проклятой уступчивостью. – Я слышала, как раз сейчас новый техник нужен Толлу Баррету. Он, я слышала, готовит «Последнего из могикан».

Одна из немногих уловок, которая Милене неизменно удавалась, – это воспринимать слова Троун совершенно буквально.

Та презрительно фыркнула.

– Да слыхала я о том дерьме. Мне оно на хрен не нужно! Ты лучше мне скажи о… «Божественной комедии»! – На этот раз Троун заговорила более конкретно. Это был единственный способ, позволявший им обеим не увязнуть в наигранном непонимании.

– Это моя комната, Троун, – сказала Милена. – Не могла бы ты из нее выйти? – В устах тактичной Милены это прозвучало не очень убедительно.

– Выйду. Как только мы с тобой обо всем договоримся.

«И вот так я всегда: говорю нужные вещи в ненужном месте. Прыгаю в длину, когда нужно в высоту».

– Мильтон сказал, что подготовка у вас идет полным ходом. Почему я не поставлена в известность?

«Ну что ж, дорогуша, вот он, момент икс. Пора пустить ее под откос. Если этого не сделать, она будет ездить на тебе верхом всю оставшуюся жизнь. Она уже и без того привыкла тобой верховодить. Она натягивает вожжи все туже. А ты брыкаешься, не в силах высвободиться. Хотя на самом деле ты сильнее. Поскольку все козыри у тебя. Мать моя, царица небесная или какая угодно, укрепи!»

– Ты в ней не участвуешь, Троун, – произнесла она со спокойной прямотой, перед которой успокаиваются даже отъявленные психопаты.

– Да ты без меня шагу ступить не сможешь! – усмехнулась та.

– Почему? За мной сто сорок две полноценные постановки, – сказала Милена.

– Хммм, – протянула Троун. В ее глазах промелькнуло некоторое любопытство. – Вообще-то настоящий успех был только у «Крабовых Монстров», а? А теперь тебе под ручонки попала чья-то чужая – не твоя – музыка с чьей-то чужой поэзией. И ты полагаешь, что способна делать голограммы не хуже меня?

– Вполне, – ответила Милена.

И речь, которая сложилась у нее в голове заранее, прозвучала настолько естественно, как будто уже произносилась в стенах этой комнаты множество раз.

– Это не я, а ты не можешь без меня обходиться, Троун. Пока не подвернулась я, работать с тобой не соглашался никто. Ты вообще можешь себя представить в роли режиссера? Руководить, во все вникая, сорока, пятьюдесятью людьми? Не метаться во все стороны, не закатывать слезливые истерики, не разыгрывать все эти твои «штучки», как ты их называешь, а работать. Это раз. К тому же, Троун, у тебя скудное визуальное воображение. Пусть это звучит странно, но ты способна лишь дублировать то, что находится непосредственно перед тобой. Когда же ты начинаешь преобразование с нуля, образы у тебя выходят смазанными. Толл Баррет с тобой работать бы не стал, Троун. Так с какой стати я должна быть лучше, чем он?

Троун что-то прикидывала в уме, якобы с отсутствующим видом.

– Так. Значит, ты собираешься взять мои идеи и выставить их напоказ черт знает в каком виде перед широкой зрительской аудиторией. Так, что ли? А не подло ли это?

– Нет. Я просто избавляюсь от по-настоящему ненадежного человека, который ставит под угрозу весь проект, приготовленный для широкой зрительской аудитории.

– То есть избавляешься от меня? – Троун хмыкнула, демонстрируя всем своим видом хладнокровную, циничную самоуверенность. – Что, интересно, подумает об этом Чарльз Шир?

«Надо же, блефует в глаза и сама тому верит. Потрясающе».

– Я не знаю, о чем думает Чарльз Шир. Да и ты этого тоже не знаешь.

«Ты должна быть сильнее, – напомнила себе Милена. – Я больше не должна переживать от мысли, что причиняю ей боль. Если причиняю, значит, она это заслужила. Приходится сбивать с нее спесь – значит, так надо».

– Но мне известно, – продолжала она, – что Шира вообще особо не впечатляют ни «Крабы», ни вообще все, что выходит за пределы сценических подмостков. Поэтому я выхожу за пределы и того и другого. Потому что это не должно быть – и не будет – халтурой. А ты ни на что, кроме нее, не способна.

«Вот, – отметила Милена удовлетворенно. – Так бы поступила Ролфа. Я здесь даже не в счет, у меня бы не получилось. Троун, тебе этого проекта не оседлать. Сама видишь».

– Почему ты со мной так жестока? – воскликнула Троун уязвленно. – Я с тобой работаю. Отдаю тебе все, что в моих силах. Даже если это было халтурой, то только потому, что именно она была на тот момент востребована.

