Текст книги "Поэты 1880–1890-х годов"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

 
Весь мир, как смертью, сном объят,
И слабой жизни трепетанье
В своем недремлющем мерцанье
Одни созвездия таят.
 
 
На крыльях веры в эту даль,
Где смутно брезжит отблеск рая,
Душа стремится, забывая,
Что ею властвует печаль, —
 
 
Что вечной радости святой
Ей недоступны откровенья,
Пока всей мерой искупленья
Не будет заслужен покой.
 

<1890>

 
Темные сумерки тусклого дня,—
Холод, и сырость, и ветра стенанья!
О, как прелестно толпятся мечтанья
Здесь у камина, при свете огня,
В сумерках темных осеннего дня!
 
 
Пламя то вспыхнет, то гаснет нежданно;
Красные тени танцуют кругом…
Дума сменяется сказочным сном,
Грезы всплывают и, путаясь странно,
Быстро яснеют и тают нежданно.
 
 
Сумрак густеет; огонь уж погас;
Тихо, темно; молкнет ветер печальный;
Грезы исчезли, и склеп погребальный
Снится невольно в таинственный час,
В час, когда день, как огонь, уж погас…
 

<1890>

 
Нет, жить еще ты не устала!
Не умерла в тебе любовь,
И то, что страстно проклинала,
Поверь, молить ты будешь вновь.
 
 
Так серый пепел, холодея,
И жар, и блеск огня таит;
Но ветр пройдет – и вдруг, краснея,
Костер, как прежде, заблестит.
 
 
Конца и смерти нет на свете.
Они – лишь вымысел невежд,
Боязни жалкие ответы
И ложь обманутых надежд.
 
 
Конец – миг нового начала,
И смерть – рождение души;
А жизнь, хотя ты в ней страдала,
Любовь и жизнь бессмертно хороши.
 

<1890>

 
Бывают дни, когда в душе усталой
Всё вымерло, – как в час очарованья,
Меж черной ночью и зарею алой,
Стихает мир без тьмы и без сиянья.
 
 
В те дни нет хмеля радости удалой,
Печали нет во мне, как нет желанья,
И сказкою докучливой и вялой
Звучат уму припевы упованья.
 
 
О, если б смерть холодными устами
Моих горячих уст тогда коснулась,
Отдал бы равнодушно я лобзанье!
И даже не жалел бы в миг прощанья
О том, что жизнь моя тянулась,
Для всех ненужной, долгими годами.
 

<1890>

 
Ночи у моря мятежного,
Шумные музыкой волн, —
Счастия вкрадчиво-нежного,
Мира, как море, безбрежного,
Ласковый ропот их полн!
 
 
О, что за тайны прекрасные
Море поёт, ваш поэт, —
Ночи томительно-страстные,
Ночи без месяца ясные
Белым сияньем планет!..
 

 
Море, море голубое
          В мраке жалобно рыдает,
Будто горе, горе злое
          Даже волны угнетает.
 
 
Нет, о нет, не плачет море,—
          Это ветер с ним играет,
Только ветер!.. Наше горе
          Вопли волн воображает!
 

 
У моря поэтов, у моря богов,
          У светлого, южного моря
Мне снятся метели и бледность снегов
          На русском широком просторе.
 
 
Как черные лебеди, к яркой скале
          Плывут корабли вереницей…
Мне снится кораблик на тонкой игле
          Над северной, серой столицей…
 

<1890>

 
Оранжевый закат сиял,
Но из пучины лиловатой
Созвездий рой уж выступал.
И над Украйною, – объятой
Вечернею, пахучей мглой,—
Как ангел добрых сновидений,
Казалось, пролетал покой;
И если из далекой тени —
Протяжен, грустен и высок —
Обрывок песни доносился
Иль где-то искрой золотился
Невидной хаты огонек —
В загадочном очарованьи,
От этих звуков и мерцаний
Лишь становилась тень тусклей
И тише тишина полей.
 
 
Дорога лентою широкой
Вдоль задремавших нив лежит,
И массой валкой и высокой
Последний воз на ней скрипит.
Волы то станут средь дороги,
То вновь плетутся, и кругом
Вздымают медленные ноги
Тяжелой пылью чернозем.
Грицько устал. В душистом сене
Так хорошо тонуть! Не сон
Владеет им и не забвенье:
Он ароматом упоен.
Своих волов не погоняя,
Грицько ленится, отдыхая, —
И мелкой жизни мелкий строй
Невольно дума покидает;
Так с песней жавронок порой
От мира к солнцу улетает.
 

