Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Джефф Райман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

– А потому, детка, – по-девчоночьи тонким голосом, с сарказмом пропела Троун, – что за тобой кое-какой должок.

– Какой еще должок?

– А твой первый успех?

«Боже, да оставьте же вы меня в покое. Дайте продохнуть».

– Бедная маленькая Милена, – умильно хихикнула Троун, качнув головой, – все чего-то боится.

Она подошла близко, вплотную. Чувствовался ее запах, ее грудь касалась Милены.

– Я ж тебя предупреждала, – сказала Троун. – Говорила тебе, что ты меня возненавидишь.

Сквозь рубашку чувствовались твердые шишечки ее сосков. Нос Троун, дыша теплом, скользнул Милене по лбу, по волосам.

«Только этого мне еще не хватало. Да когда же это закончится!» – Милена оттолкнула ее прочь, подальше от себя.

– А ведь я им могу все рассказать, Миленочка. А что, расскажу им про нас. О нашей пикантной связи, во всех подробностях, а? Или задам тебе при них несколько вопросиков о вас с Ролфой, как там у вас все было. И понравится ли им тогда ваша опера, если откроется, что это памятник – да что там, целый монумент Неправильной Морфологии?

«Пускай, пускай пугает», – успокаивала себя Милена.

– Да я им уже рассказала, Троун. Они все знают и реагируют совершенно спокойно. Так что давай, иди рассказывай, радость моя. А вот я им расскажу, как ты забрала у меня из головы свет и грозилась сжечь мне сетчатку. А заодно напомню, что ты каким-то образом умудрилась уклониться от Считывания. Вот тогда они за тебя возьмутся: наширяют так, что башка винтом пойдет. Давай, иди действуй, а я устрою так, что Консенсус раздавит тебя как муху.

Троун была права: Милена ее ненавидела. И даже сама не догадывалась, что ненавидит в такой степени.

Та буквально застыла. Но оправилась достаточно быстро и захихикала. И, сдернув у Милены с кровати покрывало, сунула его в кастрюлю с розовой от курятины водой.

– Ах ты тварь! – вырвалось у Милены. Вскочив, она выдернула мокрое, в пятнах покрывало из кастрюли.

Злость придала ей красноречия.

– Все, ты уволена, раз и навсегда! Пошла прочь! Про постановку забудь.

– Ничего, главное, чтобы тыпро меня не забыла, – с напускной игривостью пропела Троун. – Так что являться я к тебе буду до тех самых пор, пока своего не добьюсь.

В таких обстоятельствах, видимо, и совершаются убийства.

– Да сколько угодно. Посмотрим, чего ты добьешься. Ничего ты, радость моя, из меня не вытянешь. Ничего и никогда. Ты права: я действительно тебя ненавижу.

– О! – Троун скривилась, как зловредная кукла. – Значит, я ужевыиграла.

– Выиграла, выиграла, – в тон ей протянула Милена. – Возьми с полки пирожок.

Троун, развязно хохоча, кинулась на кровать Милены: дескать, что хочу, то и делаю.

«Нет, да я ее в самом деле убью, – мелькнула у Милены мысль. – Проще простого: взять вот сейчас кухонный нож и зарезать, а труп завернуть в изгаженное покрывало и пойти вышвырнуть в реку. Это, что ли, у тебя и называется победой?»

Милене сделалось тошно, в буквальном смысле.

«Я хочу уйти, прочь от всего этого». Хотелось закрыть лицо руками, хотелось расплакаться – но только не перед ней, не перед Троун. Вот она, с напускным безразличием взирает с постели, ждет. Троун угадывала мысли Милены. Было видно, что она лежит и дожидается – неужто и впрямь на что-то надеясь? Ей так и хочется, чтобы она, Милена, схватилась за нож. Тогда она завопит, станет звать на помощь, и тем самым меня уничтожит. Или же даст себя прикончить и этим прикончит меня. Мне нужен замок. Сколько можно терпеть, что в комнату суются все кому не лень! Нужен замок и еще чтобы этой особе сделали Считывание и закачали ей вирусов под завязку.

