355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джефф Райман » Детский сад » Текст книги (страница 15)
Детский сад
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 16:16

Текст книги "Детский сад"


Автор книги: Джефф Райман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

– А… сколько я так пробыла? – спросила она.

– Неважно сколько. Я допустила тебя к своему тончайшему, новейшему оборудованию, а ты обращаешься с ним как… как… – Не находя слов, Троун лишь покачала головой.

«У меня получилось лучше, чем у нее, – поняла Милена. – Боже мой. Она злится потому, что у меня выходит лучше, чем у нее».

– Послушай! – воскликнула она, чтобы как-то сгладить ситуацию. – Если я что-то там повредила, ты уж извини. Я действительно не хотела…

– НЕ ЗНАЮ, МОЖЕТ, ты ее вообще сломала… – Голос у Троун слезливо дрогнул. – Моя новая, моя красавица машина!

«Зачем я это сказала? – спохватилась Милена. – Зачем дала ей повод? И вообще, почему я извиняюсь?»

– Послушай, давай сначала выясним, сломана ли она вообще. Она точноповреждена? Что я могла с ней такое сделать?

– Не знаю! – Троун сердито отерла лицо. – Но ты как-то так резко, напролом поперла, будто со зла или что-то вроде того.

– Я всерьез сомневаюсь, что могла ее повредить. Она разве не для этого специально и предназначена?

– Ты ничего в этом не смыслишь! – воскликнула Троун, склонясь над машиной и бережно, жалеючи ее поглаживая. Поверхность у машины была зеркальная, и в ней отражалось обидчиво-озабоченное лицо Троун. – Слушай внимательно, – сказала Троун с глубоким вдохом, как будто сохранять терпение стоило ей недюжинных усилий. – Это тончайший аппарат, сквозь который ломиться нельзя никоим образом. Фокусировка! Ты слышала хоть что-нибудь о фокусировке? Не знаю, что ты там такое пыталась мне нагородить, но вышла сплошная неразбериха! Какие-то деревья вверх ногами, какие-то всюду цветы. Это что, такой у тебя сад? Сдержанней надо, аккуратней. Больше дисциплины, Милена!

Женщина, еще недавно кичившаяся своей отвязанностью, с боязливым волнением оглядывала машину, откинув назад свою гриву. Вот Троун, покачав головой, ступила в пятачок фокуса и попробовала что-нибудь представить. Комната вокруг фактически не изменилась; все так же дымными волнами клубился свет. Стены, мебель, блеклая пустота – все в них как будто плавилось.

– Вот видишь! Ты, наверно, спалила фокусный лазер! – не сказала, а проскрежетала Троун.

– Да ты просто посмотри на что-нибудь в комнате, – посоветовала Милена. – На что-нибудь реально существующее. И тогда посмотрим, что получится.

Троун обернулась к Милене. Глаза у нее горели.

В этот миг Милен в комнате стало две: одна на месте, другая чуть поодаль. Та, вторая, ничем не отличалась от первой, даже тень неотличимо падала на потертый коврик.

– Да ладно тебе, – сказала Милена примирительно. – Главное, что оборудование цело и невредимо.

– А вот как выглядят в нем люди, – сказала Троун. Внезапно образ Милены оказался стоящим вниз головой. Эта воображаемая фигура была одутловатой; бедра словно перетекли вниз, в лицо. Нелепо свешивался изо рта здоровенный, как у коровы, язык, а выпученные глаза вращались. Стоящая на голове фигура мелко запрыгала по комнате.

– Вот видишь, Милена. Вся суть в том, чтобы помещать образ именно в ту точку, где, как ты считаешь, он в данный момент должен находиться. Это особый опыт, Милена, можно сказать дар, которого ты абсолютно лишена. И очень прискорбно наблюдать, как ты бесцеремонно суешься во все те специфические, лишь специалистам ведомые области, не имея на то совершенно никакого опыта. Как будто бы ты никак, ни на секунду не можешь смириться с тем, что у кого-то что-то получается лучше, чем у тебя.

– Ты говоришь о себе, Троун, – сдержанно заметила Милена.

Глаза снова вперились в нее.

И Милена внезапно ослепла.

