Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Мгла застилает листву
         И берег пруда…
В лодке, качаясь, плыву —
         Не знаю куда…
 
 
Тихие всплески весла
         Звучат, как во сне…
Влажная, мутная мгла
         Всё ближе ко мне.
 
 
Я ли плыву на туман?
         Или он на меня?
Чудится страшный обман
         В мерцании дня.
 
 
Солнца как будто бы нет!
         Душа замерла:
Зыблет таинственный свет
         Лишь мертвая мгла.
 

21–28 августа 1902

Д. Н. ЦЕРТЕЛЕВ

Дмитрий Николаевич Цертелев родился 30 июня 1852 года в селе Смалькове Саранского уезда Пензенской губернии, где и провел свои детские годы. Его отец, князь Николай Андреевич, помощник попечителя Харьковского учебного округа, был известен своими трудами в области этнографии. Одним из первых русских этнографов он обратился к изучению украинской народной поэзии. Ему принадлежат, в частности, работы: «Опыт собирания старинных малороссийских песен», «Взгляд на старинные русские песни и сказки», «О стихосложении старинных русских песен» и другие. В середине 60-х годов по предложению М. П. Погодина Н. А. Цертелев был избран действительным членом Общества любителей российской словесности. Научные и литературные интересы отца имели несомненное влияние на характер и судьбу Цертелева.

В 1866 году, после нескольких лет воспитания в Швейцарии, Цертелев поступил в Пятую московскую гимназию, где его сверстниками были будущий философ Владимир Соловьев и много обещавший юноша Писемский (сын известного романиста, рано скончавшийся). С Вл. Соловьевым Цертелева связывала тесная дружба, особенно упрочившаяся в Московском университете, куда оба поступили одновременно. С 1870 по 1874 год Цертелев обучался на юридическом факультете Московского университета, а затем уехал за границу и долгое время провел в Берлине, где слушал лекции знаменитых немецких философов – Гартмана и Гельмгольца. С Э. Гартманом, последователем философии Шопенгауэра, Цертелев поддерживал дружеские отношения до кончины своего учителя. В течение ряда лет Цертелев вел с Гартманом переписку по философским вопросам[43]43
  См.: «Письма Э. Гартмана к князю Д. Н. Цертелеву». – «Журнал Министерства народного просвещения», 1911, № 10, с. 8–106.


[Закрыть], а с возникновением в Москве журнала «Русское обозрение» пригласил его в число сотрудников.

Во время пребывания за границей, еще будучи студентом, Цертелев близко сошелся с А. К. Толстым, имевшим на молодого философа и поэта большое влияние. Цертелев увлекался поэзией А. К. Толстого, отчасти подражал ему, а после его смерти издал сочинения А. К. Толстого с обширным очерком о его творчестве.

Зиму 1875 года Цертелев провел в Египте и Италии; там он имел возможность непосредственно ознакомиться с культурой древнего Востока и европейского Возрождения. Свое образование Цертелев завершил в Лейпциге, где слушал лекции известных профессоров права и философии. В 1879 году он представил в Лейпцигский университет диссертацию на немецком языке «О теории познания Шопенгауэра», успешно защитил ее и был удостоен степени доктора философии.

По возвращении в Россию Цертелев выступил с серией философских работ, развивавших идеалистические взгляды Шопенгауэра и Гартмана. С позиций философского идеализма и агностицизма оценивал он проблемы развития современной науки, права и нравственности. Его философско-религиозные идеи изложены в работах: «Границы религии, философии и естествознания» (1879), «Философия Шопенгауэра. Теория познания и метафизика» (1880), «Современный пессимизм в Германии. Очерк нравственной философии Шопенгауэра и Гартмана» (1885), «Спиритизм с точки зрения философии» (1885), «Эстетика Шопенгауэра» (1888), «Свобода и либерализм» (1888), «Нравственная философия графа Л. Н. Толстого» (1889).

