Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Нельзя в душе уврачевать
Ее старинные печали,
Когда на сердце их печать
Годами слезы выжигали.
Пусть новый смех звучит в устах
И счастье новое в чертах
Свой алый светоч зарумянит,—
Для давней скорби миг настанет:
Она мелькнет еще в уме,
Пришлет свой ропот присмиревший,
Как ветер, в листьях прошумевший,
Как звук, заплакавший во тьме…
 

<1883>

 
Ударил гром… И много лет
Мы темной тучи не разгоним:
Погас наш тихий, кроткий свет —
Мы часть души своей хороним!..
Свободы вождь передовой,
«Из стаи славных осталой»,
Родных кумиров современник,
Он был для нас – их след живой,
Их кровный, подлинный преемник!
 
 
Мы с детства слушали рассказ
Его простой, прелестной музы,
И в нашем сердце крепли узы
С душою, светлой как алмаз…
Когда мы позже были юны,
На праздник девственной любви
Его пленительные струны
Нам песни рая принесли!
Когда бороться за науку
Рванулись свежие умы,
Он новобранцам подал руку
И рассевал туманы тьмы…
Он дал впервые проводницу
Бойцам проснувшейся страны:
На смелый труд из тишины
Он вызвал русскую девицу.
И был он друг ее мечты,
Души глубокий познаватель,
Ее стыдливой красоты
Неподражаемый ваятель!
Родное поле, степь и лес,
В цветах весны, в одежде снежной,
Под всеми красками небес —
Он обессмертил кистью нежной…
И пел нам голос дорогой…
Вопросы дня, вопросы мира —
Всему, под дивною рукой,
Ответный звук давала лира!
 
 
Прощайте, чудное перо,
Нас одарявшее с чужбины,
И ненаглядные седины —
Маститой славы серебро!
Ты к нам желал на север дикий
Укрыться с юга на покой:
Сойди же в грудь земли родной,
Наш вечно милый и великий!
 

1883

 
От милых строк, начертанных небрежно
           Когда-то жившею рукой,
Незримый дух, безропотно и нежно,
           Нам веет тихою тоской.
 
 
Безмолвен гроб, портреты безответны,
           И вы лишь, бледные слова,
Забытым здесь даете знак заветный,
           Что тень души еще жива!
 

Между 1878 и 1885

 
Я ревнив к этой зелени нежной,
Первой зелени вешних лесов,
И до самой зимы белоснежной
Любоваться бы ею готов.
 
 
И в конце плодотворного мая,
Примечая богатство листвы,
Я уж думаю, грустно мечтая:
«Где ты, юность! о, юность… увы!»
 

Между 1878 и 1885

 
Еду в сумерки: зимняя тишь,
Всё белеет, куда ни глядишь;
И больница, и церковь, и дом
Мирно светятся ярким огнем.
Теплый ветер подул и затих,
Свежим дымом запахло на миг,
И дрожит при лучах фонарей
На снегу тень лошадки моей,
И кругом суеты не слыхать,
Словно жизнь утомилась роптать, —
Будто легче звучат голоса,
Будто ближе к земле небеса,
И я жду – сердце бьется в груди
Тайной радости жду впереди…
 

Между 1878 и 1885

 
Люблю, в ласканьи ветерка,
На крыше конного вагона,
С перил плебейского балкона
Глядеть на город свысока,
Нестись над морем экипажей,
Глазеть по окнам бельэтажей,
В кареты взоры опускать
И там случайно открывать
На складках шелкового платья
Двух рук любовное пожатье…
Люблю глядеть и за борты
Колясок пышных и глубоких
(Хотя внутри они пусты),
Люблю камелий быстрооких,
В сияньи наглой красоты,
Обозревать в углу коляски,
Где, развалясь и глядя вбок
И туфли выставив носок,
Они прохожим строят глазки…
Люблю весеннею порой
С высокой крыши подвижной
За институтские ограды
Бросать непрошеные взгляды…
Никто наверх не поглядит,
Никто в боязни малодушной
Пред нашей публикой воздушной
Не лицемерит, не хитрит;
А взор повсюду наш парит…
И вот, когда мне прямо к носу
Вагон с услугой подкатит —
Всегда наверх меня манит:
Взберешься, вынешь папиросу,
Сосед предложит огонька,
Кивнешь признательно, закуришь,
Поговоришь, побалагуришь —
И все, в ласканьи ветерка,
На крыше конного вагона,
С перил плебейского балкона
На мир глядим мы свысока.
 