– Я могу брать свет из любого участка в этой комнате, – донесся голос Троун из кромешной темноты. – Я могу его преобразовывать или помещать в любое другое место. В данный момент весь свет твоих глаз сфокусирован у тебя вокруг головы. Причем свет при этом я забираю непосредственно с твоей сетчатки.

Милена пошевелила головой. Свет, моргнув лишь на мгновение, вновь сменился тьмой.

– Вот что я называю фокусировкой, Милена.

Милена пошевелилась опять, но на этот раз тьма бдительно ее сопровождала.

– Я, безусловно, могла бы сейчас собрать весь свет в этой комнате и сфокусировать его, наоборот, на твоей сетчатке. – Комната приняла свой прежний вид. Троун стояла, воинственно скрестив руки.

– Правда, это бы ее сожгло, – сказала она кратко. – А теперь марш отсюда, и чтоб я больше ни разу не видела, как ты прикасаешься к моему оборудованию.

– Это оборудование не твое. Оно принадлежит Зверинцу.

– «Зверинцу, зоосаду», – передразнила Троун. – Оно принадлежит тому, кто им пользуется и за него отвечает. То есть мне. Тебе ясно?

– Что с тобой разговаривать, когда ты в таком состоянии, – только и сказала Милена, быстрым шагом направляясь вон из комнаты. Она в сердцах хлопнула за собой лиловой дверью, и только теперь, отдалившись от Троун, в полной мере осознала свой собственный гнев.

«Ну все, – сказала она лиловой двери, – все! Ты сама это устроила. Вот только окончим спектакль – сразу же ищу тебе замену. Уж если никто не может такое сносить, то я тем более».

И Милена зашагала вниз по лестнице, демонстративно громко топая каблуками.

«Машина эта принадлежит всем; найдутся и другие, кто сумеет ею пользоваться. И тогда, уже в ближайшем спектакле, Троун, ты будешь не у дел. Тебя просто вышвырнут – я об этом позабочусь».

Эта мысль как-то успокоила, по крайней мере до поворота на улицу.

– Эгей! – послышалось рядом. Какой-то малолетка протягивал груду красных шарфов, пытаясь всучить ей свой товар.

– Не надо, – сказала Милена.

Малолетка не отставал – кругленький, чумазый, непонятно даже, какого пола. Весь обмотанный шерстяными мотками, он все тащился сзади и бойко верещал:

– Ну глянь, нет, ты глянь, какой шарф! Красавец! Как раз дамский, дешевенький, в самый раз согреться зимой!

– Пшел вон! – сорвалась Милена, отмахиваясь от навязчивого торгаша, который то и дело трогал ее за локоть. «Маркс и Ленин, да что они ко мне все липнут!» – Она с негодованием воззрилась на малолетку.

Тот как ни в чем не бывало пожал плечами.

– Ну и ладно, иди мерзни. И ты, и все твои. – Сказал и зашагал прочь, нашаривая в кармане трубку. Мимо процокала пара лошадей в упряжке. Милена вдруг почувствовала себя маленькой, уязвимой.

Вот сейчас ей пригрозили выжечь глаза. От мысли об этом пробирала нервная дрожь, наворачивались слезы; пришлось даже остановиться и приложить руку ко лбу. «Ну как, как я могла такое позволить? Как могла позволить ей так со мной поступить? Как я могла стоять столбом и никак не реагировать?»

«Считывание – вот что ей нужно, – думала Милена на ходу, намеренно громко стуча каблуками о тротуар. – Никак не ожидала, что такое подумаю, но ей нужно Считывание. Чтобы все в ней стереть и начать заново, как у приличного человека. И меня стереть тоже, за то что со всем этим мирюсь. Почему, ну почему со мной всегда такое получается?»

Они обе запутались в единый клубок, запутались друг в друге.

Обратный путь к Раковине оказался долгим. Ярко, резко светило холодное солнце.

«Ну что ж, – утешала себя Милена. – Во всем этом есть один плюс. Оказывается, у меня есть талант. Пусть даже скромный.

Я могу воображать цветы».

СОРОДИЧ ПУЗЫРЯ ПАХ РОЗМАРИНОМ и шалфеем. В одном из отсеков из стены росло лавровое дерево, листья на котором шуршали под струей нагнетаемого воздуха. Пузырь распоряжался своими генами так, что они могли выращивать иные, обособленные формы жизни – сами по себе, по памяти. Например, газонную травку или цыплячьи тушки. Таким же образом здесь появлялся апельсиновый сок.

