Текст книги "Детский сад"
Автор книги: Джефф Райман
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)
Джефф Райман
Детский сад
Посвящается Джону Хоскингу, Джоанне Фербэн, и моим родителям
Автор выражает признательность:
Джону Клуту, Полу Бразье,
Робу Берту и Аманде Бразье
Предисловие
Победная поступь медицины (Культура вирусов)
МИЛЕНА КИПЯТИЛА ВСЕ ПОДРЯД. Она панически боялась заболеть. Она всегда кипятила ножи и вилки других людей, если хотела их использовать. И другим людям это часто не нравилось. Режущие изделия делались из твердой резины, которая от такой обработки часто плавилась. После этого ножи уже нельзя было использовать. Зубцы у вилок начинали топорщиться куриными лапками, скукоживаясь на манер высохших старых перчаток.
На улицу Милена выходила исключительно в перчатках, причем по возвращении кипятила и их. Поковырять пальцем в ухе или носу она не позволяла себе никогда. В душных, пахнущих, переполненных автобусах Милена задерживала дыхание – иной раз так, что голова шла кругом. Стоило кому-нибудь кашлянуть или чихнуть, как она тут же закрывала себе лицо. А чихали люди постоянно, и зимой и летом. Они болели всегда – потому что у них были вирусы.
Убеждения были инфекцией. Достижения медицины привели к тому, что приемлемые модели поведения можно было подцепить от соседа или привить по решению Партии.
Вирусы делали людей жизнерадостными, чуткими и честными. Благодаря вирусам у людей появились безукоризненные манеры, эрудиция и красноречие. Они работали четко и быстро, и у них – у всех – были абсолютно одинаковые убеждения.
Некоторые вирусы были получены из герпеса и внедряли ДНК непосредственно в нервные клетки. Другие представляли собой ретровирусы и переносили ДНК мозга, импортируя информацию и мысли. Их еще называли Леденцами —из-за того, что нуклеиновые кислоты их генов окружала оболочка из сахара и фосфатов. Они были защищены от генетических повреждений и мутаций. Считалось, что Леденцы абсолютно безопасны.
Но Милена этому не верила. Леденцы в свое время ее чуть не погубили. В детстве ей была свойственна стойкая сопротивляемость вирусам. Что-то в ней неустанно боролось против них. И вот в десятилетнем возрасте ей наконец разом ввели такую дозу, что от лихорадки, вспыхнувшей как пожар, она чуть не умерла. А когда она пришла в себя, то уже обладала энциклопедическим запасом знаний и заметными математическими способностями. А что еще они могли с ней сделать?
Милена решила себя проверить: как-то раз она попыталась стянуть яблоко с рыночного лотка. За лотком стоял ребенок – это было в порядке вещей. Не успела Милена коснуться пятнистой кожицы плода, как тут же подумала, каких трудов тому мальчонке стоило эти яблоки вырастить да потом притащить на рынок, и все в ущерб своему свободному времени. И она не смогла утащить яблоко – просто рука не поднялась. Уж не вирус ли тому причиной? Неужели он с ней настолько слился? Поди разбери.
Впрочем, против одного вируса у Милены точно был иммунитет – и она понимала, что это была именно ее особенность. Она не могла не чувствовать в своем сердце мучительного желания любви. Любви к другой женщине.
Это был, безусловно, пережиток поздней стадии капитализма – так провозглашала Партия. У Милены была Неправильная Морфология.Она была устроена по-другому. Не то чтобы совсем по-другому, но иначе, чем все. Это объяснение выводило Милену из себя. Какая «поздняя стадия капитализма»? Когда? Спустя почти век после Революции!
Она втихомолку злилась, и это ее пугало. Гнев был опасен. Он убил ее отца. Ему ввели столько вирусов, чтобы вылечить от гнева, что отец умер от лихорадки. Милена была уверена, что настанет время, когда Партия попытается вылечить и ее – и от гнева, и от того, что она была собой. Милена жила в страхе.
