Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
О березы, даль немая,
        Грустные поля…
Это ты – моя родная,
        Бедная земля!
Непокорный сын, к чужбине,
        К воле я ушел,
Но и там в моей кручине
        Я тебя нашел.
Там, у моря голубого,
        У чужих людей,
Полюбил тебя я снова
        И еще сильней.
Нет! Не может об отчизне
        Сердце позабыть,
Край родной, мне мало жизни,
        Чтоб тебя любить!..
Теплый вечер догорает,
        Полный тихих грез,
Но заря не умирает
        Меж ветвей берез.
Милый край, с улыбкой ясной
        Я умру, как жил,
Только б знать, что не напрасно
        Я тебя любил!
 

Конец 1891

 
Будь что будет – всё равно.
Парки дряхлые, прядите
Жизни спутанные нити,
Ты шуми, веретено.
 
 
Всё наскучило давно
Трем богиням, вещим пряхам:
Было прахом, будет прахом,—
Ты шуми, веретено.
 
 
Нити вечные судьбы
Тянут парки из кудели,
Без начала и без цели.
Не склоняют их мольбы,
 
 
Не пленяет красота:
Головой они качают,
Правду горькую вещают
Их поблеклые уста.
 
 
Мы же лгать обречены:
Роковым узлом от века
В слабом сердце человека
Правда с ложью сплетены.
 
 
Лишь уста открою – лгу,
Я рассечь узлов не смею,
А распутать не умею,
Покориться не могу.
 
 
Лгу, чтоб верить, чтобы жить,
И во лжи моей тоскую.
Пусть же петлю роковую,
Жизни спутанную нить,
 
 
Цепи рабства и любви,—
Всё, пред чем я полон страхом, —
Рассекут единым взмахом,
Парка, ножницы твои!
 

<1892>

 
Сердце наше огрубело.
Хоть к свободе не привык,
По кощунствует он смело,
Лживый, рабский наш язык.
 
 
Мы смиренны, бог свидетель!
Скучен подвиг, скучен грех.
Трусость – наша добродетель,
Наша мудрость – жалкий смех.
 
 
Но, смеясь над целым миром,
Только сильных мира чтим,
Перед мерзостным кумиром
На коленях мы стоим.
 
 
Мы послушны, мы незлобны…
Что же нет награды нам?
Наши празднества подобны
Погребальным торжествам.
 
 
Не хотим или не смеем?
Почему так скучно жить?
Или, мертвые, умеем
Только мертвых хоронить?
 
 
Кто был счастлив? Кто был молод?
Где веселье? Где любовь?
Вечный мрак и вечный холод…
Влага Леты – наша кровь.
 
 
Братьев гибнущих мы видим,
Сами гибнем без борьбы.
Мы друг друга ненавидим
И боимся, как рабы.
 
 
Пред таким позорным веком
И среди таких людей —
Стыдно быть мне человеком,
Сыном родины моей!
 

<1893>

 
Есть радость в том, чтоб люди ненавидели,
                        Добро считали злом,
И мимо шли, и слез твоих не видели,
                        Назвав тебя врагом.
 
 
Есть радость в том, чтоб вечно быть изгнанником
                        И, как волна морей,
Как туча в небе, одиноким странником
                        И не иметь друзей.
 
 
Прекрасна только жертва неизвестная:
                        Как тень хочу пройти,
И сладостна да будет ноша крестная
                        Мне на земном пути.
 

1893

 
Дремлют полною луной
Озаренные поляны.
Бродят белые туманы
Над болотною травой.
 
 
Мертвых веток черный ворох,
Бледных листьев слабый лепет,
Каждый вздох и каждый шорох
Пробуждают в сердце трепет.
 
 
Ночь под ярким блеском лунным
Холодеющая спит,
И аккордом тихострунным
Ветерок не пролетит.
 
 
Неразгаданная тайна —
В чащах леса… И повсюду
Тишина – необычайна.
Верю сказке, верю чуду…
 

1893

 
Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.
Мы неведомое чуем,
И, с надеждою в сердцах,
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Погребенных воскресенье
И среди глубокой тьмы
Петуха ночное пенье,
Холод утра – это мы.
Мы – над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждем:
Свет увидим – и, как тени,
Мы в лучах его умрем.
 

