Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Джефф Райман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Школа была когда-то частью университета. Теперь здесь хранились запасы и располагалась мастерская. Здесь изготавливалась и аккуратно отгружалась изящная гипсовая лепнина. Здесь же хранился строительный лес, распиленный на бревна стандартной длины. И рулоны материи, и изделия из стекла. Хранилища свинца, ртути, мышьяка и золота тоже располагались здесь. Это было место, где были история и взрослые.

В здании Медучилища, наоборот, содержался сплошь молодняк. Сюда на практику со всего Братства стекались дети – как сироты, так и те, что при родителях. Когда-то здесь располагалась Школа тропической медицины. Здание стояло на углу Мэлет-стрит. Не торопясь входить, Милена остановилась и оглядела серый каменный фасад.

По нему тянулись ряды лепных балконов. А на них – стилизованные под Древний Египет скульптуры грызунов и насекомых. Стараниями детей скульптуры смотрелись как отполированные. Эта сторона медицины Милене определенно нравилась.

На другом углу стояла лавка резиновых изделий, где можно было сплавить воедино два или даже несколько предметов из резины. Жена Резинщика сноровисто вращала в руках бамбуковый шест, опуская над витриной навес. Оно и понятно: резина на жаре, бывает, размягчается или коробится. Жена Резинщика между делом подмигнула Милене и широко улыбнулась.

Милена тоже улыбнулась в ответ. Нет, что ни говори, а взрослые приятнее, чем дети. Из лавки донеслось шипение (судя по всему, пар). Показался хозяин лавки, в маске и крагах; в руке он держал только что изготовленный кувшин. Горлышко у сосуда повисло набок, как голова у гуся. Женщина, рассмеявшись, с шутливой укоризной покачала головой и похлопала мужа по волосатому плечу.

«А что, так жить можно», – подумала Милена. И вполне счастливо. Ей вдруг захотелось стать взрослой. Чтоб разместиликуда-нибудь не в самое последнее место, и муженьком обзавестись. Ей захотелось быть как все.

Что-то покажет ее Считывание? Отсутствие памяти, бездну невежества? Может, сразу же оттуда ее упекут в мусорщицы, таскать мешки с отходами? Или введут какую-нибудь окончательную дозу вируса, чтобы наконец проняло. Может статься, она умрет из-за этого, как в свое время отец. Да, вот так возьмет и умрет. Может, mamiсказала неправду. Вдруг отец был как она, Милена, и не поддавался обучению, потому они и скрывались среди холмов в Чехословакии.

О своей матери Милена думала без особого уважения. Скорее с каким-то раздраженным пиететом, как думают о близких, но глуповатых людях. Добраться аж до Англии, и все ради чего? Ради какой-то пресловутой свободы. Как будто она в Англии есть. И угнездиться среди Реставраторов, в надежде обзавестись достойными себя спорщиками и собеседниками. Как будто их и дома не хватало. Она, видите ли, считала, что люди, работающие с книгами и историческими ценностями, наделены какой-то особой идейностью. И потом поверить не могла, что оказалась в таком болоте: кругом были одни обыватели, нисколько не интересующиеся жизнью. Одиночество ее и доконало. И мать умерла, оставив Милену здесь, одну-одинешеньку среди Реставраторов. Кого же еще винить, как не ее. Милена повернулась и вошла в здание Медучилища.

Как выяснилось, она пришла с опозданием – это был еще один признак того, что у Милены не все в порядке: обычно время людям указывает соответствующий вирус. Прочие ребята уже вовсю работали. Кирпичное здание Медучилища ограждало собой просторный внутренний двор. Стояла жара, поэтому занятия проходили внутри, где была тень и сравнительно прохладно. Рабочие группы размещались за специально отведенными для них столами, согласно предполагаемой профессии. Ребята усердно выстукивали молоточками по граверным доскам или шили кожаные обшивки сидений. Некоторые готовили себе завтрак (кашу-размазню на угольной печке) и спорили со старшими, чья нынче очередь готовить обед.