– Милена, не желаете ли коктейль? – предлагал Майк Стоун, астронавт.

– Ой, спасибо, не надо, – спешила отказаться Милена. Ей было просто не по себе. Испачкать человека рвотой, чуть не вывихнуть ему плечо, а он с тобой все такой же, до приторности, обходительный.

«Если б он не был таким вежливым, – думала она. – Пусть хотя бы накричал немного – и то было бы легче».

Майк Стоун все улыбался – всем ртом, всеми зубами.

– Система кровообращения в условиях невесомости ведет себя по-иному, – информировал он. – Иногда это приводит к обезвоживанию. Поэтому рекомендуется пить много жидкости.

– Ну ладно, огромное спасибо, – сдалась Милена. – Тогда мне действительно оченьхотелось бы виски.

Улыбка никак не сходила у Майка Стоуна с лица.

– Боюсь, алкогольных напитков у нас в наличии нет. Не желаете ли апельсинового сока?

– Да-да, очень хорошо, спасибо. Сока так сока.

– С мякотью или без?

«С мякотью или без»? До Милены постепенно начинал доходить комизм ситуации. Что ж, инструктаж удался на славу. «Ужас. Сейчас я, наверное, расхохочусь. Именно таким вот идиотским приступом безостановочного хихиканья».

На ее глазах сбывалось пророчество. Она смотрела на Майка Стоуна, на его манеру двигаться. Высоченный и худющий, с бедрами, напоминающими вешалку, с веревками мышц, обтягивающими кости туго, как струны пианино. «Кто-то рассказывал, что американцы все такие ухоженные. У этого же такой вид, будто его каждое утро отглаживают утюгом. Просто эталон вежливости и аккуратности». Милена почувствовала, как щеки ей неудержимо распирает улыбка.

Астронавт учтиво протянул ей апельсиновый сок.

– Возблагодарим от души Господа нашего за то, что милостиво дарует он нам, – сказал он, глядя при этом на Милену с глубокой серьезностью ребенка. – Вино есть кровь нашего Спасителя. Потому употреблять его, а равно и любое другое спиртное, надлежит лишь во время общего причастия.

– Угу, – единственное, что смогла произнести Милена. Взбалтывая в невесомости руками как ластами, она приняла напиток.

«Бедняга, он, наверное, думает, что я над ним смеюсь. Над ним, над его религией». – Милену в самом деле тянуло рассмеяться, да так, что голова шла кругом. Она даже отвернулась, чтобы не было видно ее лица, и из окна жилого отсека взглянула на проплывающую внизу Землю.

Медленно дрейфующая поверхность планеты была бежевой, в щербинках. Белесые равнины с синеватыми горами; какие-то старческие пигментные пятна, птичьи следы сухих вмятин каньонов. Пузырь сейчас проплывал по орбите над пустыней.

Подумалось о графике сдачи спектаклей, о голограммах, о Троун Маккартни. Но даже это не настраивало на серьезный лад. Больше всего ей сейчас хотелось хохотать – безудержно, над всем подряд. Смех вызывало решительно все. Казалось, самая тяжесть жизни осталась далеко внизу.

– Красиво, не правда ли? – спросил Майк Стоун. Милена повернулась: он, переваливаясь, приближался к ней, эдакий удлиненный пингвин на тонком льду. – Я всякий раз смотрю через это окно и говорю: «Славься, Господи!»

– М-м? – подала голос Милена, так и не решаясь открыть рта.

– Через пять минут мы будем проходить над горой Арарат. Отсюда ясно различимы остатки Ноева ковчега.

– М-м-м! – Дескать, я под впечатлением.

– Конечно же, во времена Потопа Арарат по большей части находился под водой. Нам известно, какова была глубина океана во время потопа: две трети высоты самой высокой горной вершины. Так что, исходя из того, что Эверест у нас в высоту восемь тысяч восемьсот сорок метров, уровень Потопа составлял пять тысяч восемьсот девяносто три метра и тридцать два сантиметра. Что почти вровень с высотой горы Арарат. Мисс Шибуш, вы верите в реинкарнацию?

