Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Я вышел в степь. Одета тьмою,
Под звездоносною чалмою,
Спит, золотая, и не спит.
Всё слышит, видит и звенит
 
 
Ночным стозвучным дружным хором…
Над всем торжественным простором,
В густой траве, вблизи, вдали
Перепела, коростели
 
 
Перекликаются… Чуть дышит
Прохладой влажный ветерок
И травы сонные колышет…
Меланхоличен и далек,
 
 
Звенит бубенчик серебристый,
И в уреме густой, душистой,
В каком-то страстном забытьи,
Зовут к блаженству соловьи.
 

<1898>

 
Усни, мой мальчик, в неге сладкой…
         Спи, баюшки-баю…
Как над томительной загадкой,
         Я над тобой стою…
 
 
Что ждет тебя? Какую долю
         Тебе готовит рок?
Улыбки ль счастия и волю,
         Терновый ли венок?
 
 
Как часто в глубь души родную
         Твоих невинных глаз
Гляжу с любовью и тоскую
         О том, что мрак для нас.
 
 
И, как по звездам безмятежным
         Пытливый астролог,
Хочу прочесть по глазкам нежным
         Твою судьбу, сынок.
 
 
Но что б тебя вдали ни ждало
         И кем бы ни был ты,
Живи во имя идеала
         Добра и красоты.
 
 
Не забывай, что кровь народа —
         Твоя родная кровь,
Что с ним у вас одна свобода,
         И благо, и любовь.
 
 
Твой дед был раб… Он мне в наследство
         Оставил след цепей.
Мое безрадостное детство
         Угасло без лучей.
 
 
Заря твоей безвестной жизни
         Ясна, светла, как рай,
Что дал тебе я – ты отчизне
         Как долг святой отдай.
 
 
И будет мне легко в могиле,
         Коль заповедь мою
Исполнишь ты, покуда в силе…
         Спи, баюшки-баю.
 

<1898>

 
Опять я вижу берег дикий,
Обрывы, скалы и пески,
Где чаек жалобные крики
Томят созвучьями тоски.
 
 
Передо мной пустыня – море,
Безбрежность, даль и небеса,
И в отуманенном просторе —
Как тени жизни – паруса.
 
 
И в шуме волн я слышу снова
Живой укор: глагол судьбы
О мимолетности земного,
О безнадежности борьбы.
 
 
Что радость, скорбь, любовь, измена?
Всё суета, и тлен, и прах —
Мгновенно тающая пена
На вечно плещущих волнах…
 
 
И я внимаю их призывам,
И слышу шепот их, грустя,
И в одиночестве счастливом
Позабываюсь, как дитя.
 

<1898>

 
И осень уж давно, а дни еще румяны,
Как раннею весной. Морозит по утрам,
И легкой дымкою молочные туманы
Ползут по убранным полям;
Они задернули увядшие равнины
И матовую гладь безжизненных озер;
Одни лишь озими оазами в пустыне
Блестят, как бархатный ковер,
Да лес, пурпуровой и желтою листвою
Расцвеченный, горит при солнечных лучах.
Над ним грачи кричат с досадной суетою
И ястреб реет в облаках.
Лесной опушкою рассеянно бреду я.
Вдруг вальдшнеп выпорхнул почти что из-под ног
И меж ветвей, хрипя, исчез из глаз… Тоскуя,
Тихонько шепчется с осиной ветерок,
Как бы прощается… За дальнею горою
Погас последний луч… Вечерняя звезда
Свечой затеплилась… Всё дышит тишиною…
О, в этот мирный час усталою душою
С природой слиться б я хотел, как никогда!
 

<1898>

 
Еще на небе ночь огней не зажигает,
А гомон стад умолк. Прощальным вздохом дня
Вечерняя заря туманится и тает…
И долго в тишине, отчетливо звеня,
Дрожит и носится протяжный оклик женский,
Оборванная песнь и ржание коня,
Собачий лай и скрип калитки деревенской.
 
 
Но с первою звездой за звуком гаснет звук,
И с тьмою тишина плывет, чаруя землю.
Неведомой тоской душа полна… И вдруг
Я замер, затаил дыхание и внемлю:
 
 
В вечернем воздухе, дрожащем, как струна,
Волнуя, радуя и что-то обещая,
Бубенчик прозвенел. Всплеснулась тишина.
Клубится пыль вдали, и тройка удалая,
Как смелый барельеф чугунный, в полутьме
На фоне золотом застыла на холме.
 