К поставленной задаче дети шли своим собственным темпом. Уровень их развития оценивали Наставники. За работой дети переговаривались – о спортивных состязаниях, о торговле, о том, где можно достать вещь помоднее. Временами беседу возглавляли Наставники; они же могли внезапно начать деловую игру. Милена пожалела, что не захватила с собой книгу. Чувствовалось, что книги писали люди, в чем-то подобные ей самой: то же взвешенное, продуманное, постепенное движение мысли, сравнительно простой (а потому понятный) способ мышления.

Милена находилась в группе Физически Ориентированного Развития – так называемых Примитивов.Все Примитивы считались в той или иной степени умственно заторможенными. Больших надежд на Примитивов не возлагалось – большинству из них предстояло влиться в армию работников физического труда. Примитивы выходили из состояния детства медленнее других. Хотя сразу же, из стен Детсада, посылать десятилетних детей ворочать камни или таскать мешки было немилосердно. Поэтому после Размещения их еще год-два поддерживали вирусными инъекциями и физическими упражнениями, в основном по поднятию тяжестей.

Вот они сидят за столом. Примитивов можно было безошибочно определить по внешнему виду. Один или два паренька – здоровенные, толстые, но явно слабохарактерные, сами шагу ступить не могут. С неизменной улыбкой они глыбами возвышались над столом. Улыбками – приветливыми, с наивно робкой надеждой – они словно предлагали себя миру, надеясь, что он не будет с ними чересчур жесток; качество, которое в конечном итоге неизбежно сменится у них разочарованием. Вот тогда-то, и только тогда, эти ребятки станут довольно опасными.

Хотя особенно трудно общаться было именно с девочками. Девчонки над Миленой насмехались, постоянно стремясь подчеркнуть собственное превосходство. Впечатление было такое, что им попросту не сидится – настолько тянет найти кого-нибудь и заткнуть за пояс.

Милена с независимым видом села, но не на скамью, а рядом, на пол. Девчонки-Примитивы, хихикая, заговорщически пихали друг друга коленками.

– Тут же скамейки есть, Милена, – сказала одна из них, с плосковатым лицом, по имени Паулина.

– Чё, уже так устала, что и залезть не можешь?

Милена Примитивов ненавидела; ненавидела, что ей приходится находиться среди них. Она понимала, что у нее трудности с обучением, но эти-то, эти – просто дуры набитые. Даже природа наделила их ущербной внешностью: черты лица грубые, словно вырубленные долотом. Примитивы – и никуда от этого не деться. А ведь туда же: головы напичканы и Шекспиром, и Золотым Звеном философии, увенчавшимся Чао Ли Сунем. Подошла Наставница. С ней кто-то еще – новенькая, что ли? Точно, новая воспитательница.

– Ну что, коллектив? – весело спросила Наставница, обняв двух девочек за плечи. – Все довольны, все смеемся?

– А вон Милена на полу сидит! – злорадно воскликнула Паулина, вылупив луковицами глаза.

– Может, ей там просто удобней, – заметила Наставница, взглянув на Милену вполне благодушно. Надо сказать, что Воспитательницу Милену слегка побаивались. Учиться у нее не получалось, но она была далеко не дура. И иной раз говорила такое, на что язык не поворачивался хотя бы из вежливости. Их Наставницу звали мисс Хейзел. Милена считала ее просто красавицей. Изящный овал лица, карие глаза – как раз под стать фамилии [16]16
  От англ.«hazel» – карий.


[Закрыть]. У Милены даже сердце ныло – так хотелось на нее походить, чтоб она ее замечала.

Новая воспитательница была тоже очень миловидной – вьющиеся светлые волосы, большие глаза. Сердце у Милены так и зашлось. Опять кто-то, такой вот красивый, счастливый, целостный, – до чьего уровня ей, Милене, никогда не дотянуться. Новая воспитательница улыбнулась ей, приоткрыв безупречные белые зубы. Милена в ответ лишь молча на нее уставилась.

– Это наша новая Воспитательница, ребята, – представила мисс Хейзел. – Ее звать Роуз Элла. Мы с Роуз Эллой давно знакомы; она сама воспитывалась здесь, когда была еще ребенком. Росла она в Братстве Реставраторов, а размещена была сюда Воспитательницей. Так что очень даже славно, что все мы снова вместе! – Наставница поглядела на Роуз Эллу с искренней симпатией. От этой улыбки Милену охватило тихое отчаяние. Ну как, как люди становятся друзьями? Почему это у них выходит так легко, непринужденно?

