Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Ни звезд, ни луны. Небеса в облаках.
         Ветер замер. В лесу тишина.
Не дрогнет ни единый листок на ветвях.
         Эта ночь тайной неги полна!
 
 
Ни слез, ни борьбы, позабыт мир земной,
         И одна лишь в душе земной благодать.
В упоеньи так сладостно с нежной тоской
         Этой ночи безмолвно внимать!
 
 
Она овладела таинственно мной…
         Ожидая чего-то, стою…
Полновластная ночь, я один пред тобой!
         О, поведай мне тайну свою!
 

2 октября 1889 Близ станции Белой

М. Д. Давыдову

 
Усталый сын земли, в дни суетных забот,
Средь мелочных обид и светского волненья,
У озера в лесу ищу уединенья.
Не налюбуешься прозрачной гладью вод:
В ней словно тайная есть сила притяженья.
Не оттого ль меня так к озеру влечет,
Что отражается в струях его порою
Вся глубина небес нетленною красою —
И звезд полуночных лучистый хоровод,
И утро ясное румяною зарею,
И светлых облаков воздушная семья?
Не оттого ль, что здесь, хоть и пленен землею,
К далеким небесам как будто ближе я?
 

5 октября 1889 Близ станции Белой

 
В его глазах прочел я скорбь немую,
Лишь он предстал впервые предо мной:
Семью, и дом, и сторону родную
Покинул он для жизни боевой.
 
 
Прошли года. Всю силу молодую,
Весь рьяный пыл он в долг влагает свой.
Усердие и простоту святую —
Как не любить в солдате всей душой?
 
 
И я люблю с отеческой заботой;
Но сжиться он едва успеет с ротой,
Как подойдет срок выслуженных лет.
 
 
Я с ним делил и радости и горе,
А он печаль в моем прочтет ли взоре,
Которым я взгляну ему вослед?
 

26 июля 1890 Красное Село

 
Не вчера ли, о море, вечерней порой
К берегам ты ласкалось лукавой волной?
         В алом блеске зари не вчера ли
         Небеса голубые сияли?
 
 
А сегодня косматой грядою валы,
В грозном беге крутясь у прибрежной скалы,
         Бурно рвутся на приступ могучий,
         Обгоняя свинцовые тучи.
 
 
В битве жизни не так ли и ты, человек,
Терпишь зол и гонений мятежный набег?
         Но не вечны страданья и беды:
         Ты дождешься над ними победы.
 
 
Верь, улягутся волны и завтра опять
Будут берег любовно и нежно ласкать,
         Просветлеют небесные дали,
         И рассеются сердца печали.
 

28 августа 1890 Вайвара

 
                  О, тишина
Глуши безмолвной, безмятежной!
                  О, белизна
Лугов под пеленою снежной!
 
 
                  О, чистота
Прозрачных струй обледенелых!
                  О, красота
Рощ и лесов заиндевелых!
 
 
                  Как хороша
Зимы чарующая греза!
                  Усни, душа,
Как спят сугробы, пруд, береза…
 
 
                  Сумей понять
Природы строгое бесстрастье:
                  В нем – благодать,
Земное истинное счастье.
 
 
                  Светлей снегов
Твои да будут сновиденья
                  И чище льдов
Порывы сердца и стремленья.
 
 
                  У ней учись,
У зимней скудости прелестной,
                  И облекись
Красою духа бестелесной.
 

18 марта 1906 Павловск

 
Ревет и клокочет стремнина седая
         И хлещет о звонкий гранит,
И влагу мятежную, в бездны свергая,
         Алмазною пылью дробит.
 
 
На берег скалистый влечет меня снова,
         И любо, и страшно зараз:
Душа замирает, не вымолвить слова,
         Не свесть очарованных глаз.
 
 
И блеск, и шипенье, и брызги, и грохот,
         Иная краса каждый миг,
И бешеный вопль, и неистовый хохот
         В победный сливаются клик.
 
 
Весь ужаса полный, внимая, гляжу я, —
         И манит, и тянет к себе
Пучина, где воды, свирепо бушуя,
         Кипят в вековечной борьбе.
 

10 мая 1890

 
Над пенистой, бурной пучиной
Стою на крутом берегу,
Мятежной любуюсь стремниной
И глаз оторвать не могу.
 
 
Нависшими стиснут скалами,
Клокочет поток и бурлит;
Сшибаются волны с волнами,
Дробясь о недвижный гранит.
 
 
И рвутся, и мечутся воды
Из камня гнетущих оков,
И молит немолчно свободы
Их вечный неистовый рев.
 
 
О, если б занять этой силы
И твердости здесь почерпнуть,
Чтоб смело свершать до могилы
Неведомый жизненный путь;
 
 
Чтоб с совестью чистой и ясной,
С открытым и честным челом
Пробиться до цели прекрасной
В бореньи с неправдой и злом.
 

5 августа 1907 Иматра

П. Д. БУТУРЛИН

Судьба Петра Дмитриевича Бутурлина необычна как для эпохи, в которую он жил, так и для поэтической среды того времени. Потомок старинного графского рода, он родился во Флоренции 17 марта 1859 года. Детство свое провел в Италии, и итальянский язык был первым языком, на котором он начал говорить.

Его прадед, Дмитрий Петрович Бутурлин, вельможа екатерининских и александровских времен, камергер и сенатор, переселился в Италию в 1817 году. Он имел дом во Флоренции, который перешел по наследству к его внуку. В этом доме и родился будущий поэт.

Пятнадцать лет провел Бутурлин за границей, не видя России и не зная ее. Одиннадцати лет его отвезли в Англию, где он был помещен в колледж в Оскоте, близ Бирмингема (увлечение Англией и всем английским было в семье Бутурлиных традиционным.) Неудивительно, что первые свои стихи поэт начал писать по-английски. Когда ему исполнилось девятнадцать лет, он издал их во Флоренции отдельным сборником.

По окончании колледжа Бутурлин попадает наконец в Россию. Произошло это в 1874 году. Он был начитан, владел языками, интересовался европейским искусством. Отца в живых уже не было. Бутурлин поселился в своем родовом имении – селе Таганча Киевской губернии, которое славилось живописным расположением (некогда оно принадлежало семейству польских магнатов Понятовских, но в начале XIX века отошло по наследству к Бутурлиным).

В Киеве поэт окончил гимназию, самостоятельно пополняя свое русское образование. В нем проснулась страсть ко всему русскому – истории, культуре, быту, языку. Он продолжает писать стихи, но теперь пишет их только по-русски. Он решает стать русским поэтом. Особенно его привлекает форма сонета, которую Бутурлин всячески культивирует, желая привить сонет русской поэзии.

В 1880 году Бутурлин покидает Киев и приезжает в Петербург. Он сдал здесь установленный экзамен и поступил на службу в министерство иностранных дел. Через три года он снова в Италии, которую покинул десять лет назад. Но теперь он уже приехал сюда в качестве советника русского посольства. Несколько лет он проводит в Риме, а затем получает назначение в Париж. До 1892 года Париж становится основным местопребыванием Бутурлина. Службой он себя обременяет не слишком, но зато много пишет и пристально изучает историю и литературу. Он сомневался в том, что усилия его, направленные на создание в русской поэзии сонета, увенчаются успехом. Но дело он не бросает и пишет сонеты в таком количестве, в каком никто из русских поэтов до него не писал.

В 1892 году Бутурлин вступил в брак с дочерью русского посла в Париже Я. А. Моренгейм, покинул столицу Франции и прочно поселился в Таганче. Он целиком посвящает себя поэзии. Осуществиться этому в полной мере было не суждено: ровно через год он забелел туберкулезом легких и еще через два года (24 июля 1895 года) умер в своем поместье и там же похоронен.

Кончина Бутурлина вызвала ряд сочувственных откликов в печати. Наиболее пространной заметкой отозвался журнал «Русское обозрение». Здесь было сказано, что покойный поэт «принадлежал к числу немногих истинных художников слова». Указывалось, что «его музу вдохновляли главным образом великие силы природы, воплощенные часто в божества древнерусской мифологии. Цельность, разносторонность и красота даваемых им картин этой одушевленной природы – часто поразительны… Форма произведений его была всегда строго обдумана и обработана, каждая небольшая вещь носила на себе печать близкого и разумного знакомства со строго классическими образцами и каждая из них была в высшей степени содержательна и музыкальна»[123]123
  «Русское обозрение», 1895, № 9, с. 422.


[Закрыть].

Стихотворения Бутурлина дважды выходили отдельными изданиями при его жизни: «„Сибилла“ и другие стихотворения» (СПб, 1890) и сборник под заглавием «Двадцать сонетов» (Киев, 1891). Уже после смерти поэта вышел сборник «Сонеты» (Киев, 1895), подготовленный к печати самим Бутурлиным. В конце 90-х годов стихотворные произведения Бутурлина были собраны его женой и изданы отдельным томом («Стихотворения графа П. Д. Бутурлина, собранные и изданные после его смерти графинею Я. А. Бутурлиной», Киев, 1897). Это наиболее полное, хотя и не слишком авторитетное с текстологической точки зрения собрание стихотворений Бутурлина[124]124
  В 1971 году в Мюнхене вышла на русском языке монография, посвященная творчеству Бутурлина: Olga Schmidt, Neizvestnyj poet P. D. Buturlin. Analiz tvorcestva. Slavistische Beiträge, b. 54, München, 1971.


[Закрыть].

 
Над степью высится гора-могила.
С землею в ней опять слилось земное,
И лишь в ее незыблемом покое
Покой нашла измученная сила.
 
 
Но песнь законы смерти победила
И страстная, как ветер в южном зное,
Векам несет то слово дорогое,
Которым прошлое она бодрила.
 
 
Склони чело, молись, пришлец случайный!
Душе легко от радости свободной,
Хотя от слез здесь тяжелеют вежды.
 
 
Кругом – синеющий раздол Украйны,
Внизу – спокойный Днепр широководный,
Здесь – крест, здесь – знак страданья и надежды.
 

5 сентября 1885 Канев

 
Есть в жизни каждой тайная страница,
И в каждом сердце скрыто привиденье,
И даже праведник, как бы во тьме гробницы,
Хранит в душе былое угрызенье.
 
 
Хоть быстрых лет исчезла вереница,
Хоть победило наконец забвенье
И чувства давние, дела и лица
Поблекли в вихре новых впечатлений —
 
 
Но всё же иногда тот призрак дальний,
Неведомым послушный заклинаньям,
На миг живой из сердца воскресает;
 
 
Не грозный, не укорный, лишь печальный,
Уже не в силах он карать страданьем,
Но как он мстит! Как совесть он пугает!
 

<1887>

 
Я видел грозный сон. Не знаю, где я был,
Но в бледной темноте тонул я, словно в море;
И вот, как ветра вой, как шум от тысяч крыл,
Зачался странный гул и рос в немом просторе,—
 
 
И вмиг вокруг меня какой-то вихорь плыл,
Кружился в бешеном, чудовищном задоре…
То были остовы. Казалось, всех могил
Все кости тут сошлись в одном ужасном сборе!
 
 
О, этот прах!.. Он жил!.. Всё ближе и быстрей
Меня он обвивал, и дикий, страшный хохот
Порывами звенел над звяканьем костей.
 
 
Вдруг голос прозвучал, как грома резкий грохот:
«Пляши, о смерть! Ликуй! Бессмертна только ты!..»
И я тонул один в разливе темноты.
 

<1890>

 
Я чувствую, во мне какой-то отзвук спит;
Он разуму смешон, как детское мечтанье,
Как сказочных времен неясное преданье…
А, разуму назло, порою он звучит!
 
 
Так в раковине звон далеких волн сокрыт:
Прилива вечный гул и бури рокотанье
Меж стенок розовых слились в одно шептанье,
Но вся стихия там воскресшая шумит.
 
 
Мы слышим этот шум – нет! этот призрак шума! —
И в душных комнатах, средь дымных городов,
К безбрежью синевы мгновенно мчится дума.
 
 
Надежды мертвые счастливейших годов,
Ваш отзвук никогда средь темных треволнений
Не призовет опять лазоревых видений!
 

<1891>

Графу П. И. Капнисту

1

 
К окну он подошел в мучительном сомненье;
В руке – письмо от батюшки-царя;
Но взор рассеянный стремился в отдаленье,
Где тихо теплилась вечерняя заря.
 
 
Без волн и парусов залив забыл движенье,
Серебряным щитом меж синих скал горя,
И над Везувием в лиловом отраженье,
Как тучка, дым играл отливом янтаря.
 
 
И Алексей смотрел на мягкий блеск природы,
На этот край чудес, где он узнал впервой,
Что в мире есть краса, что в жизни есть покой,
 
 
Спасенье от невзгод и счастие свободы…
Взбешен молчанием, Толстой за ним стоял
И губы до крови, томясь, себе кусал.
 

2

 
В невольном, сладком сне забылся Алексей…
И вот его опять терзает речь Толстого:
«Вернись, вернись со мной! Среди чужих людей
Позоришь ты царя, отца тебе родного;
 
 
Но кара, верь, тебя с наложницей твоей
Найдет и здесь. Вернись – и с лаской встретит снова
Он сына блудного. Простит тебе… и ей!
В письме державное на то имеешь слово».
 
 
И пред царевичем знакомый призрак встал,
Как воплощенный гнев, как мщение живое…
Угрозой тайною пророчило былое:
 
 
«Не может он простить! Не для того он звал!
Нещадный, точно смерть, и грозный, как стихия,
Он не отец! Он – царь! Он – новая Россия!»
 

3

 
Но сердце жгли глаза великого виденья;
Из гордых уст не скорбь родительской мольбы,
Казалося, лилась, – гремели в них веленья,
Как роковой призыв архангельской трубы.
 
 
А он, беспомощный, привычный раб судьбы,
В те быстрые, последние мгновенья
Он не сумел хотеть – и до конца борьбы
Бессильно пал, ища минутного забвенья.
 
 
«Спаси, о господи! помилуй мя, творец!» —
Взмолился Алексей, страдальчески вздыхая.
Потом проговорил: «Я покорюсь, отец!»
 
 
И на письмо царя скатилася, сверкая,
Горючая слеза… Какой улыбкой злой,
Улыбкой палача, торжествовал Толстой!
 

<1891>

 
Вчера с вечернею зарей,
С последней, красной вспышкой света,
В зловещих тучах над землей
Печально умирало лето,
 
 
И осень с бледною луной
Взошла – и пел ей до рассвета,
Всю ночь, в листве еще густой
Изменник-ветер песнь привета.
 
 
Сегодня в небе нет лучей,
И дождь, дождь льется безнадежно,
Как слезы скорбных матерей!
 
 
И в этой тихой мгле безбрежной,
Смотри, к краям весны мятежной
Летит станица журавлей!
 

<1893>

 
Однажды пролетел по аду вихорь света,—
И ожил вечный мрак, ликуя, как слепец,
Прозревший чудом вдруг нежданный блеск рассвета,
И стону вечному мгновенный был конец.
 
 
С улыбкой кроткою небесного привета
Пред Сатаной стоял божественный гонец
И рек: «Несчастный брат, тяжелого запрета
Снимает иго днесь вселюбящий отец.
 
 
Смирись! К ногам его, к престолу всепрощенья,
С раскаяньем твоим, как с даром, полечу,
И ад не будет ввек, не будет ввек мученья!»
 
 
Ответил Сатана со смехом: «Не хочу!»
И весь погибший люд, все жертвы искушенья
Владыке вторили со смехом: «Не хочу!»
 

<1893>

 
Я – Мать Сыра Земля! Я – гроб и колыбель!
Поют мне песнь любви все голоса творенья —
Гроза, и соловей, и море, и метель,
Сливаясь в вечный хор, во славу возрожденья,—
 
 
Живит меня Перун, меня ласкает Лель;
Из недр моих к лучам и к радости цветенья
Стремится тонкий злак и царственная ель,
И мне, о человек, неведомы мученья.
 
 
Неутомимая, всех любящая мать,
Могла б я всем равно в довольстве счастье дать…
И зло не я, не я, благая, породила!
 
 
Незыблемый покой усталому суля,
Для бодрого всегда надежда я и сила!
Я – гроб и колыбель! Я – Мать Сыра Земля!
 

<1894>

 
Не верь, не верь толпе! Не умер Аполлон.
Да! Старый мир погиб, и затопляет Лета
Руины славные, где зову нет ответа;
Пустынною скалой чернеет Геликон…
 
 
Но в их святой пыли наш новый мир рожден!
Ужели божеством спасительного света
В чудесном зареве грядущего рассвета
На радость новых лет не пробудится он?
 
 
Жизнь бьет ключом теперь, но, робкие невежды,
Не видим мы еще поэзии надежды
В эпической борьбе природы и труда.
 
 
Явись, о вещий бог! Не зная сожалений,
Не веря смутным снам и грезам без стыда,
Ты новый гимн найдешь для новых упоений!
 

<1895>

 
О, если бы во дни, когда был молод мир,
Родился ты, Шенье, в стране богов рассвета,
От Пинда синего до синего Тайгета
Была бы жизнь твоя – прелестный долгий пир!
 
 
При рокоте кифар и семиструнных лир
Венчали б юноши великого поэта,
И граждане тебе, любимцу Музагета,
В родимом городе воздвигли бы кумир.
 
 
Но парки для тебя судьбу иную пряли!
И ты пронесся в ночь кровавых вакханалий
По небу севера падучею звездой!..
 
 
Как греческий рапсод, ты страстно пел свободу,
Любовь и красоту бездушному народу
И умер перед ним, как греческий герой.
 

<1895>

 
Царю тринадцать лет. Он бледен, худ и слаб.
Боится пушек, гроз, коней и домового,
Но блещет взор, когда у сокола ручного
Забьется горлица в когтях зардевших лап.
 
 
Он любит, чтоб молил правитель-князь, как раб,
Когда для подписи уж грамота готова;
И часто смотрит он, не пророняя слова,
Как конюхи секут сенных девиц и баб.
 
 
Однажды ехал он, весной, на богомолье
В рыдване золотом – и по пути, на всполье,
Заметил мальчиков, игравших в чехарду…
 
 
И, видя в первый раз, как смерды забавлялись,
Дивился мальчик-царь: и он играл в саду
С детьми боярскими, но те не так смеялись.
 

<1895>

 
Родился я, мой друг, на родине сонета,
А не в отечестве таинственных былин, —
И серебристый звон веселых мандолин
Мне пел про радости, не про печали света
 
 
На первый зов мечты я томно ждал ответа
Не в серой тишине задумчивых равнин,—
Средь зимних роз, у ног классических руин,
Мне светлоокий бог открыл восторг поэта!
 
 
Потом… не знаю сам, как стало уж своим
Всё то, что с детских лет я почитал чужим…
Не спрашивай, мой друг! Кто сердце разгадает?
 
 
В моей душе крепка давнишняя любовь,
Как лавры той страны, она не увядает,
Но… прадедов во мне заговорила кровь.
 

<1895>

 
Я – роза Сарона, я – ландыш долин!
От башен Сидонских до Чермных пучин,
От Нила до рек Ниневии далекой
Нет краше меня между женщин Востока.
 
 
Сыны моей матери, злобно кляня,
Стеречь виноградник послали меня;
Но солнце с небес любовалося мною
И знойной меня одарило красою.
 
 
Спустилась я горной тропой в вертоград
Смотреть, как цветет молодой виноград,
Как зыблются травы большими волнами,
Как статный гранат увенчался цветами, —
 
 
Но там не нашла я весенних цветов…
Нашла я тогда в вертограде любовь!..
Мой милый – как царь среди царского стана,
И риз его запах – что запах Ливана!
 
 
Он властно обвил меня правой рукой;
Другая рука – под моей головой…
Мне дайте вина! Я от счастья страдаю!..
Мне дайте вина… От любви умираю!..
 

<1887>

 
Луна сквозь туманы – бледней привиденья;
Едва серебрится восточная даль;
Созвездий дрожат на реке отраженья,
Как жемчуг, упавший на тусклую сталь.
 
 
Едва серебрится восточная даль,
И думы рабыни туда улетают…
Как жемчуг, упавший на тусклую сталь,
Лишь первые дни в темной жизни блистают!
 
 
И думы рабыни туда улетают,
Где вечно белеет святой Эверест…
Лишь первые дни в темной жизни блистают!
Там снился и ей сон счастливых невест.
 
 
Где вечно белеет святой Эверест,
Она расцвела среди бедности вольной;
Там снился и ей сон счастливых невест!..
А смерти страшней – красота для бездольной.
 
 
Она расцвела среди бедности вольной
И вянет средь роскоши светлых дворцов;
А смерти страшней – красота для бездольной!
На рынке Дельхи продается любовь.
 
 
И вянет средь роскоши светлых дворцов,
Что лотоса сорванный цвет, баядера;
На рынке Дельхи продается любовь,
Как горсть изумрудов, как шкура пантеры.
 
 
Что лотоса сорванный цвет, баядера
В раздумье поникла прелестной главой:
«Как горсть изумрудов!.. Как шкура пантеры!..»
 Смутился впервые ленивый покой.
 
 
В раздумье поникла прелестной главой…
У ног ее волны журчат безмятежно, —
Смутился впервые ленивый покой.
Ей слышится голос ласкающе-нежный…
 
 
У ног ее волны журчат безмятежно:
«Тут день без веселья, тут ночь без пиров!»
Ей слышится шепот ласкающе-нежный:
«В нирване исчезнут и стыд, и любовь!..
 
 
Тут день без веселья, тут ночь без пиров!
Тут мысль не томит, не томят наслажденья,—
В нирване исчезнут и стыд, и любовь….»
Луна сквозь туманы – бледней привиденья.
 

<1888>

 
Что сказал я тебе, сознаю я неясно.
Неужели то было признанье в любви?
Но слова не лились увлекательно-страстно
И смотрел я без робости в очи твои.
Хоть в лазури витают надежд вереницы,
Что останется мне от чудесной мечты?
Только несколько рифм на измятой странице
И забвенье потом? Или горе? Иль… ты?
 

<1890>

 
Весною, в сиянии радужных снов,
Казалася жизнь идеальной мечтою.
Была виновата, быть может, любовь
                   Весною!
 
 
Теперь же, под небом, подернутым мглою,
Всё плачутся ветры меж голых дерев,—
И сердце им вторит, им вторит с тоскою
                   Весною!
 
 
Природа, в венце из лучей и цветов,
В апреле заблещет обычной красою;
Но то, что исчезло, вернется ли вновь
                   Весною?..
 

<1890>

 
Fior di ginestra.
Dove с’è stato lo fuoco una volta,
Qualche poco di cénere ci resta.
 

Stornello umbro [125]125
  Цветок дрока. Там, где однажды прошло пламя, остается только немного пепла. Умбрийская народная песенка (итал.). – Ред.


[Закрыть]

 
Средь мечтаний сокровенных, мимолетным привиденьем,
Не встает ли пред тобою наша мертвая любовь?
Иль забыла ты, быть может, что друг друга мы любили
Первой страстью молодою, как потом не любят вновь?
 
 
Ты тогда была прекрасней безупречных изваяний;
Взор лучился, то синея, как в июле небеса,
То зловеще зеленея, точно волны перед бурей;
Бронзой, солнцем освещенной, отливались волоса…
 
 
В дни великих вдохновений вся Эллада на коленях,
В чистом мраморе Пароса, обожала бы тебя!
И, как нищему царица даровала б диадему,
Эту роскошь совершенства отдала ты мне любя!
 
 
И восторги мы познали без пределов и без меры.
Дивной сказкой, а не жизнью стала жизнь тогда для нас!
Солнце чудилось светлее и роскошнее природа!..
Но неверный, как комета, улетел блаженства час.
 
 
Отчего и как расстались? Кто с слезами? Кто со смехом?
Хоть то было так недавно, – боже мой! Не всё ль равно!
Не вернется же то время, как фиалки прошлых весен,—
И забыть тебе, быть может, как мне помнить, суждено!
 
 
А вчера средь блеска бала, средь сверканий и веселья,
Под ликующие звуки к сладострастию маня,
Вся прелестна и надменна, как победная богиня,
Ты на миг свой взор спокойный обратила на меня…
 
 
Жизнь отдал бы я за слово хоть пустейшего привета, —
Ты в глаза мне посмотрела, не узнала и прошла.
О, зачем судьба в последнем, предразлучном поцелуе
На устах твоих пурпурных умереть мне не дала!..
 
 
Жаждать счастия былого – пытка выше всякой пытки,
И бывает, что безумно я завидую тебе:
Ты не помнишь! Иль, сильнее тиранической природы,
Голос совести и сердца заглушила ты в себе…
 
 
Невозможно! Невозможно! Хоть рабой страстей ты стала,
Не надеюсь, – нет! я верю! – нет! я знаю, что порой
Средь мечтаний сокровенных, укоряющим виденьем,
Бледный призрак мой несется неотвязно пред тобой…
 

<1890>