Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Еще не дрогнул сумрак предрассветный,
Еще душа меж бдением и сном,
А мерный звон, призывно-безответный,
Как дождик падает за дремлющим окном.
Забрезжил свет над белой колокольней,
Дрожит веревка в ангельских руках.
Всё жертвенней заря, всё богомольней
Льет алое вино в рассветных небесах.
Завеса храма таинство скрывает,
Кровь пролилась, возносится потир,
И кто-то любящий, простив, благословляет
                 Безумный и несчастный мир.
 

<1923>

А. М. ФЕДОРОВ

Александр Митрофанович Федоров родился 6 июля 1868 года в крестьянской семье. Отец его был крепостным, до восемнадцати лет ходил в пастухах, а затем переехал из села Белаоза Ашкарского уезда в Саратов, где освоил сапожное ремесло и записался в цеховые. Отец и мать едва умели читать; единственным чтением в семье было Евангелие. После приходского училища с большими тяготами для семьи Федорова определили в саратовское реальное училище. Одиннадцати лет он остался круглым сиротой[89]89
  См.: «Автобиография А. М. Федорова». – ПД.


[Закрыть].

На казенный счет Федоров продолжал обучение в реальном училище. Уже в старших классах определились его литературные склонности и интересы. Читал он все, что попадалось, очень любил Пушкина, поклонялся Некрасову, и его ученические стихотворные опыты были подражанием некрасовским стихам.

Свою литературную деятельность Федоров начал в газете «Саратовский дневник». Он не вышел тогда еще из стен училища, и начальство с большим неудовольствием отнеслось к первым пробам его пера. По самому незначительному поводу, до выпускных экзаменов, Федоров был удален из реального училища. К этому времени (середине 80-х годов) относится попытка самоубийства, окончившаяся тяжелым пулевым ранением.

Стихами Федорова и его судьбой заинтересовался А. Н. Майков, хлопотавший о том, чтобы юноше разрешили сдать выпускной экзамен. Сам Федоров, однако, рассудил иначе и, выйдя из больницы, отправился в Москву, чтобы посвятить себя исключительно литературной работе.

К середине 80-х годов у Федорова устанавливаются первые литературные связи – он получил одобрительное письмо от Л. Оболенского, издателя «Русского богатства», еще более ласково и дружелюбно отнесся к нему в Москве H. Н. Златовратский. У него Федоров познакомился с членами редакции «Русской мысли», принявшей к печати его первые стихи.

Как поэт Федоров складывался под прямым влиянием Майкова, Надсона, Фофанова, повторяя ходовые мотивы поэтов «чистого искусства» и общие гражданские темы современной ему лирики.

Жить на литературные заработки Федоров не мог, и основным источником его существования в Москве были частные уроки. В столице он увлекся театром и поступил на сцену. С 1888 по 1890 год Федоров скитался по театральной провинции, играя всевозможные роли, среди которых немалым успехом у публики пользовался Дон-Карлос. Профессиональным актером, однако, Федоров не стал; с провинциальной сценой он расстался без всякого сожаления.

До середины 90-х годов Федоров жил в Уфе, где закончилась его недолгая театральная карьера. Тогда же в Москве вышла его первая книга – «Стихотворения» (1894). Большая часть тиража этой книги сгорела во время пожара у издателя.

В 1896 году Федоров переехал в Одессу и в течение нескольких лет работал преимущественно в газетах, печатавших его многочисленные фельетоны, рассказы, очерки и стихи.

С конца 90-х годов в Петербурге одна за другой выходят книги Федорова: «Стихотворения» (1898), роман из жизни башкирского народа «Степь сказалась» (1900), книга переводов с итальянского «Стихотворения Ады Негри» (1901), «Рассказы» (тт. 1–2, 1903), новый сборник «Стихотворений» (1903), сборник пьес «Обыкновенная женщина. – Стихия. – Старый дом. – Бурелом» (1903) и др. К этому времени Федоров оставил газетную работу, целиком отдался литературному труду, проявив редкостную плодовитость во всех жанрах. Его литературные связи в провинции и столицах охватывают широкий круг имен. Федорова хорошо знали в одесском «Литературно-артистическом клубе», где он был завсегдатаем; своим человеком считали его и в «Товариществе южнорусских художников»[90]90
  А. М. Федоров как дилетант занимался живописью (см.: Валентин Катаев, Святой колодец. Трава забвения, М., 1969, с. 142–143).


[Закрыть]. Члены товарищества собирались по четвергам у художника Буковецкого; в их кругу Федоров познакомился с И. А. Буниным и А. И. Куприным, часто наезжавшими в Одессу. Особенно близко Федоров сошелся с Буниным. Бунин подолгу гостил на даче Федорова в Люстдорфе под Одессой. Во многих своих стихотворениях Федоров ориентировался на Бунина, а затем откровенно подражал ему. Бунин отозвался сочувственной рецензией на книгу Федорова «Стихотворения» (1898), отметив, что со времени выпуска первой книги поэт «успел значительно развить свое дарование и создать себе уже некоторое имя»[91]91
  Ив. Бунин, А. М. Федоров. Стихотворения, СПб., 1898.– «Южное обозрение», 1899, 15 февраля.


[Закрыть]. Бунин противопоставлял традиционность стихотворений Федорова манерности некоторых «новых поэтов». Эти стихотворения, писал Бунин, «касались очень старых тем, носили большей частью личный характер – и в то же время убедительно доказывали лишний раз ту простую мысль, что для того, чтобы быть истинным поэтом, для того, чтобы в той или иной мере производить облагораживающее и возвышающее душу впечатление, вовсе не нужно во что бы то ни стало разыскивать „новые слова“, „новую красоту“, или непременно быть поэтом-философом, поэтом-гражданином, а нужно иметь только живую, чуткую к добру и красоте душу и художественный талант. У г. Федорова, без сомнения, есть и то, и другое…»[92]92
  Там же.


[Закрыть]. К недостаткам книги Бунин отнес тот «приподнятый тон», ту «крикливость и деланный пафос», которые в еще большей мере были свойственны ранним стихотворениям автора.

Сохранилась часть обширной переписки Бунина и Федорова, проясняющая подробности их личных и литературных отношений на протяжении многих лет[93]93
  См.: «Письма И. А. Бунина к А. М. Федорову». – ЦГАЛИ.


[Закрыть].

В начале 900-х годов Федоров познакомился с Чеховым, бывал в его ялтинском доме и состоял с ним в переписке. Чехов признавал в Федорове талантливого драматурга, вел серьезные переговоры с Немировичем-Данченко о постановке его пьес в Художественном театре[94]94
  См.: «Воспоминания Л. К. Федоровой». – «Литературное наследство», т. 68, М., 1960, с. 635–639.


[Закрыть].

В Петербурге Федоров был принят в народнических литературных кругах, тяготевших к редакции «Русского богатства», несколько раз появлялся на поэтических «пятницах» К. К. Случевского[95]95
  См.: В. Смиренский, К истории «пятниц» К. К. Случевского. – «Русская литература», 1965, № 3, с. 224.


[Закрыть].

Федоров был участником литературного кружка «Среда», собиравшегося обычно в московском доме Н. Д. Телешова, а в некоторых случаях – на квартире Леонида Андреева. Здесь Федоров познакомился с Горьким, Вересаевым, Серафимовичем и многими другими.

Весной 1905 года Бунин предпринял попытку ввести Федорова в круг писателей, издававшихся «Знанием», однако Горький после некоторых колебаний отклонил эту попытку: «Скучен он, однообразен, – отвечал Горький Бунину по поводу рукописи стихотворений Федорова, – его лучшие лирические стихи – подражание Вам. Он какой-то неуклюже громогласный, не чувствуешь искренности в нем и совершенно не понимаешь – отчего стонет человек, о чем он вздыхает? Не видно – что он любит, не ясно – о чем он мечтает»[96]96
  «Переписка А. М. Горького и И. А. Бунина». – «Горьковские чтения 1958–1959», М., 1961, с. 36.


[Закрыть]. Бунин не был вполне согласен со столь суровой характеристикой поэзии Федорова; отказ Горького очень огорчил его, хотя у Федорова к этому времени были достаточно широкие возможности для издания своих книг.

Федоров сочувствовал демократическому движению и живо откликнулся на события революции 1905 года, начиная с «кровавой страды» 9 января, которая, по его словам, «захлестнула все сердца, любящие Россию и ненавидящие гнет и насилие». В июне 1905 года Федоров послал Бунину письмо из Одессы, в котором подробно описал ход восстания на броненосце «Потемкин» и революционные настроения восставших моряков[97]97
  См.: А. Бабореко, И. А. Бунин. Материалы для биографии, М., 1967, с. 95–96.


[Закрыть].

За годы первой революции Федоров выпустил три больших романа – «Земля» (1905), «Природа» (1906) и «Камни» (1907), имевших некоторый читательский успех. Кроме перечисленных, он в последующее десятилетие опубликовал еще около десятка романов и повестей, несколько сборников рассказов, две книги очерков («На Восток», 1904; «С войны», 1915), стяжав себе репутацию одного из самых плодовитых, хотя и второстепенных беллетристов.

Большая часть стихотворений Федорова была написана в 90-е годы и в начале 900-х годов. Затем его активность в качестве лирического поэта резко снизилась. Небольшой сборник Федорова «Сонеты» (1907) был встречен критическими замечаниями А. Блока в его статье «О лирике» [98]98
  См.: А. Блок, Собрание сочинений, т. 5, М., 1962, с. 158.


[Закрыть] и еще более резкими суждениями В. Брюсова, выступившего тогда же с обзором новых поэтических книг[99]99
  См.: В. Брюсов, Новые сборники стихов. – «Весы», 1907, № 1, с. 73.


[Закрыть].

Доживший до глубокой старости и почти забытый читателями, Федоров умер в 1949 году в эмиграции, в Болгарии, где он многие годы преподавал русский язык и литературу в гимназиях.

 
Глухая ночь. Опять с страдальческой тоской,
Облокотись в немом бессильи на перила,
Стою я одинок над сумрачной рекой,
В гранитных берегах почившей, как могила.
Нет звезд, и далеко до утренней зари.
Ненастно… В два ряда, рекой темнозеркальной,
Горят таинственно и скупо фонари,
Как ночью факелы процессии печальной.
И на душе темно и больно, что прошла
Вся жизнь забитою и для других незримой,
Средь гнета пошлости, падения и зла,
В гранитных берегах нужды невыносимой.
Да, больно, тяжело, что нечем вспомянуть
Мне молодость и жизнь, отцветшую так рано;
Что сердце замерло, истерзанная грудь
Охвачена тоской, как дымкою тумана;
Что я, как инвалид, стремлюся на покой
И тускло над душой горят воспоминанья,
Как погребальных свеч тоскливое мерцанье,
Как мрачных фонарей убогое сиянье
Над этой сумрачной, безмолвною рекой.
 

<1889>

 
Костер погас. Чуть-чуть дымится
Полуостывшая зола.
На речку сонную ложится
Фатою тающею мгла.
 
 
Спит мой товарищ по охоте.
Беззвучен ночи плавный ход.
Лишь коростель скрипит в болоте
Да рыбка сонная всплеснет.
 
 
Порою выпь тоскливо охнет,
И снова – ласковая тишь,
И над рекою не шело́хнет
Ни лес, ни дремлющий камыш.
 
 
Всё спит. Но странное волненье
Мне сном забыться не дает.
А звезды сыплются с высот,
Как драгоценные каменья.
 

<1894>

 
Заря! Восторженное пламя
Ее победного огня
По небу стелется, как знамя
Вновь наступающего дня.
 
 
Бегут на запад ночи тени.
А горы в пурпуре давно,
Как непорочные ступени:
По ним на трон из райской сени
Подняться солнышко должно.
 

<1894>

 
Солнце, солнце взошло!
Над горою крутой
Засверкал, задрожал
Солнца луч золотой.
 
 
Пробежал по реке,
В темный лес заглянул,
И отвсюду пошел
Жизнерадостный гул.
 
 
«Солнце, солнце взошло!» —
Зашептали кусты,
И от счастья в лугах
Прослезились цветы;
 
 
Прослезились цветы,
И, проснувшись, земля
Гимн запела красе
Своего короля.
 

<1898>

 
Где ты, молодость, с бурями шумными,
С вдохновенными снами безумными,
С вешним трепетом жарких лучей,
С соловьями, с волшебными сказками,
С поцелуями, клятвами, ласками,
С целым морем огня и лучей!
 
 
То, что было тобою посеяно,—
Или вихрями жизни развеяно,
Или вырвано злою рукой,
Иль упало на почву бесплодную,
Иль загублено в зиму холодную,
Иль потоплено мутной рекой.
 
 
Ничего от тебя не осталося.
Над тобою судьба посмеялася.
А как пышно б расцвесть ты могла!
Да, на горе, вражда тебя встретила,
И ничья-то душа не ответила
На призыв твой средь мрака и зла!
 

<1895>

 
Багряным золотом на западе горя,
В поблекшей зелени огнем переливаясь,
Царицей вечера красуется заря…
Вокруг еще светло, но уж звезда, купаясь
В румяном зареве, затеплилась свечой…
Близка глухая ночь, забвенье и покой.
 
 
От поля сжатого, от скошенного луга
Пахнуло холодом. Недвижимый туман
Повис над озером. К теплу и ласке юга
Высоко журавлей пронесся караван.
На ветке близ меня раздался свист несмелый,
Вспорхнул зобатый дрозд, сорвался лист, шурша,
И замер старый лес, как замок опустелый,
И грустью странною наполнилась душа.
 
 
Весна моей любви! Весна моих мечтаний!
Из пепла серого былых очарований
Зачем так ярко вы блеснули в этот час,
Что слезы хлынули из глаз
И сердце горестно заныло от страданий.
 

<1895>

 
Я устаю. Мне с каждым днем труднее
Борьба и жизнь… Соблазн манит меня.
Во тьме ночной для сердца всё страшнее
Коварный свет болотного огня.
 
 
Я духом слаб, и нет кругом опоры.
Зло шепчет мне: «Свой факел погаси!»
Нет, нет! К тебе я обращаю взоры,
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
 
 
Ты – вздох небес. Твой непорочный пламень
Неугасим! Ты им сердца живишь.
Ты в божество преображаешь камень,
Мгновенным снам бессмертие даришь.
 
 
Явись ко мне! От пошлости надменной
Мой шаткий дух к святыне вознеси!
Пусть он падет к стопам ее смиренный!..
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
 
 
Спаси меня! Как мрачных дум Саула,
Коснись души могуществом крыла!
Ты в грудь мою святой огонь вдохнула,
Но силы мне для битвы не дала.
 
 
О, верю я, – хоть ум туманит горе, —
Есть правда здесь, есть бог на небеси.
Но человек – песчинка в бурном море…
Молюсь тебе с надеждою во взоре,
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
 

<1896>

 
В спокойной древности эпикуреец умный.
Готовясь умереть, чертог свой украшал
Цветами, пурпуром… Сам пышно возлежал
На ложе царственном в беспечности бездумной.
От яств затейливых ломилися столы,
Все редкие плоды тропического сада
Алели бархатом средь гроздий винограда,
И воздух полон был душистой, влажной мглы.
 
 
Так лето знойное, готовясь умереть,
Окрашивает свой чертог незащищенный
Такими красками, что взгляд на них смотреть
Невольно устает, восторгом утомленный.
Пышней и ярче всё на склоне летних дней:
Алее пурпур зорь на небе отдаленном,
Светлее трепет звезд, синее мрак ночей,
Прозрачней глубь волны на озере студеном.
 
 
Но смерть уже грозит. Жестокая рука
Сорвет с земли венец, налитый ароматом.
Уж чую холодок зловещий ветерка:
То вестник осени, бестрепетный, как фатум.
А по ночам блестят пророческим огнем
Созвездья яркие на небосклоне ночи:
Вон Лебедь, Водолей, Пегас, Персей, и в нем
Альголь обманчивый, как любящие очи;
 
 
Телец, где пурпуром горит Альдебаран,
Возничий царственный с Капеллой золотою
И пара Близнецов, сквозь палевый туман
Горящих бледною и дружною четою;
Надменный Сириус блестит в созвездьи Пса,
И Ригель пурпурный в созвездьи Ориона
Восходит на небо, как полночи краса,
Как властный смерти жезл в руке центуриона.
 
 
Но холоден их блеск, и в нем провидит глаз
Мертвящий взгляд зимы, упорный и бесстрастный:
Так иней и роса сверкают, как алмаз,
По зорям осени безжизненной, но ясной.
Кой-где уж лист упал и яркий цвет поблек,
И, точно капли слез, забвенья и обиды,
С небес струится звезд блистающий поток:
То, искрясь, над землей летят Андромедиды.
 

<1896>

 
Снег серебряный вьется и вьется и медленно падает
           На холодную землю… Мой взор,
Мою душу волнует, волнует и радует
                     Этот белый ковер.
 
 
Мне мила красота, как мечта непорочно-бесстрастная,
           Этих чистых снежинок немых.
Дышат миром они, как молитва божественно ясная,
                     Как возвышенный стих.
 
 
Высоко над землей разлучились они на мгновение,
           Чтобы снова сойтись на земле.
Как торжественно тих и воздушен полет их, падение
                     В очарованной мгле.
 
 
Точно плащ кружевной, развеваясь, сквозит и колышется
           И роняет свой девственный пух.
Мне в движеньи его гармоничная музыка слышится,
                     Ею грезит мой слух.
 
 
Это жертва небес, в них надежда земли на спасение,
           В них залог для грядущей весны,
Благодатный покой, беспредельное счастье забвения,
                     Вдохновенные сны.
 
 
Снег серебряный вьется и вьется и медленно падает
           На холодную землю… Мой взор,
Мою душу волнует, волнует и радует
                     Этот белый ковер.
 

<1896>

 
         Душно… душно… Мне не спится,
         Ночь, как я, без сна томится,
И вздыхает, и считает маятника стук.
         Сердцу жутко от покоя.
         Бредит мысль… Открыл окно я…
Тишиною неземною всё полно вокруг.
 
 
         Сад не дрогнет, не шелохнет,
         Влаги ждет, без влаги сохнет…
Небо в тучах; и в пахучих чашечках цветов
         Ароматы притаились…
         Точно все без слов молились,
Чтоб живою пал росою дождь из облаков…
 
 
         И неясный звук раздался.
         То не с ветки ль лист сорвался?..
Взволновался, зашептался густолистый сад.
         Дождевые капли с неба,
         Как с колосьев зерна хлеба,
Осыпаясь, учащаясь, по листве стучат.
 
 
         И какой-то шорох внятный,
         Переливный, благодатный,
Стройно, важно и протяжно потянул в ветвях…
         Будто вел с землею споры
         И держал переговоры
О небесных, о чудесных тайнах и делах.
 
 
         И под гул дождя ночного
         Как-то весело и ново
Мне мечталось и дышалось в мраке у окна,
         И казалося, со мною
         Речью мягкою, родною
Говорила и сулила счастие весна.
 
 
         Чьи-то тени колыхались,
         Чьи-то очи загорались,
Вспоминались, улыбались милые черты…
         Дождь прошел… Душистый, свежий
         Смолкнул сад… Всё тише, реже
Трепетали и роняли капельки листы.
 

<1897>

 
Всё какие-то сны наяву,
Всё какие-то светлые грезы.
В сердце нежная грусть и любовь,
А в глазах – непонятные слезы.
 
 
Как цветов полевых аромат.
Звуки тайные душу ласкают.
Точно бабочки, вьются, звенят
И, как вздохи влюбленные, тают.
 
 
С ними вдаль я куда-то лечу,
Но в слова заключить их не смею,
И с блаженной улыбкой молчу
И в немом обаянии млею.
 
 
Что со мною – и сам не пойму.
Льются звуки… Ласкаются грезы…
В сердце нежная грусть и любовь,
А в глазах – непонятные слезы.
 

<1898>

 
Есть дни, когда ко мне ласкается печаль:
Я никуда не рвусь и ни о чем не грежу.
Мне жаль тогда себя, и молодости жаль,
И этой грустью я себя томлю и нежу.
 
 
Один я – и грущу о том, что одинок.
Но если б в этот миг сама любовь, украдкой,
Приветливо ко мне ступила на порог —
Я б пожалел о ней, об этой грусти сладкой.
 

<1898>

 
Лунный свет, как голубой туман,
Всё вокруг прозрачностью окутал,
С мертвой правдой слил живой обман,
С правдой жизни грезы перепутал.
 
 
Не шелохнут листья в тишине,
Сад таким покоем очарован,
Что на белой глиняной стене,
На тени, как будто нарисован
 
 
Каждый листик… Слышно, как крылом
Воздух распахнет ночная птица.
Влагой рос и полевым теплом
Пахнет золотая медуница.
 
 
Звезды неба и огни земли
В эту ночь как будто с счастьем спорят…
Я всё жду, что тень мелькнет вдали
Или дверь в душистый мрак отворят…
 
 
Но забита дверь в заглохший сад,
Поросли сухой травой ступени,
И на них недвижимо лежат
Прошлого тоскующие тени.
 

<1898>

 
Ковыль цветет. Вся степь как бы седая.
Я еду вдаль… Куда ни посмотрю —
Везде простор без грани и без края,
И всё поет, цветет, благоухая,
Как гурию, приветствуя зарю.
 
 
Я опьянен. Иль вижу въяве диво?
Иль грезит степь былым передо мной?
Арабский конь промчался горделиво:
То Зюлькарнейн ведет полки спесиво, —
Но мирный скиф отхлынул пред войной.
 
 
Войска прошли. Опять игра тумана:
Чудь… Половцы… Биармии орда…
Как сонмы туч, как волны океана,
Колышутся обозы Тамерлана,
Звенят мечи, кровь льется как вода.
 
 
Кричат орлы. Зловещий ворон стонет…
Туман исчез, и даль опять светла.
Но кто там вновь? Иль ветер тучу гонит?
Иль снова степь кого-нибудь хоронит?
То Русь идет… Гудят колокола…
 
 
Очнулся я… Волшебств исчезла сила.
Передо мной беспечно степь цветет.
Немой курган, безвестная могила…
Лишь о минувшей вольности уныло
Башкир-ямщик тоскует и поет.
 

 
Какая даль! Какой простор!
В степи, как в небе, тонет взор,
И мысль летит за ним вослед,
И ей нигде преграды нет.
 
 
Кругом зеленый океан.
На нем – волной застыл курган,
И всюду, пеной бурных вод,
Ковыль серебряный цветет.
 
 
Порою, с ветром наравне,
Башкир промчится на коне…
Стада овец, обоза цепь,
Аул… А там – всё та же степь,
 
 
Всё та же ширь, всё та же даль,
Всё тех же рек живая сталь…
 
 
Здесь царство ясной тишины.
Здесь ложе северной весны!
 

 
От сияния победной
Алой утренней зари
Грустно меркнет месяц бледный,
Звезд тускнеют янтари.
 
 
Ветерок летит, вздыхая,
Перед близостью утра,
И с зеленой степи, тая,
Поднимается чадра.
 
 
В красоте своей волшебной
Развернулась степь кругом,
Птичьих гимнов звон хвалебный
Пал на грудь ее дождем,
 
 
И, дивясь великолепью
Каждой травки и цветка,
Точно лебеди, над степью
Серебристой встали цепью
Кочевые облака.
 

 
Зноен полдень. Степь не дышит.
         Влаги ждет земля.
Сонный ветер не колышет
         Пуха ковыля.
 
 
Неподвижно солнце встало
         В бледной синеве.
Кобылицы тупо, вяло
         Замерли в траве.
 
 
Смолкли птицы, прячась в гнездах,
         Всё молчит без грез.
Лишь звенит, струяся, воздух
         Тиканьем стрекоз;
 
 
Да кругами вольный кречет
         Правит свой полет
Там, где солнце стрелы мечет
         С голубых высот.
 

 
Посмотри: с горы отлогой,
Точно каменный обвал,
Пыль крутя, в аул убогий
Скот на отдых поскакал.
 
 
Топот, рев, блея́нье, крики,
Треск пастушьего кнута —
Всё слилося в хаос дикий,
Всюду шум и суета.
 
 
Скоро всё угомонится.
Блекнет вечер. Молкнет гул.
С звонким ржаньем кобылицы
Пронеслись в родной аул.
 
 
Наступает вечер мирный —
Семьи к ужину сошлись;
И, дымясь, струею жирной
В ведра прядает кумыс.