Затем началось групповое Обсуждение – своего рода деловая игра, чтобы активизировать у Примитивов мышление. Наставница объявила тему.

ПРИ ВСЕХ СВОИХ НЕЗАВИДНЫХ ПЕРСПЕКТИВАХ умственно заторможенные обсуждали сейчас Дерриду и Платона. Это было своего рода упражнение: проследить, насколько способны окажутся Примитивы применить Золотое Звено философии к собственной жизни.

«Я читала Платона, – подумала Милена. – И Дерриду тоже. Правда, мало чего поняла, да и запомнила не все».

– Так что же Деррида говорит в своей статье о Платоне?

– Про письмо! – нестройным хором отозвались Примитивы. И тут же, активизируя свои готовно суфлирующие вирусы, начали вспоминать другие ответы.

– О беге времени! – принялись выдавать они поочередно информацию. – И о памяти. Письмо как инструмент памяти. Что именно не так обстоит с письмом.

Наставница улыбалась со скрытым превосходством.

– Он спрашивал, как, в самом деле, мог Платон прибегать к письму, если сам считал его фактической подменой мысли. Он считал его надуманным, искусственным знанием, к которому люди прибегают, на самом деле ничего, соответственно, не пережив и не постигнув.

«Вы всегда говорите вот так, свысока, – подумала Милена. – Все равно что заставляете нас метать кольца, зная, что мы в этом деле слабаки, а потом вот так улыбаетесь, когда мы промахиваемся».

– Звучит в точности, как говорят вирусы, – заметила она вслух. – В точности по заученному. А вот сам Платон вирусы, наверно, тоже бы ненавидел.

Наставница засмеялась.

– Совершенно верно, Милена. Да, да, он безусловно ненавидел бы вирусы. Как всем нам известно, они с Аристотелем заложили основы материалистического и идеалистического учений. Оба эти учения отвергнуты Золотым Звеном нашей философии. Платон верил в диктатуру. Он, разумеется, возненавидел бы и Консенсус, и нашу демократию.

Вид у Наставницы был довольный.

«Ну что, выскочка, получила по носу? – подумала Милена мстительно. – Потом, наверное, будет рассказывать учителям, что в этом гадком утенке кое-какие проблески ума все же есть».

– А я с ним согласна, – сказала Милена.

Примитивы обидно рассмеялись.

– Так ты, получается, у нас идеалистка? Да, Милена? Ты так же считаешь себя тенью на стене пещеры? Или ты расходишься с Платоном и считаешь себя материалисткой? И хочешь жить в каком-нибудь материалистическом государстве, с его иерархией вождей-диктаторов? Или при капитализме, когда царит экономический хаос? – Наставница по-прежнему улыбалась. – Или, скажем, в какой-нибудь стране с идеалистическим общественным устройством – теократией, например? Где тебе внушают, что ты проклята Богом и он желает, чтобы ты горела в аду, как у Данте?

Милена не считала себя ни материалисткой, ни идеалисткой. Разбитая в пух и прах, она замкнулась в себе.

«А я знаю, что имел в виду Платон! Что все вы получаете ваше знание просто так, не прикладывая к этому никаких усилий. Оно не ваше. Мне за каждое слово приходится бороться. Поэтому да, может, я действительно похожа на какого-нибудь сварливого старика Платона, встревоженного тем, что у людей есть новый инструмент, сверх меры облегчающий жизнь».

Наставница между тем переключила внимание на остальных Примитивов.

– Итак: как, по Дерриде, разрешается у Платона противоречие между письмом и письмом?

– «Фармаколиконом»! – вразнобой отвечали Примитивы.

– Правильно! – одобрила Наставница. – «Фармаколикон». Корень нашего слова «фармация», или «лекарство». Исцеляющие снадобья. То, что все мы называем «медикаментами». Но во времена Платона это слово означало одновременно и яд и лекарство. Поэтому письмо Платон считал и ядом и лекарством одновременно.

Милена что-то вспомнила.

– Он не использует этого слова! – крикнула она.

– Об этом у меня информации нет, – на секунду растерялась Наставница.

