Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Словно в саване дремлют туманом одетые пашни,
Как на море маяк, в синем небе сияет луна,
Эта тихая ночь лепит тучи в волшебные башни
И о чем-то грустит, и тиха, и робка, и бледна.
 
 
Как отравой она жаждой счастья меня опоила
И сулит мне раскрыть все заветные тайны небес,
Эта тихая ночь, как знахарка, меня исцелила,
Эта тихая ночь вся полна, словно сказка, чудес.
 
 
Сколько звезд золотых зажигает мне небо господне,
Сколько новых цветов распустилось в зеленом саду,
И какие желанья меня посетили сегодня,
И какие виденья приснились мне в жарком бреду.
 
 
Пусть меня эта ночь, как мираж средь пустыни, обманет,
За минутный восторг я прощу ей коварную ложь.
Чем душистей цветок, тем скорее он к осени вянет,
И какого вина без отравы похмелья испьешь?..
 

<1891>

 
Мы пели радостно псалмы,
Плывя к земле обетованной.
Одето тогою туманной,
Ласкалось море к нам. А мы,
Слагая радостно псалмы,
Неслись к земле обетованной.
 
 
Вдруг вихорь шумный налетел,
В ладью ударил вал сердитый;
Фатой узорною повитый,
На небе месяц побледнел —
И скрылся. Вихорь налетел,
И за борт плещет вал сердитый.
 
 
Ревела буря, как шакал,
И грозно море бушевало.
С лица туманного забрала
Унылый месяц не снимал…
Ревела буря, как шакал,
И грозно море бушевало!
 
 
Но мы спаслись от пасти вод,
На берег выброшены шквалом,
Луна с участьем запоздалым
Глядит и снова вдаль зовет
Нас, избежавших пасти вод,
На берег выброшенных шквалом!..
 

<1891>

 
Военачальники убиты,
И уничтожен наш отряд…
Как очи гневные, горят
Созвездья, тучами повиты,
И ветер стонет; да луна
Глядит, печальна и бледна.
 
 
Я тихо выполз из оврага,
Куда врагами сброшен был;
Росою жажду утолил
И, окровавленною шпагой
Смолистых сучьев нарубив,
Зажег костер. Верхушки ив
 
 
В овраге темном лепетали;
Без грома молнии сверкали
Вдали над темною горой,
Да где-то звонко кони ржали,
Да сыч кричал. Да волк порой
Протяжно выл во тьме ночной.
 
 
И вспомнил я. Мы в кучу сбились,
Спасая знамя от врагов.
Там стон стоял. Ряды бойцов
Травою скошенной ложились,
И умирающий, кто мог
Еще дышать, спускал курок
 
 
И холодевшими устами,
Последний испуская стон,
Просил подать еще патрон.
Мы в злобе спорили с зверями
И лишь о том жалели тут,
Что руки резать устают…
 
 
И долго я в оцепененьи
Сидел с поникшей головой,
Повергнут скорбною душой
В неразрешимые сомненья:
Трус возбуждал во мне презренье
И отвращение – герой!..
 

<1893>

 
Был май, веселый месяц май, —
            Кому же грустно в мае?
Цветов в полях – хоть убавляй,
            А лес, а птичьи стаи?
 
 
А небо в звездах и луне?
            А тучки на закате,
То в перламутровом огне,
            То в пурпуре, то в злате?
 
 
Итак, был май. Поля цвели,
            В аллеях пели пчелки,
На межнике коростели,
            А в просе перепелки.
 
 
Был старый лес веселый днем,
            А ночью тайны полный.
Там пел ручей, обросший мхом,
            И лес смотрелся в волны.
 
 
Тюльпаны, пьяные от рос,
            На берегу шептались,
А одуванчики в стрекоз,
            Как юнкера, влюблялись.
 
 
И вот один из них сказал:
            «Я прост и беден с вида,
Но страстью жаркой запылал
            К вам, милая сильфида!
 
 
Среди своих подруг стрекоз
            Вы прима-балерина!
Вы рождены для светлых грез,
            Для ласк и… серпантина!
 
 
И даже пьяница тюльпан
            Влюблен был в ножки эти,
Когда плясали вы канкан
            В лесу, при лунном свете!
 
 
А в сердце пламенном моем
            Царицей вы живете!
Для вас я сделаю заем
            У медуницы-тети,
 
 
Потом и свадьбу в добрый час
            Отпразднуем мы с вами.
И буду я глядеть на вас
            Влюбленными глазами,
 
 
Перецелую, как кадет,
            У вас я каждый пальчик!..»
А стрекоза ему в ответ:
            «Какой вы глупый мальчик!
 
 
„Для вас я сделаю заем
            У медуницы-тети“,
А много ли – вопрос весь в том —
            У тети вы найдете?
 
 
Питаться солнцем да росой,
            Поверьте, я не стану!
Нет, балерина, милый мой,
            Для вас – не по карману!»
 
 
Она умолкла. Лес дремал,
            Не шевелились травы,
А ветерок в кустах вздыхал:
            «Ну, времена! Ну, нравы!»
 
 
Настала осень; лес желтел.
            Лист падал в позолоте,
Косматый шмель в гостях сидел
            У медуницы-тети,
 
 
И тетя бедная в слезах
            Печально говорила,
Что одуванчика на днях
            Она похоронила,
 
 
А повенчался с стрекозой
            Какой-то жук рогатый,
В параличе, полуживой,
            Но знатный и богатый.
 
 
Шмель слушал молча. Лес дремал,
            Не шевелились травы,
И только ветерок вздыхал:
            «Ну, времена! Ну, нравы!..»
 

<1893>

 
Заснули тихие поля,
Умолкли шумные дубравы,
И слышно, как вздыхают травы,
И слышно, как ползет змея,
Сухими мхами шевеля.
 
 
Иди туда, где над рекою
Стоит задумчиво камыш.
Там на воде и под водою
Такая сказочная тишь,
Что поневоле сам молчишь.
 
 
Чего-то ждешь, кого-то жалко,
О чем-то грезишь странным сном,
И если вдруг плеснется сом,
Ты мнишь: «Ударила русалка
Своим чешуйчатым хвостом».
 

<1894>

 
Темнеет; закат в позолоте;
Туман над равниною встал.
Давно уж на топком болоте
Последний кулик замолчал.
 
 
Давно уже месяц двурогий
С Лазурного поля небес
Взирает на берег отлогий,
На тихое поле и лес.
 
 
И, ночи почуяв приметы,
Выходит к селению волк…
Последние песни допеты,
И голос последний умолк.
 
 
И ночь, притаившись пугливо,
Внимает, смущенья полна.
Как в поле растет горделиво
До самых небес тишина…
 

<1895>

 
…Я долго не спал и забылся потом.
            Вот вижу – луна выплывает,
И кто-то стоит у меня под окном,
            Рукою к себе вызывает.
 
 
Он молод годами и бледен лицом,
            Белее ночного тумана.
На белой рубашке чернеет пятном
            Под сердцем смертельная рана.
 
 
И в страхе я позднего гостя узнал,
            Я понял безмолвные знаки.
Рукою на темный овраг указал
            И тихо он скрылся во мраке.
 
 
Я молча оружие снял со стены,
            К оврагу прошел осторожно
И стал, замирая. Среди тишины
            Лишь сердце стучало тревожно
 
 
Да ветер порою уныло шептал
            О чем-то долине туманной.
Но враг не замедлил: пришел он и стал,
            Печальный, бескровный и странный.
 
 
Он каждую полночь приходит ко мне,
            К оврагу меня вызывает,
И бьется оружьем со мной в тишине,
            И каждую ночь умирает.
 
 
И с вечера я беспокойно дрожу,
            И, пробуя лезвие шпаги,
«Сегодня, – шепчу я, – тебя уложу
            Навеки в тенистом овраге!»
 
 
Вот молча в овраге сошлись мы с врагом,
            Сошлися – и сталь зазвенела.
Без крика упал он на землю лицом,
            И кровь на песке зачернела.
 
 
Упал он на землю с предсмертной тоской,
            Кровь черной росою сочится.
И сердце его я нащупал рукой,
            Послушал – оно не стучится.
 
 
Я труп холодевший засыпал песком,
            Оружие вытер травою
И, робко ступая во мраке ночном,
            Пустился дорогой степною.
 
 
Таинственный шорох наполнил поля,
            И ветер долиною крался.
Росистой травой, как змея, шевеля,
            Он жадно ко мне приближался.
 
 
И я повернулся к оврагу. Туман
            Над трупом зарытым клубился.
На скате тревожно шептался бурьян,
            И желтый песок шевелился,
 
 
Как будто в овраге пустынном сто змей,
            Шурша, заклинанья шептали
И в трупе, почившем в постели своей,
            Змеиную жизнь пробуждали.
 
 
Я в ужасе диком пустился бегом,
            К постели припал, помертвелый.
И вижу – мой сторож стоит под окном,
            Стучится рукою несмелой.
 
 
Стучится безмолвно в окошко ко мне
            И в очи взирает с тоскою…
Я с криком проснулся, ища на стене
            Оружье дрожащей рукою…
 

<1895>

 
Рукоплещет толпа восхищенная,
Рукоплещет вся площадь кругом,
И гетера, вином опьяненная,
И сенатор с обрюзгшим лицом.
 
 
Плавно медные шлемы колышутся,
Кони пляшут, храпят и дрожат,
И далёко по улице слышится
Тяжкий шаг загорелых солдат.
 
 
Гул растет… Показалися пленные…
Вот и царь молодой в кандалах…
Улыбаются губы надменные,
И спокойствие в ясных очах…
 
 
Пред дружиной, в боях поседелою,
Он идет в кандалах, но царем,
Гордым шагом, с улыбкою смелою,
Словно лавры и пурпур на нем.
 
 
И, привстав в колеснице сверкающей,
Побледнев под лавровым венком,
Триумфатор сквозь рев оглушающий
Беспокойно следит за царем.
 
 
И горит он ревнивою думою,
Что не он триумфатор, не он,
А тот царь, что с дружиной угрюмою
К месту казни идет, как на трон!..
 

<1896>

1

 
Господь! Укрой меня десницею святою!
Стопы нетвердые на путь благой направь!
Дай силы, крепость дай гореть лишь пред тобою
            И от лукавого избавь!
Всю ночь, без сна, стою я на молитве,
Звеня веригами во мраке стен немых.
Мне тяжко, господи, мне трудно в этой битве
            С воспоминаньем лет былых!
И тщетно я всю ночь, одетый власяницей,
В слезах взываю пред тобой:
От козней дьявола твоей святой десницей
                                      Укрой!..
 

2

 
Какая ночь! Мне душно, душно в келье!
Я распахнул окно, прохлада притекла…
И вспомнилась мне ночь, когда в живом веселье
            Душа все радости пила.
Со мною ты была. Пастушеской свирели
            Унылый звук мне ветер приносил…
Какою ласкою глаза твои горели,
Как счастлив я был там! Как я тебя любил!..
 

3

 
Но, боже! Прошлое забыть я должен ныне;
С прошедшим порвано последнее звено!
Я сам пришел сюда к таинственной пустыне,
Где слово господа лишь бодрствует одно!
Исчезни, сатана, перед лицом господним,
Как исчезает дым от светлого огня,
Скитайся там, внизу, по мрачным преисподним,
А здесь виденьями не искушай меня!..
 

4

 
Пора уснуть. Но сна боюсь я, боже!
Лишь только сон глаза закроет мне,
Безумная мечта придет ко мне на ложе
И речи дикие зашепчет в тишине…
Но я устал! Покровы власяницы
От плеч до пояса изрезали мне грудь.
Колеблется нога… Смыкаются ресницы…
                        Пора уснуть!
 

5

 
О, счастье! Мы одни над тихою рекою!
Над нами небеса, пред нами лунный мост…
Ни звука. Небеса беседуют с землею.
И только тишина. Да ты. Да очи звезд.
Сядь ближе! Вот сюда! Дай руки, эти руки!
            Они мои, не правда ли, мои?
Я их купил за дни невыносимой муки,
            За слезы, за позор любви.
Я их купил за жизнь! Я их добуду кровью!
Железом и огнем, за мой загробный рай!
Соблазн! О, господи! Укрой святой любовью!
            Прощай, далекая!.. Прощай!..
 

<1900>

 
Ты как тень замерла на пороге,
Я иду – не могу не идти.
Видно, боги, всесильные боги,
Не хотят нас сегодня спасти!
 
 
Ты меня целый день избегала,
Я не шел, хоть горел как в огне…
О, какою ты бледною стала!
Эти слезы, зачем же оне?
 
 
Ты страдаешь? Мы оба преступны?
О, не мучь! О, ответь мне! Спаси!
Коль тебе эти чары доступны,
И любовь, как свечу, загаси!
 
 
Иль не надо! Не надо, не надо
Ни мучительных слез, ни борьбы!
Пусть любви всепобедной отрада
Нам не даст убежать от судьбы!
 
 
Пусть грозы отшумевшей зарница
Озаряет сквозь кружево штор
Виноватые, бледные лица
И, как звезды, мерцающий взор!..
 

<1900>

 
Тихо я садом иду; дремлют над речкой ракиты,
Дремлют и чуткой листвой воду прозрачную пьют.
Поймы за тихой рекой сизым туманом повиты,
Тучки над дальней горой месяца ясного ждут.
 
 
Скоро и ты, милый друг, скрипнешь пугливо калиткой,
Словно мгновенье одно, ночь пролетит до утра.
Будь благосклонна ко мне, стана не кутай накидкой,
Мудро на клятвы скупясь, будь на лобзанья щедра!..
 

<1901>

 
Роща дремлет серебряным гротом,
Небо синей пустыней лежит.
Ходит месяц над мерзлым болотом.
Как кудесник седой ворожит.
 
 
И на проруби иссиня-черной
Чертит медленно огненный знак…
Не колышется иней узорный.
На деревне не слышно собак.
 
 
И на скате пустынном оврага,
Где горит фосфорически снег.
Под заклятье сурового мага
Чей-то робкий послышался бег.
 
 
Вот сверкнули зеленые очи,
Слышен шелковый шелест волны…
Это зимней, задумчивой ночи
Непонятные жуткие сны…
 

<1901>

 
Недвижно облака повисли над землей;
Их ткань разорвана, как войск разбитых знамя.
Печальны их стада; у них в груди пустой
Иссяк и божий гром, и жарких молний пламя.
И месяц на реке горит, как медный шлем,
Качаясь на волнах туманного залива.
Безмолвны берега. Окрестный воздух нем,
И только ветерок порой вздохнет пугливо
И вновь заснет в кустах… Не отрывая глаз,
Стою задумчиво. Печальный мрак ложится
На душу грешную. Куда идти сейчас?
Чем сердце утолить? Каким богам молиться?
По ком пролить слезу, чего спросить у них?
Минутных радостей иль смерти ядов злых?..
 

<1901>

 
Он в лес ушел, построил келью
И жил в молитве и трудах;
Земным утехам и веселью
Навеки дверь замкнул монах.
И долго жил он дикой птицей,
Суров, безгласен и уныл,
Одел он плечи власяницей,
Вериги день и ночь носил.
И по ночам, стеная глухо,
В молитве долго он стоял,
Он плоть свою во имя Духа
Железом тяжким истязал.
Однажды Матери всепетой
Лампаду на ночь он зажег,
Стоял веригами одетый,
Хотел молиться – и не мог.
Под власяницею суровой
Дышала жаркой страстью грудь,
И он не смел святое слово
Устами грешными шепнуть.
Из кельи видно – месяц бродит,
Вот тихо скрипнула ступень,
К монаху женщина приходит,
Идет, колеблется, как тень.
Дрожит, сверкая, грудь нагая,
Дрожат лукавые уста,
Горит пленительнее рая
Ее нагая красота.
Зовет и манит к наслажденью,
Служить готовая ему…
Ужель отдаться искушенью,
Ужель идти за ней во тьму?
Монах дрожит, бросает взгляды
На черный шелк ее волос —
И вот к огню святой лампады
Ладонь суровую поднес…
Потуплен долу взор нескромный,
Дымясь, вздувается ладонь,
И тяжко капли крови темной,
Шипя, упали на огонь…
 

<1901>

 
Только вечер затеплится синий,
Только звезды зажгут небеса
И черемух серебряный иней
Уберет жемчугами роса,
 
 
Отвори осторожно калитку
И войди в тихий садик, как тень,
Да надень потемнее накидку,
И чадру на головку надень.
 
 
Там, где гуще сплетаются ветки,
Я незримо, неслышно пройду
И на самом пороге беседки
С милых губок чадру отведу…
 

<1909>

П. С. СОЛОВЬЕВА

Поликсена Сергеевна Соловьева была дочерью известного русского историка и ректора Московского университета Сергея Михайловича Соловьева. Она родилась в Москве 20 марта 1867 года. Ее дедом со стороны матери был адмирал В. Романов, дважды совершивший кругосветное путешествие. В молодости он состоял в дружбе с некоторыми из будущих декабристов, из-за чего подвергся после 14 декабря аресту и недолгое время провел в Петропавловской крепости. Родным братом поэтессы был известный философ и поэт Владимир Соловьев, оказавший сильное влияние на формирование духовного облика сестры, относившейся к нему с благоговением и преданностью.

Семейство Соловьевых было многочисленным; все его интересы сосредоточивались главным образом вокруг напряженной работы отца над многотомной «Историей России». Это был основной труд его жизни. Несмотря на большую семью, в доме царил строжайший распорядок, званые вечера и сборища были редким исключением.

Соловьева, по ее собственному признанию, росла «городским» и «домашним» ребенком, не склонным к шумным играм, но зато расположенным к самоанализу и сосредоточенности. Она рано научилась читать и писать. С самого детства она, как и ее многочисленные братья и сестры, имела доступ к библиотеке отца и прочно привязалась к книгам и литературе, а с возрастом – и вообще к искусству. Помимо библиотеки этому способствовали домашние спектакли, в которых Поликсена принимала активное участие. Ее воображение и наклонности развивались также под впечатлением рассказов матери, состоявшей некогда в знакомстве и дружбе с видными литераторами 1840-х годов, в том числе T. Н. Грановским, братьями Аксаковыми. Постоянным гостем в доме был А. А. Фет, одобривший первые стихотворные опыты четырнадцатилетней поэтессы.

С семнадцати-восемнадцатилетнего возраста она печатается уже постоянно. Кроме поэзии она увлекается и другими видами искусства: несколько лет занимается в Школе живописи, ваяния и зодчества, где ее руководителями были И. М. Прянишников и В. Д. Поленов; обучается пению.

В 1895 году Соловьева переезжает на жительство в Петербург. Ее стихи попали в руки Н. К. Михайловского, который напечатал их в «Русском богатстве». Путь в большую литературу был открыт. Вскоре последовали публикации в «Вестнике Европы», «Мире божьем» и других журналах. Особенно широко Соловьева печатается в популярном «Журнале для всех». В это время и возник странный псевдоним ее – Allegro (музыкальный термин, обозначающий быстрый темп исполнения). Его появление сама поэтесса объясняла неосознанным желанием восполнить недостаток жизненной энергии, который она в себе ощущала.

Однако этот «недостаток жизненной энергии» все же дает о себе знать в стихотворениях поэтессы. Элегические, исполненные медитативной мечтательности, они и производят на читателя впечатление прежде всего отсутствием активного, волевого начала. В них все приглушено, краски как бы стушеваны, и даже те произведения, в которых как будто выражена активная волевая мысль, несут на себе следы меланхолии и печали. Возможно, что такое впечатление усиливается еще и оттого, что в стихах Соловьевой отчетливо видно несоответствие мысли с той поэтической формой, в которой она выражается, Соловьева придумала себе не только псевдоним, она придумала себе и лирического героя. Это «он», лицо мужского рода, и от его-то имени и написаны все известные нам стихотворения поэтессы.

Может быть, поэтому интонационно-эмоциональная структура лирики Поликсены Соловьевой несколько аморфна и на фоне сильно выраженного в поэзии того времени личностного начала маловыразительна. В рецензии на сборник стихотворений Соловьевой «Иней» (1905) Блок характеризует ее поэзию словами: «печаль», «тихая поэзия», «грустные и тихие стихи» и т. д.[88]88
  А. А. Блок, Собрание сочинений в восьми томах, т. 5, М. – Л., 1962, с. 564–567.


[Закрыть] Однако эти же черты определили и неповторимое своеобразие лирики Соловьевой; ее затаенная печаль, ее откровенная грусть могут рассматриваться как слабое, но все же выражение определенной общественной позиции. Не располагая таким сильным арсеналом поэтических средств, каким располагали ее более одаренные современники, Соловьева все-таки выработала по отношению к буржуазной действительности свою поэтическую позицию, которая может рассматриваться и как определенная общественная позиция. Не приемля мира буржуазной пошлости и наживы, поэтесса отстраняется от него, но не путем активной борьбы, а создавая свой особый замкнутый мир, в котором царят «грусть» и «тихая тоска».

С переездом в Петербург жизнь Соловьевой резко меняется. Завязываются новые знакомства – с членами «пятниц» К. К. Случевского, с семейством А. Блока, с Вяч. Ивановым, с семейством Гиппиус.

В 1906 году Соловьева вместе с детской писательницей Н. И. Манасеиной приступает к изданию первого в России регулярного детского журнала «Тропинка». При журнале организуется вскоре и издательство под тем же названием. Дело было поставлено на широкую ногу и со вкусом. К участию в журнале и издательстве привлечены были Блок, Бальмонт, Куприн, А. Толстой, С. Городецкий, художники – М. Нестеров, Е. Кругликова. Журнал имел обширную аудиторию и просуществовал семь лет. Он закрылся, не выдержав конкуренции с аналогичными возникшими вслед за ним изданиями. Но и после закрытия журнала Соловьева продолжала свою деятельность в детской литературе.

В 1908 году за сборник стихотворений «Иней» Соловьевой был присужден почетный отзыв имени Пушкина и золотая Пушкинская медаль. Соловьева оказалась первой, кого Академия наук удостоила этой медали, только что учрежденной по предложению почетного академика П. И. Вейнберга.

Умерла Соловьева в Ленинграде 16 августа 1924 года. Ее стихотворения (в том числе для детей) неоднократно издавались отдельными сборниками. Наиболее известны: первый сборник («Стихотворения», 1899), «Иней» (1905), «Плакун-трава» (1909), «Вечер» (1914), «Последние стихи» (1923).

 
Победил он могучих врагов,
Он разбил их несметную рать,
И с венком из лавровых листов
Победителя вышли встречать.
 
 
Но средь кликов и шумных похвал
В колеснице своей золотой
Он безмолвный и бледный стоял,
Весь объят непонятной тоской.
 
 
Не внимает приветствиям он,
Не понять ему радостных слов,
Ему слышатся вопли и стон,
Это стон побежденных врагов.
 
 
Вспоминается темная ночь…
Бледный месяц еще не всходил…
Он не в силах спасти и помочь,
Он, который их всех победил…
 
 
И он думает всё об одном,
И от счастья победы далек —
На челе раскаленным клеймом
Тяготеет победный венок.
 

<1895>

 
Нет движенья в горах, всё замолкло и спит
Под сверкающим снежным ковром,
Только горный поток, не смолкая, шумит
И рыдает и ночью, и днем.
 
 
Всюду стелет зима ледяной свой покров
И с потоком вступает в борьбу,
Но он рвется, мятежный, из тяжких оков,
Громко ропщет на жизнь и судьбу.
 
 
И несется средь скал и угрюмых камней,
Нарушая их мертвый покой,
И поет им, что нет ни преград, ни цепей
Всем бесстрашным с могучей душой.
 
 
И разносится песня во мраке долин,
Пробуждая от мертвого сна,
А навстречу потоку с лазурных вершин
Улыбаясь нисходит весна.
 

<1896>