Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Для нас отчизна только там,
Где любят нас, где верят нам.
 

Лермонтов

 
Вы вновь звучите мне, забытые мотивы, —
И дышат сладостной прохладой на меня
Зеленые луга и палевые нивы,
И, в сени мирные приветливо маня,
Кудрявой головой дремучий лес качает
И грезой тихою мне душу обвевает…
 
 
Молчит моя печаль, утихло в сердце горе,
Все боли улеглись, душа чиста, светла…
А песнь растет, растет, как в час прилива – море,
Исполнена надежд, и света, и тепла…
И слышатся мне в ней, полны любви и ласки,
О счастии былом чарующие сказки…
 
 
Вот бедный уголок, где песней соловьиной
Катились дни моей исчезнувшей весны…
Всё снова предо мной стоит живой картиной,
И – мнится мне – среди глубокой тишины
Седая вечность мне кивает головою,
И тени прошлого беседуют со мною…
 
 
И говорят они про юность золотую,
Про веру теплую, и грезы, и мечты,
Что волновали ум и душу молодую
Пред светлым образом добра и красоты…
Я жадно внемлю им душой своей тревожной,
И радость для меня вновь кажется возможной…
 
 
И вечно бы хотел я слышать эти сказки,
Забыв, что больше нет уже тех чудных дней,
Когда вокруг меня всё полно было ласки,
И смело называл я родиной своей
Те горы и поля, где – полный юной силы —
Цветами убирал отцовские могилы.
 
 
В надежде сладостной, в ликующих порывах
Не внемля голосу души моей больной:
«Не возвратить вовек тебе тех дней счастливых,
Как не поднять кустам, нависшим над рекой,
Росинок, что с ветвей украдкою скатились
И с мутною волной навек соединились…»
 

<1885>

 
Горячих слез бушующее море
              Кипит и стонет предо мной,
              И бой ведет в нем на просторе
              Мое отчаянное горе
С моей больной, измученной душой…
 
 
Стихает бой и снова закипает…
              Бойцы ко дну идут – и там
              Душа в бессильи замирает,
              А горе… горе выплывает
И с хохотом несется по волнам.
 

<1885>

 
Перед тобою храм с закрытыми дверями.
Суровый ли чернец в безмолвной полумгле
Невольно задремал и бледными лучами
Играет блеск лампад на мертвенном челе?
 
 
Весталка ль юная, отдавшись буйной власти
Проснувшейся души, стоит перед огнем?
Полна отчаянья, полна безумной страсти,
Молитву ли творит в безмолвии ночном,
 
 
Иль шепчет злобные проклятья и укоры?
Кто скажет это нам? Железные затворы
Молчат, безмолвен храм, ответа не дает…
 
 
Так не ищи ж в чертах, без жизни, без движенья,
Ни смысла тайных дум, ни скрытого значенья
Того, что в глубине души моей живет.
 

<1885>

 
Я вновь пришел к тебе, родная сторона;
Пришел измученный, с поникшей головою,
Но радостью немой душа моя полна,
Той тихой радостью, той светлой тишиною,
Что веют в полумгле румяных вечеров
С обрывов и низин днепровских берегов,
Где в светлой глубине души моей впервые
Два звука родились, согласные, родные,
              Как два подземные ключа, —
И песня первая, свежа и горяча,
Зажглась в моих устах, вскипела под перстами
И брызнула со струн звенящими струями…
 
 
О родина моя, недаром же душой
Стремился я к тебе… Я помню вечер ясный,
Когда лишь в первый раз прощался я с тобой,—
Безбрежной пеленой, цветущей и прекрасной,
Лежали вкруг меня родимые поля;
Широкого Днепра зеркальная струя,
Озарена вдали румяною зарею,
Звенела под горой, и сетью световою
              Ложился отблеск золотой
От легкой зыби вод на скат береговой;
Сирень цвела; роса вечерняя сверкала,—
Всё миром, тишиной и негою дышало…
 
 
То был ли шепот волн, то греза ли была?
Я помню – всё во мне мгновенно встрепенулось,
И звуки, стройные, как мерный шум крыла
Орлицы молодой, – души моей коснулись…
 