– Я сама читала! Деррида утверждает, что он этого слова не использует! Ни разу! Платон не называет письмо «фармаколиконом».Ни единого раза. Он называет его попросту ядом.

– Кто желает что-нибудь добавить? – вновь обретя уверенность, обратилась Наставница к остальным.

К ссутулившейся на полу Милене повернулись лица ребят, с улыбками от уха до уха.

– У вирусов ничего об этом нет, – растерянно заметил один из них.

– Может, там этого на самом деле и нет, но подразумевается.

Милена засунула себе руки под мышки.

– Получается, Деррида, пользуясь тем, что Платон умер и не может ему ничем возразить, приписывает ему собственные мысли?

– Почему? – Наставница покачала головой. – Нет. Просто он позволяет себе, фундаментально изучив Платона, трактовать его в своем контексте.

Гнев оживал в Милене колючей распирающей спиралью.

– Я скажу вам, отчего Платон писал, хотя и ненавидел письмо как таковое, – сказала она. – Он писал, понимая, что находится в безнадежном проигрыше. Он проиграл. Все вокруг писали, и потому он тоже волей-неволей был вынужден прибегать к письму. Но он все равно его ненавидел. Писал, но ненавидел.

«Как я ненавижу вирусы. Которые тем не менее так мне нужны – сейчас, сию минуту, в полном объеме, – чтобы догнать».

«Платон – и проиграл?» – Примитивы так и покатились со смеху. Ох и смеху было! У Милены опять все вверх ногами. Платон, этот колосс Идеализма, не мог и не смел проигрывать. Кто, как не он, обосновал последовательное философское учение, правившее два тысячелетия и едва не погубившее планету!

Наставница, нахмурясь, укоризненно покачала головой.

– Давайте-ка потише, – приструнила она воспитанников. – Тише, ребята! Помните, что у Милены нет вирусов. Нам необходимо использовать то, что утверждают нам вирусы, не так ли? Что, по-вашему, мог бы сказать нам о Милене Деррида?

Возникла неловкая пауза. Готового ответа не было, поэтому Примитивы дожидались, что именно им скажут.

– Милена говорит, исходя из собственного личностного опыта. Она думает о вирусах примерно так же, как Платон думал о письме. Она видит текст сугубо своим, свойственным лишь ей образом. И это неизбежно, не так ли? Ведь Милена читает книги сама.Те из них, что пока еще у нас сохранились. Кстати, Деррида писал также и о чтении.

Она снисходительно улыбнулась. А потом повернулась к Роуз Элле и сделала жест в сторону Милены: «Вот оно, наше чудо в перьях. Прошу любить и жаловать». Новая Воспитательница снова ей улыбнулась.

«Ну-ну. Давай, дерзай, – с вызовом подумала Милена. – Небось хочешь, чтобы я в ответ тоже улыбнулась? Посмотрим, дождешься или нет».

Она снова повернулась к мисс Хейзел.

– Вы всегда говорите нам: «Помните, запомните», – сказала Милена. – «Помните, ребята». Но почему-то ни разу не сказали: «Подумайте, задумайтесь».

Все растерянно смолкли. Примитивы знали, что все считают их за недоумков. Милене пришлось перебороть в себе неловкость за то, что она так безжалостно им об этом напоминает.

– Это большая отдельная тема: различие между памятью и разумом. Давайте сделаем перерыв. Всем спасибо. Мы очень хорошо, плодотворно подискутировали. У меня есть ощущение, что я очень многое для себя почерпнула.

Сев за стол, Наставница принялась обсуждать с Примитивами их индивидуальные задания. Паулина, например, занималась вязкой свитера.

– Очень даже неплохо, – похвалила Наставница, рассматривая полуготовое изделие.

К Милене подошла Роуз Элла, новая Воспитательница.

– ВЫ ЗАМЕРЯЛИ НАС на скорость реакции? – спросила она Воспитательницу. – Я что-то не видела, как вы делали замеры.

– Нет, я здесь не за этим, – отвечала та, опускаясь рядом на корточки. На вид ей было лет тринадцать-четырнадцать. Взрослая.

– Ну и как впечатление? Мы, наверно, тугодумы?

– Для тебя это все, похоже, просто ужасно, – сказала Роуз, тронув ей ладонь. – В тебе столько рассудительности. А память подводит.

Милена с досадой закатила глаза.

«Ой-й, шли бы вы все. И эта тоже: такая симпатичная, а дура дурой».

– Вы специализируетесь на дефектах обучения? – спросила Милена.

Роуз запросто уселась возле нее на пол.

– Не совсем. Когда я обучалась на педагога, акцент у нас был немного иной. Такая, знаешь ли, новая мода в методике. Ты же понимаешь, мода есть во всем.

Милене ее манеры импонировали: по крайней мере, она говорит в открытую.

– Так что там нынче в моде? – полюбопытствовала она, несмотря на некоторую скованность.

– Оригинальность, – ответила Роуз Элла. – Нам советовали искать в людях оригинальность и ее развивать. Ведь посмотри, никто не предъявляет ничего нового. Ни в науке, ни вообще.

– Так получается, я оригинальная, что ли?

– Думаю, да, – кивнула Роуз вполне серьезно. – Никогда не слышала, чтобы кто-то вот так рассуждал о Платоне.

В глазах у Милены защипало, к горлу подступил комок. От любой похвалы у нее сжималось сердце: она была ей так непривычна, и вместе с тем так нужна.

– Да уж, большая мне с того польза, – хмыкнула она, глядя себе под ноги.

– Тебе нравится театр? – нежно спросила Роуз.

– Они вас, наверно, проинструктировали? – все еще ершилась Милена, а сама не знала, куда девать руки: хоть бы вязанье какое или медяшку драить. Как назло, в такие моменты руки всегда оказывались не заняты. – Не знаю. Просто нравится представлять, как там все происходит на сцене. Ну там, костюмы, свет. Я в том году ставила рождественский спектакль. – Милене захотелось рассказать этой симпатичной девушке о костюмах, о золотых туфельках и какое там у них было медное ведерко со льдом, где якобы находится мирра.

– Точно, мне же про это рассказывали! – на секунду забывшись, по-детски воскликнула Роуз. Она откинула назад белокурые локоны, и из-под них умилительно проглянули ушки. – Говорят, было просто здорово! Жалко, меня там не было.

– Ах, вот оно что. Вам все рассказали, – осеклась Милена на полуслове.

«А я-то уж было поверила, что ты говоришь от души». – Милена отодвинулась вплотную к стене и села, прислонившись к ней лопатками. – «Все, воспиталке больше ни слова». На следующие несколько вопросов она отвечала односложно: «да», «нет».

Вид у Роуз Эллы был пристыженный. Увлекшись, она забыла, чему ее учили: никогда не говори наперед, особенно дефективному,что тебе уже известно, о чем он собирается сообщить. Эту мысль новой Воспитательницы Милена расшифровала без труда. Та, поспешно пытаясь как-нибудь исправить положение, стала рассказывать о своей семье. О том, что отец у нее реставрирует мебель, а мама – Стеклодув.

– Ты никогда не видела, как выдувают стекло? – спросила она. – Можно часами смотреть не отрываясь!

– Что, будущую профессию нащупываете? Разместить хотите? – хмыкнула Милена.

– Вовсе нет, – даже обиделась Роуз. – Просто я горжусь своей мамой.

– А моя вот умерла, – сказала Милена. – Она была двинутая. Ну не совсем чтобы двинутая, но… Вот так мы здесь и оказались. А сами мы из Чехословакии. Хотя вам это уже известно.

– Нет. – Роуз задумчиво покачала головой.

– Ой, только не говорите, что вас не знакомили с моим личным делом, – скептически заметила Милена.

Роуз со вздохом поглядела себе на руки, затем опять на Милену.

– Нет, так дело не пойдет, – сказала она с тихой решимостью. – Никто нам таких инструкций не дает, никто не заставляет нас идти против своих мыслей. – Взгляд у нее был вполне искренний. – Слушай, давай сходим посмотрим, как выдувают стекло. По крайней мере, ты хоть отсюда на волю вырвешься.

«На волю! Подальше от Примитивов!»

– Ну давай, – с напускным равнодушием пожала плечами Милена: дескать, мне-то что. А у самой в глазах снова защипало, настолько захотелось пойти с Роуз.

В самой Школе Милена бывала нечасто – не было у нее ни родственников, ни друзей, которые бы здесь работали. Да и к самому реставраторскому Братству душа у нее особо не лежала. Роуз с силой налегла на массивную серую створку ворот, которая не отодвинулась, а как бы отплыла на своих хорошо смазанных петлях.

– Мне нравится запах дерева. А тебе? – спросила Роуз через плечо, закрывая ворота за собой.

– Запах как запах, – ответила Милена с некоторой ревностью, как будто запах принадлежал ей, а теперь на него претендует кто-то еще.

Роуз проворно подошла к окну в стене, недалеко от ворот, и жестом подозвала Милену. Вместе они стали смотреть на помещение бывшей Преподавательской. Теперь здесь размещался склад древесины. Аккуратными штабелями были сложены медового цвета доски. Возле дверей наискосок лежало несколько длиннющих бревен. Их сейчас распиливала на доски бригада мужчин и женщин – ровнехонько, под чутким руководством вирусов. Рядом уборщики щетками смахивали в кучи желтые опилки и стружки.

– А что они делают с опилками? – поинтересовалась Милена.

– Используют для упаковки. А еще ими в свое время часто набивали диваны. Очень много опилок уходит, чтобы хранить лед в леднике. Благодаря им он все лето не тает. Хотя в основном мы по-прежнему пускаем их на отопление. Хоть и не положено. Только ты никому не рассказывай.

– Да мне и некому, – пробормотала Милена, отчего-то вдруг смутившись. «Так вот как, оказывается, люди узнают для себя что-то новое – из разговоров». – А потом спросила:

– Получается, весь мир так устроен, на «не положено»?

– Ты о чем? – не поняла Роуз, но к вопросу отнеслась вполне серьезно.

– Я обо всех этих секретах. Тут секретик, там секретик. Взять те же стружки с опилками. – Милена, окончательно стушевавшись, сунула руки в карманы и старалась не смотреть на воспитательницу.

– Да, секретов хватает. Вот, например… – Роуз сделала паузу. – Например, мне очень даже нравится директор Фентон.

Она имела в виду директора Медучилища – очень старого (двадцать два года!), зрелого и видного мужчину.

Милена просто оторопела.

– Правда? И ты собираешься на нем жениться?

Она и представить не могла, чтобы можно было с кем-то разговаривать о таких вещах.

– Да нет, что ты, – удивилась теперь уже Роуз. Она шла, держа руки за спиной белой униформы и глядя себе под ноги. – Он поет. Вечерами он, бывает, поет на Сенном рынке, где мы все встречаемся. У него такой красивый голос!

– Директор Фентон поет? – Милена не поверила своим ушам. Да нет, не может быть. Представить, как это красивое лицо вдруг широко разевает рот и начинает петь… Нет, ей тоже нравился директор Фентон, но не в такой же степени. Милена даже чуть забеспокоилась. У нее никогда не возникало волнения при мысли о мужчинах или о каком-нибудь мужчине в отдельности. Интересно, а кто бы мог понравиться ей самой? Пожалуй, особо и никто. Никто ей особенно не нравился.

– А там, на Сенном, что, много музыки? – нерешительно спросила Милена. У нее самой все никак не находилось времени, а точнее решимости, освоить какой-нибудь музыкальный инструмент. Она довольствовалась тем, что сидела в конференц-зале и слушала, как играют другие.

– Конечно! Конечно да! – воскликнула Роуз. – Там у нас такая музыка, буквально каждый вечер! Ты что, ни разу не была?

– Нет, – созналась Милена.

– Ну так пойдем, нынче же вечером! – не задумываясь пригласила Роуз. – Подходи сегодня к ужину.

Милена чуть замешкалась. Как-никак, а у нее тоже имелся свой распорядок: постирушки, чтение книги. Но стоило подумать: «А почему бы, в самом деле, и не сходить?», как решение возникло само собой.

– Ну ладно, – сказала она, пожав плечами как бы невзначай. – Спасибо.

МАТЬ РОУЗ ЭЛЛЫ РАБОТАЛА ТАМ, где раньше находилась Школа Изучения Африки и Востока. В восточной части здания располагались литейный цех и стеклодувная мастерская. Окна были распахнуты настежь, но все равно стояла невыносимая жара. Зной нещадно обдавал лицо, так что казалось, поры лопаются, пуская струйки пота по щекам и по лбу. Вдоль задней стены тянулись плавильные печи. Одна из них работала. Дверца открывалась с помощью специального крюка, обнажая полыхающее ровным оранжевым светом жерло. У открытого печного зева работала бригада Реставраторов с длинными металлическими шестами.

«Металл!» – Милена в восхищенном изумлении смотрела, думая увидеть чудо, однако металл мало чем отличался от какой-нибудь замызганной резины, разве что не плавился.

Роуз представила Милену своей матери – миниатюрной стройной женщине с безупречной улыбкой и цепкими серыми глазами. В глазах этих колко светился некий огонек, согреться от которого было непросто.

– Мала, – обратилась Роуз к матери, как к подружке. – Это моя подруга Милена.

«Подруга! – Заветное слово подействовало на Милену так, что она, потеряв дар речи, даже забыла представиться. – Она назвала меня своей подругой!»

– Привет, Милена, – кивнула мать с дежурной улыбкой, которую, очевидно, использовала, здороваясь и со всеми прочими. – Я делаю кувшин. Хочешь посмотреть?

Дожидаться, пока Милена наконец скажет «да», Роуз не стала и, взяв ее за руку, отвела на безопасное расстояние. Мать окунула длинный шест в оранжевое свечение и вытянула из печи на его кончике округлый кокон стекла. По краям – как раз там, где утолщение, – кокон горел оранжевым светом. Мать поднесла шест к губам (оказалось, это полая трубка) и осторожно подула; затем, цепко взглянув, подула еще раз. На ней не было ни перчаток, ни фартука. Взяв что-то вроде ковша с длинной ручкой, она одним точным движением катнула кокон на него и стала вращать, придавая изделию форму. Постепенно остывая, стекло начало приобретать сияющий матово-зеленоватый оттенок. Вот Мала поставила его на основание, сплющив донце о подобие маленького стульчика.

– Ну вот, – сказала она.

Тут вперед внезапно скакнула Роуз. Ловко подхватив шест – совершенно неожиданно для Милены, замершей в боязливом восхищении, – она закрепила его в тисках и повернула. Затем схватила треугольную деревяшку и, быстро макнув ее в воду, провела по вращающемуся конусу изделия – как раз там, где у кувшина находится кромка горлышка. Деревяшка тут же вспыхнула. Двигаясь проворно и легко, Роуз сунула шест в соседнюю печку и, провернув, вынула обратно. Стекла на нем уже не было.

– А куда оно делось? – заинтригованно спросила Милена.

– Все, оно уже в духовке, – с добродушной ухмылкой сказала Роуз. – Отдыхает при восьмидесяти градусах, пока не затвердеет. – Металлический шест она окунула в ведро. Раздалось шипение, над пузыристо вскипевшей водой взвился пар. – Ну-ка, отойди, – велела Роуз и ловким движением отбила кристаллическую корочку, приставшую к кончику полого шеста.

– Погодите, я еще и сеть сейчас сделаю, – сказала Мала. – Если хотите, оставайтесь, посмотрите, а то и поможете.

«Вот это да, – сказала себе Милена. – Такое наблюдать. Ну и везет же мне».

С азартной улыбкой Мала села перед небольшим столиком.

– Заказ поступил только сегодня, – пояснила она. – Там как раз один дом заканчивают, в Аксбридже.

– Смотри, как можно ткать из стекла, – сказала Роуз, в волнении легонько стиснув Милене предплечье.

Вот уж где была истинная красота. Оказывается, стекло можно вычесывать, как пряжу, свевая из него изящные, похожие на серпантин ленты-волокна. С помощью всего лишь двух палочек она вытягивала, подхватывала и сплетала их на манер корзинки. Ленты норовили вот-вот оборваться или провиснуть, но Мала всякий раз успевала их подхватить – казалось, в самый последний момент, – приподнимая одну и пропуская под ней другую.

Подобно шерсти, стекло можно было вязать. Постепенно увеличиваясь в размере, плетеный узор отдыхал на плоскости металлического листа. И тут Мала взялась нарезать ленты с помощью ножниц, время от времени передавая их Роуз, которая окунала их в воду или сбивала с ножниц корочку. К готовому, казалось бы, плетению подтягивались новые волокна – раскаленными докрасна клещами, то поглаживающими, то вплавляющими их в уже готовый орнамент.

– Это… стекло, – говорила Мала урывками, не отвлекаясь от работы, – предназначено для…декоративных панелей. Точнее, экранов. Между резными деревянными скамьями.

До Милены дошло, что пояснение адресовано именно ей.

На секунду отвлекшись, Мала с улыбкой посмотрела на нее.

– Очень красиво, когда на них играет свет. – Милена, не найдясь с ответом, робко улыбнулась. – В готовом виде будут размером где-то квадратный метр каждая.

Роуз вдруг резко присела возле матери, как в реверансе. Из-под металлического листа она выдернула другой, чтобы разместить на нем выросшее в размерах плетение. Стеклянный орнамент игриво переливался светом и скользил как живой. Испуганными насекомыми стрекотнули палочки.

– Оп! – одобрительно воскликнула Мала.

Незаметно наступило время обеда.

Все вместе они отправились на Рассел-сквер. Газоны изобиловали фотосинтезирующими любителями солнечных ванн. Мала всем троим купила по напитку, а также по чашке жареных кальмаров. Уютно разместившись на траве, они принялись за еду, время от времени отгоняя норовящих сунуть нос в чашку местных собак.

– Получается, все не так, как нам рассказывают, – тщательно взвешивая слова, сказала Милена.

– Что именно рассказывают, Милена? – с неизменной улыбкой переспросила Мала, соблюдая уважительную дистанцию.

– Я насчет реставрации. Нет в ней ничего от Золотого Звена философии. Есть лишь умение работать со стеклом. – У Милены перед глазами до сих пор стояли искусные движения мастерицы, и это вселяло надежду. На то, что жизнь строится все же на практическом, обогащенном опытом труде, а не на искусственно внедряемой памяти.

Мала, похоже, поняла. Улыбка стала шире, хотя и с грустноватым оттенком.

– Да, безусловно, мы здесь не только болтовней занимаемся. Единственный способ овладеть ремеслом – это изучить его до тонкостей, причем именно руками. Можно, понятно, узнать о нем в общих чертах и через вирус. Но это осядет только здесь. – Деликатным движением она колечком кальмара указала себе на покрытую платком голову. – Руки же при этом все равно не справятся. Ремесло надо постигать на практике.

Колечко кальмара Мала держала как-то по особому изящно, если не сказать аристократично. И вообще, Милене все это было так приятно, что, не в силах скрыть эмоций, она отвела глаза.

– Ладно, – засобиралась Роуз. – Я все же Воспитатель, а не Стеклодув. Так что мне пора возвращаться.

Они поднялись, и Роуз с матерью с забавной церемонностью расцеловались. Мала ласково похлопала дочь по плечу. После чего, к несказанному удивлению Милены, поцеловала и ее.

– Ну что, не прощаюсь, – сказала Мала. – Ужин в шесть. – И не оглядываясь ушла. Даже походка и та была у нее безупречная – ровная, степенная. Просто и с достоинством.

– Правда, мама у меня прелесть? – спросила Роуз.

Милена кивнула, в основном потому, что именно такого мнения была о самой Роуз. В Медучилище они пошли вместе.

ВСЮ ВТОРУЮ ПОЛОВИНУ ДНЯ – пока одни дети упражнялись в музыке, а другие практиковали деловые игры с воображаемой куплей-продажей свеч и мыла – Милена втихомолку улыбалась. Входили и выходили ее сверстники, спеша по уже реальным делам (торговля жареной кукурузой для партийных бонз на Тоттенхэм-Корт-роуд, платная уборка улиц в соседних Братствах), а Милена, скрестив ноги, все безмолвно сидела во внутреннем дворике. Тихонько переговаривались с Наставниками родители – они беседовали о перспективных линиях Развития. Говорят, такому-то Братству в скором времени понадобятся химики – так что нет ли какой-то возможности предварительной практики по химии? И сколько здесь откроется новых мест – хотя бы приблизительно, в самых общих чертах?