<1890>

 
Близится утро. Скользят в поднебесье туманы.
          Ночи лазурная тает краса.
Клонятся долу в траве золотые тюльпаны:
Жемчугом тусклым на них тяжелеет роса.
 
 
Близится утро, – и мир, как в метели шумливой,
          В вихре потонет пустой суеты.
С трепетным блеском последней звезды сиротливой
Слабые чары исчезнут последней мечты.
 
 
Близится утро. С томительной негой прощаний
          Лунный еще улыбается свет.
Дай, о вакханка моя, в упоеньи лобзаний,
Дай мне о ночи забыть… и не верить в рассвет!
 

<1890>

Посвящается В. Ю. фон Дрентельну

 
Однажды, в городском саду,
Над южной славною рекою,
В каком-то сладостном чаду
Бродил я медленной стопою.
Не грезы светлые во мне
Или надежды колдовали;
Нет! Был я счастлив, как во сне,
Скорей отсутствием печали.
Я только смутно сознавал
С невыразимою отрадой,
Что томно сад благоухал,
Что скучной жизни за оградой
Тогда я не принадлежал.
 
 
И так, бог весть о чем мечтая,
Почти невольно сознавая,
Как чуден был июньский день,
Бродил я медленной стопою,
Где легкая висела тень
Зеленоватой полумглою.
Всё в гору, бледною змеею,
Вились меж маленьких лугов
Дорожек серые спирали;
Высоко надо мной дерев
Все листья весело шуршали,
Как будто гордые собой,
Что жгучий ветер, пыль и зной
Еще доселе не измяли
Их шелковистую красу;
А солнце в светлую росу,
 
 
Казалося, преобразило
Потоки золотых лучей:
Оно, могучее светило,
Сквозь мягкую игру теней
Теперь лишь яркими кругами
Блестело на песке местами,
Покорно зыбкости ветвей…
Красавец месяц! Гордость года!
Июнь! Июнь! Твоей порой.
Во дни меж летом и весной,
О, как, обласкана тобой,
Ликует радостно природа!
Так новобрачная, полна
Стыдливости и сладострастья,—
Уже не дева, чуть жена,—
Трепещет на зените счастья.
 
 
Но из лучистой тьмы дерев —
Где я, как в милом царстве снов,
Забылся, тишью упоенный,—
Дорога вывела меня,
И, облитый сияньем дня,
Я тут очнулся, удивленный,
Что до венца горы дошел.
Налево липы отцветали,
А там – сторожка, частокол
И луг, где босяки дремали;
Направо, голый и крутой,
Во всю длину горы высокой
Желтел обрыв; внизу, далёко,
Тянулись вербы бахромой;
За ними – лишь простор широкий
Реки, и степи, и лесов,
Да синева без облаков.
 
 
Безбрежность дали, русской дали,
О, как ты странно хороша!
Тебя, светлее светлой стали,
Однообразнее печали,
Как любит русская душа.
У волн блестящих океанов
Иль на горах, где средь туманов
Мир еле виден и мольбе
Доступней, мнится, царь творенья,—
В порывах страстного томленья
Она тоскует по тебе,
О даль родимых кругозоров,
Где нет преград для жадных взоров,
Где ширь небес и ширь полей
В одной сливаются лазури,
Где место есть для всех лучей
И есть раздолье всякой буре!
 