<1894>

 
Порой умолкнет завыванье
Косматых ведьм, декабрьских вьюг,
И солнца бледное сиянье
Сквозь тучи робко вспыхнет вдруг…
 
 
Тогда мой сад гостеприимней,
Он полон чуткой тишины,
И в краткой песне птички зимней
Есть обаяние весны!..
 

1894

 
Я людям чужд, и мало верю
Я добродетели земной;
Иною мерой жизнь я мерю,
Иной, бесцельной красотой.
 
 
Я верю только в голубую
Недосягаемую твердь,
Всегда единую, простую
И непонятную, как смерть.
 
 
О небо, дай мне быть прекрасным,
К земле сходящим с высоты,
И лучезарным, и бесстрастным,
И всеобъемлющим, как ты.
 

1894

 
Сладок мне венец забвенья темный.
Посреди ликующих глупцов
Я иду отверженный, бездомный
И бедней последних бедняков.
 
 
Но душа не хочет примиренья
И не знает, что такое страх.
К людям в ней – великое презренье,
И любовь, любовь в моих очах:
 
 
Я люблю безумную свободу!
Выше храмов, тюрем и дворцов
Мчится дух мой к дальнему восходу,
В царство ветра, солнца и орлов.
 
 
А внизу меж тем, как призрак темный,
Посреди ликующих глупцов,
Я иду отверженный, бездомный
И бедней последних бедняков.
 

1894

 
О темный ангел одиночества,
                             Ты веешь вновь
И шепчешь вновь свои пророчества:
                             «Не верь в любовь.
Узнал ли голос мой таинственный?
                             О милый мой,
Я – ангел детства, друг единственный,
                             Всегда с тобой.
Мой взор глубок, хотя не радостен,
                             Но не горюй:
Он будет холоден и сладостен,
                             Мой поцелуй.
Он веет вечною разлукою,—
                             И в тишине
Тебя, как мать, я убаюкаю.
                             Ко мне, ко мне!»
И совершаются пророчества:
                             Темно вокруг.
О страшный ангел одиночества,
                             Последний друг,
Полны могильной безмятежностью
                             Твои шаги.
Кого люблю с бессмертной нежностью,
                             И те – враги!
 

19 августа 1895

 
О бледная луна
Над бледными полями!
Какая тишина —
Над зимними полями!
О тусклая луна
С недобрыми очами…
Кругом – покой велик.
К земле тростник поник,
Нагой, сухой и тощий…
Луны проклятый лик
Исполнен злобной мощи…
К земле поник тростник,
Больной, сухой и тощий…
Вороны хриплый крик
Из голой слышен рощи
А в небе – тишина,
Как в оскверненном храме…
Какая тишина —
Над зимними полями!
Преступная луна,
Ты ужасом полна —
Над яркими снегами!..
 

1895

 
Отцы и дети, в играх шумных
Всё истощили вы до дна,
Не берегли в пирах безумных
Вы драгоценного вина.
Но хмель прошел, слепой отваги
Потух огонь, и кубок пуст.
И вашим детям каплей влаги
Не омочить горящих уст.
Последним ароматом чаши —
Лишь тенью тени мы живем
И в страхе думаем о том,
Чем будут жить потомки наши.
 

1895

 
О Винчи, ты во всем единый:
Ты победил старинный плен.
Какою мудростью змеиной
Твой страшный лик запечатлен!
Уже, как мы, разнообразный,
Сомненьем дерзким ты велик,
Ты в глубочайшие соблазны
Всего, что двойственно, проник.
И у тебя во мгле иконы
С улыбкой сфинкса смотрят вдаль
Полуязыческие жены,—
И не безгрешна их печаль.
Пророк, иль демон, иль кудесник,
Загадку вечную храня,
О Леонардо, ты – предвестник
Еще неведомого дня.
Смотрите вы, больные дети
Больных и сумрачных веков:
Во мраке будущих столетий
Он, непонятен и суров,
Ко всем земным страстям бесстрастный,
Таким останется навек —
Богов презревший, самовластный,
Богоподобный человек.
 