– Мы обе сошли с ума, – подала голос Троун. – Нам бы вдвоем, взявшись за руки, пойти в Зал Считывания, – чуть ли не с мольбой, совершенно искренне сказала она. – Если нам этого не сделать, то, я чувствую, произойдет что-то ужасное. Не знаю что, но непременно произойдет. Я знаю лишь, что не могу позволить тебе так со мной обойтись. На это у меня ума хватает. Думаю, мне придется тебя уничтожить. Я становлюсь просто одержимой, Милена. Я не могу остановиться.

Это звучало вполне правдиво. Вместе с тем Милена чувствовала в себе несгибаемую твердость.

– Тебе меня не напугать, Троун. Кроме как по пустякам, досадить ты мне ничем не можешь. Карьера? Я ей особо не дорожу. Эта комната? Да и комнатой тоже. Тебе невдомек, чем я дышу.

И Милена, повернувшись, вышла. Очень даже просто: повернулась и ушла. Троун, безусловно, учинит какую-нибудь пакость. Отпорет у блузок рукава, повыдергает из горшка цветы. Что еще? Подожжет? Что ж, браво, Троун, валяй, спали все здание. Это, безусловно, повысит твои шансы на участие в постановке.

«Меня посылают в космос, Троун. Я буду там, где тебе со мной ничего не сделать. В космосе, три или четыре месяца. Уж туда-то тебе не дотянуться: руки коротки. А здесь ты никому не будешь нужна».

Но уже когда Милена спускалась с лестницы, ноги и мозг у нее стали словно наливаться свинцом. Мир проступал как сквозь дремотную дымку. Эта свинцовость была хорошо знакома Милене Вспоминающей.

«Когда это началось? Как я позволила, чтобы это все случилось? – терялась она в догадках. – Троун, мы уничтожили друг друга. Неуязвимых людей не бывает. Не бывает абсолютного иммунитета».

И МИЛЕНА ВСПОМНИЛА, как она шла, напевая тусклым голоском:

 
Эта песня – скулеж…
 

На пронзительно-синем небе не было ни облачка, а откуда-то, как будто из-за горизонта, доносилась песня. Улицы и дворы были безлюдны: стоял тот заунывный послеполуденный зной, от которого все стремятся укрыться в тень и там по возможности вздремнуть. То лето выдалось на редкость погожим, дождя не было неделями. В воздухе начинало попахивать застоялой мочой.

 
Он не знает, бедняга, как песенку эту закончить…
 

Какая-то обшарпанная будка с облупившимися бирюзовыми ставнями. Под навесом в тени притулилось семейство. Мамаша в соломенной шляпе и ее наследник курили трубки. Мать, сидя на корточках, слегка покачивалась и бездумно мычала какую-то песню без начала и конца. Чумазые дети лежали голышом на одеялах.

«Старый Лондон, – подумала Милена-режиссер. – Скрипит, а живет».

Ее взгляд непроизвольно остановился на вывеске по соседству: человек падает физиономией вниз.

«Да это же “Летящий орел”, – мысленно воскликнула Милена Вспоминающая. – Интересно, это еще дотого, как я покинула Раковину, или уже после? Когда-то тогда я и забрела опять к “Орлу”».

В пабе было сумрачно и тихо – а к тому же и пусто, несмотря на обеденное время. Хотя томиться в этой затхлой духоте – форменное мучение. Пол был более-менее подметен, хотя на столах по прежнему виднелись кольцевидные следы от кружек. В углу кто-то сидел; кто именно – не разобрать из-за теней, из-за грязи. Но вот лицо медленно повернулось – бледное, какое-то шишковатое, покинутое.

– Люси? – изумилась Милена-режиссер. – Люси! Ты меня узнаёшь?

На Люси была все та же одежда, что и во время первого визита Милены в «Орел», только окончательно утратившая форму и цвет.

– Че? – буркнула Люси, поднимая глаза.

Она плакала. Слезы тихонько струились по сморщенным как печеное яблоко старческим щекам, застревая и теряясь между морщин. Впечатление такое, будто так же между ними терялись и глаза.

У Милены сердце зашлось от жалости, настолько потерянное выражение было сейчас у Люси.

– Милая, хочешь, я возьму тебе чего-нибудь выпить? – участливо спросила Милена. Теперь у нее водились деньги, и она могла себе позволить.

Лицо у старушенции исказилось гримасой.

– Бе! – крякнула она, подавшись вперед. В этот момент она чем-то походила на сердитую игуану. Затем лицо приняло прежнее потерянное выражение. – Я есть хочу! – обидчиво буркнула она и смахнула со стола кружку.