В ДЕСЯТЬ ЛЕТ Партия подвергала всех Считыванию —это было одним из общих демократических прав человека. Благодаря прогрессу в медицине на смену представительской демократии пришла более четкая и прямая система. Людей теперь считывали,создавая своеобразные отпечатки их личности – модели. Эти модели присоединялись к правительству и напрямую участвовали в принятии решений. Правительство получило название Консенсус.Это был консолидированный продукт зрелого периода социализма. Таким образом, каждый человек являлся частью Консенсуса – за исключением Милены.
Милена Считывание не проходила. В десять лет она так болезненно переносила прививку вирусов, что ее не стали подвергать этой дежурной процедуре. Личность Милены на тот момент была еще не совсем сформирована, и Считывание было бессмысленно. Так что Считывание она не прошла; ее автоматически поместилив разряд «взрослых». Как скоро они теперь об этом вспомнят? Когда они вспомнят и считают ее, на поверхность непременно вылезут и ее Неправильная Морфология,и все ее тайные пороки. И тогда, в целях социальной гигиены, ее заразят болезнями, чтобы наконец вылечить.
В ту пору Милена боялась умереть смертью отца. У него, наверно, тоже была сопротивляемость. Отец умер в Восточной Европе, и мать с дочкой бежали в Англию, где инфекции были помягче. А там умерла и мать, оставив девочку сиротой в чужой, незнакомой стране.
Пока Милена росла, в голове у нее все время клубились смутные видения, связанные с театром. Ее зачаровывала механика вращающихся сцен, куклы, спуск и подъем разноцветных панорам-декораций. Ей нравились громоздкие пахучие лампы-спиртовки, сияющие так, как бывает только в театре. Представлялось и то, как, чередуясь, полосуют сцену (белую-пребелую!) тугие жгуты ослепительно желтого цвета. Ей нравился свет. Смутно представлялись какие-то сценические действа, где играл только свет. Людей не было.
Десяти лет от роду Милена была размещенана работу в театр, актрисой. Это оказалось ошибкой. Актрисой она была никудышной. Было что-то досадно непластичное в ее неспособности имитировать других людей: она всегда оставалась собой. И обреченно боролась за то, чтобы оставаться собой.
ОБЫЧНО ПО УТРАМ за Миленой заезжал автобус и вез на очередной спектакль. Она сидела, бережно сложа руки, чем-то напоминая собой нераспустившийся цветочный бутон, и смотрела через окно на глухо шумящий Лондон.
Лондон называли Ямой – из сочувственной нежности к его обветшалым зданиям в частоколе бамбуковых лесов; звали его так за многолюдность, за его запахи. Ямой, потому что он лежал в углублении речной поймы между холмами, под защитой Большого Барьерного рифа, отделяющего его от взбухающего моря и эстуария Темзы.
За окном проплывали соломенные шляпы и дымящие трубки торговок вяленой рыбой. В надежде получить мелочь, отплясывала под игрушечные барабаны ребятня; те же дети толкали тележки с грудами пыльных зеленых овощей. С лягушечьей жизнерадостностью перекрикивались друг с другом мужчины в шортах, закатывая в цементные зевы подвалов пивные бочки. Смирно стояли возле крытых фургонов огромные белые лошади.
Люди были лиловыми. Кожа у всех изобиловала особым белком – родопсином. Раньше его находили только в глазу. На свету родопсин распадался на натрий и углеводы.
Люди фотосинтезировали.Благодаря фотосинтезу они питались: как-никак в Яме жило двадцать три миллиона человек. Летом здесь было тропическое пекло. По утрам парки были усеяны распластавшимися, как морские звезды, людьми: они питалисьсолнечным светом. Сырыми пронизывающими зимами они то и дело выбирали местечки, где не дуло, и, прижавшись к стенам, благодарно распахивали одежду навстречу скудным лучам солнца. Ни дать ни взять – барельефы старинных церквей эпохи барокко. Когда Милене приходили в голову подобные сравнения, она тут же начинала нервно ерзать при мысли о пережитке– мысль о неправильной морфологии не давала ей покоя.