 
Сюда?! Сюда?.. Увы, промчались кони мимо,
И только пыли столб, теряющийся звон
Да сердца быстрый стук твердят неумолимо,
Что то был не мираж, не грезы и не сон,
 

<1898>

 
Нет, не просите у певца
Могучих песен ободрения,
Когда вокруг него сердца
Изнемогают от мученья,
 
 
Когда, ни в чем не находя
Для чувств возвышенных исхода,
Толпа напрасно ждет вождя,
Борцов напрасно ждет свобода.
 
 
И не корите вы с тоской
Его в покорности бесплодной:
В страданьях он, как ключ с рекой,
С душой сливается народной.
 
 
И если стоном, полным мук,
Прорвется песнь его из груди,
За вас рыдает он, как друг,
За вас, измученные люди!
 

<1898>

 
Вновь к тебе пришел я, море,
В сердце, в мыслях и во взоре
Истомленный, я принес
 
 
Тяжкий груз людских страданий,
Эхо горестных рыданий,
Яд невыплаканных слез.
 
 
Как свое дитя больное,
Успокой меня, родное…
Всю тоску моей души
 
 
На волнах своих размыкай
И мелодиею дикой
Вопли сердца заглуши!
 

<1898>

 
Ночь. Ненастная ночь… Веет холодом мрак.
В сердце ужас вползает змеею:
Точно встал за спиною неведомый враг
И грозит мне костлявой рукою.
 
 
Острый ветер шумит в обнаженном саду.
Злобно хмурое небо беззвездно,
И деревья, качаясь, как будто в бреду,
Шепчут что-то безумно и грозно.
 
 
Старый сад мой, скажи мне, скажи мне: о чем
В эту ночь ты шумишь так уныло?
Бурный ветер, поведай, что в мире земном
Твой тоскующий дух возмутило?..
 
 
Как скелеты, деревья гремят в тишине…
Ветер всё безнадежнее стонет:
Точно горем грозит неизведанным мне,
Точно всё мое счастье хоронит.
 
 
Чу… Стучатся… Кто там?.. На вопрос мой в ответ
Ночь шепнула зловещее что-то
И взглянула в окно… В небе звездочки нет,
А в душе моей – страх без отчета!
 

<1898>

 
Заплутался я в потемках, затерялся.
Я дороженьки искал, не доискался.
Погубил я даром время лишь да силу.
Обступили меня чудища лесные,
Охватили меня ужасы ночные…
Убежать бы! Убежать бы, хоть в могилу.
 
 
Я глаза свои зажмурил, чтоб не видеть.
Я закрыл руками уши, чтоб не слышать.
А лесной проклятой погани неймется:
Пуще дразнит, пуще давит и пугает,
Диким полчищем всё ближе обступает;
Свист да хохот неотвязней раздается.
 
 
Но просить у них пощады я не стану.
Лучше грудью упаду я на поляну,
Обниму я землю-матушку руками,
Стисну сердце я печалью, как тисками, —
Пусть деревья в диком ужасе вздыхают,
Меня заживо листвою засыпают.
 

<1898>

 
Отгремели в дымных тучах разыгравшиеся громы,
Отблистали молний жгучих быстролетные изломы,
Вырывайся, как лава, струйкой яркою, нежданно
Из расщелин и из трещин огнедышащих вулкана;
 
 
И весенний дождь веселый голубыми полосами
Пал на нивы и на долы, окаймленные лесами,
Пал счастливыми слезами первой страсти, вешней страсти,
У которой все богатства, вся вселенная во власти.
 
 
Зашептался, засмеялся дождь в саду моем зеленом,
Каждый листик отозвался вздохом, трепетом иль звоном…
Сад стоял в цвету, подобно новобрачной у порога,
Осыпаемый, как хмелем, благодатью щедрой бога.
 
 
Дождь прошел с улыбкой вешней. Сад умолк и притаился,
Точно он душой безгрешной благодарственно молился,
И по небу, из-за тучи с серебристыми краями,
Еле спрятанное солнце разбежалося лучами.
 

<1898>

 
Колокол – сердце поэта,
Колокол наш вечевой.
Не пропадет без ответа
Звон его властно-живой.
 
 
Всем, кто неправдой унижен,
Всем, кто сильнейшим обижен,
Голос дарует он свой.
 