– М-мм, м-мм. – Милена покачала головой.

– Вот и я тоже нет, – кивнул он, потягивая через соломинку молоко. – Баптисты-милленаристы вроде меня в нее не верят [13]13
  Милленаризм – доктрина о предстоящем наступлении тысячелетнего царства Христа на земле.


[Закрыть]
. Но есть у меня одна мысль, которой я бы хотел с вами поделиться. Если только Ной действительно жил, то получается, он наш общий единый предок! И в нашем родовом подсознании хранится его совокупная память. Долгие часы, сидя в этом космическом аппарате, мисс Шибуш, я размышлял и представлял себя Ноем. Случись у нас еще один Потоп, я один мог бы заново заселить Землю, которую Крис воспроизвел бы из памяти.

– М-м-м-м, – протянула Милена со значением, как бы всерьез взвешивая эту глубокую мысль.

– Попробую объяснить. Крис – это мой Пузырь. Сокращенно от официального – «Христов Воин Два». Первый умер. Вы не желаете взглянуть на мою черепашку?

Майк Стоун полез в карман своего комбинезона и действительно извлек оттуда живую, болотного цвета черепаху.

– Это Крис для меня ее вырастил! Она у меня чуть ли не с той поры, как я еще под стол пешком ходил. – Астронавт протянул ее Милене. – Он и мой старый армейский нож пытался по моей просьбе вырастить, да вот лезвие оказалось мягковатым.

Чтобы как-то отреагировать, Милене пришлось повернуться к астронавту лицом. С высоты его роста на нее смотрели круглые, по-детски невинные глаза.

«Дитя, – подумала она. – Я разговариваю с ребенком». Сдерживать смех было почти уже невозможно. Щеки и без того были уже втянуты, живот поджат, спина максимально выпрямлена. И как Милена ни сдерживалась, но глаза уже наполнились до краев, и слезы смеха грозили градинами покатиться по щекам.

Майк Стоун затих. Он посмотрел на слезы, а затем себе под ноги. Тронутый до глубины души, он сунул черепаху Милене в руки.

– Как приятно сознавать, – тихо сказал он, – что кто-то тебя понимает.

Черепаха челюстями защемила Милене палец, как прищепкой. Забытое ощущение детства.

И МИЛЕНА ОЧНУЛАСЬ – ребенком, в Англии.

Она проснулась в своей комнате в Детском саду. На подоконнике стоял почерневший свечной огарок, оплывший воском прямо на ее тарелку, оставшуюся от завтрака. Милена ночью читала. Книга, старая и тяжелая, незаметно выскользнула из рук и упала в щель между матрасом и стеной.

Стояло лето, и из-за потрескавшегося оконного переплета с Миленой здоровалось ее дерево.

Оно приветствовало ее каждое утро – высокое-высокое, а ветви нежные и воздушно свисающие вниз, прямо как занавеси, играющие на солнце разноцветными пятнами листвы. Ствол у дерева был рябой; кусочки коры, отпадая, образовывали мозаичный узор. Милена любила это дерево и потому заучила его латинское название – ailanthus altissima.У китайцев оно называлось Древом Небес.

Жара давала о себе знать уже сейчас; в окно, припекая, струились лучи солнца. Сзади пошевелились. Милена обернулась. Ее соседками по комнате были две девочки – Сьюз и Ханна. Обе еще спали; выразительности на лицах было не больше, чем у манной каши. Одна из них, зачмокав, повернулась во сне. Скоро они проснутся. Так не хочется встречаться с ними, даже глазами.

Подправив матрас, Милена как можно тише села. Надоевшая старая комната: оранжевые стены, облупленные старые плинтуса с щербатыми наслоениями краски. Камин, теперь уже без дымохода; черные урны угольных обогревателей.

Милене-ребенку не хотелось шевелиться. Веки у нее были припухшие, в глаза будто насыпали песок. Почти всю ночь напролет она читала. Поначалу, конечно, хотелось упасть в кровать и заснуть, но если б она это сделала, то мешала бы другим носиться из комнаты в комнату. Потому, как своего рода компромисс, она бралась за книгу: пусть себе носятся, лишь бы ее не трогали.