Жители города умирали прямо на улице. Каждое утро автобус проезжал мимо бездыханного тела. Упавший обычно лежал в полный рост на тротуаре, глядя в застывшем удивлении через плечо, будто его неожиданно окликнули. Где-нибудь по соседству меланхолично звонил колокол: «Врача-а-а…»
А в автобусе по-прежнему стоял гомон актерских голосов. Вот громко рассмеялась актриса: она сидит, подперев нос согнутым пальчиком, и увлеченно беседует с режиссером. Вот молодой человек, удрученный отсутствием успеха, молча глядит себе под ноги. «Неужели никому нет дела? – недоумевала Милена. – Неужели никому нет дела до умерших?»
Стариков на улицах видно не было. За прилавками дежурили молодые матери. Их дети помешивали на жарко шипящих жаровнях еду или нашлепывали на старые башмаки новые подметки.
Те, кто умирал, тоже были молодыми.
Человеческая жизнь сократилась вдвое. Это достижением медицины не считалось. Считалось ошибкой.
В эпоху перед Революцией было открыто средство от рака.
Оно окутывало протоонкогены сахарной оболочкой, из-за чего рак не мог начать развиваться. В старом мире безмерной нищеты и безмерного богатства это лекарство принялись скупать богачи, не дожидаясь результатов тестирования. Средство оказалось заразным, и произошла утечка. Рак исчез.
Когда-то нормальный человеческий организм каждые десять минут производил раковую клетку. Рак, как выяснилось, был достаточно важен. Раковые клетки не старели. Они выделяли белки, предотвращающие старение, и позволяли людям доживать до пожилого возраста. Без рака же люди стали умирать примерно в тридцать пять лет.
А потом произошла Революция.
Милена сидела в своих кипяченых перчатках, отмечая про себя напряженные огоньки в глазах актеров, их неутолимое желание прославиться, пока они молоды. Бросались в глаза и беспрестанные улыбки-оскалы рыночных зазывал, казавшиеся ей теперь симптомами болезни. От происходящего вокруг веяло какой-то наигранностью, неискренностью.
Она видела детей. Им теперь вводились вирусы, прививающие образование. Трехнедельный младенец уже мог разговаривать и знал азы арифметики. К десяти дети становились взрослыми, подобно искусственно выращенным цветам. Только это были не цветы любви. Это было цветочное сырье для обработки – ростки, которые нужно как можно скорее использовать. Потому что времени нет.
Книга первая
ЛЮБОВНЫЙ НЕДУГ, или Жизнь в Яме
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь…[2]
Глава первая
Повседневная жизнь в грядущем
(Окна в пролете моста)
ЭТО БЫЛА ДЕТСКАЯ АУДИТОРИЯ.
Все сидели на матрацах, расстеленных на полу комнаты Детсада; свет был приглушен. На детях были однотипные серые комбинезончики из стеганой саржи, впрочем, их разрешалось украшать цветастой вышивкой. Разрешалось также входить и выходить из комнаты по своему усмотрению; следить за дисциплиной не было необходимости. На импровизированной сцене являли витиеватый шекспировский юмор актеры.
Они играли «Бесплодные усилия любви». Дети явно скучали: сюжет пьесы был им хорошо знаком.
Милена Шибуш готовилась к своему выходу, находясь непосредственно в поле зрения детей. Кулис и занавеса здесь не было. Слышно было, как негромко переговариваются между собой зрители: на лестные отзывы рассчитывать не приходилось.
– Опять это, из Новой Истории, – скучающе вздыхала девчушка в переднем ряду. Щеки у нее были пурпурными от солнца, обиженный голосок с сипотцой. На вид года три. – Если уж браться за классику, так хоть ставить по-нормальному.
– Не понимаю, зачем нам все это суют, – вторила ее подружка. Эта была постарше, с претензией на взрослость. – Все уже наизусть известно. А это что за болван, в башмаках на вырост?
Болваном была как раз Милена Шибуш. «Вот соплюхи!» – мысленно выругалась она. Вся эта мелкая поросль въедлива, как комарье. Им же все разжевывают вирусы, мозги напрягать вообще не надо.
«Мне тоже не нравятся эти башмаки, – подумала она. – Но они положены по сценарию».
Милена играла констебля Тупицу.
Вся ее роль состояла из шестнадцати реплик.