 
Залюбовался я, – но вдруг
Заметил, что со мною рядом
Стоит солдат и тусклым взглядом
Глядит с унынием вокруг.
Как все армейские солдаты,
Он был нерослый, мешковатый,
С тупой усталостью в чертах,
В мундире грязном, в сапогах
Истоптанных… да, слава богу,
Его ли мне изображать?
Кому солдатика не знать!
На месте постояв немного,
Он отошел, но снова стал
И, будто он кого-то ждал,
Взглянул пытливо в даль дороги —
Там лишь рой бабочек белел,—
Вернулся он, вновь поглядел
И у обрыва тихо сел,
Над самым краем свесив ноги.
Я испугался за него.
«В уме ли он? Иль отчего
Своею жизнью так играет?
Ужели надоело жить?
Иль просто он меня желает
Своей отвагой удивить…
Нет, – то безумство, не отвага!
Там удалец бы оробел».
А у гигантского оврага
Невозмутимо он сидел,
Как будто занят созерцаньем
Тревожных волн большой реки,
Под солнцем брезжущих мерцаньем,
Которым искрятся штыки.
Ужаснейшей боясь кручины,
Его предупреждать я стал,
Что с глыбами той ломкой глины
Возможен каждый миг обвал.
Солдатик голову лениво
На оклик мой уж повернул,
Как вдруг вскочил, рукой махнул
И зашагал неторопливо
К дороге, где под сенью лип
Ему навстречу, очевидно,
Шла женщина: известный тип
Кухарки толстой, безобидной, —
Солдатский грузный идеал!..
Он подошел, фуражку снял,
Заговорил… Немного стыдно
Ей стало; круглая щека
Покрылась краскою густою,
И шалью нагло-голубою
Играла красная рука…
 
 
С какой-то нежною отрадой
Я долго им вослед смотрел;
И в скучной жизни за оградой
О них забыть я не сумел!
 
 
«Ужели всё? – читатель спросит.—
Идея где? И где рассказ?
Ужели тут поэт всё бросит —
Кухарку, воина и нас?
Знать, просто не по силам сказка!
Его измучился Пегас;
Как в вешней слякоти савраска,
В житейской прозе он увяз!
И хорошо еще, быть может:
Ведь повесть… странная была!
Никто конца ей не положит
Без лишних сцен а́ la Zola…[126]126
  Как у Золя (франц.). – Ред.


[Закрыть]
 
 
А уж такие наблюдения
Прискучили и без стихов!
И надо ль было песнопенья,
Чтоб эту описать любовь?
Любовь?.. О нет! Такого слова
Достоин ли простой разврат?
Да мог ли жар огня святого
Тот грубый чувствовать солдат?»
 
 
На это, строгий мой читатель,
Мне очень трудно дать ответ!
Но даже в словарях «поэт»
Отнюдь не значит лишь «мечтатель».
Нельзя ж Икаром нам порхать
Всегда, всегда над облаками;
Полет опасен меж звездами,
И крылья – как легко сломать!
Я сам жалею, без сомненья,
Что в светозарном сновиденьи
Глаза духовные мои
На берегу реки той славной,
Увы! не видели ладьи
Олега, мощного Ильи
Иль милой тени Ярославны.
Тогда отдался б я вполне
Восторгам чистым вдохновенья,
И вы авось внимали б мне
С крупицей малой снисхожденья!
Но я ль, скажите, виноват,
Что и другое ведь бывает?
В общественном саду солдат
С своей зазнобою гуляет,
И рады все кричать: разврат!
Зачем?
              В дыму пороховом,
Когда, средь молнии картечи,
Гремит атаки славный гром,
В ужасном упоеньи сечи,
О, поэтическим лицом
Солдат нам кажется победный!
Но тут, когда мужик он бедный,
Мужик, и только! – уж не то.
Для образованного стада
Таится в горестях отрада,
И песен про народ не надо,
Когда не мучится никто!
Давно не смеет быть счастливым
Никто из русских бедняков.
Любовь в народе терпеливом
Должна у хладных очагов
Томиться горем молчаливым,
Смеяться может лишь порок.
Умильно смотрим мы на счастье
Того, кого ласкает рок,
Но голь, чтоб вызвать в нас участье,
Должна без отдыха страдать!
Но, впрочем, будет мне болтать..
В картинах нет нравоученья,
Как нет его в цветах полей.
Без всяких, признаюсь, идей,
Былые помня впечатленья,
Я лишь картинку набросал…
И, вместо красок, рифмы взял.
 

<1890>

 
У порога белой хаты,
В ароматной мгле ветвей,
Заливается крылатый
Бард украинских ночей.
 
 
Нет луны, но звездным светом
Ночь лазурна, ночь ясна.
Спит земля. В молчаньи этом
Ночь гармонией полна.
 
 
Звонче песня… Громче… Шире…
Улетает в даль садов!..
Для кого в весеннем мире
Льется песня вешних снов?
 
 
Говорят, от роз востока
С золотой волной лучей
К русским розам издалека
Прилетает соловей.
 
 
Но сегодня не надменных
Славит он цариц весны,
Не поет им сокровенных
Сказок чудной стороны!..
 