– Давай я тебе какой-нибудь еды возьму, – поспешила предложить Милена.

Она подошла к стойке, за которой высился мясистый бармен. Глаза его недружелюбно скользнули по Милене: по ее безупречно белой одежде, по новым кожаным сандалиям, ухоженным волосам. Этот взгляд ей последнее время доводилось ловить на себе не раз; видимо, так народ реагировал на партаппаратчиков.

– Ба-а, ба-а, – заикаясь, выдавил он, – ба-абки гони, за кру-у… кру-у!

«Ну вот, еще один. Бедолага, – подумала Милена. – Очередная жертва загадочной болезни. Уже третий за последние двое суток. Маркс и Ленин, неужели зараза эта на всех переползет?»

– За кружку, – закончила она за него и заплатила двойную цену. Отходя от стойки, Милена чувствовала, как тот сверлит ее спину глазами.

«Ох уж эти изменения, – мысленно вздохнула она, – люди от них добрее не становятся».

Она возвратилась к Люси.

– Пойдем, милая, – пригласила она, запахивая газовый шарфик, – найдем где-нибудь кафе, посидим.

– Ага, посидим. Сейчас и жрачки-то нигде не найдешь, – проворчала Люси. – Только будки эти с пережженными лепешками. Сожрешь одну, так потом не пробздишься. Индусы хреновы. Бе. Да из них в жару никто и не работает: сворачивают лавочку и сидят, в носу ковыряют под навесом.

– Мы куда-нибудь поприличней пойдем, милая.

Вид у Люси был отчаянно беспомощный.

– А ты кто?

– Мы с тобой встречались. Правда, только раз, – напомнила Милена.

Люси настороженно подалась вперед.

– Ой, а где я?

Милена объяснила.

– А который нынче год?

Милена сообщила и это.

– Вот ведь черт, – жалобно протянула Люси и снова заплакала. – Черт его дери! Все вьется и вьется веревочка, никак кончиться не может, – всхлипнула она, перебирая пальцами.

– Бедняжечка, лапонька ты моя. – Милена, опустившись рядом, попыталась взять в руки ее ладони – даже в жару холодные как ледышки, шишковатые и удивительно легкие.

– А я думала, ты моя дочка. Ее-то, наверно, теперь уж и в живых нет.

«Где сейчас ее друзья? – подумала Милена. – Почему она одна?»

– А где Старичок-Музычок? – спросила она.

Люси со строптивым видом высвободила руки.

– Я ему что, сторож, что ли? – ответила Люси, высокомерно воздев голову. – А он что, твой дружок? – спросила она бдительно.

– Нет. Я думала, твой.

– Видали мы таких дружков, – с гордым видом сказала Люси.

«Понятно. У них размолвка. Вот почему она в печали».

– Ну что, милая, пойдем, все же где-нибудь перекусим.

– А ты кто? – снова спросила Люси.

– Я подруга Ролфы.

Лицо старушки сделалось мечтательно-нежным.

– A-а, Ролфа. Вот это была душка. Померла, наверно?

– Нет, – ответила Милена, а сама подумала: «Хотя в каком-то смысле да». – Ну что, пойдем в кафешку, и я тебе все про нее расскажу.

– У-у-у, вот это будет прелестно. – Люси вмиг расцвела. Выпрямлялась она не сразу, а как-то урывками; при этом кости и суставы хрустели так, будто туловище старушенции состояло только из них. В какой-то момент Милене даже пришлось ее подхватить, иначе бы та опрокинулась. Буйная оранжевая грива имела теперь несколько землистый оттенок.

– Ну, как я смотрюсь? – между тем осведомилась Люси.

– Восхитительно, – одобрила Милена.

– Врешь. – Лицо у Люси сложилось в смешливую, плутоватую гримасу. Она подхватила Милену под руку. – Пока, Генри, – обратилась она к бармену, – или как там тебя. Я ухожу отобедать со своей племянницей. – Люси не шла, а скорее подскакивала как воробушек, отталкиваясь двумя ногами сразу. Милену она крепко держала под руку.

– Генри очень даже славный парнишечка, – щебетала она на ходу, – не смотри, что он индус. Они, если с воспитанием, вполне приличные люди.

– Он не индус, – пояснила Милена. – Кожа у него темная из-за родопсина.