И Троун вдруг запела, запела хорошо – во всяком случае, насколько позволял ее голос. Вступление к «Аду». Пела она истово, с чувством – уж к этому никаких претензий не было.

– Эта музыка сказочно красива, – с убеждением сказала она. – Я знаю, что именно нам нужно сделать с «Комедией». Ты не можешь отрезать меня от проекта сейчас, когда мы наконец-то на подступах к чему-то действительно значимому.

– Ты же сама только что сказала, что я без тебя шага ступить не могу.

Троун нетерпеливо тряхнула гривой, словно отмахиваясь: «Не об этом разговор».

– Вот и я про то: кто в театре может обходиться друг без друга? Ты же меня знаешь. Со мной действительно иногда такое случается: то скажу, то сделаю невпопад. Хи-хи. – Игриво засмеявшись, она пожала плечами.

«Нет. В том-то и дело, что ты стремишься всех под себя подминать и во всем единолично господствовать. А если не получается, то ты от этого приходишь в ужас. Ты жить не можешь, если не властвуешь».

– Да ладно тебе! Кто старое помянет, тому глаз вон. Ты знаешь меня, я тебя. Ты – стержень, сильная натура. А я – с прибабахом, с дикими выходками. Ну и что с того? Ерунда это все. – Троун кокетливо изогнулась, полагая, что подобный жест не лишен обаяния. Но вышло наоборот: он лишь подчеркнул ее гневную взвинченность и алчность. – Все равно ты будешь гнуть свое. Впервой тебе, что ли? – Снова хихикнув, она компанейски подмигнула.

«Не впервой. Да и вправду: постановкой больше, постановкой меньше». – Милена почувствовала, что невольно начинает смягчаться.

За окном на реке отражались текучие, переливчатые блики электрического света. Сейчас бы сюда лампу – огромную, электрическую, яркую-преяркую. Так вдруг захотелось света. Прочь куда-нибудь из этой полутемной каморки; в какое-нибудь просторное, полное воздуха и света место. И чтобы там не было Троун.

– Скажу просто: мне надоело гнуть свое, – вздохнула Милена. – Скажу еще проще: ты меня измотала. Надоело постоянно быть на взводе. Возможно, это с моей стороны эгоизм. Но я хочу попробовать кого-нибудь другого. Режиссеры меняют техников постоянно. Даже тех, с кем уживаются душа в душу.

– Но ведь я же не просто техник, верно? – сменила тактику Троун. Встав, она со скорбной улыбкой молитвенно сложила руки; эдакий ангелочек. – Между прочим, у меня свой собственный подход к Данте. Между прочим, я и сама готова заняться режиссурой. Мне тоже надоело быть на взводе. А амбиций у меня не меньше твоего. Ты пока срежиссировала только один большой кусок. И то плохо. А я и сама могу поставить оперу Ролфы Пэтель. Я ее подсокращу. Чуток подрежу. Как, помнишь, ты тогда сделала с «Фальстафом». Думаешь, одна ты тут умеешь ставить спектакли? И вообще, я дешевле обойдусь.

На какую-то секунду Милену пронизал страх.

«А ведь в ее словах есть логика. Хотя стоп, о чем это я! Держись давай. Тебя утвердили».

– И утвердили тебя, – продолжала Троун, словно читая ее мысли, – только из-за положительного социального эффекта оперы. А у меня будут такие же эффекты, и гораздо быстрее, а значит, и расходов меньше. Ты сама подумай. Вот ты пытаешься меня вывести из игры, а я возьму и выведу из игры тебя.

«Наваждение какое-то, – внушала себе Милена. – У нее нет никаких полномочий, нет доступа. С ней никто не будет работать, я для нее была последним шансом. А вдруг они и вправду подумают, что так будет лучше? Неужели они забыли, как она себя вела до этого? Если так, то они идиоты и заслуживают того результата, который получат. Хотя что это я? Я буду бороться, чтобы все вышло как следует».

– Ну давай, давай, – подзадорила Милена. – Дерзай, пробуй. Пойди и скажи: «У меня идея такая же, как у Милены Шибуш, только я ее обставлю дешевле и непригляднее. Понапихаю вам опять гигантских крабов, кустарно сработанных драконов. Вы только мне поручите самую большую театральную постановку, чтобы она потом всем запомнилась как мой дебют.

Заранее отрепетированные фразы легли гладко, как хороший паркет. И тут чувства хлынули у Милены через край.

– Мне это надоело, Троун! Ты мне обрыдла. Ну почему я должна метать перед тобой бисер, скажи на милость?