«Мне уже шестнадцать лет, – грустно размышляла Милена. – Полжизни уже прожито, а я все долдоню эти шестнадцать реплик в Детских садах».
В Детских садах росли сироты. Сирот было множество. Милена сама была из их числа. Актрисой она стала, чтобы убежать от других сирот и поскорее расстаться с Детсадом. И вот она снова здесь.
Милена оглядела лица своих коллег. Актер, игравший Бирона, сидел с совершенно пустым взором – в гриме, с непременной бородой, выращенной специально для этой роли. Борода актеру полагалась, потому что Бирон носил бороду. Подобное воссоздание образа служило единственной цели: сохранить преемственность традиции. Один культурный слой сменялся другим, но ничего нового при этом так и не рождалось.
«Но ведь всем же скучно, – изнывала Милена, – и актерам и детям. Так зачем, зачем, зачем мы все это вытворяем?»
Свою реплику, одну из шестнадцати, она пробормотала чисто машинально:
– Это уж про меня, с вашего соизволения!
«И кому это надо? Ну вот, теперь хоть переобуться можно».
ДО ДОМА МИЛЕНА ДОБРАЛАСЬ, когда уже почти стемнело. Она неспешно брела по тротуару вдоль Южной набережной, скудно освещенной спиртовыми фонарями. На западе небо еще теплилось дымчато-розоватым закатом.
Сквозь сгущающийся сумрак смутно проступали контуры Национального театра Южной Британии. Старое здание держалось за счет боковых башенок-пристроек и бамбукового каркаса.
Его называли Зверинцем– кто добродушно, а кто и не без намека. Милена официально состояла в театральном сословии, хотя еще ни разу не играла ни на одной из основных площадок Зверинца. Одной из главных достопримечательностей театра было кафе «Зоосад» – круглосуточно функционирующая ресторация. Актерам не полагалось подпитываться солнечными лучами. От них излишне – до багровости – лиловела кожа, что недопустимо для исполнения Шекспира и вообще классики. Актерам надлежало быть светлокожими – чтобы соблюдать историческую достоверность. Им полагалось есть пищу, которой молодому организму частенько не хватало.
В кафе «Зоосад» Милена захаживала, когда чувствовала себя одиноко или когда совсем не хотелось возиться со своей одноконфорочной плиткой-спиртовкой. Своего рода снадобье от душевной хандры. За столиками, непринужденно болтая и похохатывая, сидели посетители: молодые звезды богемы или же дети членов Партии – нарочито невозмутимые, изысканно одетые. Милена, стоя в хвосте медлительной очереди за горячей водой, смотрела на них голодными глазами.
Здесь царила мода на различные исторические типажи, все были на этом буквально повернуты. Особо стильная молодежь носила черное, изображая якобы восставших из гроба знаменитостей. «Вампиры Истории» – так они себя называли. Напичканные вирусами мозги бдительно подсказывали им, как избегать анахронизмов и полностью соответствовать выбранной эпохе. Это напоминало легкое безумие.
Вампиры появлялись только с наступлением темноты, чтобы солнце не могло повредить их изящной бледности. Им тоже надо было есть, и они могли себе позволить блюда под стать своему историческому антуражу. У Милены же достатка хватало лишь на убогих кальмаров-маломерок да холодноватую лапшу из водорослей, с синеватой подливкой. На до краев наполненные вкусной снедью тарелки Вампиров было просто больно смотреть; Милена отводила глаза.
Она заметила Сциллу – знакомую актрису, ее столик сейчас как раз освободился. Сцилла только что распрощалась с несколькими собеседниками, проводив всех бархатным поцелуем в щечку. Сцилла знала всех, даже Милену.
– И кого это мы нынче изображаем? – поинтересовалась Милена, опуская поднос на столешницу.
Сцилла была в черном; на лице, намазанном белилами, контрастно выделялись вампирские тени вокруг глаз.
– Просто себя, – небрежно бросила она. – Ведь это же явстаю из могилы, а не кто-то там.
– Надо же, некоторые для разнообразия уже начинают играть самих себя, – подивилась Милена.
– А что, по крайней мере, типажу это не вредит, – парировала Сцилла. Судя по всему, она стремилась стать Бестией – то есть одной из примадонн Зверинца.