Книга была биографией Эйнштейна. За несколько дней до этого Милена случайно услышала, как о нем говорили дети. «Ну вот, опять что-то незнакомое», – подумала она с тоской. А потому отправилась в Музей и отыскала эту книгу. Открыв ее, взглянула на фотографии. В том числе и на фото Эйнштейна в детстве. Уже тогда на губах у него играла печальная саркастическая улыбка. Бидермейер [14]14
  Бидермейер (нем.Biedermeier, букв. – «обыватель») – название стиля в немецком искусстве XIX в., отразившего неприхотливые вкусы бюргерской среды.


[Закрыть]
– так звали его остальные дети, – как честно сработанную, бесхитростную мебель, потому что он неизменно говорил своим учителям именно то, что думает. В шестнадцать лет, чтобы выбраться из Германии, он притворился, что у него нервное истощение.

Промычала что-то Сьюз, отворачиваясь от солнца. Милена встала и натянула комбинезон, брошенный перед сном прямо на пол. Все было предусмотрено для того, чтобы по утрам быстрее ретироваться из комнаты. Сунув ноги в черные шлепанцы, она выскользнула из своей секции. Секция состояла из трех больших комнат, где спало девять девочек.

В передней висела школьная доска, на которой был выведен график дежурств: имена на английском, задания на китайском. Милена в нем не значилась. Она считалась дефективной и от заданий была освобождена.

К завтраку Милена спустилась не умывшись. В Детском саду она слыла грязнулей, и было принято считать, что от нее пахнет. Судя по тому, как с ней иной раз разговаривали дети – одним ртом, не вдыхая, – Милена понимала: они специально задерживают дыхание, когда она рядом. Но на девятерых девочек в секции приходилась лишь одна ванна. Потому, когда Милена умывалась наравне со всеми, ей приходилось выстаивать с ними в очереди и раздумывать над тем, что сказать. Потому что все, о чем ни заговоришь, выдавало незаполненность ее памяти, скудость ее информационного багажа.

По ступеням боковой лестницы она протопала прямиком до подвала. Остальные дети спускались по центральной анфиладе, предпочитая идти в столовую более коротким и освещенным путем. Милена же проходила по всей длине здания, цокольным этажом. Ей здесь нравилось. Этот старый многоквартирный дом был возведен полтора века назад, перемычками между несколькими световыми башнями. Сами башни, облицованные изнутри кафелем, с пролегающими по стенам полосами света, имели сходство с какой-нибудь лабораторией, но наверху у них сквозной синевой горело небо. Свет с семиэтажной высоты просеивался через хаотичное нагромождений труб, балок, лифтовых шахт – прямо какой-то потаенный город. На крыше здания директор держал ульи. Снизу можно было различить пчел – скопище деловито снующих жирненьких точек. Пчелы неустанно трудились; Милене нравилась их преданность своему делу.

Считалось, что башни и крыша не являются территорией Детсада. Чтобы разжиться медом, дети то и дело совершали набеги на ульи и с визгом носились вечерами по подвалу, играя в прятки. Они врывались в комнаты к Няням (те жили на нижнем этаже) и с заполошным смехом бегали, пока те за ними гонялись. Самим Няням было лет по тринадцать-четырнадцать. Они тоже смеялись. И вот тогда, ночами, пока остальные дети резвились, Милена, оставаясь одна в комнате, могла спокойно почитать.

Милена шла и пыталась вспомнить, что именно она прочла нынче ночью. Она была приятно удивлена, что первую жену Эйнштейна, оказывается, звали Милева. Они вместе жили в Берне, когда он был гражданским служащим. А в день их свадьбы он забыл ключи от квартиры. Милева тоже была из Чехословакии, как и Милена.

Ведь так? Из Чехословакии? Или все же нет? Милена слегка расстроилась от того, что не помнит национальности первой жены Эйнштейна. «Ну почему, почему у меня это не получается? – грустно размышляла она, шаркая по полу. – Просто недоумок какой-то. Да-да, именно недоумок. Все так со мной и обращаются». Вирусы налетали на нее вихрем, но точно так же и отлетали, и все безрезультатно. Милена запоем читала, но книги шли как в прорву, и все впустую. На душе от этого было тоскливо и неуютно.

Она толкнула еще одну дверь и по ступеням поднялась в зал столовой.