Между 1878 и 1885

 
Склоняюсь пред тобой, как робкий богомолец,
Рука лилейная, прекрасная без колец,
И горько сетую: как поздно наконец
В тебе мне встретился желанный образец
Руки, невиданной меж мраморов старинных,—
Ни пухлых пальчиков, ни ямочек рутинных,
Но что за линии и что за красота!
Гляжу и думаю, любуясь и ревнуя:
К кому же ты прильнешь, в преграду поцелуя,
Ладонью нежною на пылкие уста?
 

Между 1878 и 1885

 
Я перешел рубеж весны,
Забыв доверчивые сны
И грезы юности счастливой;
В туманы осени дождливой
Вступил я вялый и больной,
Проспавши тупо летний зной.
Но вот зима уж на пороге —
И я опомнился в тревоге…
 

Между 1878 и 1885

 
Часы бегут с поспешностью обычной
Для жизни праздничной и жизни горемычной,
И каждого бесследный их полет
В иные дни к раскаянью зовет…
 
 
Но без борьбы, со вздохом незаметным,
Мы шлем «прости» мечтам своим заветным;
Теряя жизнь, пред будущим пустым
Мы со стыдом беспомощно стоим.
 
 
А как подчас настойчивы укоры!
Вы помните ль: на улице глухой,
Под ровный шаг походки деловой,
Следили вас невидимые взоры…
 
 
В сырую ночь, при блеске фонаря,
В котором газ от ветра волновался,
Не злой ли вихрь в душе у вас промчался
И лучших дней не вспыхнула ль заря?
 
 
Иль, громоздясь стеной под небесами,
Ряды домов не жали вашу грудь?
Их мрачный вид – с докучными мечтами
Не звал ли вас расчесться как-нибудь?..
 
 
Но всё ж без дел, со вздохом незаметным,
Мы шлем «прости» мечтам своим заветным,
Мы шлем «прости» встревоженным мечтам, —
А злой укор всё ходит по пятам…
 

Между 1878 и 1885

 
Сказал бы ей… но поневоле
           Мне речь страшна:
Боюсь, что слово скажет боле,
           Чем шепот сна.
 
 
Откуда робость? Почему бы
           Не быть храбрей?
И почему коснеют губы,
           Когда я с ней?
 
 
Признанья в ветреные годы
           Я делал вмиг;
От той уверенной свободы
           Отстал язык.
 
 
Боюсь, что понял я неверно
           Порыв любить,
Боюсь слезою лицемерной
           Глаза смочить.
 
 
Она хоть искренно польется,
           Но, может, в ней
Лишь с грустью чувство отзовется
           Минувших дней…
 

Между 1878 и 1885

 
Чудесный вечер… Мы уселись группой
В траве зеленой, на опушке леса,
Пред насыпью железного пути.
Вздымались ели темною грядою
На светлом небе, и кресты верхушек
Отчетливо, недвижные, чернели.
Порой пред нами проносился поезд,
И долго, долго в гулком отдаленьи
В тиши вечерней шум его катился…
Вдруг месяц круглый глянул с вышины
Меж двух шпалер померкнувшего леса,
Как в глубине громадной, тихой сцены…
И все мы смолкли, словно притаились.
А шар луны, как не́званый свидетель,
Всё выступал, неотразимо ясный,
И в тихом небе тихо поднимался,
И, наконец, уставился на нас.
Мелькнули звезды. Раздались меж нами
Обычные мечтанья и вопросы:
Там есть ли люди, и в мирах далеких
Нам суждено ль иную жизнь изведать?
 
 
«Нас там не будет – и на купол звездный
Я избегаю пристально смотреть:
Мутится ум, и слово стынет в горле,
И друга благородные черты
Мне кажутся пустой и скверной маской,
А пестрый день, картинный и шумливый, —
Обманом жалким, над которым втайне
Смеются там стальные очи мрака!..
К чему дано нам вечно созерцать
Алмазную метель и вихрь миров
В бездонной синеве ночного неба —
И ясно видеть их недостижимость?!
Какая неотместная обида!»
 
 
«Ваш ропот странен. Полно вам глядеть
На этот мир из узкой, темной трубки!
На первый план вы ставите себя.
Но в сфере звезд никто о вас не думал;
Никто, рассудком сходный с человеком,
Созданием миров не управлял;
Природа есть, откуда – мы не знаем,
B ваши распри с этим неизвестным,
Едва ль носящим образ существа,
Поистине достойны сожаленья!
Ваш гнев измышлен, или вы больны.
Но и в разгаре затаенной злобы
Вы дышите, вы смотрите – вам любо.
А с этой злобой, будь она правдива,
Вам жить нельзя…»
                           – «И лучше бы не жить!
Мое несчастье и несчастье многих,
Что жизнь мила при думах безотрадных…
Но с каждым днем растут самоубийства,
И устарело в наши времена
Гамлетовское „быть или не быть?“.
Загробных снов никто уж не боится…
Пугает нас, напротив, смерть ума,
Его тлетворной, внутренней беседы
Внезапное, глухое прекращенье…
Мы с ним страдаем и страдать не прочь
За гранью гроба: лишь бы не расстаться!
А многим страшен малый промежуток
Удушья, муки, гадкого чего-то,
С чем неразлучен жалкий наш конец…
Нас гложут мысли. Я скажу к примеру:
Прельщен ли я сияньем этой ночи?
Не так, как вы! Ваш мир ненарушим.
А я – вникаю в эту тишину
И слышу в ней придушенные звуки
Тревожной жизни, бьющейся вокруг:
Там люди мрут, и в судорожном хрипе
Колеблются бесчисленные груди…
Что, если бы те звуки слить в один?
Какой бы хор пронесся в тихом небе!!
А поцелуев рой соединенный
С мильонов уст, поспешных и безумных,
Какой бы шум они произвели
Своим бессвязным, птичьим щебетаньем!
А вопль родильниц? А рыданье скорбных?..
Теперь любуйтесь этой тишиной…
И вспомните, что по́лог облаков
Почти отвсюду дымчатой пустыней
На вышине задернут над землею —
И никому не виден этот мир,
И никому не слышен дольний звук,
Как звуки тленья в замкнутой могиле
Не слышны людям!.. Мы живем как тени,
Водимые неведомой рукой
По чуждому, безвыходному за́мку:
Когда порой начнем стучаться в окна,
Откуда нас прельщают чудеса, —
Ни отзыва, ни помощи не слышно!
И все мы гибнем, чуждые друг другу…
                          Мы – тени! тени!..»
 

<1886>

 
Не отрывай пленительной руки
От жарких уст, прильнувших к ней с мученьем!
Пускай чрез миг мы будем далеки
И поцелуй исчезнет сновиденьем.
 
 
Я чувствую: ты странно смущена,
Колеблешься и словно каменеешь,
Твоя рука борьбой напряжена,—
Бежишь ли ты? Иль ты меня жалеешь?
 
 
Помедли миг! Безмолвна и горда,
Дай угадать, теснится ли дыханье
В твоей груди смущенной, – и тогда
Уйди, уйди, без звука на прощанье…
 

<1888>

 
Когда поэт скорбит в напевах заунывных
И боль страдания слышна в его речах —
Не сетуйте о нем: то плачет в звуках дивных
Печаль далекая, омытая в слезах.
 