 
Родимый уголок мне тихо говорил:
«Прощай, дитя мое!.. Я много, много сил
Вскормил в твоей груди… Иди без сожаленья,
Куда влекут тебя заветные стремленья,—
              Бойцом свободы и добра;
Живи, борись, люби!.. Когда ж придет пора
И ты, измученный тяжелою борьбою,
Поникнешь бедною, усталой головою, —
Тогда вернись ко мне…» О родина моя,
Прими меня, прими дитя свое больное!
Ты много сил дала, – по капле, как змея,
Их высосала скорбь и горе роковое.
Я за себя страдал, боролся за себя —
И устоял в борьбе, страдая и любя,
Но горе, новое, неведомое горе,
Безбрежное, как мир, бездонное, как море,
              Из тысяч стонущих грудей
Проникло в грудь мою; в больной душе моей
Безумный, страшный крик отчаянья раздался,—
И заглушить его напрасно я старался…
 
 
Но я вернулся к вам, родимые поля,
И божья благодать живительной волною
Струится в грудь мою… Полна душа моя
Той тихой радостью, той светлой тишиною,
Что веют в сумраке душистых вечеров
Со скатов и низин днепровских берегов…
Шуми, шуми же, Днепр, прохладой вод зеркальных
Обвей больную грудь и бурю дум печальных
              В уме тоскливом утиши!
Зажгись, заря, во мгле измученной души,—
И пусть я встану вновь, на бой врагов скликая,
Страдая и любя, молясь и проклиная!..
 

<1885>

 
Уноси мою душу в ту синюю даль,
Где степь золотая легла на просторе —
Широка, как моя роковая печаль,
Как мое безысходное горе.
 
 
Разбужу я былые надежды мои,
И теплую веру, и светлые грезы —
И широкой волной по раздольной степи
Разолью я горючие слезы.
 
 
И по звонким струнам я ударю звучней,
И хлынут потоком забытые звуки;
Разом выльет душа все созревшие в ней
Бесконечные, тяжкие муки…
 
 
Уноси мою душу в ту чудную даль,
Где степь золотая лежит на просторе —
Широка, как моя роковая печаль,
Как мое безысходное горе!..
 

<1885>

 
Торжественней звучит жрецов унылый хор;
Стихает баядер неистовая пляска;
Усталым пламенем горит их дикий взор,
И гаснет на щеках горячечная краска.
 
 
Уж каплет медленней душистая смола
Из вазы бронзовой на уголь раскаленный,
И тихо крадется таинственная мгла
По нишам и углам божницы золоченой…
 
 
А в нишах по стенам сидит недвижный ряд
Гранитных идолов. Их каменные очи
Сквозь сумрак на меня загадочно глядят.
Мне жутко в этой мгле, мне душно, – но нет мочи
 
 
Уйти от взора их: какой-то тайный страх
Уста мои сковал. Без мысли и без слова
Гляжу на лица их, померкшие сурово,—
Гляжу, и мнится мне – на мертвых их устах
 
 
Улыбка жалости и едкого презренья
Зазыблилась слегка, застыла без движенья,
И шепот медленный, как мерный шум дождя
В безветрии ночном, души моей коснулся:
«…Безумный человек, безумное дитя!..
От этих стен, как цепь, далёко протянулся
 
 
Столетий ряд: звено последнее лежит
На паперти того сияющего храма,
Где ярким пламенем иной алтарь горит,
Клубятся облака иного фимиама;
 
 
И бог иной царит в могучем храме том,—
Не идол каменный, объятый мертвым сном,
Без власти и без сил, без ласки, без ответа, —
Но вечный и живой, взирающий кругом
С улыбкой благостной участья и привета,
Бог мира и любви, бог истины и света.
 
 
Не правда ль, перед ним и жалок, и смешон
Весь этот ветхий мир, весь блеск, и шум, и звон,
И наши алтари, и гимны, и куренья?..
Но там, у вас, скажи, умолк ли плач и стон?
Рассеян ли кошмар бессилья и сомненья?
 
 
О, да! Кому ж грустить, кому же плакать там,
Где всё, что истинно, правдиво и прекрасно,
Так близко разуму, так дорого сердцам,
А взорам так светло, отчетливо и ясно?
 
 
О, там – не правда ли? – и радости светлей,
И нет там ни тоски, ни гнева, ни печали?
Скажи, – ведь люди там давно уже познали,
Чем сделать жизнь свою и шире, и полней?
 
 
Какие ж там должны поля цвести! Какие
Долины зеленеть, сады благоухать
И песни звонкие, свободные, живые
В тех рощах и полях рождаться и звучать!
 
 
Скажи… Но что с тобой? Зачем в тоске бесплодной
Ты голову склонил, вздыхая и грустя?
Ты стонешь… Где? Пред кем? Ты, гордый и свободный,
Ты слезы льешь… На что? На камень наш холодный?..
О, бедный человек! О, бедное дитя!..»
 

Между 1884 и 1887

 
В степи привольной без дороги
           Брожу один порой ночной.
Вдали днепровские пороги,
Полны неведомой тревоги,
           Грохочут громкою волной.
 
 
Унылый явор чутко дремлет;
           Курганов сумрачную цепь
Глубокий, мирный сон объемлет,
И шуму волн днепровских внемлет
           Крутом темнеющая степь.
 
 
Но чу! над старою могилой
           Мелькнула искра в мгле ночной…
В кустах пронесся шум унылый…
Певца Украйны образ милый
           Проходит тихо предо мной:
 
 
Глубокий, скорбный взор, мерцая,
           Скользит задумчиво по мне;
Струна бандуры, замирая,
Как на заре струя речная,
           Дрожит и стонет в тишине.
 
 
Звенит струна, дрожит, рыдает,
           И звонкий, острый, жгучий стих
Из волн созвучий выплывает
И знойным блеском наполняет
           Холодный сумрак дум моих.
 
 
Звучит бандура… В мраке тонет
           Курганов сумрачная цепь;
К могилам вербы ветки клонят,
И – мнится – тихо, тихо стонет
           Кругом темнеющая степь…
 

Между 1884 и 1887

 
Посмотри, в лазури ясной,
Шумной радости полны,
Снова стаей суетливой
Реют вестники весны.
 
 
Суетливой стаей вьются,
И щебечут, и шумят.
Снег последний быстро тает,
Громы первые гремят.
 
 
Чьи-то звуки, чьи-то песни
Льются с радужных высот.
Чей-то голос, нежный, милый,
В даль звенящую зовет…
 
 
Слушай, слушай!.. Эти звуки
С нив, долин, лесов и гор…
Ах, уйти, уйти бы в поле,
В степь, на волю, на простор!
 
 
Сны последние развеять,
Цепь последнюю порвать…
Крикнуть, свистнуть, грянуть песней,
Засмеяться… зарыдать!..
 

Между 1884 и 1887

 
Не там, где небеса палящим пышут зноем,
Исполнены немой, безжизненной тоски;
Где красной пеленой, объятые покоем,
Безбрежно стелются горячие пески;
Не там, где караван, томимый жаждой жгучей,
Уныло тянется по россыпи горючей,
И смуглый сын степей, угрюмый бедуин,
Пытливый, чуткий слух напрасно напрягает
И, каждый звук ловя, с тоскою озирает
Безжизненную ширь сверкающих равнин,—
Не там, но в тихий час под бледною зарею,
В прохладной, сочной мгле пестреющих долин,
Под небом севера, мне грезится порою
Воздушный сонм теней и призрачных картин…
 
 
Прощайте все, с кем пил я чашу круговую
За славу шумную, венки и алтари:
От грез моих былых иду я в даль немую,
Иных ищу цветов, я жду иной зари…
Иная грезится мне Слава – там, за далью
Неведомых равнин… Не пламенем и сталью,
Не силой куплена, жестокой и слепой;
В скрижалях мудреца, в созвучиях поэта
Великой вестницей добра, свободы, света
Является она пред чуткою толпой.
Венок ее сплетен не из цветов могильных,
Не над обломками возносится она,
Есть слуги у нее, но нет рабов бессильных,
Молитва есть без слез, веселье без вина…
Не шумен пир ее, но вольная дорога
Ведет к ее столу. Не спрашивают там:
Где родина твоя? В какого веришь бога?
Кому служил твой меч, курился фимиам?..
Придите все, кто жил, со злом и тьмою споря,
Кто, к истине стремя все помыслы свои,
Хоть каплю счастья влил в поток людского горя,
Хоть малое свершил для правды и любви!..
 

Между 1884 и 1887

О. H. ЧЮМИНА

Далекие предки Ольги Николаевны Чюминой происходили от татарского князя Джюмы. Ее дед служил в гвардии, в аристократических полках – Кексгольмском и Семеновском. С 1823 года блестяще начатая карьера прерывается и дальнейшая служба проходит в отдаленных гарнизонах[77]77
  В автобиографии, написанной около 1905 года, Чюмина говорит об участии своего деда в декабристском восстании и его ссылке на Кавказ (ПД).


[Закрыть]. Здесь, на юге, сочинял он между прочим стихи (вместе с военной профессией он передал эту наклонность и сыну).

Чюмина родилась в Новгороде 26 декабря 1858 года[78]78
  Дата приводится по справке Новгородской духовной консистории (ПД). В стихотворной автобиографии, опубликованной в книге «А. С. Суворину на память от сотрудников 18 февраля 1886 года» (СПб., 1886, с. 329), Чюмина указывает иную дату: «Я шестьдесят второго года…» В более поздних автобиографиях датой своего рождения сна называла 1864 год.


[Закрыть]. Детство и отрочество прошли в Финляндии, где был расквартирован полк, в котором служил ее отец. На родину семья вернулась в 1876 году.

Непременная участница любительских спектаклей и концертов, Чюмина готовилась к поступлению в консерваторию и не придавала значения стихам, которые начала писать сравнительно поздно, неожиданно для самой себя. Тайно от автора одно стихотворение было послано в 1882 году в газету «Свет», издававшуюся полковником В. В. Комаровым.

Прошло немного времени, и произведения новгородской поэтессы стали появляться в известных петербургских газетах и журналах – в «Новом времени», «Наблюдателе», «Вестнике Европы», «Северном вестнике» и других. Завязывались литературные знакомства – А. Н. Плещеев, Я. П. Полонский, В. М. Гаршин.

В 1886 году Чюмина вышла замуж за офицера Г. П. Михайлова. Внешне ее жизнь мало переменилась. Семья была бездетной, весь быт подчинен литературным занятиям хозяйки дома. Единственной, но важной переменой был переезд в Петербург.

Чюмина сочетала в своем творчестве художественный академизм и политическую отзывчивость. И в том, и в другом она завоевала себе признание современников. Ее капитальные переводы из Данте, Мильтона, Теннисона были отмечены почетными отзывами и премиями Академии наук, а сатирические стихотворения вошли в революционный репертуар.

С дружеской симпатией относился к Чюминой Чехов. Хорошо знали ее и в театральных кругах. «Самым верным другом и заступницей Московского художественного театра» называл ее К. С. Станиславский[79]79
  ПД. См. об этом также в кн.: К. С. Станиславский. Летопись жизни и творчества, т. 2, М., 1972, по указателю.


[Закрыть]. Ее театральные фельетоны составили внушительный том («В ожидании. Фельетоны в стихах», СПб., 1905).

В канун первой русской революции вышли «Новые стихотворения. 1898–1904» (СПб., 1905)[80]80
  Первая книга (СПб., 1889) успеха не имела, вторая (СПб., 1897) вышла двумя изданиями и была удостоена Академической премии.


[Закрыть]. Вслед за ними, в 1905–1906 годах, появились два сборника революционной сатиры, сделавшие Чюмину «одной из самых заметных фигур сатирической журналистики»[81]81
  Стихотворная сатира первой русской революции (1905–1907), «Б-ка поэта» (Б. с.), 1969, с. 663.


[Закрыть]. Одно из стихотворений, недвусмысленно направленное против особы царствующего дома, едва не привело к аресту автора.

После поражения революции Чюмина по-прежнему регулярно выступала с политическими фельетонами, вела лирический дневник, переводила стихи, пьесы, романы.

Сборник «Осенние вихри» (1908) неожиданно оказался последним. После мучительной болезни Чюмина скончалась 24 марта 1909 года.

1

 
Окончился обряд блестящих похорон.
Осыпан розами, оплакан, погребен
Согласно правилам строжайшим этикета!
И вот последняя отъехала карета.
Как пели певчие! Какая масса роз!
И речь надгробную как чудно произнес
Отец архимандрит! В плерезах и вуали
Из крепа – символы наглядные печали,—
Какой изящною казалася вдова.
В момент прощания с ней обморок едва
Не сделался… Когда в сопровожденьи брата
И стройного, в pince-nez[82]82
  Пенсне (франц.) – Ред.


[Закрыть], с бородкой дипломата
Она с платком у глаз ко гробу подошла —
Шепнули многие: «Ах, как она мила
В глубоком трауре! А жизнь ее была
Нелегкою… да, да!» – и тут передавали
Друг другу шепотом подробности о том,
Что их покойный друг, к несчастию, едва ли
Способен был служить супруга образцом:
«Тут женщина одна… Он с нею был знаком
Лет шесть… Бухгалтерша иль что-то в этом роде,
Из нынешних… И он мечтал уж о разводе,
Хотел ей имя дать». – «Возможно ли? Horreur! [83]83
  Ужас! (Франц.) – Ред.


[Закрыть]
Несчастная Aline. Ведь ей грозил позор!»
Но всё окончилось, и масса приглашенных
«Особ» и важных дам, обрядом утомленных,
Разъехались. Ушли рабочие домой,
Поставив крест; и холм, усыпанный цветами,
Пригретый яркими весенними лучами,
С крестом, сияющим на солнце белизной,
Остался одинок. Но вот в конце аллеи
Мелькнула женщина. Минуя мавзолеи
И скромные кресты, приблизилась она,
С заплаканным лицом, измучена, бледна.
И, озираяся тревожно, боязливо,
Как робкий, загнанный собаками зверек,—
Она из-под плаща украдкою венок
Рукой дрожащею достала торопливо
И, положив его к подножию креста
Среди венков других, беззвучно зарыдала
И, зашатавшися, лицом на дерн упала.
Она не плакала, но бледные уста
Дрожали от глухих, подавленных рыданий.
Ей выплакать пришлось за эти дни страданий
Все слезы, и теперь, увы, их больше нет!
Что было с ней, когда впервые из газет
Пришлося ей узнать о моментальной смерти
Того, кто для нее дороже жизни был!
Не может быть! На днях он был еще в концерте
С знакомою семьей, потом он заходил
К ней утром. Радуясь заранее свободе
Своей, он говорил, что просьба о разводе
Им заготовлена, и – вдруг… Не может быть!
К нему, скорей к нему! Увидеть, расспросить…
У памятного ей массивного подъезда
В ней сердце дрогнуло на миг при виде съезда
Громадного карет. Кружилась голова…
Как будто бы сквозь сон ей слышались слова:
«Скончался в эту ночь!» По лестнице, бледнея,
Спешит она, и вот пред ней лицо лакея:
«Не велено пускать!» А там, за дверью той,
Пред ней безжалостно, нахально запертой,—
Ей слышался напев печальный панихиды,
И слезы жгучие страданья и обиды,
Позора – хлынули потоками из глаз.
Как ей хотелося навек, в последний раз
Проститься с тем, кого безумно полюбила
Она и для кого оставила семью,
Отдав ему любовь, и честь, и жизнь свою!
Взглянуть в лицо его! И в этом даже было
Отказано. Туда идут толпы людей,
Чужих ему, и ей, одной лишь только ей
Нет места близ него, нет места между ними!
И вновь сегодня, в день печальный похорон,
С вуалью на лице, скрываясь меж колонн
На паперти, она, под взорами косыми
Лакеев и зевак, с тоской ждала конца.
Ей места не было у гроба мертвеца:
Семья покойного боялася «скандала»
И «меры» приняла… О, как она страдала!
Но всё окончилось. Теперь она одна
Осталась с ним… Кругом – немая тишина,
Никто не явится, от гроба дорогого
Никто не оторвет, никто не запретит
Ей плакать! От нее ведь отняли живого,
Но мертвый – он лишь ей одной принадлежит.
 

2

 
Она слегла. Когда ж, оправясь, через силу,
Худая, слабая, пришла она могилу
Проведать – то ее едва могла она
Узнать… Решеткою резной обнесена,
Затворенной на ключ, вся мрамором обшита,
Искусственных цветов гирляндами обвита —
Она являлась ей холодною, чужой…
А как хотелось ей больною головой
Припасть на свежий дерн с рыданием, как прежде!
Всё отняли у ней, не сбыться и надежде
Последней. Боже мой! Умерший иль живой —
Он им принадлежит, не ей, стыдом покрытой,
Бесправной в их глазах… О, жгучая тоска!
Она от мертвого так страшно далека,
Как этот – весь в грязи, поломанный, разбитый,
С могилы сброшенный в траву, у самых ног —
Когда-то ей самой возложенный венок!
 

Июнь 1887

 
Тучи темные нависли
            Низко над землей,
Сон оковывает мысли
            Непроглядной мглой…
 
 
Воли нет, слабеют силы,
            Тишина вокруг…
И спокойствие могилы
            Охватило вдруг.
 
 
Замирают в сердце муки…
            На борьбу опять
Опустившиеся руки
            Нету сил поднять.
 
 
Голова в изнеможеньи
            Клонится на грудь…
Боже мой! Услышь моленье,
            О, не дай заснуть.
 
 
Этот сон души мертвящий
            Бурей разгони
И зажги во тьме царящей
            Прежние огни.
 

Февраль 1888

And never say fail…

Longfellow[84]84
  Никогда не говори, что всё потеряно… Лонгфелло (англ.) – Ред.


[Закрыть]

 
Пусть, в битве житейской
Стоя одиноко,
Толпой фарисейской
Тесним ты жестоко;
Пусть слово свободы
Толкуют превратно;
Пусть лучшие годы
Ушли невозвратно,—
В стремлении к свету,
Встречаясь с преградой,
Будь верен обету
И духом не падай!
 
 
Пусть миром забыты
Святые уроки,
Каменьем побиты
Вожди и пророки;
Пусть злоба невежды
Восстанет стеною;
Пусть гаснут надежды
Одна за одною,—
Всю жизнь не миряся
С позорной пощадой,
Погибни, боряся,
Но духом не падай!
 
 
Вой злобы трусливой,
Намек недостойный —
Встречай молчаливо,
С улыбкой спокойной.
Для славного дела
Отдавший все силы —
Бесстрашно и смело
Иди до могилы.
И, к вечному свету
Стремяся с отрадой,
Будь верен обету
И духом не падай!
 

Май 1888

П. А. Козлову

 
У пруда с зеленой тиной,
Над которым молчаливо
Наклонилася вершиной
Зеленеющая ива;
 
 
На ковре из мха пушистом,
Где кувшинчиков немало,
Под весенним небом чистым
Птичка мертвая лежала.
 
 
А кругом, тесня друг друга,
Уж слеталися пичужки,
И в болоте, с перепуга,
Громко квакали лягушки.
 
 
«Как? Убилась? Добровольно?
Вот так случай! И с чего бы?» —
Возмущалися невольно
Царства птичьего особы.
 
 
«Ведь народ-то нынче спятил!
Где приличия законы?» —
Возгласил суровый дятел.
«Верно!» – каркнули вороны.
 
 
«Случай просто небывалый
(Дайте мне понюхать соли…),
И другие ведь, пожалуй,
Пожелают также воли;
 
 
И другим, пожалуй, скоро
Лес покажется наш тесен —
Не найдут они простора
Для своих безумных песен…
 
 
С жаждой солнечного света,
С жаждой „нового“ чего-то
Улетят они, как эта,
От родимого болота!»
 
 
«Что им в солнце, не пойму я? —
Молвил сыч, сердито хмурясь. —
В темноте всегда живу я
И от солнца только жмурюсь».
 
 
«Бесполезно это пенье! —
Крик послышался наседки.—
Лишь в курятнике спасенье,
И всего нужнее – детки…»
 
 
«Жизнь дана для наслажденья!» —
Молвил чиж, с цветком в петличке,
Поощренный, без сомненья,
Взором ласковым синички.
 
 
«Ах, что слышу я? – крикливо
Тут вмешалася сорока,
Не сдержав нетерпеливо
Слов язвительных потока.—
 
 
Глупость – эти дарованья,
И поэзия, и чувство…
В мире есть одно призванье —
Акушерское искусство!
 
 
Нет почетнее занятья,
И прекраснее, и выше,—
И об этом прокричать я
Хоть сейчас готова с крыши!..»
 
 
Так, собравшися толпою
Под весенним небом чистым,
Птицы, споря меж собою,
Оглашали воздух свистом…
 
 
А под сенью ив зеленых
Птичка мертвая лежала —
И суждений просвещенных,
К сожаленью, не слыхала…
 

Июнь 1888

 
Чрез реки быстроводные, чрез синие моря,
Чрез пустоши бесплодные, надеждою горя,
Давно стремятся витязи, презрев ночную тьму,
К далекой правде-истине в высоком терему.
 
 
Трудна туда дороженька: дремучие леса,
Туманов белых саваны, ночные голоса…
А в ноченьки ненастные – не свет лучистых звезд,
Но свет огней блуждающих мерцает им окрест.
 
 
Идут всё дальше витязи, но так же лес дремуч,
По-прежнему опасностью грозят им скаты круч,
Ночная тьма кромешная сгущается, и глядь —
Редеет, рассыпается отважная их рать.
 
 
Одних пугает в сумраке зловещий крик совы,
Другие, поскользнувшися, не сносят головы,
А третьи, обессилены, вернулись с полпути,—
Немногим лишь назначено до терема дойти…
 

6 июля 1888