Зал был уставлен складными бамбуковыми столиками с гладким резиновым верхом, чтобы было легче вытирать. В солнечные дни все помещение приятно пахло сосновой смолой. Дежурные по столовой все еще раскладывали ложки для завтрака – заспанные, хмурые спросонья дети лет девяти-десяти, расставляющие кружки бездумно заученными движениями.

Няня раскладывала по тарелкам ячневую кашу.

– Доброе утро, мисс Шибуш, – вежливо поздоровалась она. Эта Няня была старше остальных, лет восемнадцати. Милена знала, как ее зовут, но по имени принципиально не называла.

– Угу, – пробурчала Милена в ответ, не особо заботясь об учтивости.

Няня посмотрела Милене вслед – неумытой хмурой растрепе, изнуренной трудом, прочим детям (в том числе и Няне) неведомом, – и лишь покачала головой. Персонал Детсада на Милену давно махнул рукой: по их словам, за нее уже «перестали молиться». Да она и сама начинала понемногу от себя отступаться. В самом деле: что толку читать, штудировать, запоминать, усваивать, если, как ни старайся, как ни лезь из кожи вон, остальных все равно не догнать. Дети подобрее поглядывали на нее жалостливо-скорбными глазами. Более жестокие Милену просто боялись: при всех своих врожденных недостатках, она могла в придачу еще и стукнуть.

Свою ячневую кашу она понесла к угловому столику. По соседству в том же углу уже обосновались Сосунки– Билли Дэн со своей стайкой пятилетних шустриков.

Слышно было, как они играют в угадайку.

Как всегда, верховодил Билли.

– Так, а это что? – спрашивал он и начинал декламировать:

 
Там, где рожден я, – солнце и песок,
И черен я, одна душа бела,
Английский мальчик – белый ангелок,
А негритянский – черная смола… [15]15
  Перевод В. Топорова.


[Закрыть]

 

– Блейк! Уильям Блейк! – наперебой кричали шустрики.

– «Негритенок»! Стихотворение называется «Негритенок»!

– Правильно, – одобрял Билли с видом победителя. – А издано в сборнике…

– «Песни Неведения»! – не давая ему закончить, дружным хором загомонили его дружки.

Пустая забава. У всех этих сопляков в голове одни и те же вирусы, а они всё фанфаронятся друг перед дружкой своими знаниями, что плещутся в них, как рыбешки в пруду. Сосунки были попросту несносны. Бывало, подсунут из шкодливости кому-нибудь в постель сухой стручок гороха, а сами потом из жалости втихомолку плачут, пока не заснут. За ними приходилось постоянно приглядывать, нянчиться с ними. Дети постарше их обстирывали, гладили им белье. А Сосунки с высокомерным видом капризничали, пытались помыкать, пыжились доказать, что знают больше своих девятилетних опекунов. «Ничего, молодо-зелено», – снисходительно ухмылялись те, кто постарше, всем своим видом показывая, что сами они, в отличие от Сосунков, почти уже взрослые. У ребят повзрослее в чести были практические навыки. Они гордились лотками, за которыми присматривают, обсуждением сделок, куплей-продажей ящиков и стекла, извести и яиц. Они сравнивали между собой разные Братства, присматриваясь, куда со временем податься. Остаться ли лучше в Реставраторах или пойти в Риферы – возводить новые здания вместо того, чтоб ремонтировать старые? А как насчет Фермеров? Воздух, вольная воля, гуляй-не-хочу (в свободные от работы часы, разумеется). Или, скажем, Резинщики, Скорняки, а то и Фармацевты? Самыми престижными считались, конечно, Доктора – вот уж просто писк, – только кого из них разместятв Доктора? Пожалуй, никого.

Считалось, что ребенок может сконцентрироваться на будущем Размещении и всеми силами стараться соответствовать ему, развиватьсяв его сторону. По достижении девяти лет главной целью считалось заполучить Изюминку– желаемое Размещение в облюбованном Братстве. А в десять надо будет пройти Считывание Консенсусом, где любые огрехи или изъяны в тебе выверятся и излечатся. Считывание и определит твое жизненное предназначение.

Милене было девять, в конце лета стукнет десять. Ну и какое Размещение ей светит? Разве что мусор грузить. Или вон улицы подметать. Для тех, у кого к вирусам сопротивляемость, круг выбора невелик.