– Какой псиной его ни назови, а зря их всех сюда понапустили. Ни одного лица светлого нынче на улице не встретишь.

Выбравшись на залитый светом тротуар, они одновременно заслонились руками от солнца.

– Ой-й-й! – Люси долго щурилась, прежде чем глаза наконец не привыкли к яркому свету. Милена пробовала объяснить: родопсин – это такой вирус, от которого кожа у людей становится лиловой.

– Что? Так мы все теперь чернокожие?! – вскинулась Люси. Она поглядела себе на запястья – кстати, в самом деле потемневшие от въевшейся грязи. В панике она принялась их отскабливать.

– Да нет же, Люси, нет. Не чернокожие. Речь идет о химическом веществе, которое вводится для того, чтобы солнечный свет преобразовывался в сахар.

– Ох уж не знаю, – со вздохом покачала головой старушка.

Прогулка была благополучно продолжена. Люси подскакивала с озадаченным видом.

– Тут знаешь, скажу я тебе, какое дело, – говорила она. – Это все равно что, когда я работала на почтамте… Ты знаешь, что такое почтамт?

– Нет, – призналась Милена.

– Так вот, люди посылали такие квадратики бумаги – выразить этим друг дружке свою любовь и симпатию. И что-нибудь на них писали, от руки. Вот уж когда я была горазда! Переправляла все точки над «i» в цветочки или же сердечки. А все «о» делала крупными и кругленькими, как апельсинчики. Чтобы смотрелось красиво. Это было как раз после школы, а в школе мы все этим занимались. Это было, знаешь, жутко модным: столько народу, и все на бумаге посылают друг другу весточки о любви. Хотя, понятно, не только о любви. Были там и разные счета, циркуляры.

Чтобы угнаться за смыслом витиеватого повествования Люси, Милене приходилось напрягать все свои вирусы.

– И вот ты всякий раз подходишь к двери, где щель для писем, а сам, замирая, ждешь: вдруг там какая-нибудь весточка с добрым словом, которую принес тебе почтальон.

«Почтальон. Так вот что раньше значило это слово. А я-то думала, что они так называются потому, что приходят к нам почитать сообщения».

– Всего-то малюсенькая карточка от племянницы или тети моей. – Люси снова пустила слезу. – Они обе у меня были такие душки, такое золотко. А теперь я даже не помню, как их звали. И от этого чувствую себя так глупо! Я-то вообще подумала было, что ты моя дочь. Хотела уже прогнать тебя за то, что ты так долго не заглядывала меня навестить. Теперь-то уж ее на свете лет как семьдесят нет, а то и больше. А который сейчас год?

Милена терпеливо повторила: почти сто лет после Революции.

– Ну вот, видишь? Я уже просто не в курсе, выпадаю. На той неделе вышла прогуляться. И знаешь что? Смотрю: огни. Огни,электрические! Стою как дура и спрашиваю себя: «Да когда же их, черт возьми, опять успели включить?» И тут меня сомнение разобрало, а выключали ли их вообще. И на то пошло, было ли это до или же после Затемнения? Ты можешь мне повторять, который год, пока у тебя губы не занемеют, – думаешь, я запомню, в котором я сейчас нахожусь? Черта с два! Ну так вот, о чем я тебе сейчас рассказывала?

– Ты рассказывала, – напомнила Милена, поднаторевшая в искусстве выслушивать собеседника, – как ты там работала на почтамте.

– Да-да, вот и я о том же, – поспешно согласилась Люси. – Именно о почтамте. Стоишь сортируешь почту, и уже настолько это занятие тебя притомило, что перед глазами плывет. Но тебе при этом ставят музыку, типа «типити-дрипити-типити-дрипити». И я постепенно смекнула: музыку специально ставят бодрую, чтобы у тебя не опускались руки. Вот ты стоишь вся измочаленная, так бы все и бросила. Ан нет: музыка подгоняет, подбадривает. Руки сами собой так и снуют, так и разбрасывают почту по ящичкам, хотя на деле послала бы все в тартарары и присела, а то и прилегла. Все равно нет: музыка тянет, подгоняет, подхлестывает. Так вот со мной нынче все именно так и обстоит. Казалось бы – все, пожила и хватит, пора и честь знать. А музыка все продолжает нудить.