В лице Вл. Соловьева и Цертелева русская идеалистическая мысль приобрела в 80-е годы наиболее деятельных пропагандистов. Друзья по гимназии и университету, союзники в философии, Вл. Соловьев и Цертелев расходились, однако, в общественно-политической области. В противоположность либерально-оппозиционным настроениям Вл. Соловьева, заявлявшего себя резким критиком правительственной бюрократии и официальной церкви, Цертелев держался вполне консервативных взглядов и последовательно проводил их в своей общественно-публицистической деятельности. После смерти редактора «Русского вестника» М. Н. Каткова Цертелев в течение нескольких месяцев редактировал этот журнал, считавшийся традиционным оплотом русского политического консерватизма[44]44
  Указывая на обстоятельства, при которых Цертелев занял место главного редактора журнала, А. А. Голенищев-Кутузов писал октября 1887 г. А. Н. Майкову; «Кн. Цертелев действительно по просьбе Софьи Петровны Катковой временно занялся редактированием „Русского вестника“, печальные последствия чего мне уже пришлось испытать на себе: выпросив у меня стихотворение, он напечатал его с грубейшими и глупейшими ошибками, от которых при чтении у меня волосы на голове дыбом встали. Этот милейший князь, как видно, столь же способный быть редактором, сколько и поэтом» (ПД).


[Закрыть]. Как публицист он сотрудничал в том же «Русском вестнике», «Московских ведомостях», «Журнале Министерства народного просвещения» и других изданиях. Но Цертелев свои стихотворения и общественно-литературные статьи довольно часто печатал и на страницах либеральных журналов – в «Вестнике Европы», «Русской мысли» и других. Цертелев недолгое время был причастен к изданию журнала «Дело», а в 1890 году основал новый ежемесячный журнал «Русское обозрение», которым руководил на протяжении трех лет.

С 1887 по 1890 год Цертелев состоял председателем съезда мировых судей Спасского уезда Тамбовской губернии. К этому времени относится его брошюра «Нужна ли реформа местного управления?» (1889); в 90-е годы он опубликовал ряд статей по вопросам судопроизводства и права, связанных с пересмотром судебных уставов, принятых во времена Александра II. В 1899 году Цертелев выступил со статьей, оправдывавшей по существу цензурные установления, направленные против оппозиционной печати[45]45
  См.: Д. Цертелев. К вопросу о свободе печати. – «Санкт-Петербургские ведомости», 1899, № 278.


[Закрыть]. В 1904 году он вошел в сенатскую комиссию Д. Ф. Кобеко, занимавшуюся разработкой нового закона о печати. Комиссия похоронила все либеральные законопроекты, внесенные на ее рассмотрение, и лишь революционные события 1905 года сдвинули обсуждение наболевшего вопроса с мертвой точки.

Дебют Цертелева-поэта относится к 1875 году, когда в журнале «Русский вестник» было опубликовано первое его стихотворение. Поэтическая репутация Цертелева складывается в 80-е годы, после выхода первого сборника «Стихотворений» (СПб., 1883), посвященного памяти А. К. Толстого. В 1892 году вышел второй сборник «Стихотворений кн. Д. Н. Цертелева 1883–1891» (М., 1892), за который он был удостоен Пушкинской премии. Оценивая этот сборник, А. А. Голенищев-Кутузов заключал: «Цертелев, как поэт, является в русской литературе прямым последователем и учеником графа А. К. Толстого. Подобно своему учителю, князь Цертелев равнодушен к окружающей его русской современной жизни и вдохновляется почти исключительно событиями и героями времен, давно минувших. Особенную склонность он питает к древнеарийским и буддийским преданиям и мифам, олицетворяющим религиозно-философское миросозерцание древнего Востока»[46]46
  «Стихотворения кн. Д. Н. Цертелева 1883–1891. Критический разбор графа А. А. Голенищева-Кутузова», СПб., 1893, с. 1.


[Закрыть]. Большую часть сборника составляли поэтические переложения буддийских, древневосточных и древнегерманских легенд и мифов, в их числе – «Отречение Кира», «Смерть Иреджа», «Ананда и Прокрити», «Царевич», «Молот», «Метель» и др.

Лирика Цертелева тесно связана с его философскими размышлениями и нередко является их прямым поэтическим экстрактом. Сам Цертелев относил себя к школе «чистого искусства». Кроме А. К. Толстого, он числил своими ближайшими учителями Баратынского, Фета, Майкова, хотя далеко уступал каждому по силе лирического дарования. О поэзии А. Н. Майкова Цертелев написал специальную статью[47]47
  См.: Д. Н. Цертелев, О А. Н. Майкове. – «Русский вестник», 1897, № 4.


[Закрыть]. В феврале 1899 года на литературном вечере Общества любителей российской словесности он прочитал доклад «Фет как человек и художник»[48]48
  См.: Д. Н. Цертелев, Фет как человек и художник. – «Русский вестник», 1899, № 3.


[Закрыть], а в октябре 1900 года на публичном заседании общества выступил с речью «Граф А. К. Толстой в его стихотворениях». После смерти Вл. Соловьева Цертелев несколько раз выступал в Соловьевском кружке с воспоминаниями о своем друге[49]49
  См.: Э. Радлов, Д. Н. Цертелев. – «Журнал Министерства народного просвещения», 1911, № 10, с. 88–89.


[Закрыть].

Совершенное знание немецкого языка, обширная философская эрудиция позволили Цертелеву осуществить перевод первой части «Фауста» Гете, помещенный им в сборнике «Почин» (1891). Его переводы из Гете должны быть отнесены к числу наиболее значительных для своего времени попыток поэтической интерпретации великого немецкого поэта.

В 1902 году вышел в свет третий и последний сборник «Стихотворений кн. Д. Н. Цертелева» (СПб., 1902), объединивший его избранные произведения за двадцать лет (1881–1901).

На фоне новейших достижений русской поэзии конца XIX – начала XX века это собрание представлялось уже достаточно анахроничным и не вызвало особого интереса в критике.

Некоторые лирические стихотворения Цертелева («Мне снился сон, лучами золотыми…», «Море широкое, даль бесконечная…», «Мы долго шли рядом одною дорогой…», «Туча промчалась и землю дождем напоила…») были положены на музыку известными русскими композиторами М. М. Ипполитовым-Ивановым, А. С. Танеевым, А. А. Балабановым и другими.

Д. Н. Цертелев умер 15 августа 1911 года в своем имении – селе Липяги Спасского уезда Тамбовской губернии.

 
Скользил наш челн, шуршал высокий очерет;
                   А ветви с берега склонялись
Над светлым зеркалом прозрачных, сонных вод,
                   Шептали тихо и качались.
 
 
И небо синее, и чащу камышей,
                   И этот лес, и эту воду —
Всё населяли мы фантазией своей,
                   Всю необъятную природу.
 
 
И нам казалось, понимала всё она,
                   Досель холодная, немая,
Воскресши вдруг, любви и трепета полна,
                   Заговорила как живая.
 
 
Забыли мы, увлекшись чудною мечтой,
                   Что все волшебные виденья,
Как призраки, кругом встававшие толпой,—
                   Лишь мысли нашей отраженья:
 
 
Она ясна – и ясно всё; взгрустнется вдруг —
                   И всё, что блещет красотою,
Любовью кроткой, негой полно, – всё вокруг
                   Исполнится тоской, враждою.
 
 
Так, стоит в небе черной туче набежать,
                   И мирно блещущие воды
Вздрогну́т и помутятся и начнут роптать
                   От приближенья непогоды.
 

<1878>

 
Мы долго шли рядом одною дорогой,
И много хотелось друг другу сказать,
Надежд и желаний теснилось так много, —
Но мы не решались молчанья прервать.
 
 
Теперь всё качать мне хотелось бы снова, —
Но круто расходятся наши пути.
Что делать? Осталось одно только слово,
И это печальное слово – прости!
 

<1881>

 
Не сотвори себе кумира,
Не воплощай своей мечты
И среди суетного мира
Не жди небесной красоты.
 
 
Гляди духовными очами
В открытый духу светлый край
И пред минутными богами
Колен своих не преклоняй!
 

<1882>

 
Ты скользишь над водами, играя,
Брызги легкие мечешь веслом,
И не ведаешь ты, дорогая,
Что за сила таится кругом.
 
 
Ты любви отдаешься беспечно,
Не страшит тебя пламя страстей;
Но то пламя безумно и вечно,
Как и темная сила морей.
 
 
Колыхнется дремавшее море,
Помутится пучина до дна,
И челнок твой в шумящем просторе
Понесет роковая волна!
 

<1882>

 
Море широкое, даль бесконечная,
                   Волны да небо кругом,
Небо прозрачное, синее, вечное,
                   С вечно горящим огнем.
 
 
Веет над бездной простор беспредельного,
                   Мчится волна за волной;
Но среди грома и плеска бесцельного
                   Вечных созвучий покой.
 

7 ноября 1882

 
Я жду тебя – тебя не зная,
И лишь порой в неясном сне,
Как звезды дальние мерцая,
Сквозь жизни мрак ты светишь мне.
 
 
Тоскуя, сердце ждет привета,—
Приди ж, волшебница, скорей!
Дай только миг тепла и света,
А там возьми его – разбей!
 

<1883>

 
Не думай тайну вечную творенья
Среди явлений пестрых уловить
И объяснить их смысл и их значенье,
         Схватив связующую нить.
 
 
Пойми, что мир есть только знак условный,
В движеньи сущего – одно звено,
Что в смысл его, последний и духовный,
         Проникнуть смертным не дано;
 
 
Что смерть – сознанья сила поборола;
Но каждое живое существо
Есть только буква вечного Глагола,
         Минутный отблеск дня его.
 

<1883>

 
Когда б я мог порвать оковы тела,
         Умчаться вольною мечтой
И долететь до крайнего предела
         Пучины вечно голубой, —
 
 
Я бытия не ждал бы там другого,
         Не жаждал там блаженств иных
И, отрекаясь от всего земного,
         Не звал видений золотых;
 
 
Нет, только позабыть все злые раны
         Души моей хотел бы я
И, погрузясь навек во тьму нирваны,
         Найти покой небытия.
 

<1883>

 
Лазурное небо – его одеянье,
         Подножье – пылающий ад,
А знойные вихри самума – дыханье,
         Звук голоса – грома раскат.
 
 
Как царь среди вечного движась простора,
         Сверкающей ризой одет,
Плывет, и от ярко горящего взора
         Кругом загорается свет.
 
 
И каждое утро владыка вселенной
         Родится и вечером гаснет опять.
Но имени вечного смысл сокровенный
         Ни люди, ни боги не могут познать.
 

<1886>

 
Туча промчалась и землю дождем напоила.
         Ночь безмятежна. Кругом тишина;
Но в тишине этой слышится дивная сила,
         В сумраке веет незримо весна.
 
 
Еле одеты прозрачной листвою березы,
         Капли бесшумно с ветвей их текут,
Словно струятся отрадные, тихие слезы —
         Скоро те слезы цветами взойдут.
 

<1886>

 
Мне снился сон: кругом кипит сраженье,
Под звуки труб идет за строем строй,
Но среди шума, грома и смятенья
         Стою бессильный и немой.
 
 
Призывный клич я слышу среди стона,
Сквозь дым, огонь и тьму передо мной
Знакомые проносятся знамена,
         Но тщетно рвусь за ними в бой.
 
 
Мне снился сон: кругом кипит сраженье,
Свободен я, стою вооружен,
Но среди шума, грома и смятенья
         Не узнаю своих знамен.
 

<1886>

 
Гаснет закат. Мой челнок над уснувшей рекою
         Тихо скользит, всё безмолвно кругом;
Слышу я только, как рыба всплеснется порою
         Или камыш прошуршит под веслом.
 
 
А надо мною сквозь сумрак густеющей ночи
         Звезды несчетные ярко горят,
И, под веслом отражаясь, небесные очи
         В искрах серебряной зыби дрожат.
 
 
Снова воскресли забытые долго виденья,
         Снова встают золотые мечты,
Шепчут мне яркие звезды: «Напрасны сомненья,
         Всё, чего жаждешь, изведаешь ты.
 
 
Там, в этой бездне, где нет ни годов, ни мгновений,
         Всё, что прошло уже, всё, что придет,
Всё, что скользит над землей, как минутные тени,
         Вечно в мерцании нашем живет».
 

<1886>

 
За нею ты гоняешься напрасно
И хочешь закрепить ее черты,
Когда в ней всё пленительно, неясно,
Изменчиво, как первые мечты.
 
 
Хотя бы к цели ты летел стрелою,
Как тень свою, ее нельзя догнать,
Но только воротись – и за тобою
Она сама погонится опять.
 

<1886>

 
В грядущее нам света не пролить;
         В порыве суетных мечтаний
Мы только тщетно силимся сломить
         Времен незыблемые грани.
 
 
Жизнь наша – сумерки: и ночь и день;
         И мы напрасно ждем ответа,
Что перед нами? Вечной ночи тень
         Иль первые лучи рассвета?
 

7 апреля 1886

 
Умер волшебник. Безмолвно над свежей могилою
         Стелется вечного неба простор.
Тихо. Но в сердце звучит с возрастающей силою
         Стройный, незримо-таинственный хор.
 
 
Снова рыдают Тангейзера страстные струны,
         Снова поет у могилы Вольфрам,
Глухо откликнулись Эдды зловещие руны,
         Близкую гибель пророча богам.
 
 
Буря ревет и грохочет в ущелии диком,
         С плачем и свистом летит ураган,
В молниях мчатся Валкирии, с бешеным криком
         В огненном вихре несется Вотан.
 
 
Озера блещут зеркальные тихие воды,
         Манит зеленая светлая даль;
Вдруг озаряя высокие стройные своды,
         Кровью и пламенем светит Грааль.
 
 
Умер волшебник. Но всё, что он вырвал у рока:
         Боги, герои, вражда и любовь,—
Всё, что в минувшего бездне таилось глубоко, —
         В звуках и образах носится вновь.
 

1887 Байрейт

 
Мне снился сон: лучами золотыми
Был полон сад, фонтаны и цветы;
Скользили тени милые, меж ними
Я узнавал знакомые черты…
 
 
Мне голоса знакомые звучали,
Но я гнался за новою мечтой
И жадно ждал чего-то в смутной дали,
Где гаснул день за гранью золотой.
 
 
Казалось, в этот мир опять возможно
Вернуть всё то, что жизнь могла мне дать,
А я душой рвался уже тревожно
Туда, к недостижимому опять.
 

<1889>

 
                   Зачем пытаться воскресить
Напрасно то, что в глубь веков года умчали?
                   Кипящей жизнью надо жить,
Все радости ее делить и все печали.
         Как, равнодушно будем мы внимать
         Угрозам, клятвам, воплям и моленьям?
         Исхода битвы молча ожидать,
         Когда всё полно гневом и смятеньем?
         Нет, каждый отклик радости живой
         И каждый вопль смертельной тяжкой боли
         Отдастся сам блаженством и тоской
         И отзовется в сердце поневоле…
         Но образы неясны и бледны,
         Среди борьбы, тревог и колебанья
         Они, скользя, меняют очертанья,
         Как смутные томительные сны.
Когда ж во глубь веков они уйти готовы
         И потонуть во тьме минувших дней,
Спадают разом их случайные покровы,
         И скрытый смысл их светится ясней.
 

<1889>

 
Да, пламя жгучее в груди не угасает:
         Его минутный яркий блеск исчез,
Оно не рвется вверх, кругом не озаряет
         Кровавым заревом луга и лес, —
 
 
Ночь надвигается всё ближе, всё чернее,
         И в искрах дождь не брызжет золотой, —
Но угли жаркие лежат на сердце, тлея,
         Пока не станут пеплом и золой.
 

<1889>

 
Смеркается. Знакомыми полями
Подходит поезд к станции. Лесок
И мельница за прудом и кустами,
         Еще минута и – звонок.
 
 
А тройка ждет уже, тревоги, горе —
Забыто всё, и хочется скорей
Уйти и потонуть в немом просторе
         И тихом сумраке полей.
 

<1889>

 
Пусть лучшие давно промчались лета,
Над пламенем твоим бессильны дни:
Светлей и ярче первого рассвета
Горят твои вечерние огни.
 

1889

 
День наступил, спешит густой толпою
         Ко храму древнему народ:
Сегодня в первый раз своей рукою
         Царь-отрок жертву принесет.
 
 
Засыпана цветами вся дорога,
         Гремит браминов стройный хор,
Но он глядит задумчиво и строго,
         И полон скорби детский взор.
 
 
Звучат везде священные напевы,
         Горят алмазы и жемчуг.
Его красавицы встречают девы
         И замыкают в чудный круг.
 
 
Весельем дышат лица молодые,
         Всё полно жизни, красоты,
И солнце льет потоки золотые
         На ткани, мрамор и цветы…
 
 
Но вот и храм – и холодом и тенью
         От сводов веет вековых,
Там в сумраке под вечно хмурой сенью
         Безмолвно всё – и хор затих.
 
 
У стен стоят немые изваянья,
         Во мрак вперив недвижный взор:
Праджапати – источник мирозданья,
         Варуна – вечности простор;
 
 
И рядом Чандра, тихая богиня,
         Царица светлая ночей,
Что плавает в лазуревой пустыне
         В венце серебряных лучей.
 
 
И Сурия, живой огонь вселенной,
         Кем мир согрет и озарен,
И сам великий Брама неизменный
         Среди явлений и времен.
 
 
И замерла толпа безмолвно на пороге,
И ждет, чтоб царь колени преклонил свои,
Но он вошел – и встали мраморные боги
Пред тем, кто миру нес учение любви.
 

<1892>

 
Сияют огнями Одина чертоги,
В совете давно уже боги сидят,
Но тихо собранье, все полны тревоги,
И сумрачен Тора могучего взгляд.
 
 
Похитили молот тяжелый у Грома,
От турсов владыки его не достать:
Он крепко и зорко хранит его дома,
И только за Фрейю согласен отдать.
 
 
Безмолвно собранье в сияющей зале,
А ночь обступила чертоги кругом,
И гибель грозит и богам и Валгалле,
Когда не добудут похищенный гром.
 
 
Но Локи смеется: «И жалко вам Фрейю,
И молот похищенный надо вернуть;
Но вашему горю помочь я сумею,
Со мною пусть Тор собирается в путь.
 
 
Одеждою женской окутавши тело,
Невестою Трима он явится сам
И, девою к турсам проникнувши смело,
Свой молот тяжелый добудет он там».
 
 
Тор вспыхнул в порыве минутного гнева,
Но средства другого не мог он сыскать:
Пришлось громовержцу одеться как дева
И бро́ню на женский наряд променять.
 
 
С досадой он Фрейи надел покрывало,
И жемчуг, и пояс ее дорогой,
Вкруг стана широкими складками пала
Одежда блестящая легкой волной.
 
 
Служанкою вмиг нарядился и Локи,
С товарищем хитрым отправился Тор
За молотом к турсам в их замок далекий,
В страну неприступных утесов и гор.
 
 
Неслись они плавно могучею птицей,
Что в небе скользит и не движет крылом,
Но скалы под их золотой колесницей
Трещали, и сыпались искры кругом.
 
 
А Трим великанов созвал отовсюду
Встречать и невесту, и славу, и мир,
Он красного золота высыпал груду,
Сбираясь отпраздновать свадебный пир.
 
 
Дождался, и вечно цветущую Фрейю
В свой замок угрюмый ввести он спешит,
Садится за стол разукрашенный с нею,
Скорей угощенье подать ей велит.
 
 
Но, видно, невеста с дороги устала,
И голод, и жажда ее велика:
Ведерного кубка ей кажется мало,
Одна она молча съедает быка.
 
 
И турсов дивится властитель суровый,
Но яства другие подать ей велит,
И кубок ее наполняет он снова;
Она же по-прежнему пьет и молчит.
 
 
И только служанка проворная смело
Закинула лести коварную сеть:
«Устала богиня – неделю не ела,
В ваш замок хотела скорее поспеть».
 
 
И Трим улыбнулся, в крови пробежала
Горячей любви и желанья мечта,
И, дерзкой рукой приподняв покрывало,
К устам ее хочет прижать он уста.
 
 
Взглянул ей в глубокие темные очи, —
Найти в них и негу и страсть он мечтал,
Но там, будто в грозные летние ночи,
Лишь молнии синий огонь трепетал.
 
 
И Трим отшатнулся в испуге: «Что с нею?
Как угли, глаза ее ярко горят,
Кто видел такою стыдливую Фрейю?
И жжет, и слепит ее огненный взгляд».
 
 
Но Локи: «Неделю очей не смыкала
Богиня и бредила только тобой,
Всё время любовь в ее взорах сияла,
Мерцала и теплилась яркой звездой».
 
 
И царь великанов, отрадною думой
Увлекшись, забыл про минутный испуг,
Средь дикого смеха и гама и шума
Другая картина пригрезилась вдруг.
 
 
Теперь, когда долго желанную Фрейю
У богов Валгаллы сумел он добыть,
Блаженство – бессмертье познает он с нею,
И дней золотая потянется нить.
 
 
Он жадно от Фрейи ждет ласки и взора,
Он хочет опять заглянуть ей в лицо,
К ногам ее молот приносит он Тора
И на руку хочет надеть ей кольцо.
 
 
Но Тор дорогое сорвал покрывало
И поднял свой молот одною рукой;
Всё замерло разом, лишь в окна сверкала
Беззвучная молния яркой струей.
 
 
Всё чаще и чаще зарницы дрожали,
Горел их мерцающий синий пожар
Безмолвно на кубках, на стенах и стали…
Но тяжкого молота грянул удар.
 
 
И рухнули своды, и стены упали,
Попадали гордые турсы во прах,
А боги в пылающем небе стояли,
Удар за ударом гремел в облаках
 
 
И долго грозы не смолкали раскаты,
Им вторило эхо протяжное гор,
И грудою пепла стал замок богатый…
Так до́был свой молот разгневанный Тор.
 

<1892>