Милена молча доедала свою кашу – не очень вкусную, но зато питательную. Постепенно начинали подтягиваться другие дети, в основном те, кто постарше. Приходили и парами: мальчик с девочкой, держатся за руки, уже решили друг на дружке пожениться.

«Вот глупость-то. Ну стукнет вам десять – а там Считывание, да найдут в вас что-нибудь не то; отрихтуют, и вот вы уже совершенно другие люди. Считывание вас изменит – иди теперь женись на незнакомом тебе человеке! Или, допустим, разместят вас по разным Братствам, раскидают по разным углам Ямы. Смысл в этой скороспелой помолвке, пожалуй, единственный – показать всем: “Гляньте-ка на меня! Каков, а? Совсем уже взрослый”. И чего вас всех так тянет поскорее стать взрослыми?»

«Ну ладно, пора».

Милена встала, пошла, и лишь на полпути к дверям вспомнила про свою тарелку: тарелки надо за собой убирать. «Ну почему у меня никакой памяти?» Повернувшись, она направилась обратно к своему столику. На нее со злорадными улыбочками поглядывала стайка Сосунков этого самого Билли. Один аж раскраснелся от удовольствия, даже хихикнул. «Вот она, вот она, Тюха-Матюха, которая ничего не помнит! Видели? Видели, как она тарелку свою забыла?» Милена глянула на Сосунков так, что те поспешно отвернулись. Побаиваются.

Милена сдернула тарелку со стола и вымыла ее в раковине, ни с кем не разговаривая. Ей не хотелось, чтобы ее боялись. Хотелось, чтобы с ней дружили, чтобы во всем наравне со всеми участвовать.

«Ну почему, почему? – изводила себя девятилетняя Милена вопросами. – Почему я ничего не запоминаю? В чем тут дело?» Она никак не могла взять в толк, почему вирусы от нее будто шарахаются. В этом возрасте она уже не помнила, что способна сама перестраивать вирусы, структурировать коды ДНК.

Милена сбежала по ступеням зала и дальше по лестнице к выходу. Толкнув перед собой дверь, словно та загораживала ей путь к свободе, она, как была – непричесанная, неумытая, – очутилась на залитой светом улице.

По одну ее сторону на газоне росли деревья – видимо, поэтому улица и называлась Гарденс – Сады. Большой жирный голубь на ветке, раздув шею, приударял за голубкой размером помельче. Голубка семенила прочь, уклоняясь от его домогательств. На углу улицы стояла телега, куда здоровенный, медлительный мужчина флегматично стаскивал холщовые мешки и вытряхивал из них мусор.

«Это что, и есть мое будущее?» – глядя на него, подумала Милена.

Верзила размеренно вытряхивал мешки; видно было, как под кожей у него ходят туда-сюда бугры мышц. Бородач с косматой шевелюрой. Прямо-таки библейский пророк.

«Интересно, что происходит, когда тебя размещают в Мусорщики? – прикидывала Милена, проходя мимо бородача. – Скажем, ты вдруг внезапно обнаруживаешь, что в жизни только о том и мечтал, чтобы ворочать мусор? Дают тебе какой-нибудь вирус, и в тебе вдруг просыпается любовь именно к этой работе?» Мусорщик, не прерывая своего занятия, угрюмо покосился на Милену. «Ему бы короля Лира играть», – отметила та про себя. Между тем «королю» предстояло перетаскать еще достаточно много мешков, стоящих рядком вдоль бамбукового ограждения.

Милена мечтала быть поближе к театру. Вместе с другими сиротами она ставила сценки и, занимаясь непроизвольной режиссурой, как-то разом расцветала. Была ли хоть какая-то возможность для Милены Шибуш разместитьсяпоближе к сцене?

«Я бы за что угодно взялась, – истово клялась она самой себе. – Хоть пол мести, хоть заправлять спиртовые фонари или костюмы стирать. Все, что угодно, лишь бы в театр!»

Но вероятность этого была ничтожная. Няни почему-то не представляли Милену ни за какой иной работой, кроме грубой физической, что-нибудь вроде «кирпичи таскать» или «арбузы грузить». И сколько бы Милена ни выспрашивала насчет Размещения – чем оно определяется или для чего оно вообще, – Няни лишь улыбались. Причем с какой-то ехидцей, свысока. Как будто бы говоря: «Тебя это еще как-то волнует? Ты все еще от детства не отошла!» И хоть бы один ответ по существу. Наверно, они сами ничего толком не знали.