Незаметно добрались до кафешки. Люси неловко скакнула в тесноватое полутемное помещение. Жалюзи здесь были опущены, а окна и двери распахнуты настежь. На столах стояли свечи, а на потолке бисером выступила испарина. На вошедших обернулись сидящие за кружками фруктового сока мужчины и женщины.

– Фу, – выдохнула одна из них, зажимая нос. От Люси ощутимо попахивало.

Однако, увидев сандалии и сумочку Милены, все быстро поняли, что лучше помолчать, и отвернулись.

К столику подошла официантка с такими же бисеринками испарины, что и на стенах. Над губой у нее тоже блестели капельки пота. Вообще, на вид лет восемь-девять – школьница, подрабатывающая в часы сиесты.

– Что изволите заказать? – спросила она, глядя куда-то между Миленой и этой древней развалиной.

– О-о, вот это воспитание, любо-дорого, – протянула Люси удовлетворенно. – Мне бы, любезная, хотелось, э-э… филе ягненка с мятной подливкой, э-э… гарнир из цветной капусты, но только чтобы пропарена в самый раз, а не передержанная, а то сами знаете, никакого вкуса не будет. Надо, чтобы в ней обязательно сохранились витамины. Э-э-э… ну и пюре немного можно, в общем, комбинированный гарнир. Причем пюре сдобрите маслицем, перчиком и немножечко, знаете, овощи взбрызните мне уксусом, для пищеварения.

Официантка – бледненькая худышка – лишь беспомощно хлопала глазами.

– Так, – сказала Милена. – Нам соевые фрикадельки с бульоном, две порции. Только без всяких там примесей. Мясо у вас есть?

– Мяса им, – фыркнула официантка с негодованием. – Мы что, в этом чертовом «Зоосаде», что ли?

– Ну хорошо, а курятина?

– Курятину найдем, если поискать.

– Вот и славно. Тогда курятину. Только, я вас прошу, водорослей не надо. И соуса тоже – ни из специй, ни рыбного.

Люси одобрительно кивнула.

– Вот это жрачка что надо. А мне еще свиной эскалоп. И чаю. Хорошего такого, настоящего.

Официантка насмешливо хмыкнула.

– Да, и имейте в виду, – расхорохорилась Люси, – ослиную мочу я хлебать не стану. Чай должен быть крепким, вкусным, ароматным.

– У тебя такие же вирусы, как и у меня, – обратилась Милена к официантке, видя на ее лице замешательство. – Ей нужен чай, какой подается в романах позапрошлого века. Понимаешь?

– А больше ей ниче не надо? – спросила официантка угрюмо.

– Послушай, детка. Я член Партии. – Здесь Милена приврала: членом Партии она не могла быть хотя бы потому, что не проходила Считывания, однако с ней действительно теперь обращались как с номенклатурщицей. – Чуть что не так, от вас тут мокрого места не останется. Чая у вас полно, просто вы его разбавляете. Так что марш выполнять. Скользи, детка. Скользи, скользи.

Официантка испуганно поспешила на кухню.

«Сколько, однако, у меня теперь свободы, – раскрепощенно подумала Милена. – Стоило только перестать тревожиться о том, нравишься ты кому-то или нет».

– Ролфа написала пьесу, – поведала она Люси. – И вот я сейчас готовлю предложение; ну вроде как продаю эту пьесу заинтересованным лицам.

«Слышала ли ты о Данте? Значит ли для тебя что-нибудь его произведение? А скажи я тебе, что представляла тебя в роли Беатриче?»

– Ух ты! – заулыбалась Люси.

«Нет, – решила Милена, – о Данте ей, пожалуй, мало что известно».

– Это сплошная музыка. В общей сложности длится несколько недель кряду.

– У Ролфочки всегда был красивый голос. Именно красивый, я всегда так говорила.

– Это представление будет особенным. Мы будем использовать в нем голограммы.

– Голограммы? Фи. – Похоже, на Люси это особого впечатления не произвело. – Их все еще кто-то смотрит? Отец меня как-то водил на них, когда они еще только появились. Скучища. Сидишь, пялишься почем зря.

– В этот раз все будет по-другому. Мы будем проецировать их из космоса. Причем без участия актеров.