 
Там, где яблони так низки
И так густ навес листвы,
У плетня там близко-близко
Две склонились головы.
 
 
Громче песня вылетает.
Кто услышит звук речей?
И лобзанья заглушает
Неустанный соловей!
 

<1891>

 
В лучах луны планеты побледнели,
И много звезд исчезло, словно тая
В сребристой синеве, и тишь ночная
Была нема, как смерть живая кельи.
 
 
Лишь изредка в ветвях угрюмой ели
Вздыхали ветры сонные, летая
Туда, где лилии, царицы мая,
В сияньи лунном призрачно белели.
 

 
Сердце, о бедное сердце усталое,
Что же ты рвешься, стремясь уповать?
Или вернулося время удалое?
Или в тебе еще сила страдать?
 
 
Сердце, засни же! Несбыточной сказкою
Тешат тебя эти счастия дни,
Жизнь погубила жестокою ласкою
Всё, чем могуче ты было, засни!
 

С. А. САФОНОВ

Биографические сведения о поэте Сергее Александровиче Сафонове немногочисленны. Он сам стремился разграничить свою жизнь и поэзию, тем более что в жизни (он родился 7 ноября 1867 года) ему приходилось играть довольно малозначительные роли: он был актером провинциальной сцены, фельетонистом, литературным поденщиком, зато в лирических стихах был достаточно строг к самому себе, и, по мнению знавших его литераторов, художественное дарование его не развернулось в полную силу. Незадолго до выхода в свет его первого сборника стихотворений в «Петербургской жизни» появилась краткая шутливая характеристика С. А. Сафонова-Скавронского, наиболее вероятным автором которой был он сам: «Вооружен бичом сатиры и лирою поэта-декадента. Человек, который смеется над тем, над чем он плачет, и плачет над тем, над чем смеется. Вполне своеобразный артистический темперамент, сотканный из чувственных частиц скептика и мистика, эпикурейца и анахорета…

Играет на сцене, на рояли и на мирлистоне. Пишет тушью, фехтует и катается на велосипеде. Неоднократно поднимался на воздушном шаре. Пишет в „Русском вестнике“, „Севере“, „Стрекозе“ и „Петербургской газете“»[127]127
  «Петербургская жизнь», 1892, № 12 (39).


[Закрыть].

При всей несерьезности тона этой аттестации, в ней фактически ничего не искажено. Сафонов действительно перепробовал разные занятия, умел фехтовать, так как учился в московской Военной гимназии, однако досрочно вышел из нее, увлекся театром, «играл на сцене, на рояли и на мирлистоне» и, наподобие Аркадия Счастливцева (из «Леса» Островского), скитался из Вологды в Керчь и из Керчи в Вологду.

Но театральную карьеру Сафонов прервал довольно скоро, сменив ее на литературный промысел, начатый, кстати, в том самом журнале, где прославился Антоша Чехонте.

Первым печатным произведением Сафонова была шуточная элегия «Два сердца», подписанная псевдонимом «Гамлет, принц Вятский». «Элегия» появилась в журнале «Стрекоза» (1888, № 32), в котором Сафонов продолжал сотрудничать и в дальнейшем, помещая юмористические стихотворения и рифмованные мелочи под псевдонимом «Скаврончик».

Более пятнадцати лет он работал в столичной и провинциальной печати как беллетрист, литературный обозреватель, фельетонист, обязанный газете куском хлеба и целиком зависящий от нее. На потребу газете Сафонов писал все, не исключая бульварных романов; один из них – «Немецкий прибой (Drang nach Osten)» – печатался в газетных фельетонах и вышел отдельным изданием в 1893 году. Сам автор хорошо знал цену этой литературе, пользовавшейся неизменным спросом российского обывателя, однако считал, что «тот романист, который взял бы на себя неблагодарную роль исправлять литературные вкусы толпы и отнесся бы с презрением к бульварному фельетону, низводящему литературное творчество до степени портняжного мастерства, рисковал бы двумя вещами: или его не стали бы читать, или… не стали бы печатать!»[128]128
  С. А. Сафонов, Немецкий прибой (Drang nach Osten), СПб., 1893, с. V.


[Закрыть].

С. А. Сафонов не упускал случая высказаться с насмешкой о прозаических обстоятельствах, связанных с законами буржуазного литературного рынка.