 
Когда ж напев любви, отрады, упоенья,
Как рокот соловья, чудесно зазвенит,—
Он жалок, ваш певец: не зная утешенья,
Он радость мертвую румянит и рядит…
 

<1895>

С. Г. ФРУГ

Семен Григорьевич Фруг родился в 1860 году на юге Украины, в еврейской земледельческой колонии Бобровый Кут Херсонской губернии. Отец его всю жизнь занимался земледелием.

Свое учение Фруг начал в еврейской школе – хедере, которая, по признанию самого поэта, оставляла слишком мало простора чувствовать и мыслить (основным предметом изучения в хедере был талмуд).

Без всякой посторонней помощи Фруг принялся за изучение русской грамматики и Библии. Особенно его увлекали сказания и легенды о древних пророках. Сам поэт писал впоследствии, что первой возможностью чувствовать и мыслить он обязан исключительно той всеобъемлющей поэзии, которою изобилуют пророки Исайя, Иезекииль и др.

В 1869 году Фруг поступил в русское училище и пробыл в этом заведении около четырех лет. По выходе из училища он остался жить в родительском доме, продолжая изучение русского и древнееврейского языков.

С шестнадцати лет Фруг начал самостоятельную жизнь: его отправили в Херсон, где он поступил писцом в канцелярию казенного раввина. В свободное от службы время он много читал, увлекался русской поэзией, заучивал наизусть многие стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, с восторгом перечитывал думы украинского кобзаря Шевченко. К этому времени относятся первые стихотворные опыты самого Фруга. Несколько стихотворений он отправил в петербургские журналы. Молодым поэтом заинтересовались в журнале «Рассвет», который в то время редактировал известный адвокат М. С. Варшавский.

По вызову редакции «Рассвета» весной 1881 года Фруг приехал в Петербург. Здесь сразу же начались его мытарства. Редакции «Рассвета», просившей о прописке поэта в качестве переводчика с еврейского языка, в ходатайстве было отказано. Хлопоты частных лиц с видным служебным положением также не имели успеха. Фругу пришлось прописаться в качестве «домашнего служителя» у своего покровителя М. С. Варшавского.

Годы жизни поэта в Петербурге совпали с политическим безвременьем, наступившим после убийства народовольцами Александра II. В области внутренней политики эти годы были отмечены усилением карательных мер, ростом полицейского произвола, разжиганием шовинизма, еще более жестоким притеснением национальных меньшинств.

Испытавший на себе давление национальной вражды и полицейской травли, Фруг в своей поэзии был, однако, далек от сознательного политического протеста. Как и многие другие поэты его поколения, он сторонился политики, смутно представлял источники царящего в мире зла, не видел в современном обществе сил, способных противостоять несправедливости и насилию.

Преобладающие ноты поэзии Фруга – сострадание к угнетенным, романтические воспоминания о библейских временах и пророках, тщетные призывы к миру и любви, для которых действительность не оставляет места.

Во многих стихотворениях Фруг говорит о живых связях, соединяющих его от рождения с русской землей, с общей печальной судьбой своей отчизны:

 
Я – русский… С первых детских дней
Я не видал иных полей,
Иного не слыхал напева.
Мне песни русской дорог был
И грустный лад, и юный пыл,
И вспышки сумрачного гнева.
 

В начале мая 1884 года Фруг отправился на родину, в Херсонскую губернию, и там подготовил к печати свой первый сборник, изданный затем в Петербурге, – «Стихотворения» (1885).

В специальной статье, посвященной поэзии Фруга, известный критик и публицист К. Арсеньев особо отметил, что «Библия дает ему материал для картин, для мечтаний, для снов, дает пищу и мстительному чувству, и мирным грезам об идеальном счастье… Не скроем, однако, – продолжал критик, – что господство одного мотива – и притом именно того, который избран г. Фругом, – имеет и свою опасную сторону. Оно окружает его иногда искусственной атмосферой, в которой неправильно преломляются лучи, безмерно растут очертания предметов, теряется или слабеет сознание действительности»[74]74
  К. Арсеньев, Поэты двух поколений. – «Вестник Европы», 1885, № 10, с. 774–775.


[Закрыть].

Через два года после выхода первой книги Фруг издал новый сборник стихотворений – «Думы и песни» (СПб., 1887), упрочивший его известность в литературном мире, но почти никак не изменивший бедственное материальное положение поэта.

В 1889 году первый сборник – «Стихотворения» – вышел вторым изданием. Несколько сочувственных страниц его поэзии тогда же посвятил А. М. Скабичевский, считавший Фруга «одним из самых симпатичных, искренних и, главное дело, истинных поэтов»[75]75
  А. М. Скабичевский, История новейшей русской литературы (1848–1890), СПб., 1891, с. 518.


[Закрыть].

С середины 80-х годов Фруг широко печатался в крупных литературных журналах: «Вестнике Европы», «Русской мысли», «Русском богатстве» и др.

Несмотря на литературный успех, Фруг оставался в Петербурге на положении парии; он испытывал чувство глубокого одиночества, упадок душевных сил и с присущей ему искренностью писал об этом в своих стихах.

В 1891 году Фруг был выдворен из столицы, до июля 1892 года жил в Люстдорфе под Одессой, а затем, после усиленных хлопот Литературного фонда и поэта К. К. Случевского (имевшего придворное звание гофмейстера), Фругу разрешили вновь поселиться в Петербурге.

В 1897 году появилось третье издание «Стихотворений» Фруга, несколько его стихотворений увидели свет в сборнике «Молодая поэзия» (1895). В 90-х годах он выпустил книги «Встречи и впечатления», «Эскизы и сказки» и др. Однако время литературной молодости и первого общественного успеха для Фруга уже миновало. Нужда заставляла его выступать на страницах «Петербургской газеты» и «Петербургского листка», где он помещал невысокого вкуса еженедельные фельетоны и стихи на злобу дня под псевдонимом «Иероним Добрый».

В 1904–1905 годах в Петербурге вышло шеститомное «Полное собрание сочинений» Фруга, которое подвело итог его двадцатипятилетней литературной работе.

П. Ф. Якубович в своих «Очерках русской поэзии», отдав должное лучшим произведениям раннего Фруга, достаточно сурово отозвался о втором и третьем томе его стихотворений, а также высказал сожаление, что поэт не смог выйти из узкого круга национальных переживаний и подняться до сочувствия «всем страдающим, обиженным и угнетенным людям»[76]76
  П. Ф. Гриневич (П. Ф. Якубович), Очерки русской поэзии, изд. 2, СПб., 1911, с. 288.


[Закрыть].

После 1908 года Фруг переехал из Петербурга в Одессу. Материальные лишения заставляли его разъезжать по городам с чтением стихов на публичных собраниях.

В 1910 году он резко отклонил предложение о праздновании его 30-летнего литературного юбилея. Нужда и несчастья сопровождали поэта до последних дней жизни. Тяжело больной Фруг умер в Одессе в 1916 году.

 
Я звал тебя в те дни счастливых детских грез,
Чарующих надежд и светлых упований,
Когда мои глаза еще не знали слез,
              Душа еще не ведала страданий.
 
 
И ты явилась мне в сияньи золотом,
В венке из алых роз, в одежде серебристой —
Вечерней звездочкой на небе голубом,
              Голубкою невинною и чистой.
 
 
И говорила мне ты, весело смеясь:
«Смотри, как чуден лес, как тихо дремлют нивы,
Как с ветерком по их изгибам, золотясь,
              Бегут огней вечерних переливы…
 
 
Смотри – и плеск ручья, и эхо дальних гор,
И кроткий луч звезды, и роз благоуханье
Как бы сливаются в один волшебный хор
              Лучей и звуков, красок и дыханья…
 
 
Смотри, как тихо всё и ясно вкруг тебя,
В гармонии живой, в согласном, стройном клире…
Ты послан в этот мир прекрасный, чтоб, любя,
              Учить любви живущих в этом мире…»
 
 
Ты лиру мне дала… С отвагою живой
По трепетным струнам персты зашевелились —
И струны грянули, и звонкою струей
              Чарующие звуки покатились…
 
 
Я звал тебя, когда в груди моей впервой
Проснулись бурные порывы и стремленья,
Нахлынул мрачных дум и чувств зловещих рой —
              И шевельнулись первые сомненья…
 
 
И ты явилась мне – спокойна, но бледна;
Две капли слез в очах задумчивых застыли;
Какой-то кроткий блеск, святая тишина
              По всем твоим чертам разлиты были…
 
 
И, голову свою склонив к моей груди,
Ты говорила мне с любовью, утешая:
«Чтоб светел был твой путь, ты веруй и люби,
              Других любви и вере поучая…»
 
 
И жадно я душой ловил слова твои…
И новая струна на лире появилась —
И зазвучала песнь о вере и любви,
              И сила в ней могучая таилась…
 
 
Я звал тебя, когда в рядах святых бойцов,
За правду и любовь подняв святое знамя,
Я стал изнемогать под натиском врагов,—
              Когда кругом губительное пламя,
 
 
Клокоча и шипя, сжигало всё, что мне
О правде, о любви, о счастьи говорило, —
И ты явилась мне, святая, вся в огне…
              Невинное чело обвито было
 
 
Венком из терний… Кровь струилась по щекам…
Но искрилась в очах таинственная сила…
И, долгий, скорбный взор поднявши к небесам,
              Ты с грустью затаенной говорила:
 
 
«Ты видишь эту кровь?.. О, будь же, как и я,
Неустрашим, будь чужд холодному сомненью
И, веруя, любя, страдая и терпя,
              Учи других страданью и терпенью!..»
 
 
И в хоре вещих струн еще одной струны
Раздался звук – глухой, протяжный и печальный,
Как темной ночью плеск объятой сном волны,
              Как стон последний в песне погребальной…
 
 
С тех пор минули дни и годы протекли —
И всё, что в глубине души моей смирялось
Волшебной силою надежды и любви,
              Терпением упорным подавлялось,—
 
 
Всё поднялось со дна души больной
Угрюмым облаком, грозою закипая…
И я теперь опять зову тебя с тоской,
              В отчаяньи молясь и проклиная!
 
 
Явись, явись ко мне!.. Не стало больше сил…
Неволя и вражда мне сердце истерзали!..
Я верен был тебе, я искренно любил,
              Но на любовь мне смехом отвечали!
 
 
Я верил – но кругом так тьма была густа…
Всё чистое и всё святое погибало…
И из груди змеей холодной на уста
              Невольное проклятье выползало!..
 
 
В тоске тяжелой я все струны перебрал
На лире золотой, врученной мне тобою,—
И за струной струна рвалась, и замирал
              Последний звук под трепетной рукою…
…………………………………………
Явись же мне теперь! Со словом ли любви,
В терновом ли венце, мечом ли потрясая…
Явись и научи, каким путем идти…
              Явись, явись, великая, святая!..
 

<1885>

«И дал мне Господь две скрижали каменные… А на них все слова, которые изрек вам Господь на горе из среды огня…»

Второзак<оние>, IX, 10

 
Я внимаю мучительным стонам твоим,
              И с глубокой тоскою в груди
Я гляжу на громады скалы роковой,
              На тяжелые цепи твои…
О, Зевес был жестокий, безжалостный бог,
              Беспощадный во власти своей!..
Но умолкни на миг, жертва мести слепой,
              Посмотри на меня, Прометей!
Не украл я у бога святого огня,
              Не украл: он мне сам его дал,
И нести его к людям, в мир рабства и тьмы,
              И беречь и хранить завещал!
Не украл я у бога святого огня
              И не даром его получил:
И слезами своими, и кровью своей
              Я за этот огонь заплатил.
И доныне еще я плачу за него
              И слезами, и кровью своей,
И не коршун один грудь больную клюет —
              Сотни коршунов, тысячи змей
В беззащитное бедное сердце впились,
              Рвут кровавые раны мои…
О, что значат, в сравнении с мукой моей,
              Все страданья, все муки твои?!.
 

<1885>