1895

 
Больной, усталый лед,
Больной и талый снег…
И всё течет, течет…
Как весел вешний бег
Могучих, мутных вод!
И плачет дряхлый снег,
И умирает лед.
А воздух полон нег,
И колокол поет.
От стрел весны падет
Тюрьма свободных рек,
Угрюмых зим оплот —
Больной и темный лед,
Усталый, талый снег…
И колокол поет,
Что жив мой бог вовек,
Что Смерть сама умрет!
 

Между 1891 и 1895

 
Без веры давно, без надежд, без любви,
О, странно веселые думы мои!
Во мраке и сырости старых садов —
Унылая яркость последних цветов.
 

1900

 
Не плачь о неземной отчизне,
И помни: более того,
Что есть в твоей мгновенной жизни,
Не будет в смерти ничего.
 
 
И жизнь, как смерть, необычайна…
Есть в мире здешнем – мир иной.
Есть ужас тот же, та же тайна —
И в свете дня, как в тьме ночной.
 
 
И смерть и жизнь – родные бездны:
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.
 
 
Одна другую углубляет,
Как зеркало, а человек
Их съединяет, разделяет
Своею волею навек.
 
 
И зло, и благо – тайна гроба.
И тайна жизни – два пути —
Ведут к единой цели оба,
И всё равно, куда идти.
 
 
Будь мудр, – иного нет исхода.
Кто цепь последнюю расторг,
Тот знает, что в цепях – свобода
И что в мучении – восторг.
 
 
Ты сам – свой бог, ты сам – свой ближний,
О, будь же собственным творцом,
Будь бездной верхней, бездной нижней,
Своим началом и концом.
 

1901

 
Ниц простертые, унылые,
Безнадежные, бескрылые,
В покаянии, в слезах,—
Мы лежим, во прахе прах,
Мы не смеем, не желаем,
И не верим, и не знаем,
И не любим ничего.
Боже, дай нам избавленья,
Дай свободы и стремленья,
Дай веселья твоего.
О, спаси нас от бессилья,
Дай нам крылья, дай нам крылья,
Крылья духа твоего!
 

1902

К. Н. ЛЬДОВ

Биографические сведения о Льдове скудны. Он не только препятствовал проникновению сведений о себе в печать, но всячески избегал – вопреки установившейся писательской традиции – какой-либо огласки или даже простого упоминания своего имени публично. Такая позиция приводила в недоумение газетных репортеров. А. А. Измайлов жаловался: «Странный человек, перешедший рубеж тридцатилетия общественной деятельности и не справивший ни одного юбилея, не желающий справить его и теперь, и готовый считать юбилейный день – днем траура! Странный писатель, – кажется, единственный из всех моих собратий, который „просил не писать“ о нем и сам написал за всю жизнь одно письмо в редакцию в три строки!»[32]32
  «Биржевые ведомости», 1908, № 10 717, 18 сентября.


[Закрыть]. В результате ни одно из справочных изданий начала века не содержит о Льдове никаких сведений.

Константин Льдов (Витольд-Константин Николаевич Розенблюм) родился 1 мая 1862 года в семье доктора медицины. Окончив в Петербурге гимназию, он начал жить самостоятельно. Он не продолжил ученья, а целиком отдался писательству, к которому его неудержимо влекло с самой юности (первое его стихотворение было напечатано, когда автору едва исполнилось шестнадцать лет). Ко времени выхода в свет первого поэтического сборника (1890) Льдов уже участник многих журналов («Вестник Европы», «Северный вестник», «Нива» и другие) и одной из самых распространенных газет – «Биржевые ведомости». Он активно посещает «пятницы» К. К. Случевского, где знакомится со многими видными литераторами того времени. В 1891 году он обращается к Случевскому с предложением об издании коллективного стихотворного сборника в помощь нуждающимся литераторам. В истории русской поэзии это был первый замысел создания коллективного сборника[33]33
  См.: «День поэзии», М., 1964, с. 170–171.


[Закрыть].

В 1892 году он печатает и первый свой роман – «Лицедей», прошедший, однако, незамеченным. В это же время он знакомится с Л. Я. Гуревич и сближается с новой редакцией реорганизованного ею журнала «Северный вестник». 90-е годы – едва ли не самый важный период в жизни Льдова. Вот каким вспоминает поэта Гуревич: «Познакомилась с Льдовым, который был в то время исступленным почитателем Канта и Волынского вместе, поражал непрерывно гудящим голосом и вдохновенным поворотом головы с длинными, как подобает поэту, волосами и трогал своим искренним презрением ко всему житейскому, своим фантасмагорическим существованием с весьма случайными заработками и даже своим старым фраком, в который слишком часто облачался взамен сюртука, ибо за сюртук больше давали в закладе»[34]34
  «Русская литература XX века, под ред. С. А. Венгерова», т. 1. М., 1914, с. 240.


[Закрыть]. Гуревич стала для Льдова объектом сильного и продолжительного чувства, граничившего с поклонением. Чувство это осталось без ответа, что и наложило отпечаток драматизма на все раннее творчество Льдова.

В конце 90-х годов Льдов познакомился с дочерью известного скульптора и художника М. О. Микешина Анной Михайловной, по мужу Баумгартен. Новая привязанность оказалась в жизни Льдова сильной и продолжительной. Он посвящал Анне Михайловне стихи и книги, завещал ей право собственности на все свои труды и сочинения, утверждал, что «еще не было на свете женщины, способной так улавливать мельчайшие оттенки и изгибы художественного слова и философской мысли»[35]35
  ПД.


[Закрыть]. Он несколько успокоился, наладил быт, приобрел постоянную службу – вначале в редакции журнала «Огонек», затем в газете «Биржевые ведомости». В 1901 году он и сам попытался издавать газету «Еженедельник искусств и литературы», которая, однако, успеха не имела и прекратилась на одном из первых номеров.

К этому времени Льдов был уже автором трех стихотворных сборников. За один из них («Отзвуки души») Академия наук присудила ему почетный отзыв имени Пушкина. Он знакомится и сближается с И. Е. Репиным и его семьей, оказывает услуги жене Репина Нордман-Северовой в пропаганде ею идеи женской эмансипации. Во время одного из посещений Льдовым дачи Репина Пенаты Репин сделал карандашный набросок его портрета[36]36
  Воспроизведен в журн. «Огонек», 1908, № 38.


[Закрыть].

К концу 1890-х и началу 1900-х годов относится создание Льдовым ряда стихотворных и прозаических произведений, посвященных одной героине – Анне Михайловне Микешиной-Баумгартен. Сам Льдов никогда в самостоятельный цикл их не объединял, но объективно это именно цикл, все произведения которого связаны и обликом героини, возлюбленной поэта, к которой они обращены, и темой преодоления, благодаря ее духовной помощи, тягот земного бытия. Это была традиция, широко представленная в то время в лирике Александра Блока, автора «Стихов о Прекрасной Даме», в которых воплощена та же лирическая концепция, что и в стихотворном цикле Льдова.

Во второй половине 1913 года Льдов уехал в путешествие по Европе. На возвратном пути из Испании он поселился в Париже и попытался наладить издание русской газеты под названием «Иностранец». Газета шла вначале плохо, но вскоре упрочилась и даже стала приносить некоторый доход. С началом войны, однако, дела резко пошатнулись. «Паника безмерная, неслыханная и невиданная, – писал Льдов из Парижа, – они (французы. – Ред.) чувствуют себя уже совершенно разбитыми без единого выстрела. Всюду чудятся им шпионы; вчера меня уверяли, что вслед за мобилизацией в четверо суток вышлют всех иностранцев, даже нас, русских. Платить никто никому не хочет; моя газета, теперь уже окончательно сформированная, вероятно, погибнет»[37]37
  Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград). В дальнейшем ссылки на это архивохранилище будут даваться сокращенно: ГПБ.


[Закрыть].

Прожив последние сантимы, Льдов отправился на родину. Ехать надо было через Стокгольм и Лондон. Преодолев многочисленные трудности, в сентябре 1914 года он вернулся в Петроград. Здесь уже многое изменилось. Его одолевают мысли о том, что жизнь прошла, а сделать он так ничего и не успел. «Мне все кажется, что я уже безнадежно запоздал и никогда не научусь даже азбуке»[38]38
  ПД.


[Закрыть]. Он окончательно замыкается в себе. В тиши и уединении он музицирует – сочиняет вальсы (Льдов был неплохой музыкант), переводит с немецкого, польского. (Еще раньше широкую известность получил его перевод юмористической повести для детей В. Буша «Макс и Мориц».)

После Октябрьской революции, в 1917 или 1918 году, Льдов снова уехал за границу – на этот раз навсегда. Дальнейшая судьба его неизвестна. Последнее печатное известие о нем, которое удалось разыскать, относится к февралю 1918 года. Находился Льдов в это время в Париже и собирался отправиться в Испанию или Италию[39]39
  См.: «Опыты», Нью-Йорк, 1953, кн. 1, с. 183.


[Закрыть].

Льдовым было издано три основных сборника стихотворений: в 1890 году («Стихотворения»), в 1897 году («Лирические стихотворения») и в 1899 году («Отзвуки души»). Кроме того, в 1891 году, к пятидесятилетию со дня гибели Лермонтова которого Льдов очень чтил, он издал небольшой сборник стихотворений «Памяти Лермонтова».

 
Город полуночной грезой объят;
Точно дыхание спящей земли,
Струны воздушные тихо звенят
                  Где-то вдали..
Точно в аккорд мелодичный слились
Отзвуки в вечность ушедшего дня…
Кто-то мне шепчет как будто: «Молись,
                  Друг, за меня..
Я истомился в чаду суеты,
Скинуть не в силах я бремя забот,
Скорбь тяжелее могильной плиты
                  Сердце гнетет.
День пережитый прошел без следа,
Нечем в молитве его помянуть…
Больно без милого сердцу труда
                  Жить как-нибудь.
Плакать – нет слез, и молиться – нет слов.
Друг, если можешь, поплачь за меня
И помяни на молитве рабов
                  Праздного дня!»
 

1887

 
Как пламя дальнего кадила,
Закат горел и догорал…
Ты равнодушно уходила,
Я изнывал, я умирал…
 
 
И догорел костер небесный,
И отзвучали струны дня,
И ты, как день, ушла прелестной
И странно чуждой для меня.
 
 
Зажгутся вновь огни заката
И зорь прозрачных янтари,
Лишь зорям счастья – нет возврата,
Ночам сердечным – нет зари!
 

1887

 
Луна, как факел, осветила
                  Безмолвный сад;
В лазури звездные кадила
                  Чуть-чуть дрожат…
В ограде звякнула калитка,
                  Шуршит сирень,
И молодая кармелитка
                  Скользит, как тень.
Трепещет грудь под рясой черной,
                  Раскрыт клобук,
И четки змейкою проворной
                  Ползут из рук.
Вдохнул ей замысел греховный
                  Учитель зла…
«Ты звал меня, отец духовный,—
                  И я пришла».
Но, вместо страстного объятья,
                  Сердечных слов,
Над ней раздалися проклятья
                  И звон оков.
«Покайся, грешная черница!
                  Забывши стыд,
Ты не монахиня – блудница,
                  Твой грех открыт!
Тебе – костер, тебе – отрава
                  И мрак могил…
Я искусил тебя лукаво —
                  Но искусил».
Она трепещет в смертном страхе,
                  Звучат ключи.
Идут суровые монахи,
                  Как палачи.
Упали темные одежды,
                  Обнажена,
Без покаянья, без надежды
                  Стоит она…
Судья с пергаментного свитка
                  Сорвал печать,—
И услыхала кармелитка:
                  «Замуровать!»
И скрылась тайна в темной нише,
                  Исчез тайник,
И замирал всё тише, тише
                  Предсмертный крик.
 