Свои фельетоны Сафонов подписывал псевдонимом «Сергей Печорин». Он много печатался в «Новостях», а последние два года жизни – в «Звезде», где «вел фельетон – остроумный, бойкий, содержательный, нередко блестящий…»[129]129
  Петр Быков, Некролог. – «Биржевые ведомости», 1904, 6 февраля:


[Закрыть].

Сафонов был одним из первых переводчиков П. Верлена на русский язык[130]130
  Петр Быков вспоминал, что еще будучи совсем молодым человеком С. А. Сафонов «выказывал большую начитанность и знакомство с западноевропейской литературой». – «Биржевые ведомости», 1904, 6 февраля.


[Закрыть]; влияние Верлена и других новейших французских поэтов он испытал на себе, что давало критике основание относить его к числу непосредственных, хотя и весьма второстепенных предшественников русских декадентов. П. П. Перцов, включивший Сафонова в первый сборник новых течений современной поэзии («Молодая поэзия», 1895), считал его «фофановцем»: «Из фофановцев самыми талантливыми были Сафонов, Червинский и Шестаков. Первый, правда, не написал еще тогда своего лучшего стихотворения „Это было давно – я не помню, когда это было…“, которое очень нравилось Брюсову, приводившему его в подтверждение своего любимого тезиса, что в основе каждого удавшегося стихотворения лежит зерно реального переживания. Вот он это пережил, – говорил он про Сафонова, – оттого это ему так и удалось»[131]131
  П. Перцов, Литературные воспоминания, М. – Л., 1933, с. 168.


[Закрыть].

Первый небольшой сборник (в него вошло только 41 стихотворение) Сафонова был издан в 1893 году редакцией «Русского вестника».

В 90-х годах стихи Сафонова в большом количестве появлялись в «Севере», «Ниве», «Всемирной иллюстрации», «Живописном обозрении», «Русском вестнике», «Неделе» и других изданиях.

При подготовке в 1901 году нового сборника Сафонов с большой строгостью подошел к отбору своих лучших стихотворений, оставив за пределами книги большую часть того, что было им написано и напечатано прежде.

«Мои друзья, настаивавшие на издании этой книги, – писал он в предисловии, – поймут меня, когда я приведу слова Некрасова:

 
Не торговал я Музой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
Неверный звук из лиры исторгала
Моя рука…
 

А этот Рок грозил мне, обреченному жить писательством, очень часто, очень жестоко, – да и не мне одному… Сколько раз в горькие дни житейской осени таскались мы с бедной Музой по литературным задворкам, как шарманщики, не знающие, где преклонить головы… Мы старались не делать ничего позорного, но наши песни были вымучены, и повторять их теперь я не вижу никакой надобности. Пример некоторых стихотворцев, не только стоющих чего-нибудь, но и совсем ничего не стоющих, которые тщательно и любовно стремятся „увековечить“ всякую ошибку, сделанную не в добрый час, достаточно красноречив. Я надеюсь, что после этих моих слов, продиктованных искренностью, никто уже из моих друзей или недругов не станет копаться в старом литературном хламе и выискивать стихи, не вошедшие в настоящий сборник»[132]132
  С. А. Сафонов, Стихотворения, СПб., 1914, с. 19–20.


[Закрыть].

Подготовленный Сафоновым сборник избранных стихотворений при жизни поэта не был выпущен, а посмертное издание состоялось лишь в 1914 году.

С. А. Сафонов умер 6 февраля 1904 года, тридцати семи лет от роду, и был похоронен на Волковом кладбище в Петербурге. Среди присутствовавших на похоронах литераторов был Л. Андреев, А. Амфитеатров и др.

 
Темнее ночь – и думы всё темнее…
Бегут часы… Угрюмые мечты
Растут, растут, назойливей, смелее…
Темнее ночь – и думы всё темнее…
Трепещет ум под гнетом темноты!
 
 
Вот ряд теней, – одна другой мрачнее…
Близка гроза неведомых тревог…
Всё гуще мгла, отчаянье грознее…
И бьется мысль, и ужас всё сильнее, —
В объятьях тьмы рассудок изнемог!
 
 
Где ж помощь, свет? О, вот когда молиться!
Не помнятся ль молитвы прежних лет?
К былым богам назад не воротиться,
Мечтой тревожной в прошлом не забыться —
Да всё равно – в нем радостного нет!
 