Милена шагала по Гарденс-стрит, постепенно сама себя распаляя.

Как-то ей сказали, что книг больше нет, не осталось.

Книг – нет! Как нет, когда конкретно их Братство тем и занималось, что спасало библиотеку Британского музея! Когда экземпляр каждой книги, напечатанной в двадцатом веке, находится именно там! Милена слышала об этом, и разыскала библиотеку сама. Помнилась та благоговейная тишина, какой ее встретили заветные стеллажи с фолиантами. И брюзгливое непонимание на лице библиотекарши. « Читать? Ты хочешь их читать? Дитя мое, да это же исторические документы, оригиналы. Зачемтебе их читать?» Понадобился визит директора Детского сада, чтобы Милену допустили в библиотеку. Директор был энергичным сердечным человеком лет двадцати с небольшим и умел располагать к себе. «Мал золотник, да дорог, – сказал он про Милену библиотекарше. – Ребенок хочет читать книги – ну так что ж, молодец, пусть читает!» – А сам шепнул библиотекарше что-то такое, отчего глаза у нее сочувственно смягчились. Чтение книг было очень нездоровым симптомом, говорящим об умственном расстройстве. Библиотекарша как-то сразу засуетилась, заюлила, заворковала Милене насквозь фальшивым голосом, разъясняя элементарные вещи – медленно-медленно, по нескольку раз.

Когда Милену наконец оставили с книгами наедине, она беззвучно расплакалась – от изобилия всех этих знаний; от того, что другим они достаются даром, закачиваясь в голову почем зря.

И принялась наверстывать, с шестилетнего возраста. Первой книгой, которую Милена прочитала, по крайней мере попыталась прочесть, была «Республика» Платона.

Так почему же Няни говорили ей, что книг больше нет? Из неловкости перед ее недугом? Из страха, что она прочтет что-нибудь такое, что знать не полагается? В голову лезли самые разные мысли насчет мотивов, двигавших Нянями. Как и насчет Реставраторов, в Братстве которых она проживала.

Реставраторам на перестройку была отдана старая часть города, Яма. Все за ее пределами – Риф, Холмы и все остальное – принадлежало Риферам. Им под снос была отдана вся старая застройка, на смену которой предстояло воздвигнуть новые, биологически регулируемые здания. А вот в Яме, наоборот, все предполагалось постепенно воссоздать в прежнем виде: дома восемнадцатого века, старинные архитектурные ансамбли. Причем вместе с содержимым: восстановить кресла, заново выткать гобелены там, где они успели частично или полностью истлеть. Вновь воздвигнуть величавые купола старинных соборов.

Переплетчики и драпировщики, каменщики и скульпторы, специалисты по живописи маслом и краснодеревщики, штукатуры и плотники, гравировщики и вязчики – все эти хранители, воссоздающие облик Истории, жили в едином Братстве, расположенном в центре Лондона.

Милена прогуливалась уже долго. Подобно какому-нибудь призраку, кормящемуся солнечным светом и теплом людских жизней, она пересекла Сити. Дойдя до Юстона, обратно возвратилась через тенистый Тэвисток-сквер и вышла на Мэлет-стрит, где находились главные склады Реставраторов. Место это называлось Школой. Рядом с ее серыми воротами снаружи располагался импровизированный рынок, где местные жители приторговывали всякой всячиной, так или иначе удовлетворяющей потребности близлежащих кварталов, – бумагой, кистями, трубками, башмаками. Школьный учитель, например, торговал фасолью. Лежащие кучами фасолины были отборными – крупными, глянцевыми, как полудрагоценные камни; в гущу их преподаватель то и дело запускал руку. К столбам возле ворот были привязаны волы в ярме – для возчиков, в данный момент загружающих на подводы каменные и деревянные балясины. За волами следил мальчуган с хлыстом и собакой колли. Перекинув через плечо рубаху на манер тоги, он сидел лицом к солнцу на каменном столбике и покуривал трубку. За воротами пилили бревна: слышен был звук пилы и доносился запах опилок.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю