Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Вот наш заглохший пруд, луною посребренный,
И золотой песок, и желтые холмы,
И ты, косматый лес, нахмуренный и сонный…
                Здесь часто с ней бродили мы!
 
 
Что шаг, то всё сильней меня объемлет трепет…
Вот старый мшистый дуб, свидетель дальних лет…
О, он узнал меня – и листьев робкий лепет
                Мне шлет таинственный привет.
 
 
О время властное! Лучистые виденья
Мгновенной юности от нас ты в бездну мчишь,
Но, сжалившись, росой холодного забвенья
                Цветов увядших не кропишь.
 
 
Теперь… пусть сонмы туч гремят над головою —
Былого из души не вырвать никому;
Как голубь трепетный, застигнутый грозою.
                Всем существом я льну к нему…
 

<1893>

 
«Спокойной ночи!..» Нет, той ночи чужд покой,
Что разлучает нас, печали полных знойной…
Побудь еще со мной! Побудь еще со мной,
                Чтоб эта ночь была спокойной…
 
 
Как снизойдет к ней мир? Не в силах превозмочь
Желаний смутных ты… Растет твоя тревога…
Так много сказано, так выстрадано много,
                Что будет ли спокойной ночь!..
 
 
О, есть счастливые: вечерние огни
Блеснут, – промчится ночь… И так же ясны очи,
И тот же мир в сердцах и нежность…
                                                             Но они
                Не говорят: «Спокойной ночи!..»
 

<1893>

 
…Вот он, угрюмый, почерневший дом;
Здесь жил когда-то гордый Капулетти.
Там – наверху – три темные окошка
Над узенькою лентою балкона…
То комната Джульетты. А сюда,
Вот в этот сад, – преданье говорит, —
По вечерам, когда спала Верона
И воды Эча месяц серебрил,
Плывя в лазури неба многозвездной, —
Сюда Ромео юный приходил
И поднимался к милому окну.
Она к нему склонялася – и тихо
Во мгле звучали робкие признанья.
А там – за цепью сумрачных домов —
Ее могила… Пусть всё это сказка, —
Ты, гордая действительность, давно
Не зажигала сладкого волненья…
Над мраморною урной я стоял,
И чудилось – передо мной вставала
Тень кроткая избранницы Ромео,
Тревожная вставала – и звала…
И слышались мне звуки слов забытых,
Печальные, как жалоба…
                                        «Уж если,
Signore, кто в Верону попадет, —
Сейчас сюда, к гробнице. А и то:
Быть может, здесь, под этой урной, нет
Джульетты Капулетти, да и вряд ли
Жила она на свете…»
                                     И несносно
Забормотал упрямый чичероне,
Что есть у них, в Вероне, и дворцы,
И монументы пышные – не то что
Простая, одинокая могила…
 

<1893>

 
Вот он, мертвый город. По руинам пыльным
Бродят жадно взоры. Жутко… Мысль немеет…
Воскресают тени сумрачные; веет
От домов пустынных холодом могильным.
Мы идем гурьбою; с чичероне рядом
Англичанка – с книжкой, с недовольным взглядом,
С желтыми кудрями, строгою осанкой,
С зонтиком и мопсом; а за англичанкой
Тучных два монаха с алыми губами,
С темными, как вишни, влажными глазами,
Развлекаясь чинно тихим разговором,
Созерцают форум благосклонным взором.
Нет, скорее к морю! Лучше одиноко
Завтра поброжу здесь, вызывая тени…
Вот уж и ворота, серые ступени,
Узкая дорожка – и уж видит око,
Как смеются, пенясь, голубые воды,
Как в ответ смеются блещущие своды
Радостного неба…
                                 В золотом загаре,
Улыбаясь морю, спит Кастелламаре,
А направо – слабо различают взоры —
За пустыней влаги, тихой и прозрачной,
Радостный Неаполь, зелень рощ и горы,
И усталый мститель, сам Везувий мрачный…
 
 
Спит он, но всё ближе грозные мгновенья:
Отдохнет он, старый, – из могучей груди
Рев глухой раздастся… Миг один смятенья —
И застынут в лаве пестрые селенья,
Где беспечно ныне копошатся люди…
Гаснет день лучистый. Песен слышны звуки…
Я присел на камень. На песчаном склоне,
Разметав широко бронзовые руки,
Полуобнаженный, дремлет ладзарони,
Дремлет, сладко нежась да на солнце млея…
Что ему Везувий! Что ему Помпея!..
 

<1894>

 
Не знаю отчего – вы странно близки мне.
Я не люблю вас, нет, но встречам рад нежданным,
Там, в парке дремлющем, под пологом туманным
Осенних вечеров, в пустынной тишине.
 
 
Сиянье вешнее в глазах своих лазурных
Вы мне приносите и вешнее тепло;
Смотрю и слушаю. Грядущее светло,
И дальше, и слабей гроза сомнений бурных.
 
 
Так узник жадно ждет, свинцовой мглой томим,
Чтоб кто-нибудь вошел под каменные своды,—
Пусть он не принесет оплаканной свободы,
Но яркий свет дневной ворвется вслед за ним.
 

<1894>

 
Смолкла тревога дневная. Назойливый говор затих.
Звезды и сны сыплет вечер с лазоревых крыльев своих.
Всё о тебе мои думы, чуть спустится сумрак немой.
Я одинок, далека ты… Помню: прощаясь с тобой,
Долго смотрел я в твои голубые глаза;
В сердце рождалась и гасла, и снова рождалась гроза.
Нежность ли тайная в них? Смущенье ль пред взором моим?
Ложь или правда? То таял, как жертвенный дым,
Страх непонятный, то снова тревога росла,
Снова сгущалась ненастная мгла…
Кто ты? Беспечный ребенок, взволнованный страстью моей?
Новое ль жгучее чувство, вспыхнув, сильней и сильней
Овладевает тобою и вся ты подвластна ему?
Кто ты? Скажи и рассей ненавистную тьму.
Ярче, тревожней сомненья. Всё безнадежней тоска.
Я одинок, как бывало, ты – далека, далека.
 

<1897>

 
Над городом немым пустынный диск луны
                Плывет под облачною дымкой.
В туманном сумраке незримо реют сны,
                Влетая в окна невидимкой,
Тревожные, мучительные сны.
 
 
И всё, что, в памяти оставив бледный след,
                Покоилось в тени забвенья
При резком шуме дня, – все раны прежних лет
                И все угасшие сомненья
Умчавшихся, давно забытых лет,—
 
 
Всё воскресает вновь, и в грозный час ночной,
                Укором дух мой омрачая,
В неясных образах проходит предо мной
                Вся юность, праздно прожитая, —
Вся молодость проходит предо мной.
 
 
И просыпаюсь я, еще обвеян сном,
                Объятый скорбью покаянной,
Я зарыдать готов. Но слышен за окном
                Знакомый шум; встает туманный
Дождливый день за плачущим окном.
 
 
Неслышно, медленно плывет со всех сторон
                Забот обычных рой тревожный.
Умчался в бездну сон, – и кажется мне он
                Мечтой ненужною и ложной,
Докучным бредом кажется мне он.
 

<1897>

Д. М. РАТГАУЗ

Даниил Максимович Ратгауз родился в Харькове 25 января 1868 года, в немецкой семье. Окончив гимназию в Киеве, поступил там же в университет, на юридический факультет. Однако юридическими науками почти не занимался, а с 1888 года целиком посвятил себя поэзии. Стихов он писал в это время много. В 1893 году выходит в Киеве первый его сборник, и с тех пор популярность Ратгауза растет.

Он и сам активно содействовал этому: писал письма Чайковскому, Римскому-Корсакову, Полонскому, Венгерову, рассылал сборник с просьбой посмотреть, почитать, отнестись снисходительно, сказать ему, есть ли у него дарование, сочинить на его слова музыку, поместить, если можно, стихи его в антологию или хрестоматию. И авторитетные люди читали его стихи, говорили, что дарование у него есть, перелагали его стихи на музыку, помещали их в антологии и хрестоматии.

Он обращается к Я. П. Полонскому: «Вот уже два года, как я пишу стихи посылал их в некоторые журналы – их печатали Я решительно не имею никакого знакомого, мнением которого я мог бы дорожить и руководствоваться Я решительно не знаю, есть ли у меня хоть капелька таланта?»[140]140
  ГПБ.


[Закрыть].

Он умоляет С. А. Венгерова: «Какой толчок дадите Вы дальнейшей моей деятельности, если только Вы действительно найдете во мне дарование!»[141]141
  ПД.


[Закрыть].

Он предлагает Н. А. Римскому Корсакову: «Многоуважаемый г-н профессор! Не имея удовольствия знать Вас лично, я, тем не менее, решаюсь обратиться к Вам с нижеследующим предложением. Не желаете ли Вы иллюстрировать Вашей прелестной музыкой несколько моих стихотворений? Буду рад, если прилагаемые при сем вещицы Вам понравятся…» В следующем письме ему он продолжает: «Я буду бесконечно рад, если некоторые из песен моих Вам настолько понравятся, что Вы удостоите их Вашей прелестной музыки, и серия романов Н. А. Римского-Корсакова на мои слова была бы мне высшей наградой за те муки и тернии, которыми усыпан путь каждого, обреченного на творчество»[142]142
  ГПБ.


[Закрыть].

Он просит С. А. Венгерова поместить о нем заметку в Критико-биографическом словаре, прибавляя: «Я не решился бы Вас просить об этом, если бы не имел убеждения, что стихи мои не бесталантливы…» Он сам тут же прилагает текст заметки в готовом виде и в ней говорит о себе: «Стихотворения его выделяются из произведений других современных поэтов мелодичностью, искренностью, безыскусственностью… Поэзия его – поэзия неуловимых ощущений, тихой грусти и неги, и его более, чем кого-либо, можно назвать последователем Фета»[143]143
  ПД.


[Закрыть].

Он раскрывает Я. П. Полонскому характер своих творческих ощущений (конец 1893 г.): «Я никогда не мог писать длинных, если хотите, вполне осмысленных стихотворений… Я никогда заранее не задаюсь мыслью написать, описать что-либо. Никогда не преследуют меня образы. Но бывают периоды, когда вдруг сердце болезненно сжимается, туман заволакивает глаза, печаль невыносимо томит душу, и какие-то гармонические звуки в смутной, то розоватой, то темной, темно-серой дымке носятся перед моим духовным взором и слухом…»[144]144
  ГПБ.


[Закрыть].

Получилось так, что целых шесть романсов на слова Ратгауза написал Чайковский, который вскоре умер, так что романсы эти остались его «лебединой песнью». Как свидетельствует один из современников, «их любил исполнять (и прекрасно исполнял) тогдашний премьер петербургской оперы H. Н. Фигнер, и это еще больше увеличивало их популярность, а вместе с тем известность автора, или, по крайней мере, его фамилии»[145]145
  П. Перцов, Литературные воспоминания, М. – Л., «Academia», 1933, с. 162–163.


[Закрыть]. К тому же Чайковский написал Ратгаузу несколько писем, в которых благожелательно отозвался о его творчестве[146]146
  См.: Д. Ратгауз, Собрание стихотворений, СПб. – М., 1900, [предисловие]. См. также: «Театральная газета», 1918, № 35–36, с. 15.


[Закрыть].

Столь же благожелательно отозвался о его стихах Полонский. «Я грелся около Ваших стихотворений, как зябнущий около костра или у камина»[147]147
  Д. Ратгауз, Собрание стихотворений, 1900, [предисловие].


[Закрыть], – сказал он ему, и с тех пор слова эти вместе с теплым отзывом Чайковского стали непременной принадлежностью любой статьи о Ратгаузе, газетной заметки, информационного или библиографического сообщения. Широко пользовался этими отзывами и сам Ратгауз, помещая их вместо предисловии к сборникам своих стихотворений. «Королем русских лириков» назвал Ратгауза, судя по сообщениям печати, и академик Л. Н. Веселовский[148]148
  См.: «Вестник литературы», 1909, № 11–12, с. 262.


[Закрыть], и слова эти также стали кочевать из статьи в статью, хотя иронический смысл их вряд ли может быть подвергнут сомнению.

Вокруг имени Ратгауза была создана атмосфера всеобщего признания. Его талантливость не должна была вызывать никаких споров, – он сам старался об этом больше остальных. Нужно сказать, он добился тут известных успехов.

Была пущена в ход и широко разошлась легенда о том, что Лев Толстой высоко ценит стихи Ратгауза и из всех современных поэтов признает только его (на самом деле Толстой о Ратгаузе не высказывался и даже собирался писать опровержение)[149]149
  См.: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений (юбилейное издание), т. 77, М., 1956, с. 46. Толстой писал: «Никогда никакого мнения не заявлял о стихотворениях Ратгауза».


[Закрыть]. Поддерживая эту легенду, Ратгауз на самом видном месте у себя в кабинете повесил портреты Л. Толстого, Чайковского, Чехова – чтобы никто не сомневался в его причастности к большой литературе. К редкому писателю, поэту или композитору он не обращался с просьбой прислать фотографическую карточку с надписью. В результате Ратгауз оказался владельцем уникальной коллекции фотографий с дарственными надписями, которой очень гордился и с охотой показывал всякому.

Тем не менее поэтическая среда Ратгауза упорно не замечала. Он был лишним в той битве за «новое искусство», которую вели символисты; он не был нужен и реалистам. Он ничем не помогал ни тем, ни другим.

Жил он в Киеве, но часто и подолгу живал в Петербурге, обставляя каждый свой приезд соответствующими газетными сообщениями. Он покинул родной Киев и переселился в Москву, стремясь оказаться в гуще литературной жизни.

В 1906 году издатель М. О. Вольф выпустил трехтомное «Полное собрание стихотворений» Ратгауза.

Брюсов откликнулся на него уничтожающей рецензией, в которой назвал Ратгауза «поэтом банальностей»: «Здесь собраны примеры и образцы всех избитых, трафаретных выражений, всех истасканных эпитетов, всех пошлых сентенций – на любые рифмы и в любых размерах…»[150]150
  В. Брюсов, Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах, М., 1912, с. 184.


[Закрыть]. Ратгауза такие отзывы не смущали: он считал себя выше их.

Однако популярность неожиданно стала падать. В судьбе Ратгауза наступил перелом. Он уже не находит солидных издателей и прибегает к помощи издательств, не отличающихся требовательностью (типа киевского «Гонга»). Печатается он и в таких изданиях, как «Почтово-телеграфный вестник». Ратгаузу казалось, однако, что не он выходит из моды, а что низким стал интеллектуальный уровень общества. «Печатаюсь я теперь очень редко, – писал он Льдову в 1909 году. – Слишком уж много развелось у нас теперь писателей! Не преувеличу, если скажу: „Стыдно быть в наши дни писателем!“ До того опошлено ныне это звание, до того много наплодилось пишущих и мнящих о себе писателями в наши сумбурные дни!»[151]151
  ПД.


[Закрыть]

После Октябрьской революции Ратгауз выехал за границу и поселился в Праге. Жил одиноко, забытый всеми, почти не писал. Там же, в Праге, Ратгауз и умер в 1937 году.

Стихотворения Ратгауза много раз выходили отдельными изданиями и в Киеве, и в Москве, и в Петербурге. Наиболее известны: «Стихотворения» (Киев, 1893); «Песни любви и печали» (Пб. – М., 1902); «Полное собрание стихотворений в трех томах» (М., 1906; вначале вышло два тома, но в том же году издатель М. О. Вольф допечатал третий том под специальным заглавием «Тоска бытия»); «Мои песни» (М., 1917) – последний сборник стихотворений Ратгауза, изданный в России.

 
Мы сидели с тобой у заснувшей реки.
С тихой песней проплыли домой рыбаки.
Солнца луч золотой за рекой догорал…
И тебе я тогда ничего не сказал.
 
 
Загремело вдали – надвигалась гроза.
По ресницам твоим покатилась слеза.
И с безумным рыданьем к тебе я припал…
И тебе ничего, ничего не сказал.
 
 
B теперь, в эти дни, я, как прежде, один.
Уж не жду ничего от грядущих годин.
В сердце жизненный звук уж давно отзвучал…
Ах, зачем я тебе ничего не сказал!
 

<1893>

 
В эту лунную ночь, в эту дивную ночь,
В этот миг благодатный свиданья,
О мой друг! я не в силах любви превозмочь,
Удержать я не в силах признанья.
 
 
В серебре чуть колышется озера гладь,
Наклонясь, зашепталися ивы…
Но бессильны слова! – как тебе передать
Истомленного сердца порывы?
 
 
Ночь не ждет, ночь летит. Закатилась луна,
Заалело в таинственной дали…
Дорогая! прости, – снова жизни волна
Нам несет день тоски и печали.
 

<1893>

 
Закатилось солнце, заиграли краски
Легкой позолотой в синеве небес.
В обаяньи ночи сладострастной ласки
Тихо что-то шепчет приутихший лес.
 
 
И в душе тревожной умолкают муки,
И дышать всей грудью в эту ночь легко.
Ночи дивной тени, ночи дивной звуки
Нас с тобой уносят, друг мой, далеко…
 
 
Вся объята негой этой ночи страстной,
Ты ко мне склонилась на плечо главой…
Я безумно счастлив, о мой друг прекрасный,
Бесконечно счастлив в эту ночь с тобой!
 

<1893>

 
Снова, как прежде, один,
Снова объят я тоской.
Смотрится тополь в окно,
Весь озаренный луной.
 
 
Смотрится тополь в окно,
Шепчут о чем-то листы.
В звездах горят небеса…
Где теперь, милая, ты?
 
 
Всё, что творится со мной,
Я передать не берусь…
Друг! помолись за меня,
Я за тебя уж молюсь.
 

<1893>

 
Душе мечтательной и нежной
                   Отрады нет:
Что может дать ей свет мятежный,
                   Ничтожный свет?
 
 
Обрывки чувств, полублаженства,
                   Полупечаль…
И ей среди несовершенства
                   Чего-то жаль.
 
 
Покрыта мглою безучастья
                   Скрижаль годов,
И глохнет зов: явись, о счастье! —
                   Напрасный зов!
 

<1893>

 
Светит ли солнце на небе ликующем,
Ярки ли краски весенних картин,
Осень томит ли напевом тоскующим,—
Кто-то мне голосом, душу волнующим,
         Шепчет: «Ты всюду один!»
 
 
Грезой душа ль убаюкана нежною,
Скорбь ли порывам ее властелин,
Сердце ль волнуется страстью мятежною,—
Кто-то мне шепчет с тоской безнадежною;
         «Всюду – один!»
 
 
Тщетны и призрачны все упования…
В сонме печальных житейских годин
Бродят унылой толпою создания —
Люди-рабы, – но среди мироздания
         Каждый – один!
 

<1893>

 
День погас. В дали туманной
         Сонмы звезд горят.
В ярко блещущем просторе
         Утопает взгляд.
 
 
Мы молчим. Волшебным светом
         Озарен твой лик.
В полусне за мигом смутным
         Пролетает миг.
 
 
Ты на грудь ко мне склонилась,
         И не спишь, и спишь.
Только сердца стук размерный
         Нарушает тишь.
 
 
Только мне чего-то больно
         И чего-то жаль,
Только я стремлюсь невольно
         За мечтами вдаль.
 

<1893>

 
Ночь серебристая. Сад засыпающий
Веет струею в лицо ароматною.
Томные отзвуки песни рыдающей
Грудь наполняют тоской непонятною.
 
 
Что-то знакомое, что-то далекое,
Дивно отрадное, но позабытое
Льется могучей струею широкою
В сердце, для вымыслов пылких открытое.
 
 
Светлые грезы с тревогой неясною
В море блаженства слилися безбрежное…
Вновь убаюкано сказкой прекрасною
Сердце влюбленное, сердце мятежное.
 

1895

 
О минувшем забудь, лишь грядущим дыши, —
Память – сердца палач, злой мучитель души.
Настоящее – сон, настоящее – миг,
В упованиях смутных блаженства родник.
 
 
Не ищи же ты дней миновавших следа:
Что прошло, то прошло навсегда, навсегда!
Не тумань безнадежной тоскою свой путь:
Ни печали, ни счастья тебе не вернуть.
 
 
Настоящее – сон, а минувшего нет;
Лишь в далеком грядущем заманчивый свет…
Если можешь забыть, позабудь и не плачь:
Память губит покой, память – сердца палач.
 

<1896>

 
Вечность бесстрастно играет минутными снами,
Звуки веселья несутся и тают над нами,
Звуки печали в душе воцарилися властно.
Прошлое в бездну умчалось от нас безучастно.
Тщетно мы вдаль устремляем тоскливые взгляды,
Тщетно мы ждем от грядущего светлой отрады,
Истины мглу озарить мы не в силах мечтами.
Вечность бесстрастно играет минутными снами.
 

<1896>

 
Ночь подплывает тревожно.
Ветер рыдает над садом.
Месяц на желтые листья
Смотрит тоскующим взглядом.
 
 
Что-то вдали прозвучало
Жалобно так и уныло,
Что-то в серебряной дымке
По верху сада поплыло.
 
 
В темном, тоскующем небе
Море светил необъятно…
Всё это так мне знакомо,
Всё это так непонятно!
 

<1896>

 
Все мы – несчастные, все мы – заблудшие,
Темною ночью без света бродящие.
Грезы, стремленья, желания лучшие —
Всё это призраки, вмиг проходящие.
 
 
Нам непонятны веления тайные,
Жизни земной предсказания смутные, —
Мы – только атомы жизни случайные,
Мира печального гости минутные.
 

<1897>

 
Легким ветром колышется штора.
Я не сплю, я томлюсь в полусне.
Беспокойные, бледные тени
Тихо реют по белой стене.
 
 
Звуки песен далеких и нежных
Надо мною чуть слышно дрожат,
И цветов незнакомых и чудных
Опьяняет меня аромат.
 
 
И звучат и мольбой, и желаньем
Чей-то вздох, чьи-то вопли: «Ко мне!..»
Беспокойные, бледные тени
Тихо реют по белой стене.
 

<1898>

 
Где-то и когда-то,—
Не припомню я,—
По волнам блаженства
Жизнь плыла моя.
Небеса сияли
Радугой лучен,
Дни сменялись днями,—
Не было ночей.
Чудные напевы
Волновали грудь.
Яркими цветами
Был усыпан путь.
Пел о счастье вечном
Где-то скрытый хор,
В душу проникал мне
Чей-то светлый взор,
И звучало нежно:
«Я твоя, твоя!..»
Где-то и когда-то,—
Не припомню я.
 

<1899>

 
Мы одни. День печальный погас,
Льется ночи дыханье тревожное.
В этот тихий, задумчивый час
Вновь обвеяло нас невозможное.
В очарованных, светлых мечтах
Снова видим мы радости вечные,
И уходит томительный страх,
И страданья молчат бесконечные.
Нарушает волшебную тишь
Песня неба туманно-далекая…
Отчего ж ты так грустно глядишь,
Королева моя темноокая?
Отчего ты склоняешь свой лик?
Пусть обвеет нас ночь ароматами,
Бог мечты, бог любви так велик,—
Отдадимся ему без возврата мы!
Мы одни. День печальный погас,
Льется ночи дыханье тревожное.
В этот тихий, задумчивый час
Вновь обвеяло нас невозможное.
 

<1902>

 
Она взошла из темных туч,
Она взошла и грустно бродит,
И свой усталый, бледный луч
Сквозь шторы окон к нам наводит.
В тревожно-смутном полусне
Мы ловим бледные узоры…
И так тоскливо стало мне,
И так твои печальны взоры.
Пусть бред любовных чар могуч,
Но миг один – и он проходит…
Она взошла из темных туч,
Она взошла и грустно бродит.
 

<1902>