 
Темнее ночь – и думы всё темнее…
Бегут часы… Хотя б заря скорее,
Хотя бы луч, хотя бы проблеск дня!..
Погасли звезды… Или тучи мчатся?!.
Нет, мне зари, должно быть, не дождаться —
И, как струна, порвется мысль моя!..
 

<1886>

 
Быть может, грусть моя когда-нибудь пройдет
И хоть на миг мне жизнь солжет и улыбнется —
Пусть так!.. Зато теперь ужасен сердца гнет,
Как будто бы оно последний час живет,
                   Последние минуты бьется!
 
 
Мне странно видеть мир – и знать, что для меня
Еще вчера он цвел, живым огнем согретый!..
Теперь ни красок в нем, ни смысла, ни огня!
Порвался вдруг аккорд, тоскуя и звеня, —
                   И песня смолкла недопетой!..
 
 
И часто мысль меня смущает: может быть,
Вокруг меня кипит, как прежде, жизни сила,
Но здесь – в груди моей – устало что-то жить?..
С природой порвалась невидимая нить —
                   И сердце, а не мир – могила?..
 

<1891>

 
Молчи, душа, молчи!.. О чем твоя тревога?
Зачем в тебе тоска еще не умерла?
Смотри, какая ночь, смотри, какая мгла
Немую грудь земли безмолвно облегла —
Как саван гробовой, как траурная тога!..
 
 
Окаменели туч угрюмые громады,
И мнится – рухнет вниз гигантский их навес!..
Пригнулся и затих в безумном страхе лес…
Ни ветра, ни грозы: молчание небес
И мрак, повсюду мрак – без смысла и преграды!
 
 
Сойди же в грудь ко мне ты – властелин могучий,
Околдовавший мир, объявший небо тучей,
Ты, гений этой мглы, родившийся во мгле!
Покорность мертвеца, немых теней дыханье
И эта тишина вне воли и сознанья
Теперь моей душе нужнее, чем земле!
 

<1891>

 
Мир объемлет трепет страсти…
Слышит небо дня приход —
И себя грядущей власти
С тихим счастьем отдает…
Но в предутреннем дыханьи
Мне подслушать удалось
Тайной грусти трепетанье,
Затаенный голос слез…
В чудный час перед рассветом
Сумрак сказочных теней,
Напоенный бледным светом,
Говорил с душой моей.
Стон его тоскливо-страстный
Был понятен для меня:
Целый мир – живой, прекрасный —
Умирал с приходом дня!
И слезами в час прощанья,
Как немой укор земле,
Звезд казалось трепетанье
В отходящей полумгле…
 

<1891>

 
Ночь потоком голубого света
Льется к нам сквозь переплеты рамы…
Не сомкнуть очей нам до рассвета,—
Промечтаем, верно, до утра мы…
По стене, облитой лунным блеском,
Реют тени – сказочные птицы.
Там, вдали, над самым перелеском
Бледных туч проходят вереницы…
Посмотри, вглядись в их очертанья:
То с полей, воскресших к жизни новой,
Прочь бегут с тоскою в край изгнанья
Злые духи, сны зимы суровой.
Оттого и свет трепещет страстно,
Молодой весны трепещет сила, —
Оттого и нас с тобой так властно
Счастье жить сегодня охватило.
Жить, о да! Пускай неукротимо
Бьется сердце! Ближе, дорогая!..
Все в свету проходят тучи мимо…
Ярче ночь… О, красота какая!..
 

<1892>

 
Он не пророк, о нет! Напрасно от поэта
Доверчивая чернь ждала бы вещих слов:
Он так же духом нищ и так же жаждет света,
Как в немощной толпе последний из рабов.
 
 
Из тихого угла он шел на стогны града
Не с тем, чтоб указать вернейший к правде путь,—
Ему, как и другим, найти источник надо,
Который влил бы жизнь в надорванную грудь.
 
 
Увы! и он дитя измученного века,
И он живет, как все, – не веря, не любя,
И если все еще скорбит за человека,
То только потому, что видит в нем себя.
 
 
Как станет он учить, не веря, сомневаясь?
Как будет утешать – полуживой мертвец?
Он в силах лишь послать, борясь и задыхаясь,
Последний миру крик, как тонущий пловец.
 

<1892>