– Знаешь, моя пьеса меня уже достала, – поделилась Милена, с неизменной тщательностью прополаскивая нож и вилку в чашке с горячей водой. – Ты, случайно, не подскажешь, как бы мне исхитриться свой костюм поменять? Эти башмаки меня просто бесят.
– Да никак не поменять, если костюм – часть оригинальной постановки. Ты же отойдешь от исторического образа.
– Да они так по-дурацки шлепают по сцене. Не хочется быть посмешищем.
Сцилла пожала плечами.
– Ну, разве что на Кладбище прогуляйся.
Это что, из разряда вампирских шуток, что ли? Милена глянула на Сциллу, чуть сузив глаза: жизнь научила ее пробовать юмор на зуб.
– Да, на Кладбище, – повторила Сцилла с нажимом, словно упрекая собеседницу за невежественность. – Туда всякое старье сдают, за ним вроде никто и не следит.
– То есть можно вот так пойти и взять, что ли? Без согласования с режиссером?
– Ну да. Есть там один старый склад, под мостом.
Сцилла стала объяснять, как туда добраться, и тут к столику, шаркая, подошли еще двое Вампиров, в одежде а-ля двадцатый век: на нем черный смокинг, на ней черное платье с люрексом. Похоже, что партийные, или, как говорили в народе, Противные.
Юноша для показной солидности носил очки, а в нос себе вставил что-то, от чего ноздри чуть заметно трепетали. Волосы гладко прилизаны, а щеки присыпаны зеленоватой пудрой, чтобы лицо имело нездоровый вид.
– Добрый, э-э, вечер, – произнес он чопорно, с нарочито американским прононсом. – Мы только что кое-как сумели улизнуть от Вирджинии. Бедняжка весь вечер занимается тем, что перечисляет, чем именно Джойс плох как писатель. При этом зависть ее столь очевидна, что мне стало неловко.
Его спутница туманно улыбнулась из-под своей широкополой шляпы, напоминающей вазу.
– Том? – спросила она томным голосом (юноша стоял к ней спиной). – Я, кажется, к вам обращаюсь! Том, вы что, не слышите? Том!
– Томас и Вивьен Элиот! – воскликнула Сцилла, этим явно доставив парочке удовольствие. – Нет, вы видели? Ну просто вылитые! – Юноша и девушка явно не хотели выходить из образа.
«А своего-то в вас хоть что-нибудь осталось?» – подумала Милена.
– Не припомню, имел ли я удовольствие быть с вами знакомым? – обратился к ней юноша, церемонно протягивая Милене руку. У Вампиров этот жест сходил за приветствие. Юноша пожелал узнать, кого Милена изображает.
– Я-то? – переспросила Милена с глухой неприязнью. Протянутую руку она демонстративно не заметила. – Да так. По жизни была швеей-мотористкой, в Шеффилде девятнадцатого века. Померла в двенадцать лет. И упыриха из меня так себе. Клыков нет, одна экзема с рахитом.
Вампиры, поскучнев, отчалили.
– Эк ты их! Как ветром сдуло, – одобрила Сцилла.
– Сдуло так сдуло, – вздохнула Милена. Ну почему мне все не по нутру?
– Сцилла, со мной что-нибудь не так? – спросила она вслух.
– Да ну тебя! – буркнула та. – Просто ханжой не надо быть. И упертая ты какая-то, – добавила она, помолчав. И, как бы сглаживая остроту замечания, пропела: – Ла-ла-ла-а. – Это было совершенно ни к селу ни к городу, будто любое чувство можно переложить на песенный лад.
– Упертая, говоришь? – переспросила Милена; стрел самобичевания в ее колчане прибавилось.
– Ты все еще эту вилку моешь, – заметила Сцилла. – Мои-то все уже переплавила. Помнишь, когда ко мне приходила?
– И ханжа?
– Жуткая. – Сцилла кивнула, соглашаясь сама с собой.
У Милены мелькнула секундная мысль, что она, пожалуй, влюблена в Сциллу.
«О, женщина, если б ты знала, что у меня на уме!»