Октябрь 1887

Посв<ящается> А. Л. Ф<лексер>у

Nec ridere, nec lacrimari, sed intelligere.

Spinosa[42]42
  Не смеяться, не плакать, но понимать. Спиноза (лат.). – Ред.


[Закрыть]

 
Затмился день. Ночная мгла,
Как паутина, облегла
Все очертанья… Амстердам
Безмолвен, пуст, как людный храм,
Когда обедня отошла,—
И небо куполом над ним
Сияет бледно-голубым…
 
 
С террасы низкой в темный сад,
Глубокой думою объят,
Выходит юноша… Кругом
Льют гиацинты аромат,
В аллеях тополи шумят
И точно сыплют серебром…
Но бледный юноша идет
Так ровно, медленно вперед —
И, только выйдя из ворот.
Последний взгляд, прощальный взгляд
Бросает горестно назад…
 
 
Как догоревшая звезда
С зарею гаснет без следа,
Так в сердце гаснет у него
Святое чувство… Божество
Само низвергнуло себя,
Само алтарь разбило свой,
И, всё минувшее губя,
Слилось со тьмою вековой…
Как обманулся он, любя!
Пред кем клонил свое чело!..
Но солнце разума взошло,
И смолкло сердце… Мощный ум
Разгонит тень печальных дум,
И свет обманчивый любви
В сияньи радостной зари
Затмится скоро навсегда…
Так догоревшая звезда
С зарею гаснет без следа…
 
 
И бросил он последний взгляд
На этот дом, на этот сад,
Где столько радостных минут
Дано Олимпией ему…
Как увлекал их общий труд,
Отрадный сердцу и уму!
Как звучен был в ее устах
Латинский стих, певучий стих!..
В очах, как небо голубых,
Сквозила мысль…
                            И он в мечтах,
В мечтах полуночных своих
Ее так нежно называл —
Своей подругой… Он мечтал
По жизни тесному пути
Ее любовно повести,—
Но счастья пенистый бокал
Из рук невыпитым упал…
 
 
Богач пустой, голландский Крез,
Пленился нежной красотой, —
И дождь рассыпал золотой
У ног прелестной, как Зевес…
И, как Даная смущена,
Позорный дар взяла она,—
Как дар, ниспосланный с небес…
 
 
Невольный зритель, в этот миг
Он бездну горести постиг,
И всё доступное уму
Понятным сделалось ему…
Бессильным юношей входил
Он так недавно в этот дом, —
Но вышел мыслящим бойцом
И взрослым мужем, полным сил…
 
 
И, взор глубокий отвратив
От стен, где юности весна
Навеки им погребена,
Пошел он вдаль, как на призыв
Незримых гениев. И в нем,
Как будто выжжена огнем,
Блеснула мысль – и думал он:
«К чему бесцельный, жалкий стон,
К чему бессилия печать
На тех, кто в силах – понимать!»
 
 
И тихо взор он опустил…
Он понял всё – и всё простил.
 

Май 1888

 
Бледнеют полночные тени;
Я в комнату тихо вошел…
Букет из лиловой сирени
Поставил мне кто-то на стол.
 
 
Вокруг всё полно ароматом
Весенних, душистых цветов, —
И в сердце, волненьем объятом,
Слагается песня без слов.
 
 
Какой-то мелодией дивной
Душа молодая полна,—
И слышится голос призывный,
И манит меня из окна…
 
 
Я знаю, ты спишь, дорогая,
Но слышится все-таки мне,
Как, имя мое называя,
Уста твои шепчут во сне…
 
 
Во сне ты цветы мне бросаешь,
Так сладко волнуется грудь,—
Ты нежно меня призываешь,
И хочешь меня оттолкнуть…
 
 
Томительно радостны грезы,
Ты вся – вдохновенье любви,
И льются счастливые слезы
На белые руки твои…
 
 
Но завтра, я знаю, сурово
Ты будешь себя упрекать,—
И к вечеру влюбишься снова,
А утром разлюбишь опять!
 

1888