 
Ночью уснувших он будит,
Если им гибель грозит,
Злых беспощадно осудит,
Добрым любовь возвестит.
 
 
Всем, и богатым и бедным,
Звоном торжественно-медным
Он равномерно гудит.
 
 
Путник с дороги собьется,
Всадник погубит коня,—
Всем он, гудя, отзовется,
Всех ободрит он, звеня.
 
 
Колокол звоном отрадным
Страшен лишь хищникам жадным,
Совам, боящимся дня.
 
 
В дни треволнений народных,
В дни неудач и утрат
В звуках его благородных
Мир и надежды звучат:
 
 
Весть, что погибнут обманы,
Знак, что исчезнут туманы,
Снова лучи заблестят.
 
 
Если же праздник настанет,
Праздник любви и труда,
Колокол радостно грянет
Гимном весне, и тогда
 
 
Эхом земля его встретит,
Каждый цветочек ответит,
Каждая в небе звезда.
 
 
Песня – пестунья народа,
Песня – его часовой.
На голос песни свобода
Шествует смелой стопой.
 
 
Песнь – это музыка света…
Колокол – сердце поэта,
Колокол наш вечевой.
 

<1898>

 
О, умчи меня вдаль, в горы, в горы с собой,
Где сверкают снега, как земной ореол,
Где, стрелою пронзая простор голубой,
Расправляет звенящие крылья орел;
 
 
Где земля уж не прах, где не тронет меня
Голос света, пустой, как глупцов суета,
Где, сильна и горда, не паду я, стеня,
Под тяжелою ношей земного креста.
 
 
О, умчи меня вдаль, чтоб могла я тебя
Без боязни любить там, где ветры – цари,
Средь цикла́мен и сосен косматых, любя,
Напоить тебя лаской нежнее зари.
 
 
Здесь туман тяготеет над сердцем моим,
Здесь поэзия гибнет на ржавых полях.
В горы, в горы умчи, к небесам голубым,
Где безмолвная вечность стоит на часах.
 

Между 1896 и 1898

 
Пустыня мертвая пылает, но не дышит.
Блестит сухой песок, как желтая парча,
И даль небес желта и так же горяча;
Мираж струится в ней и сказки жизни пишет.
 
 
Такая тишина, что, мнится, ухо слышит
Движенье облака, дрожание луча.
Во сне бредет верблюд, как будто зной влача,
И всадника в седле размеренно колышет.
 
 
Порою на пути, обмытые песком,
Белеют путников покинутые кости
И сердцу говорят беззвучным языком:
 
 
«О бедный пилигрим! Твой путь и нам знаком:
Ты кровью истекал, ты слезы лил тайком.
Добро пожаловать к твоим собратьям в гости».
 

<1903>

 
Есть в Индии, на выступе высоком,
Немая башня, вестница земли;
Ее далёко видят корабли:
Там смерть царит в безмолвии глубоком.
 
 
Чума и голод рыщут над Востоком.
Уж нынче многих в башню принесли;
Над ними грифы тризну завели,
А кости дождь в залив умчит потоком.
 
 
Как изваянья бронзовые, спят
На древних камнях парсовой гробницы
Противные пресыщенные птицы;
 
 
Их головы змеиные висят…
А солнце жжет, от зноя воздух глохнет,
И на песке вода горит и сохнет.
 

<1903>

 
Надменный Сириус на полночи стоял.
Звенел морозный вихрь в ветвях обледенелых.
На гребнях тяжких волн, в изломах снежно-белых,
Дробился лунный свет и искрами блистал.
 
 
Но глух был грохот волн, от бури поседелых,
Как будто с вечных гор катился вниз обвал,
И клочья пены вихрь налетом с них срывал
И вешал на камнях и скалах почернелых.
 
 
В спокойных гаванях дремали корабли.
Но гордый огонек заметил я вдали:
То вдруг он возникал, то пропадал в просторе.
 
 
Безумная душа, кто ты? Зачем? Куда?
Вот новая средь звезд затеплилась звезда.
А там, где был огонь, оделось в траур море.
 

<1903>

 
«Засни, засни… – весь день докучно,
Однообразно, однозвучно
Звенят и стонут бубенцы. —
Засни, о странник наш печальный,
Засни в степи многострадальной,
Где спят бездольные слепцы».
 
 
«Засни, засни, – мне шепчут травы, —
Людские козни так лукавы,
Ты так измучен весь борьбой.
Сон принесет тебе забвенье
И неземное примиренье
С людьми, и с жизнью, и с судьбой».
 
 
И теплый ветер, пролетая
Над тощей нивой и склоняя
Ее колосья до земли,
Вздыхает тихо и глубоко:
«Засни, засни здесь одиноко
И зову сердца не внемли».
 
 
         Я и сплю и не сплю…
         Чьи-то стоны ловлю.
         Динь-динь-дон, динь-динь-дон…
         Колокольчика звон
         Мне уснуть не дает, —
         Он гудит, он поет:
         «Я – страдальческий стон
         Из глухих деревень,
         Я несусь ночь и день
         От голодных, больных,
         И уснувших бужу,
         И везде нахожу
         Эхо горестей их».
 
 
Вздрогнул я… Но вокруг та же степь, небосклон,
И всё так же гудит колокольчика звон…
Тихий вечер идет… Дремлют нивы в тени:
«О, усни, бедный путник, усни…»
 
 
         Я и сплю и не сплю…
         Чьи-то вздохи ловлю:
         Вздохи давят мне грудь,
         Не дают отдохнуть.
         Шепчет кто-то родной:
         «Я не ветер степной.
         Я от муки иссох.
         Я – страдальческий вздох
         Истомленных сердец.
         О, внемли мне, певец!
         Всюду, всюду вокруг,
         Как зловещий недуг,
         Голод крылья простер
         И, как хищник, как вор,
         Всё украл, всё унес,
         Кроме горя и слез».
 
 
И опять вздрогнул я… Но вокруг – тишина…
В небе острым серпом засияла луна…
Светят звезды… Всё спит в утомленной степи.
Ветер шепчет: «О странник мой, спи».
 
 
         Я и сплю и не сплю…
         Чей-то голос ловлю,
         Голос грозный, как бич,
         Как воинственный клич:
         Мысль бессонная мне
         Говорит в тишине:
         «Я, как совесть, сильна,
         Я, как буря, вольна,
         Я – сияние дня,
         Нет цепей для меня,
         Я повсюду парю,
         Со звездой говорю,
         Я, как море, чутка
         И, как скорбь, глубока…
 
 
Всё, что видела я, не забуду.
За тобой понесу я повсюду
Этих мук безнадежных хаос,
Эту мрачную тьму без рассвета,
Этот вечный призыв без ответа,
Это море кипящее слез.
 
 
От тебя отниму я забвенье,
Отравлю я твое наслажденье…
Ты к устам ли влюбленным прильнешь —
Пред тобою я, бледная, встану
И раскрою кровавую рану,
И любовь оттолкнешь ты, как ложь.
 
 
И одна за другой со слезами,
Как туман на заре, пред глазами
Тени женщин вдали проплывут:
Как их щеки землисты и впалы!
Как их взоры мрачны и усталы!
Как измучил их голод и труд!
 
 
Видишь – мать, и ребенок голодный
Тянет грудь ее с мукой бесплодной…
О, как ей его жизнь дорога!
Но дитя не спасти ей любовью!
Уж из десен, сочащихся кровью,
На него дышит смертью цинга.
 
 
А когда ты к губам воспаленным
Поднесешь свой бокал с опененным,
Резво мечущим искры вином —
Я явлюсь к тебе в образе новом
И напомню виденьем суровым
Погребенное в сердце твоем:
 
 
Степь глухая… бураны… сугробы…
Среди них, как забытые гробы,—
Села… Черные избы без крыш…
Дым из труб закоптелых не вьется.
„Хлеба! Хлеба!“ – как вопль, раздается,
Но зерна не отыщет и мышь.
 
 
Там живут безнадежно и глухо
Твои братья по крови и духу,
Тот великий смиреньем народ,
Кто бросает для нас свои зерна,
Сам же, темный, голодный, покорно
Вечный крест свой до гроба несет.
 
 
Ты увидишь его пред собою,
Истомленного грозной судьбою,
И пронзит тебе душу печаль,
Нервно дрогнет рука и уронит
Свой бокал, и, как сердце, застонет,
Разбиваяся об пол, хрусталь».
 
 
Я проснулся. Теперь уже мне не уснуть.
Предо мной и за мной – опечаленный путь.
На безмолвной степи мутный сумрак лежит.
Над равниной степной звездный полог дрожит.
Бубенцы, как во сне, говорят, говорят,
Точно сердцу о чем-то напомнить хотят…
 
 
Сердце ноет в груди… Сердце стонет в ответ…
Нет покоя ему и забвения нет!
Бубенцы всё звенят: «Не уснуть… не уснуть…»
Предо мной и за мной – опечаленный путь.
 

<1903>

 
Пора! Уж тишина давно гнетет кошмаром,
Весь воздух до небес грозою заряжен,
И тучей сизою дымится, как пожаром,
         Отяжелевший небосклон.
Как жаждущий цветок, без бури сердце вянет.
Душнее и душней! Нет силы кровь унять.
Неужто небо нас опять грозой обманет,
         Неужто снова ждать и ждать!
Но больше ждать нельзя. Скорей бы тяжким громом
Разбилась тишина. Сквозь горы туч седых
Пробилась молния сверкающим изломом,
         И хлынул крупный дождь из них.
Пусть молния, как меч, в древнейший дуб вонзится,
Пусть слабых оглушит раскатом гулким гром,
И замертво падет, кто божьих гроз боится,
         И много гнезд снесет дождем.
Зато как всё потом вздохнет свежо и вольно!
Как птица, и цветок, и колос оживет!
Грозы! Скорей грозы! Дышать уж стало больно,
         И сердце в грудь, как молот, бьет.
 

<1903>

 
Шарманка за окном на улице поет.
Мое окно открыто. Вечереет.
Туман с полей мне в комнату плывет,
Весны дыханье ласковое веет.
 
 
Не знаю, почему дрожит моя рука.
Не знаю, почему в слезах моя щека.
Вот голову склонил я на руки. Глубоко
Взгрустнулось о тебе. А ты… ты так далеко!
 

<1903>

 
Я весною люблю одиночество;
Я весной лишь природу люблю,
В каждом вздохе я слышу пророчество,
В каждом звуке намеки ловлю.
 
 
Пусть ничто никогда и не сбудется, —
Мне восторги дороже всего.
Лишь в несбыточном счастие чудится,
Лишь в далеком светло божество.
 
 
Я весною брожу как потерянный,
Небо слушаю, землю, себя
И капризным волнам, неуверенный,
Отдаюся, грустя и любя.
 
 
В сладкой лени и детской беспечности
Никого ни о чем не молю.
Я плыву по волнам бесконечности,
Я весну одиноко люблю.
 

<1903>

А. А. КОРИНФСКИЙ

Аполлон Аполлонович Коринфский родился 29 августа 1868 года в городе Симбирске в небогатой дворянской семье. Отец его. Аполлон Михайлович, кандидат естественных наук Казанского университета, много лет прослужил в должности городского судьи и мирового посредника, а затем поселился в своем имении, сельце Ртищево-Каменскнй Отколоток Симбирского уезда. Там и прошло детство поэта. Мать Коринфского, Серафима Семеновна Волкова, умерла в день рождения сына, и все заботы о судьбе осиротевшего мальчика легли на отца.

Родоначальником потомственных дворян Коринфских был дед поэта, Михаил Петрович, выходец из семьи арзамасского крестьянина-мордвина Варенцова, занимавшегося земледелием и мелкой торговлей. Выучившись грамоте у приходского дьячка, Михаил Варенцов бежал из дому, с помощью друзей-семинаристов поступил в Казанскую гимназию, с успехом окончил ее и за выдающиеся способности к рисованию был послан на казенный счет в Петербургскую Академию художеств. Избрав своей специальностью архитектуру, он при выпуске представил проект в коринфском стиле, за который получил большую золотую медаль и звание академика. Как отмечает в своей автобиографии Коринфский, император Александр I, присутствовавший на торжественном акте Академии, «заинтересовался личностью автора-художника и, узнав о его судьбе, повелел именоваться ему не Варенцовым, а Коринфским, собственноручно написав об этом на его конкурсном плане»[100]100
  ПД.


[Закрыть].

Впоследствии многие считали литературное имя Аполлона Коринфского многозначительным псевдонимом в стиле «чистого искусства», не подозревая, откуда в действительности такая звучная фамилия у поэта, происходившего по прямой линии из мордовских крестьян.

Пяти лет Коринфский остался круглым сиротой, после смерти отца его воспитанием занялись родственники и гувернантки. Еще не умея читать, он заучивал наизусть стихотворения Фета, Майкова, Полонского, которых называл потом своими первыми поэтическими учителями.

В 1879 году Коринфский поступил в Симбирскую гимназию и был зачислен в первый класс – тот самый, что и девятилетний Владимир Ульянов (Ленин). «Семь лет волею судеб и в силу землячества, – писал Коринфский, – мне пришлось провести с ним в стенах Симбирской губернской гимназии. Оба мы – волжане симбирцы… Илья Николаевич Ульянов, отец его, был довольно заметным на губернском горизонте деятелем… И. Н. Ульянов являл собою живую силу на фоне плесневевшей от затхлой мертвечины провинциальной глуши. Один (старший) из его сыновей – Александр – пал жертвой старого режима, принеся многообещающую молодую жизнь на алтарь „погибающих за великое дело любви“ – к родине, к родному народу. Будучи студентом С.-Петербургского университета, этот питомец той же Симбирской гимназии принадлежал к тайной революционной организации, подготовлявшей государственный переворот в восьмидесятых годах, – был выслежен, арестован и казнен – „ad majorem Александра III gloriam“ (к вящей славе. – Ред.). Он шел в гимназии класса на четыре, на три старше нас с Владимиром.

Другой сын Ильи Николаевича – Ленин. Этим все сказано: комментарии были бы, при его всесветной известности, совершенно излишни в этих… „листках воспоминаний“»[101]101
  «Вечернее слово», 1918, 1 июня. Это едва ли не первые опубликованные воспоминания о гимназических годах В. И. Ульянова-Ленина, содержащие интересные подробности из жизни Симбирской гимназии 80-х годов.


[Закрыть].

Сохранились свидетельства, подтверждающие, что в юношеские годы В. И. Ленин бывал у Коринфского, пользовался его прекрасной домашней библиотекой, вызывавшей восхищение школьных друзей. Библиотека эта помещалась в так называемом Языковском доме в Симбирске, где когда-то останавливался Пушкин. Здесь Владимир Ульянов мог получить книги революционных демократов, изъятые к 80-м годам из общественных библиотек, комплекты старых литературных журналов, произведения классиков мировой литературы и многие редкие книги, которые в Симбирске нелегко было достать[102]102
  См.: Д. М. Андреев, В гимназические годы. – «Звезда», 1941, № 6, с. 7; Ж. Трофимов, Здесь каждый камень Ленина помнит… – «Наука и жизнь», 1969, № 8, с. 12–13.


[Закрыть]. Сам Коринфский указывает, что после гимназии он никогда не встречался с Владимиром Ульяновым и до выступления Ленина с балкона дворца Кшесинской в 1917 году не мог даже предположить, что Ленин и Ульянов – одно и то же лицо.

В старших классах гимназии Коринфский входил в литературный кружок и одно время издавал рукописный журнал «Плоды досуга». Гимназическое начальство довольно косо смотрело на эти «плоды», как и вообще на усиленное внеклассное чтение книг, не предусмотренных казенной программой. Это обстоятельство, между прочим, и послужило причиной досрочного выхода Коринфского из гимназии. Он решил бросить последний выпускной класс и сменить наскучившие занятия на свободный литературный труд. Вскоре после ухода из гимназии Коринфский заведовал симбирским отделением «Казанского листка».

Начало литературной деятельности Коринфского относится к 1886 году. В симбирских и казанских газетах он печатал библиографические заметки, фельетоны и корреспонденции из симбирской жизни; вел также «Журнальное обозрение» «Симбирской газеты» (за подписью «Б. О. Колюпанов»), В 1887 году Коринфский опубликовал в «Казанском листке» свой первый рассказ «Не вынесла!»; в следующем, 1888 году один из петербургских иллюстрированных журналов поместил первое его стихотворение. С тех пор многочисленные стихотворения, беллетристические и этнографические очерки, фельетоны на общественные темы и критические статьи Коринфского регулярно печатались в провинциальной и столичной прессе.

С начала 90-х годов Коринфский – деятельный сотрудник многих литературных изданий и журналов. Он принимал участие в редактировании московского иллюстрированного журнала «Россия» (в 1890 году), был помощником редактора журнала «Наше время» (1892–1894), ближайшим сотрудником журнала «Всемирная иллюстрация» и других. В письме к редактору «Всемирной иллюстрации» П. В. Быкову Коринфский откровенно признавался: «Появление стихов в печати в настоящее время моего „рукопечатания“ меня едва ли меньше радует, чем десять лет тому назад, когда я выступал робким новичком в провинции и кое-где по столичным мелким журнальцам… А я весь – по уши увяз в сушащей мозг и убивающей творчество работе… Ежедневная каторга… день и ночь в редакции… Тяжело достается хлеб, но ведь без каторжного труда не просуществовать нашему брату-пролетарию с семьей. Взялся за гуж – не говори, что не дюж»[103]103
  ПД.


[Закрыть].

С середины 1894 года Коринфский заведовал редакцией журнала «Север», а с конца 1896 по октябрь 1897 года был редактором этого журнала. Положение Коринфского в литературе упрочилось. С середины 90-х годов он издает одну книгу за другой: «Песни сердца» (1894, 2-е издание —1898), «Черные розы» (1896), «На ранней зорьке» (1896), «Тени жизни» (1897), «Гимн красоте» (1899), «Бывальщины» (1899), «В лучах мечты» (1905) и другие. Сохранилось письмо И. А. Бунина к Ап. Коринфскому (от 7 сентября 1895 года), где он осведомляется о выходе его ближайшей книги и добавляет: «Вам везет, Аполлон Аполлонович, – Вам нужно работать, потому что это Ваша сфера, говорю серьезно и искренно, именно сфера, потому что Вы свободны в ней»[104]104
  ПД.


[Закрыть]. Но спустя два года на очередной (четвертый) сборник его стихотворений Бунин написал уже резко отрицательную рецензию, в которой иронически и зло высмеял многописание Ап. Коринфского[105]105
  «Новое слово», 1897, кн. 6 (в разделе «Новые книги»). Рецензия была опубликована без подписи. Об авторстве И. А. Бунина см.: А. Бабореко, И. А. Бунин. Материалы для биографии, М., 1967, с. 61.


[Закрыть].

В Петербурге у Коринфского образовался широкий круг разнообразных литературных знакомств. Он бывал в доме Я. П. Полонского, на «пятницах» К. К. Случевского, где собирались поэты разных поколений и школ. Своеобразной данью этим литературным вечерам были критические этюды Коринфского – «Поэзия К. К. Случевского» (СПб., 1900) и «Д. Н. Садовников и его поэзия» (СПб., 1900). С К. К. Случевским, который занимал официальный пост главного редактора «Правительственного вестника», Коринфский был связан также служебными отношениями – с 1895 года он состоял одним из помощников главного редактора по историческому отделу, и почти все историко-этнографические очерки, появлявшиеся в «Правительственном вестнике» во второй половине 90-х годов, принадлежали его перу.

Рано пристрастившись к литературе, Коринфский и в гимназии, и в более поздние годы с повышенным интересом прислушивался к народному слову, к сказкам, преданиям, пословицам и загадкам пестрого волжского люда. Коринфский хорошо знал волжский фольклор, и для изучающих народный быт и нравы Поволжья некоторые его наблюдения в стихах и прозе представляют несомненный интерес («Бывальщины и Картины Поволжья», СПб., 1899; «Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц», М., 1901; «Волга. Сказания, картины и думы», М., 1903; «В мире сказаний. Очерки народных взглядов и поверий», Пб., 1905; «За далью веков. Исторические рассказы, очерки и стихотворения», М., 1909).

В русской поэзии Коринфский – современник Бальмонта, Бунина, Брюсова, но по оригинальности и масштабам таланта их трудно сравнивать. Слишком много в стихах Коринфского вторичного, книжного, светившего отраженным светом. Отвечая на одну из литературных анкет, Коринфский перечислил писателей, которые имели на него наибольшее влияние; среди них на первом месте – Пушкин, Фет, А. К. Толстой, Полонский, Некрасов[106]106
  Ап. Ап. Коринфский. Анкета от 23 декабря 1914 года. – ПД.


[Закрыть].

Коринфский стремился соединить некоторые риторические формулы «гражданской поэзии» с эстетическими канонами «чистого искусства». Сам он определял свое кредо тройственной формулой: «Возвышающая красота. – Доля народа. – Свобода мысли и труда»[107]107
  Там же.


[Закрыть].

За стилизации в былинно-эпическом духе Ап. Коринфского называли наследником Алексея Толстого и Льва Мея, а иногда даже причисляли к поэтам народнического направления. На самом деле он держался умеренных взглядов, в которых не было ничего специфически народнического. При всей цветистости, тяге к старине и славянскому орнаменту, в поэзии Коринфского звучали порой и злободневные поты, искреннее сочувствие к тяжкой народной доле («Песни голи и бедноты», СПб., 1909).

В пору общественного подъема революции 1905 года Коринфский написал и напечатал (под разными псевдонимами)[108]108
  Свои произведения он подписывал псевдонимами: Б. Колюпавов, Н. Варенцов, Semper Idem, Фебуфис, Присяжный читатель, Аполлон Рифмачев, Кор. А-н и другими.


[Закрыть] массу сатирических стихотворений обличительного характера. С осени 1905 по март 1908 года Коринфский редактировал газету «Голос правды», но в общем политика мало занимала его. Он не отличался определенностью политических взглядов и сотрудничал в литературных изданиях самых разных общественных оттенков и направлений – от радикального сатирического журнала «Зритель» до официозного «Правительственного вестника».

За долгие годы своей литературной деятельности Коринфский не мог пожаловаться на невнимание критики. Выпущенные им книги отмечены большим числом печатных отзывов и рецензий (сам поэт насчитывал их более четырехсот). Однако Коринфский не был баловнем критики. Многие критические суждения о его поэзии были достаточно суровы, в особенности отзывы П. Гриневнча (Якубовича), А. Волынского, И. Бунина, В. Брюсова и других. «В груде стихотворных томов г. Коринфского мерцает огонек поэтического воодушевления, – писал В. Брюсов, – но он еле теплится, редкие художественные строчки разделены целыми десятками трафаретных стихов; отдельные яркие образы вправлены в тусклые, ремесленно задуманные пьесы. Г. Коринфский стремится, по-видимому, быть „народным“ поэтом, но для этого недостаточно наполнять свои стихи условно русскими выражениями… Пушкин был народным поэтом, не рядя своих созданий в эти оперные костюмы, даже изображая Испанию или средневековую Германию, потому что выражал особенности русского духа»[109]109
  В. Брюсов, Аполлон Коринфский. В лучах мечты. Новые стихотворения. – «Весы», 1905, № 11, с. 67.


[Закрыть].

Сам Коринфский, сознавая неравноценность многих произведений своей плодовитой музы, выделил в автобиографии ряд наиболее удачных, с его точки зрения, произведений из «народного» цикла; «Наибольшую ценность придает автор своим „Бывальщинам“, „Северному лесу“ и „Картинкам Поволжья“ – стихотворениям, в которых он то в эпической, то в лирической форме хотел воскресить сроднившиеся с его фантазией образы родной старины – как отошедшие в глубь седых веков, так и теперь обступающие кровно близкую ему северную душу народа-пахаря»[110]110
  ПД.


[Закрыть]. Не случайно с одним из самых видных поэтов «народа-пахаря», С. Д. Дрожжиным, Коринфского связывала многолетняя дружба[111]111
  См.; А. Милютина, С. Д. Дрожжин в его переписке с А. А. Коринфским. – «Ученые записки Енисейского государственного педагогического института», вып. 5, Красноярск, 1963, с. 65–92.


[Закрыть].

В разные годы Коринфский много переводил из зарубежной поэзии. Ему, в частности, принадлежат переводы из Гейне, Колриджа, Мицкевича, Юл. Словацкого, Рунеберга, Роденбаха и других иностранных поэтов. Переводы Ап. Коринфского тогдашней критикой оценивались как малоудачные.

Как и многие литераторы близкой ему буржуазно-интеллигентской среды, Коринфский восторженно встретил Февральскую революцию 1917 года, но не смог понять и оценить историческое значение Октября. Его литературная деятельность после революции резко пошла на убыль. В 20-е годы Коринфский продолжал только переводческую работу (переводил Шевченко, Янку Купалу). Выступления с собственными стихами были редкими – в самом конце 20-х годов Коринфский написал ряд стихотворений, воспевавших советскую новь, под общим заглавием «Моя страна» (из «Современного дневника»): «Моя советская страна», «В советской деревне», «Рабочий городок (чудо-городок)», «Рабоче-крестьянской республике» и другие. В 1929 году Коринфский из Лигово под Ленинградом перебрался в Тверь, где работал в местном издательстве. Умер Коринфский 12 января 1937 года в безвестности.