Милена снова вздохнула:
– Ну вот, час от часу не легче. – Мало того что у нее Неправильная Морфология, так при этом еще и ханжа! Взглядом она окинула своего кальмара; нет, уж лучше поголодать. – Извини. – С шумом отодвинув стул, она встала и двинулась к выходу.
– Милена! – окликнула ее Сцилла. – Ты же сама спросила! Разве не так? Вечно она сначала говорит, а потом лишь думает. Артистка. Жизнь – сплошная сцена.
Остановившись только на пешеходном мосту Хангерфорд, Милена с тоской посмотрела на реку. Вода под лунным светом вскипала мелкими бурунами, она была мутной, с запахом отходов. К опорам моста то и дело приставали клочья мусора и липкая пена. Улететь бы отсюда куда-нибудь, прочь от этого мира!
Возле моста Ватерлоо с места своей швартовки мягко взлетел в воздух большой черный шар. Почти бесшумно, шепчуще, словно ветер над болотистой пустошью. Круглясь туго надутыми щеками, он неспешно двигался вперед и вверх, с плавной величавостью бесшумного облака. Куда? В Китай? В Бордо? Эх, отправиться бы сейчас с ним! Уподобиться этой не отягощенной мыслями громадине, несущейся по воле ветра.
Ведь она еще молода. А считает себя пожилой. На Южной набережной в окнах кафе «Зоосад» ярко мерцали свечи; виднелись силуэты Вампиров, слышался приглушенный смех. Падкая на утехи молодежь, не чувствующая неумолимого бега времени. Тишина им ненавистна: она зияет в них, ее еще предстоит заполнить опытом.
Кого-то из них неудержимо тянет сотрясать воздух шумом, оголтело скакать, словно их изнутри дергают за ниточки, как марионеток. Другие – подобно Милене – словно расчищают внутри себя место и упорно ждут: какого-нибудь решающего слова, дела – того, что непременно должно наступить. Тишина внутри им ненавистна; им невдомек, что из нее прорастут все слова и деяния, которые надлежит совершить им, и только им.
«Что-то, что-то должно произойти, и уже скоро, – думала Милена. – Мне нужно приступить к чему-то новому. Я устала от всех этих пьес, от Детских садов. Устала быть собой. Устала сидеть ночи напролет на краешке кровати, одна-одинешенька. Мне нужен кто-то.Нужна женщина – но откуда ж ей взяться? Ведь всех излечили.Вирусами. Неправильная Морфология… “Я люблю тебя” – это что, тоже Морфология?»
Милена страдала. Она подумала, что таких, как она, во всем мире никого не осталось.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ она отправилась на Кладбище, прижимая к себе ненавистные башмаки. С вокзала Ватерлоо уходили на континент составы. Деревянные вагоны на каучуковых колесах, уже не знающих рельсов, скрипели, и постанывали, и пыхтели клубами пара, сотрясая старые мосты из допотопного кирпича.
Под такими кирпичными мостами проходили туннели. Один из тех туннелей назывался Лик-стрит [4]4
От англ.«leak» – протекать.
[Закрыть], который в прямом смысле протекал. Падая с крыши, гулко стучали капли воды. Пахло поездами – маслянистым запахом паровозной гари, от которого свербит в носу. Стены покрывала сероватая треснутая плитка; тут и там виднелись здоровенные зеленые двери.
Двери были заперты – Милена по дороге пыталась дергать ручки, но ни одна не поддавалась. Странно: зачем тогда дверь, если она не открывается?
Наконец она поравнялась с громадными воротами, створки которых были слегка приоткрыты. Снаружи железо лохматилось слоями облезающей краски, сквозь которую проступала надпись «Белая лошадь», сделанная старинным шрифтом. Из-за ворот доносилась музыка – как будто играл настоящий оркестр.
Оркестр играл в темноте. Милена во все глаза уставилась в щель между створок. Что это за оркестр, играющий во тьме кромешной?
Открыв ворота пошире, она робко шагнула внутрь. Взгляд выхватил из темени беспорядочные ряды одежды; всевозможный реквизит, развешанный на длинных перекладинах, – некоторые из них были на колесиках. Все это мелькнуло в луче тускловатого света, сочащемся из открытого прохода. Неожиданно луч начал сужаться. Не успела Милена опомниться, как створка ворот за спиной гулко захлопнулась.