– И правильно! – решительно согласилась Люси. – А то будут всякие сопляки выдрючиваться. Вот Ролфа к нам однажды одну такую актриску приводила – кажется, в тот самый паб, где мы с тобой сегодня были. Фифа просто жуткая – сидит, носик к небу, рожа кислая. Представляешь, заявилась в перчатках, да еще и с зонтиком, а? Каково? – Люси хихикнула. – Кстати, зонтик она тогда забыла, а мы его раз – и в печку!

Милена сменила тему.

– Ты бы не хотела участвовать в том спектакле?

– Кто, я? Снова задать всем перцу? – От удовольствия у Люси даже щечки зарумянились. – Не, теперь навряд ли. Фигурка уже малость не та.

– Ты все такая же обаятельная стройняшка, – сказала Милена, глядя на ее крохотные узловатые запястья.

– Тонкая кость, – отвечала Люси с достоинством. – Сделать мне сейчас правильную подсветку – никто и разницы не заметит. Н-да. А сильная подсветка нынче вообще бывает?

– Только сейчас начала снова входить в обиход, – сказала Милена.

– Вот так: небольшой перерывчик в сотню лет, и ты опять входишь в моду. – Люси задумчиво втянула губу. – В таком случае с этимтеперь проблемы тоже быть не должно? – заговорщически подмигнув, спросила она. – В смысле с этим, с моим прошлым.

– С каким таким «прошлым»?

– Ну это, – Люси сделала паузу, – с суждениями.

– С суждениями? Какими-то принципами, что ли? – Милена не могла ничего понять.

– Да нет! В смысле – с осуждениями. Не знаю, почему они тогда все так на меня взъелись, но… короче, застукали меня на одном дельце на стороне, с кредитными карточками. Так, пустячок один. В те времена на этом можно было малость подразжиться: ну там, черный нал, всякое барахлишко, пятое-десятое…

– Люси! – Милена просто ушам своим не поверила. – Ты что, преступница?

Вид у Люси был уязвленный.

– Скажешь тоже! Я работала артисткой в кабаре. Жили мы так себе, к тому же за нами был догляд. А все потому, что мы были отъявленными альтернативщиками: политическая и социальная сатира, причем не в бровь, а в глаз. На политиканов, на королевскую семью. Я, в частности, всегда изображала королеву. – Люси подобралась и жеманно провела ладонями по талии. – Она у меня постоянно была в чулочках-сеточках и на роликовых коньках. – Люси внезапно переключилась на предыдущую тему. – И вот однажды я не рассчитала. Попалась из-за телефонного определителя. У меня здорово получалось имитировать голоса по телефону, а ребят в это время замели.

– Тебе дали тюремный срок?

– С какой еще стати! – воскликнула Люси. – Они же видели, что я по натуре не преступница. Шесть месяцев условно, с исправительными работами. Так что отделалась сравнительно легко.

Принесли фрикадельки – полупрозрачные катышки из сои с рисом в курином бульоне. Горячий бульон полагалось заправлять сырыми яйцами. Прежде чем бросить яйца в миску, официантка с негодующим видом разбивала их так, будто это были вражеские головы. Размешав, она отдельно засыпала туда приправы.

– Так пойдет? – спросила она.

– Ну вот, опять каша, – вздохнула Люси. – Что за манеры нынче у людей! Какая-нибудь хрень перемешивается с дрянью, и получается каша. – Но тут она вспомнила об этикете. – О, это восхитительно! – обратилась она к официантке так, словно видела ее впервые. – Моя племянница так обо мне заботится. Она просто прелесть! – Люси ласково похлопала Милену по руке. – Замечательно, – заверила она и Милену. – Сырое яйцо. М-м, пальчики оближешь.

– Оно сварится прямо в бульоне, – пояснила Милена.

– Благодарю вас, любезная, – сказала Люси вслед официантке, которая уже отошла от их столика, ссутулив плечи.

«И чего они все такие нервные?» – подумала Милена. Ее вдруг охватила ностальгия по тому безмятежному спокойствию, что составляло саму суть жизни Центрального Лондона еще каких-то пару лет назад.

– Я знаю, что ты мне не племянница, – успокоила ее Люси. – Но ты со мной так добра. А я так и не знаю, кто ты такая.

– Да и я тоже, – сказала Милена. – Давай-ка есть, пока не остыло.

О ПРЕКРАСНОЕ ПРОШЛОЕ, далекое, уютное и мерцающее укромным светом, словно звезда.

К зиме все уже было под снежным покровом.