Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Если в мгновенье тоски роковой
Сердце твое вдруг сильнее забьется,
Если в душе, усыпленной средой,
Чувство живое нежданно проснется
           И, обо всем позабыв,
           Бросишься ты на призыв
           К бурям и грозам борьбы
           Против всевластной судьбы, —
Милый мой друг, под тревожной грозой
Не вспоминай ты, встречая невзгоды,
Тихого счастья бесстрастные годы:
           Мертвому – мертвый покой!..
 
 
Если – измученный тяжкой борьбой —
Ты, без трофеев, увенчанных славой,
С сердцем изнывшим, с разбитой душой,
С поля далекого битвы кровавой
           Снова вернешься сюда,
           К пристани мирной труда, —
           С гнетом бессилья в груди,
           С мукою ран впереди,—
Милый мой друг, не клонись головой
И не рыдай у бескрестной могилы,
Где схоронил ты кипучие силы:
           Мертвому – мертвый покой!..
 

1889 Симбирск

 
Я видел, как в углу подвала умирал
Больной старик, детьми покинутый своими,
Как взором гаснущим кого-то он искал,
Устами бледными шептал он чье-то имя…
Он одиноко жил, и друга не нашлось
Закрыть в предсмертный час померкнувшие очи,
И он ушел навек во мрак загробной ночи
Один с своей тоской невыплаканных слез…
 
 
Я видел, как стоял мужик над полосой,
Распаханной его могучими руками,
Заколосившейся пшеницей золотой
И градом выбитой… Горючими слезами
Он не встречал своей негаданной беды:
Угрюм и даже дик был взор его унылый,
И молча он стоял, беспомощный и хилый,
Согбенный тяжестью безвыходной нужды…
 
 
Я видел, как дитя единственное мать
Сама несла в гробу, – как в церкви от страданья
Она уж не могла молиться и рыдать…
Окончился обряд печальный отпеванья,—
Она была без чувств… Малютку понесли
В последний путь, – она, собрав остаток силы,
Едва могла дойти до дорогой могилы
И сыну бросить горсть последнюю земли…
 
 
Я видел, как в тюрьме на дремлющую степь
Сквозь переплет окна задумчиво смотрела
Колодников толпа; и слышал я, как цепь
Нежданно в тишине на ком-то прозвенела;
И лица темные исполнились у них
Такого жгучего сознания и боли,
Что сразу понял я, что в этот самый миг
Забылись узники в мечтах о прежней воле.
 
 
Я видел, как в тоске голодной протянул
Оборванный бедняк нарядной даме руку
И, милостыню взяв, в лицо ее взглянул
И замер, как стоял, не проронив ни звука…
Немая скорбь прошла, и бросил деньги прочь
С рыданием старик: в раскрашенном созданье,
Проехавшем с толпой гуляк на посмеянье,
Бедняк узнал ее – свою родную дочь!..
 
 
Я видел это всё, когда одна печаль
Роднилася с моей пытливою душою,
Когда до боли мне чего-то было жаль,
К кому-то рвался вновь я с горькою мольбою…
Я видел это всё и понял, что тоска —
Тоска моей души, исполненной желанья,—
Пред всеми этими примерами страданья
                       Ничтожна и мелка…
 

1 июля 1890 Москва

 
Безотчетные порывы
Мимолетного волненья,
Мимолетные приливы
Безотчетного томленья!
Грезы юности желанной,
Отблеск страсти пережитой,
Свет весны моей туманной,
Безо времени забытой,—
Всё мелькает предо мною
В них нестройной вереницей —
Потухающей зарею,
Отдаленною зарницей…
Нет вам смены, нет забвенья,
Мимолетные порывы
Безотчетного волненья!
Для меня полны значенья
Безотчетные приливы
Мимолетного томленья!..
 

31 июля 1890

 
Сегодня целый день бродил я по лугам,
С двустволкою в руках… Знакомые картины
Мелькали предо мной… Пестрели здесь и там
Усадьбы серые: дымилися овины
На гумнах у крестьян; по берегу реки
Ютилось на горе село с убогим храмом;
Паслись по озимям стада-особняки;
Обманывая глаз, на горизонте самом
Зубчатою стеной вставал сосновый бор,
И летом, и зимой хранящий свой убор…
На всем заметен был истомы грустной след…
Угрюм, печален вид природы сиротливой
Осеннею порой, – а всё ж иной поэт
Найдет ее подчас и пестрой, и красивой!..
Его пленит собой узорная гряда
Курчавых облаков на бледном небосводе,
Излучина реки; быть может, иногда
И самая печаль, разлитая в природе…
Она его душе мечтательной сродни:
В ней – отголосок дум, желаний и волнений,
Она исполнена тревоги, как они,
Она таинственна, как своенравный гений
Певца-художника… Невидимая нить
Привязывает к ней природы властелина,
И – с ней наедине – способен он забыть
Минуты горькие, часы тупого сплина,
Обиду кровную, лишений тяжкий гнет,
Измену женщины, грядущих дней тревогу, —
Его упавший дух невольно оживет,
Больная мысль найдет желанную дорогу…
Куда ни кинет он пытливо грустный взгляд —
Мелькают образы, плывут живые тени;
Повеет ветерком – неслышно налетят
Все спутники его минутных вдохновений:
Тут рифмы звонкие ласкают чуткий слух,
Здесь строфы мерные сплетают ряд созвучий,
А там – растет мотив… И вмиг воспрянет дух,
И сердце застучит, и стих готов летучий…
…Так вот и я с утра до вечера бродил
По берегам реки, среди родной природы…
Забывши о ружье, нередко я следил
За стаей вольных птиц, прорезывавших своды
Тяжелой мантией нависших облаков,
Терявшихся вдали, в таинственном просторе;
И крикнуть был порой, смотря им вслед, готов:
«Снесите мой привет за радужное море!..»
…………………………………………
Лишь поздним вечером вернулся я домой,
С пустою сумкою, измученный, усталый…
Казался город мне огромною тюрьмой,
И грудь была полна тоскою небывалой;
Душа опять рвалась от каменных громад
На волю, на простор… А сердце в песню муки,
В больную песнь любви, слагало наугад
Природой серою подсказанные звуки…
 

6 октября 1890

Конст<антину> Михайл<овичу> Фофанову

 
И вот опять ползут косматые туманы
Из северных болот и сумрачных лесов,
Покинув нехотя просторные поляны
Для тесной суеты шумливых городов…
Задернуты с утра какой-то мутной мглою
Огромные дома, сады и острова,
Гранитные дворцы над смолкшею рекою
И в латах ледяных красавица Нева…
И снова целый день по улицам туманным
Брожу я, затаив в груди печаль свою,
И – как больной в бреду – в своем кошмаре странном
Ни близких, ни врагов кругом не узнаю…
Худые, бледные, измученные лица
Повсюду предо мной мелькают; из-за них
Глядит в мои глаза туманная столица
Зрачками мутными несчетных глаз своих…
И думается мне: весь этот город шумный
Внезапно заболел, и бред его больной,
Сливаяся с моей тоскою многодумной,
Звучит во мне самом и гонится за мной…
 

19 декабря 1891 С.-Петербург

Павлу Владим<ировичу> Засодимсксму

 
Несется поезд… Дым змеистый
Клубами тает позади,
Картиной яркой и лучистой
Даль развернулась впереди…
Ручьев серебряных извивы
Мелькают всюду предо мной.
Кустов щетинистые гривы
Плывут зеленою волной;
Водой размытые долины
Хранят остатки снежных гор;
Толпятся сосны-исполины,
Взбежав на каменный бугор;
Лучей полдневных позолота
Слегка покрыла небеса,
И мхом одетые болота,
И темнокудрые леса…
И ни начала, ни конца нет
Гирляндам серых деревень,—
Родная глушь невольно манит
В свою задумчивую сень…
Несется поезд… Обгоняя,
Летит мечтаний бледный рой —
Как птиц встревоженная стая
Передрассветною порой…
Что их влечет в простор лазурный,
Что их зовет в немую даль?
Затишья сонного печаль,
Волненья ль прошлой жизни бурной?!
Их не догнать! Из душных стен,
На миг отрясши прах столицы,
Летят, забыв недавний плен,
Их окрыленные станицы…
Куда летят? Зачем, к кому?!
Не всё ль равно! Вернуться снова
Им суждено в свою тюрьму
От неба ясно-голубого,
От этих ласковых долин,
От хвойных стен лесов унылых,
От грустных северных картин,
Вдвойне больному сердцу милых…
 

10 мая 1892

1

 
Еду я, еду… Везде предо мной
Чахлые нивы родимые
Стелются мертвенно-бледной волной,
Солнца лучами палимые…
Колос пустой от межи до межи
Перекликается с колосом;
Чудится: кто-то над волнами ржи
Стонет пронзительным голосом…
Слышится ропот тревоги больной,
Слышатся слезы смирения, —
Это рыдает над нивой родной
Гений труда и терпения!..
 

2

 
Чутко дремлет в полях недожатая рожь,
С нетерпеньем жнецов дожидается;
Побурел-пожелтел шелковистый овес,
Точно пьяный от ветру шатается.
Нарядилась гречиха в цветной сарафан
И белеет над горными скатами…
Ветерок, пробегая хлебами, шумит:
«Будем золото гресть мы лопатами!..»
Солнце красное сыплет над грудью земли,
Над рабочею ратью могучею,
Золотые снопы искрометных лучей,
Ни на миг не скрываясь за тучею…
Улыбается солнце… До ясных небес
С нивы песня доносится женская…
Улыбается солнце и шепчет без слов:
«Исполать тебе, мощь деревенская!..»
 

25 мая 1892

 
Венок цветущих иммортелей,
В своей печальной красоте,
Висит под сенью старых елей
На покачнувшемся кресте.
Но безымянная могила
Молчит про то, кто в ней зарыт,
О ком молва не сохранила
Ни лжи, ни правды в камне плит.
Но может быть, и здесь витала
Недавно фея светлых грез
И холм надгробный орошала
Святою влагой чистых слез:
Обросший мохом крест убогий —
Соперник памяти людской,
Могильных сводов сторож строгий,
Увенчан любящей рукой…
Всесильна вечностью своею
Слепая смерть, но всё же власть
И сила есть у нас над нею:
Та власть – любовь, та сила – страсть!
Под балдахином хмурых елей
О них гласит моей мечте
Венок печальных иммортелей
В своей цветущей красоте…
 

Сентябрь 1892

 
Свободною душой далек от всех вопросов,
Волнующих рабов трусливые сердца,—
Он в жизни был мудрец, в поэзии – философ,
И верен сам себе остался до конца!
Он сердцем постигал все тайны мирозданья,
Природа для него была священный храм,
Куда он приносил мечты своей созданья,
Где находил простор и песням, и мечтам.
Он был певцом любви; он был жрецом природы;
Он презирал борьбы бесплодной суету;
Среди рабов он был апостолом Свободы,
Боготворил – одну святую Красоту.
И в плеске вешних вод, и в трепете пугливом
Полуночных зарниц, в дыхании цветов
И в шепоте любви мятежно-прихотливом,—
Во всем он находил поэзию без слов.
Привычною рукой касаясь струн певучих,
Он вызывал из них заветные слова,
И песнь его лилась потоком чувств кипучих —
В гармонии своей свободна и жива.
Но вещий голос смолк… Но песня жизни спета…
Но поздний дар любви упал из рук жреца…
И траурный венок я шлю к могиле Фета —
Венок стихов на гроб могучего певца…
 

10 декабря 1892

 
В стенах неволи городской
Кончая хмурый день печальный,
С какой безвыходной тоской
Я вспомнил плеск реки кристальной,
Повисший над обрывом сад,
Берез развесистые сени,
В старинном доме комнат ряд,
Террасы шаткие ступени,
Поля, луга… Как будто вдруг —
Под стон озлобленной столицы —
Перечитал мне старый друг
Забытой повести страницы…
Казалось мне: в степной глуши
Я вновь живу, – поля родные
Со мной беседуют в тиши
И мне внимают как живые;
И я люблю, люблю впервые,
Всем юным трепетом души!..
 

Между 1889 и 1893

 
Как звезд, далеких звезд, не счесть ночной порою,
Когда в чертог небес – бледна и холодна —
В венце своих лучей, неслышною стопою
                                          Взойдет луна;
Как не исчерпать зла, которым знаменуют
Дни равномерное течение времен;
Как не сдержать ветров, когда они бушуют
                                          Со всех сторон, —
Так не постичь умом мечты певца мятежной,
Когда с дрожащих уст – наперекор судьбе —
Срывается волна поэзии безбрежной,
                                          Неся в себе
Волшебный дар небес – дар творчества победный,
Понятный для певца, не зримый никому,
И тихо льется песнь, как свет лампады бледный
                                          В ночную тьму…
 

Между 1889 и 1893

 
Летят часы… За ними вслед —
Как призрачная тень —
Бежит зари вечерней свет,
И гаснет шумный день…
И меркнет день…
И ночь кругом.
И ночь, и мрак, и тишь…
И сном больным, тревожным сном,
Ты грезишь, а не спишь…
Уходит ночь за грани гор,
Проснулися поля,
В волшебный утренний убор
Оделася земля…
Заря румяная горит
На бархате небес;
Росой посеребренный щит
Встряхнул зеленый лес…
И – разогнав обрывки туч
В синеющую даль —
Прорезал солнца знойный луч
Ночных небес эмаль…
Опять растет в груди порыв,
Опять томит покой,
Опять хандра, опять прилив
Тоски моей больной…
 

Между 1889 и 1893

 
Бледное, чахлое утро туманное
Робко встает над безмолвной столицею;
Скоро проснется и солнце румяное
Вместе с толпою рабов бледнолицею…
В темных подвалах, в палатах блистательных
Снова застонет нужда беспощадная —
Бич всех людей идеально-мечтательных,
Злая, больная, жестокая, жадная…
Жаль мне вас, дети нужды истомленные,
Жаль мне и вас, дети праздности чванные,
Жаль мне и дни беспросветно-туманные,
Жаль мне и песни, в тумане рожденные…
 

Между 1889 и 1893

 
Каждый день румяным утром
За белеющею виллой
Появлялась дочь архонта,
Словно призрак легкокрылый.
Чуть с востока выплывала
Розоперстая Аврора,
Ключевой водой поспешно
Наполнялася амфора;
И на мраморных ступенях,
За плющом темно-зеленым,
Заглушался шум потока
Страстным шепотом влюбленным.
Стороною пробирался
Вслед затем пастух кудрявый;
Выбегал за ним неслышно
Из засады фавн лукавый
И – счастливцу подражая —
Обращался к деве страстно,
О любви своей кипучей
Говорил ей, но – напрасно…
Утром – новое свиданье…
Но соперника однажды
Сговорились фавны злые
Отучить навек от жажды, —
Сговорились втихомолку
И красавца усыпили
Сонным зельем так, что спит он
В преждевременной могиле.
С той поры не видно больше
У источника свиданий,
С той поры не слышно фавнам
Упоительных лобзаний…
Всё прошло, хотя, как прежде,
В час, когда спешит Аврора
На восток, водою снова
Наполняется амфора,
И в тени плюща заметен,
За белеющею виллой,
Над источником холодным
Тот же призрак легкокрылый.
Взор у дочери архонта
Полон жгучей, страстной муки,
И сидит она, на мрамор
Опустив бессильно руки.
«Изменил тебе коварный!» —
Шепчет фавн с усмешкой едкой,
Приютись у водоема
За зеленой зыбкой сеткой.
Но напрасно козлоногий
Ей твердит любви признанья —
Не глядит она на фавна,
Вся в истоме ожиданья.
Лепет струй воды прозрачной —
Мелодично-музыкальный —
Для нее звучит мотивом
Милой сердцу песни дальной;
И сидит она – безмолвна,
Словно призрак легкокрылый,—
Над источником певучим,
За белеющею виллой…
 

Между 1889 и 1893

 
В старину Святогор-богатырь,
Чуя силу в себе дерзновенную,
В час недобрый надумал рукой
Приподнять-опрокинуть вселенную.
 
 
И на борзом своем скакуне
Он поехал в путину немалую, —
Едет тягу земную искать,
Видит гору вдали небывалую…
 
 
«Уж не здесь ли?!.» И плеткой коня
Он ударил рукою могучею,—
Конь взлетел, словно птица, наверх
И как вкопанный встал по-над кручею…
 
 
Слез с седла богатырь Святогор,—
Хоть бы птица кругом перелетная!
Ни души… Только смотрит: пред ним
Словно сумка лежит перемётная…
 
 
Поклонился земле богатырь,
Хочет сумку поднять – не ворохнется…
Что за диво! Ни взад, ни вперед,
А вокруг ветерок не шелохнется…
 
 
Понатужился – пот в три ручья
Покатился с лица загорелого,
И тревога за сердце взяла
Святогора, воителя смелого…
 
 
«Что за нечисть!.. Так нет же, умру,
А не дам надругаться над силою!..»
И опять приналег богатырь —
И гора стала силе могилою:
 
 
Где стоял, там он в землю ушел,
Не сдержав богатырского норова,
Вместе с тягой земною в руках…
Там – и место теперь Святогорово!..
 
 
На горе на крутой до сих пор —
Там, где бездна-овраг разверзается, —
Камень-конь своего седока
Больше тысячи лет дожидается…
 
 
А кругом – только ветер шумит,
Ветер песню поет неизменную:
«Не хвалился бы ты, Святогор,
Приподнять-опрокинуть вселенную!..»
 

14 ноября 1893

 
Под суглинистым обрывом, над зеленым крутояром
День и ночь на темный берег плещут волны в гневе яром…
 
 
Не пройти и не проехать к той пещере, что под кручей
Обозначилась из груды мелкой осыпи ползучей…
 
 
Выбивают прямо со́ дна, и зимой не замерзая,
Семь ключей – семь водометов и гремят не умолкая…
 
 
Закружит любую лодку в пене их молочно-белой,
И погибнет, и потонет в ней любой безумец смелый.
 
 
Далеко потом, далёко – на просторе на гульливом —
Тело мертвое на берег Волга выбросит приливом…
 
 
Было время… Старожилы речь ведут, и не облыжно,
Что стояла эта заводь, как болото, неподвижно;
 
 
В камышах, огородивших омут чащею зеленой,
Семь русалок выплывали из речной воды студеной,—
 
 
Выплывали и прохожих звали песнями своими
Порезвиться в хороводе под луною вместе с ними.
 
 
И, бывало, кто поддастся приворотному призыву
Да сойдет к речному логу косогором по обрыву —
 
 
На него все семь русалок и накинутся толпою,
Перекатным звонким смехом заливаясь над водою.
 
 
Защекотят сестры насмерть гостя белыми руками
И глаза ему замечут разноцветными песками;
 
 
А потом, потом зароют в той пещере, в той могиле,
Где других гостей без счету – без числа нахоронили…
 
 
Клич русалочий приманный услыхал один прохожий,
Вещей силой наделенный, прозорливый старец божий,—
 
 
Услыхал и проклял заводь нерушимым гневным словом,
И на берег, и на волны пал туман густым покровом…
 
 
В тот же миг стал осыпаться по обрыву щебень серый
И повис щитом надежным над осевшею пещерой;
 
 
А русалки так и сгибли в расходившейся пучине,—
Семь гремячих водометов выбивают там доныне…
 
 
Вешней ночью в этом плеске слышны тихие призывы,
Внятны робкие моленья, слез и смеха переливы;
 
 
А под утро над ключами, перед зорькой раным-рано,
Семь теней дрожат и вьются в дымном облаке тумана…
 
 
Конный мимо них несется, не жалея конской силы;
Пеший усталь забы́вает близ русалочьей могилы…
 
 
И поют ключи, и плачут – слезно плачут в гневе яром,
Точно правят панихиды над зеленым крутояром…
 

<1894>

 
Пир – горой… В пылу разгула
Льются волнами слова;
У честных гостей от гула
Закружилась голова.
 
 
Речи буйные сменяя,
По столам – полным-полна —
Ходит чаша круговая
Чудодейного вина.
 
 
Кто хоть выпьет, хоть пригубит —
Словно горя не видал;
Как зазноба, всех голубит
Хмель под сводом ярких зал…
 
 
На пиру всем честь и место —
Только, песня, нет тебе,
Вдохновенных дум невеста
И сестра мне по судьбе!
 
 
Только мы одни с тобою
Обойденные стоим:
Ты кручинишься со мною,
Я – горю огнем твоим…
 
 
Но недаром пьяной чашей
Обнесли нас на пиру —
С простодушной музой нашей
Не пришлись мы ко двору!
 
 
Здесь поют певцы другие —
Пира шумного льстецы,
От разгула не впервые
Захмелевшие певцы…
 
 
Где царит одна услада,
Не знававшая тоски,—
Там с тобою нас не надо,
Мы для всех там – чужаки!
 
 
Место наше – за порогом
Этих праздничных хором;
По проселочным дорогам
Мы, сестра, с тобой пойдем…
 
 
Мы послушаем, поищем,
Что и как поют в глуши;
С каждым путником и нищим
Погуторим от души…
 
 
Перехожею каликой,
Скоморохом-гусляром
Мы по всей Руси великой
С песней-странницей – вдвоем.
 
 
По деревням и по селам
Расстилается наш путь.
Нам, и грустным и веселым,
Будет рад хоть кто-нибудь…
 
 
Гой вы гусли! Гей вы мысли!
Гой ты струн гусельных строй!
Что вам тучи, что нависли
Над победной головой?!.
 
 
Гряньте песню дружным ладом,
Как певали в старину,—
Русским словом, русским складом
Подпевать я вам начну…
 
 
Здравствуй, удаль! Здравствуй, воля —
Воля вольная!.. Авось
На просторе наше поле
Клином в поле не сошлось!..
 

<1894>

 
Ослеп наш дряхлый век, и, как слепец несчастный,
Бредет он наугад, окутан дымной тьмой;
И кажется ему весь божий мир прекрасный
                                          Огромною тюрьмой…
 
 
Ни солнце Истины на небе мирозданья,
Ни звезды яркие Добра и Красоты
Не светят для него, – не льют благоуханья
                                          Живой Любви цветы.
 
 
Забыл наш хмурый век надежды молодые,
Не вспомнить старику о радужных мечтах, —
Встречает он теперь все радости земные
                                          С печалью на устах.
 
 
Больной, угрюмый век, – бредет впотьмах несчастный,
И некому слепца седого довести
Рукою любящей, рукою смелой, властной
                                          До нового пути.
 
 
А этот новый путь лежит так недалеко;
Над ним не меркнет свет борьбы с житейской тьмой;
И мир, вокруг него раскинувшись широко,
                                          Не кажется тюрьмой…
 

<1894>

 
Поздно! Цветы облетают,
Осень стучится в окно…
Поздно! Огни догорают,
Завечерело давно…
 
 
Поздно… Но что ж это, что же, —
С каждой минутой светлей,
С каждым мгновеньем дороже
Память промчавшихся дней!..
 
 
В сердце нежданно запала
Искра живого тепла:
Всё пережить бы сначала
И – догореть бы дотла!..
 

10 октября 1894

 
Котловины между гор – что чаши,
Зелены́м вином налитые с краями…
Где места привольнее и краше?
Что красой сравнится с Жигулями?!.
 
 
Высоко взобрались на шиханы
Темных сосен траурные гривы;
Низко-низко на берег песчаный
Плещут волн, певучих волн приливы…
 
 
По буграм – разросся лес дремучий;
По-над лесом – гребни да утесы…
Каждый раз, над ними встретясь с тучей,
Ветер ей об них расчешет косы,
 
 
Словно хмельный, ходит Жигулями…
А они – всё выше да всё краше…
Ходит ветер валкими шагами,
Ходит он от чаши к новой чаше,
Зеленым вином наполненной с краями…
 

Между 1893 и 1895

1

 
Огни, цветы и маски,
Пьеретты и Пьеро…
Алмазы, а не глазки;
Не смех, а серебро!
 
 
Лукавый Мефистофель
К наивности самой
Склоняет резкий профиль,
Обвив ей стан рукой.
 
 
Глядят полишинели
На них со всех сторон —
Под вздох виолончели,
Под скрипок томный стон…
 
 
Мандола, мандолина,
И флейты, и фагот;
И ширится картина,
И вихорь-вальс растет…
 
 
Не слушая оркестра,
Несется пестрый бал,
И правит им маэстро —
Веселый карнавал…
 

2

 
То площадь или море?
И смех, и крик, и гул,
И пламя в каждом взоре,
И на сердце разгул.
 
 
Плащи, мантильи, маски,
Пьеретты и Пьеро,—
Смешалось в буйной пляске
Всё шумно и пестро.
 
 
Блестят с балконов взоры;
Цветов и фруктов град
Посыпали синьоры
В летучий маскарад.
 
 
За ними – и confetti
Ударила картечь…
Монтекки с Капулетти
То не ведут ли речь?!.
 
 
О нет! Борясь с истомой,
На свой турнир созвал —
С враждою незнакомый —
Весь город карнавал…
 

22 января 1895