И больше не поддавалась. Милена не могла поверить. Она ничего не знала о замках; у ее поколения в них не было надобности. Никто ничего не крал. Однако старинные ворота безнадежно замкнулись. Она их и толкала, и стучала, и кричала: «Эй, кто-нибудь!» – но все бесполезно.
«Что ж, ладно!» – подумала она мстительно. Вот умру здесь от голода, тогда отыщете меня здесь лет через пятьдесят, со скрюченными пальцами. Что еще за дверь такая дикая? Почему, черт возьми, ни зги не видно? И как теперь отсюда выбраться? В глазах защипало от навернувшихся слез. Рывком повернувшись, Милена лягнула дверь, от чего та тяжко задрожала. А музыка все не смолкала, и Милена прислушалась. Вирусы знали это произведение нота в ноту.
Какая-то женщина серебристо журчащим сопрано выводила «Das Lied von der Erde» – «Песнь о земле»,знаменитый опус Малера о смерти. Вот-вот, мне оно сейчас в самый раз. Неужели горемыке маэстро больше писать было не о чем?
Вместе с тем какая-то Бестия (а может, и не Бестия) все пела и пела из темноты. Что ж, Бестия она или нет, но дорогу наружу она должна знать.
Музыка изливалась из противоположного по диагонали угла склада. Надо было просто туда добраться.
Хотя для этого предстояло пробраться через эти ряды старых костюмов. Прямых проходов между ними не было. Какие-то балахоны, чиновничьи мундиры, монашеские рясы – все это тряпье сиротливо болталось, пришпиленное к вешалкам булавками. Внезапно Милену что-то остро кольнуло.
«Оп! Великолепно, с-супер», – прошипела она, посасывая уколотый палец. Всё, теперь точно в кровь микробы попадут.
Затем она уронила башмаки. Раздался всплеск. «Боже мой, куда это они угодили?» Ладонь окунулась в лужу затхлой воды. Башмаки нашлись, и они, разумеется, успели намокнуть, так что Милене теперь приходилось держать их на весу, отставив руку. Выпрямляясь, она головой ударилась о перекладину, сердито ее пихнула, запуталась ногами в ворохе лежалого тряпья, снова уронила башмаки, стала на ощупь их искать и, кое-как наконец поднявшись на ноги, зарычала и перевела дыхание.
Больше всего Милена боялась уронить достоинство. Она заставила себя успокоиться и, хотя руки слегка дрожали, начала пробираться между рядами одежды, ведя для ориентира ладонями по легонько дребезжащим на своих колесиках перекладинам. Идти вроде как стало легче.
Так она и шла в темноте, пока не заблудилась окончательно. Пальцы ощущали грубоватую мешковину, разлезшиеся швы с паутиной торчащими нитками. Иногда под руку попадались колючие бугорки блесток. Будто целый театр, рухнув, лежал вокруг, оставив после себя лишь пыльные останки.
«А что, если никакого оркестра нет?» – тревожно подумала Милена. Да ну; кто ж в таком случае играет – призраки, что ли?
Мысли напрашивались самые разные. Во-первых, музыка звучала чересчур громко. Так громко она звучать не должна. Даже если стоишь посреди оркестра, около литавр, и то музыка звучит не так. Да еще это пронзительное, неестественное дребезжание, пронзающее уши словно иголкой.
Ее отвлекло то, что она чуть задела головой кирпичную кладку: это была какая-то арка. В темноте Милена пригнулась и… увидела свет. Свет! Пусть тусклый, пусть серый, как в лесной чащобе, но все же это был свет.
А музыка! Она теперь звенела еще громче, упругим эхом отскакивая от шероховатой кирпичной стены где-то неподалеку. Причем оркестра не было. Он бы здесь просто не уместился.
Тем не менее оркестр буквально гремел. Сверлами буравили мозг флейты, стены дрожали, как барабанная мембрана. Милена одной рукой закрыла ухо, а другой загородила себя одежной стойкой. Нырнула на корточки и с поспешностью, напоминающей панику, распростерла висящую там бархатную пелерину на манер занавеса.
Отсюда во внешний мир вело окно. Окно? на мосту? Милена такое впервые видела. Свет освещал горы – чуть ли не залежи – бумаги, уложенной стопками, иные из которых сами собой косо завалились на пол. Бумага была жутким дефицитом, так что у Милены от созерцания такого богатства буквально перед глазами поплыло.
И на фоне всего этого, небрежно развалясь, сидел Белый Медведь.
«Прошу прощения! Так их называть некорректно», – вспомнила Милена. Не медведи, а Гэ-Эмы – генетически модифицированные люди.
Гэ-Эмы когда-то были людьми. Прошу прощения: почему были?Они и естьлюди. Просто тогда, еще до Революции, они перепрограммировали себе гены для работы в Антарктике. Это болезнь, их надо жалеть. Конкретно этот Гэ-Эм был здоровенным, мохнатым, причем мех был разных оттенков. Он сидел, приоткрыв пасть и уставясь перед собой с отсутствующим видом. Глаза-маслины не мигали, но поблескивали какой-то своей, им одним ведомой жизнью.
Музыка извергалась из ниоткуда.
Чудовищный по громкости голос пел по-немецки, свербя трелями, как паровозный свисток:
Ewig blauen licht die Fe-e-ernen.
«И вечной синевой сияет да-а-аль».
Вирусы знали все слова, все ноты. Эффект от этого был такой, что музыка утомляла, как в третий раз рассказанный анекдот. Хотя ее неведомый источник решительно не давал покоя. Вместо этого Милена принялась разглядывать нарядные календари с репродукциями картин, развешанные по стенам. Были еще книги, горкой наваленные на столе обложками книзу. Вон и еще что-то, съедобное на вид, – вафли, что ли? Книги, бумага… Милена в жизни своей не встречала ни такой роскоши, ни такого бездумного транжирства.
О богатстве Медведей – Гэ-Эмов – Милена была наслышана. Гэ-Эмы жили вне Консенсуса. Они избрали себе удел добровольных изгнанников, зарабатывая на жизнь добычей антарктического никеля. Эта особь была массивной, дородной. «Ну и горилла», – подумала Милена. Надо бы держаться от него подальше.
Музыка сменилась звонкой тишиной.
« Ewig… Ewig…» – «Ве-ечной… Ве-ечной…»– отозвалось эхо голоса-исполина. «Сам ты “вечный”», – мысленно огрызнулась Милена. Вид у Гэ-Эма был слегка заторможенный, будто по голове его била не музыка, а дубина. Песня наконец стихла, и, казалось, сами стены вздохнули с облегчением. Гэ-Эм зашевелился. Не поворачиваясь, он что-то нашаривал позади себя, при этом с края стола обрушился каскад бумажных листов. Вот он вынул какую-то металлическую коробку с кнопками и стал с ней возиться. Электронный прибор…
В мире, где жила Милена, электричество было далеко не в избытке. Эволюция вирусов, общая перенаселенность и дефицит, нехватка металла – бытовая электроника в этих условиях, можно сказать, отошла в прошлое.
– Это у тебя откуда? – на секунду забыв обо всем, выдохнула Милена и сделала шаг вперед, выдавая свое присутствие.
В мозгу у Милены имелся основанный на вирусах калькулятор. Она машинально сложила стоимость металла и работы, из расчета количества рабочих часов. Получалось, перед ней самый дорогой прибор из всех, что она до сих пор видела.
Гэ-Эм посмотрел на нее так, как будто она стояла на другом краю огромной пропасти. Пасть у него открылась, и он наконец произнес:
– Это… из Китая, наверно.
Голос был высоким, с приятной сипотцой. Гэ-Эм оказался Гэ-Эмкой. То есть женщиной.
МИЛЕНЕ ДОВОДИЛОСЬ СЛЫШАТЬ рассказы о женщинах с полюса. Говорили, что они рожают прямо на льдинах, встают и идут себе опять на работу, ворочать глыбы. Так что предрассудки в голове Милены навострили уши. Существо же заговорило исключительно вежливо, с изысканной куртуазностью:
