Текст книги "Царская Русь"

Автор книги: Дмитрий Иловайский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)

Филипп. «От века не слыхано, чтобы благочестивые цари волновали свою державу, и при твоих предках не бывало того, что ты творишь; у самих язычников не происходило ничего такого».

Иоанн. «Что тебе, чернецу, за дело до наших царских советов? Разве ты не знаешь, что ближние мои встали на меня и хотят меня поглотить? Одно тебе говорю, отче святый, молчи и благослови нас».

Филипп. «Я пастырь стада Христова. Наше молчание умножает грехи твоей души и может причинить ей смерть».

Иоанн. «Филипп! Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя мой гнев, или сложи свой сан».

Филипп. «Не употреблял я ни просьб, ни ходатаев, ни подкупа, чтобы получить сей сан. Зачем ты лишил меня пустыни? Если каноны для тебя ничего не значат, твори свою волю».

Или:

Филипп. «Здесь мы приносим Богу бескровную жертву за спасение мира, а за алтарем безвинно проливается кровь христианская. Ты сам просишь прощения пред Богом; прощай же и других, согрешивших перед тобой».

Иоанн. «О, Филипп, нашу ли волю думаешь изменить? Лучше было бы тебе быть единомысленным с нами».

Филипп. «Тогда суетна была бы вера наша, напрасны и заповеди Божии о добродетелях. Не о невинно преданных смерти скорблю, они мученики. О тебе скорблю, о твоем спасении пекусь».

Иоанн. «Ты противишься нашей державе; посмотрим на твою твердость».

Филипп. «Я пришлец на земле, и за истину благочестия готов потерпеть и лишение сана и всякие муки».

Митрополит укорял царя и за то, что он одевал своих опричников в черные одежды с татарскими тафьями на голове и сам с ними в такой же одежде являлся в храм Божий. Однажды во время крестного хода, увидав опричника в тафье, он обратился к государю и сказал, что Слово Божие должно слушать с непокрытою головою, а покрывать ее это агарянский обычай. Иоанн обратился и ничего не заметил, так как опричник успел снять тафью. Приближенные уверили его, что митрополит осмеливается в глаза ему говорить неправду. В гневе Иоанн тогда назвал его лжецом и мятежником. Как бы назло увещаниям архипастыря, поведение Иоанна в это время было в особенности омерзительно. Он ездил с своею сатанинскою дружиною по окрестностям Москвы, жег усадьбы опальных бояр и убивал даже их скот. Мало того, не довольствуясь обычными забавами, сопровождавшимися пьянством, шутовством и развратом, однажды ночью он послал толпу своих кромешников в дома тех бояр, чиновников и купцов, жены которых известны были своей красотой. Несчастные женщины забраны силою и приведены к Иоанну; одних он выбрал для себя, а других роздал своим приближенным. Спустя несколько дней их развезли обратно по домам. Некоторые из этих жен не выдержали позора и наложили на себя руки.

Решив низложить архипастыря, Иоанн хотел придать сему насилию вид справедливого наказания, постановленного по приговору освященного собора. Сначала отправили несколько духовных и светских лиц в Соловки для производства следствия о жизни и деятельности там Филиппа. Следователи угрозами и обещаниями склонили игумена Паисия и некоторых малодушных старцев к разным лжесвидетельствам. С этими клеветами явились они перед духовным собором, который был созван царем для суда над митрополитом. Призванный к ответу, Филипп не считал нужным оправдываться перед взведенными на него обвинениями и говорил с достоинством, приличным его сану, прибавив, что он не боится умереть. Созванный собор не осмелился вступиться за своего архипастыря и раболепствовал перед тираном. 8 ноября 1569 года, во время богослужения в Успенском храме, явился Басманов с толпою опричников и велел всенародно прочесть соборный приговор о низложении митрополита. Затем опричники бросились на Филиппа, били его, сорвали с него святительское облачение, одели в худую монашескую рясу и, посадив на крестьянские розвальни, отвезли в Богоявленский монастырь. После нескольких недель тяжкого темничного заключения, опасаясь народа, который смотрел на Филиппа как на святого мученика и толпою собирался перед его темницей, Иоанн сослал его в Тверской Отроч монастырь (где в следующем году его постигла мученическая кончина). Так этот достойный представитель вместе и боярского, и духовного сословия пал в неравной борьбе с полоумным тираном, отстаивая свое архипастырское право печалования, увещания и поучения.

Вместе с Филиппом подвергся гонению и весь род Колычевых; некоторые его родственники были казнены по приказу Иоанна. Вслед затем настала очередь и того, с кем этот род был связан давнею приязнию: настал черед двоюродного брата царского Владимира Андреевича. Можно, пожалуй, удивляться тому, что тиран так долго щадил князя, на которого многие бояре указывали как на царского преемника еще во время известной Иоанновой болезни. Царь, очевидно, считал его опасным для себя соперником и принимал против него разные меры предосторожности: несколько раз брал с него клятвенные записи верно служить не только самому Иоанну, но и его сыновьям; не раз менял у него не только бояр и слуг, но и самые города и волости, составлявшие его удел. По-видимому, Владимир своим поведением не подавал повода к опале. Решив погубить его, Иоанн прибег к обычному средству: к обвинению в небывалых заговорах. Он послал звать Владимира с семьей к себе в Александровскую Слободу. Не доезжая нескольких верст, несчастный князь был остановлен в одном селе; сюда явился царь с полком опричников и начал судить Владимира за то, что тот будто бы подкупал царского повара отравить государя. Конечно, тщетными остались все оправдания и мольбы. Осужденный на смерть, несчастный князь, по некоторым известиям, должен был выпить чашу с ядом. Вместе с ним погибла его супруга Евдокия, большая часть его детей, а также находившиеся при них боярыни и слуги. Мать Владимира, инокиня Евдокия, была потом по приказу тирана утоплена в Шексне. Такой же участи подверглась и его невестка, вдова брата его Юрия, инокиня Александра^{45}.

Все эти отдельные казни на сей раз были только прологом к деянию еще более ужасному и неслыханному: к избиениям русских граждан целыми толпами и к такому варварскому разгрому нескольких русских городов, который мало чем разнился от татарских нашествий.

Несмотря на удары, нанесенные Иваном III и Василием III древним вечевым городам, Новгороду и Пскову, эти города продолжали еще пользоваться некоторым благосостоянием, благодаря торговому, промышленному духу своего населения, и конечно сохраняли еще многие старые обычаи вместе с преданиями о своей минувшей славе и вольности. Иван IV с ненавистью смотрел на такие предания и обычаи, несогласные с тем раболепием, которое он хотел видеть повсюду в своем государстве. Он начал с того, что повторил отцовские и дедовские «выводы». В 1569 году, по его приказу, было вновь выведено в Москву из Новгорода полтораста, а из Пскова пятьсот семей. Затем, как бы по заранее составленному плану, в Москву явился из Новгорода какой-то бродяга, Петр Волынец, и донес царю, что архиепископ Пимен с лучшими людьми умыслил передать город польскому королю, о чем будто бы написали грамоту и спрятали ее в Софийском соборе за иконою Богородицы. Посланный с Петром доверенный человек нашел изменную грамоту в указанном месте. По всем признакам, эта грамота была подложная; но она была нужна тирану как предлог к задуманному погрому.

В декабре 1570 года Иоанн выступил из Александровской Слободы с дружиною опричников, с отрядом стрельцов и другими ратными людьми. Разгром начался с Тверской области, которая подобно Новгородско-Псковской, конечно, еще помнила о своей недавней самобытности. Первые избиения и грабежи жителей совершены в Клину и отсюда уже продолжались непрерывно. В самой Твери опричники свирепствовали с особою силою, убивали людей, грабили имущество и жгли, чего не могли унести с собою. В это-то время Иоанн послал Малюту Скуратова в Отроч монастырь под предлогом взять благословение у бывшего митрополита Филиппа. Что произошло между ними, в точности неизвестно; но когда Малюта вышел из митрополичьей келии, то объявил игумену и братии, что старец умер от угара: говорят, злодей задушил его подушкою («возглавием»). Той же участи, как Тверь, подверглись Торжок, Вышний Волочек и другие места, лежавшие по пути; причем опричники также избивали сидевших по крепостям крымских и ливонских пленников. 2 января передовые воинские отряды с боярами и детьми боярскими подошли к Новгороду. Часть их учинила вокруг него крепкие заставы, чтобы ни единый человек не мог ускользнуть из города. Другую часть войска бояре расположили по окрестным монастырям; причем все монастырские и церковные казнохранилища опечатали, а потом собрали игумнов и монастырских старцев, числом до 500, и поставили их в Новгороде на правеж. В то же время третья часть дружины опечатала в самом городе подцерковные кладовые с хранившимся в них имуществом, а также кладовые палаты под домами именитых граждан и приставила стражу. Приходских попов и дьяконов также поставили на правеж, приказав выбивать с них палками по 20 рублей как и с монахов; гостей, торговых и приказных людей схватили, заковали и роздали приставам; а семьи их велено содержать под стражею в собственных домах.

6 января прибыл сам царь с старшим сыном Иваном, со многими князьями и боярами и с главными силами. Он расположился на старом княжеском дворе, или так называемом Городище, за две версты от Торговой стороны. Первым безумным его распоряжением было: поставленных на правеж игумнов и монастырских старцев забить палками до смерти и развести по монастырям для погребения. Затем 8 числа в Воскресенье с своим сатанинским воинством он отправился к обедне в кафедральный Софийский храм. Архиепископ Пимен со всем освященным собором и с иконами встретил государя у конца Волховского моста и хотел, по обычаю, осенить его крестом; но Иоанн не пошел ко кресту, назвал владыку изменником, волком и хищником и велел ему идти служить обедню. После обедни Иоанн с сыном и боярами вошел в архиепископскую столовкую палату и сел за трапезу. Тут посреди обеда он вдруг «возопил гласом велиим с яростию к своим князем и бояром, по обычаю ясаком царским» (вполне уподобляясь какому-либо дикому татарскому хану). По этому ясаку, или приказу, тотчас начался неистовый грабеж архиепископских палат, клетей и всего двора; причем сам владыка, его бояре и слуги были взяты и отданы под стражу. Мало того, грабеж распространился и на самые храмы: из св. Софии были взяты «ризная казна», дорогие сосуды, корсунские иконы и колокола; точно также церковная казна, иконы, дорогая утварь и колокола отбирались по всем церквам и монастырям Великого Новгорода. Захваченных владычных бояр и других именитых граждан тиран приказывал в собственном присутствии на Городище подвергать разным мукам, чтобы вынудить от них деньги и желаемые признания; особенно излюбленным способом пытки была у него мука огненная, или так наз. поджар. Таких поджаренных людей потом привязывали к саням, волокли на Великий мост и бросали в Волхов. Тут же на мосту было устроено какое-то возвышенное место, откуда свергали в реку, также связанных вместе, жен и детей несчастных мучеников. В это время дети боярские и другие ратные люди на лодках разъезжали вокруг моста с рогатинами, баграми и топорами; они пронзали или рассекали тех, которые всплывали на поверхность воды, чтобы никто из них не мог спастись от ужасной смерти. Такие избиения совершались в течение пяти недель. Если верить Новгородскому летописцу, были дни, когда число погибших простиралось до тысячи и даже до полутора тысяч; когда же они не превышали пяти– или шести сот, то за этот день надобно было уже благодарить Бога. Следующую затем шестую неделю своего пребывания здесь Иван Васильевич употребил на то, чтобы с своим воинством ездить вокруг города, грабить монастыри, жечь хлебные скирды и убивать скот; а в самом городе грабить товары и разорять до основания лавки, опустошать в домах бояр и купцов подклети, выбивать окна и ворота. В то же время большие военные отряды разосланы были на все четыре стороны в Новгородские пятины по волостям и станам, верст за 200 и за 300 от Новгорода, чтобы разорять боярские поместья и усадьбы, расхищая имущество и побивая скот.

Наконец кровожадность тирана пресытилась. На второй неделе великого поста, в понедельник, государь велел поставить перед собою с каждой улицы по человеку из оставшихся в живых. «Дряхлые и унылые, отчаявшиеся живота своего, стояли они как мертвые», по выражению новгородского летописца. «Государь воззрев на них кротким, милостивым оком, глаголал им свое царское слово». Это слово состояло в поручении молиться о его царском благочестивом державстве, о его чадах и всем христолюбивом воинстве, о том, чтобы Бог даровал ему победу и одоление на врагов, а пролитая кровь пусть взыщется на изменнике Пимене и его злых единомышленниках. После этого Иван Васильевич, оставив в Новгороде правителем и воеводою князя Петра Даниловича Пронского, со всеми полками своими выступил во Псков; а владыку Пимена и бывших на правеже попов и дьяконов и еще не избитых опальных новгородцев, вместе с награбленными богатствами, под крепкою охраною отправил частию в Москву, частию в Александровскую Слободу. Трудно сказать, какое побуждение наиболее руководило действиями тирана при описанном разгроме Великого Новгорода: неукротимая кровожадность и злоба на бывшую вечевую общину или ненасытное корыстолюбие и зависть к богатствам этого древнего торгового города? Трудно также с точностью определить число избитых им новгородцев, по разным известиям оно различно; во всяком случае, едва ли оно было менее 30 000 душ обоего пола! Удар, нанесенный благосостоянию города Иваном III, не может идти в сравнение с погромом его внука. От сего последнего Великой Новгород потом никогда не мог оправиться, и тем более, что за этою казнию последовал неизбежный голод и мор, так что Новгород значительно запустел. Какое страшное впечатление оставил здесь погром Грозного, можно отчасти судить по следующему случаю. Года два спустя (25 мая 1572 г.) много народу стояло за обедней в каменном храме Параскевы Пятницы на Торговой стороне, на Ярославле Дворище. Когда кончалась литургия, как-то громко и неожиданно зазвонили в колокола, и этот звон произвел панический ужас. Весь народ, мужчины и женщины, тесня и толкая друг друга, бросился опрометью из церкви, побежал в разные стороны, куда глаза глядят, и распространил переполох по всему городу; купцы покидали свои лавки незатворенными, а товары свои отдавали первому встречному. Только к вечеру граждане опомнились и пришли в себя.

Пскову Иван Васильевич готовил участь Новгорода. Но судьба пощадила его, хотя и не вполне. Спасение его летописи объясняют разными причинами. Уже великий звон, раздавшийся посреди ночи и призывавший к заутрене, умилил Иоанна, остановившегося в загородном Никольском монастыре на Любятове. На следующий день он вступил в город. Тут, по совету своего наместника и воеводы князя Юрия Токмакова, псковичи при въезде Ивана Васильевича встретили его каждый перед своим домом с накрытыми столами и хлебом-солью, стоя на коленях со всеми своими семьями. Эти знаки преданности и покорности тронули даже Иоанна. Может быть, тиран был уже пресыщен страшными новгородскими избиениями и на сей раз оказался доступнее другим чувствам сравнительно с жаждою крови. Встреченный духовенством с печорским игуменом Корнилием во главе, он отслушал молебен в Троицком соборе и поклонился гробу Всеволода Гавриила; причем с любопытством осмотрел его тяжелый меч. А затем выехал из города и расположился в предместье. Во время короткого пребывания своего здесь он ограничился немногими казнями псковичей и грабежом их имущества; так он отобрал на себя из монастырей казну, наиболее дорогую утварь, т. е. иконы, кресты, целены, сосуды, книги и колокола. Опричникам своим он позволил грабить самых зажиточных граждан, только священников и монахов запретил трогать. Предание прибавляет, что псковский блаженный человек Никола, прозванием Салос (юродивый), когда царь посетил его келию, будто бы стал угощать его куском сырого мяса; причем укорял его в кровожадности и предсказывал ему самому большое бедствие, если он посягнет на город Псков. Тиран сначала не обратил большого внимания на его слова; но когда он велел снять колокол с Троицкого собора, тотчас пал его лучший конь, согласно с предсказанием блаженного; тогда царь ужаснулся и вскоре уехал из Пскова.

Погромом Новгорода дело о мнимой новгородской измене, однако, не кончилось. Начались усердные розыски о единомышленниках Пимена в самой Москве. Помощию жестоких пыток у разных сановных лиц, обвиненных в измене, вымучены были признания об их намерении отдать Новгород и Псков Литве, извести царя и посадить на престол князя Владимира Андреевича – обвинения, сами говорящие за себя явною своею нелепостию. Тем не менее все обвиненные осуждены были на казнь, вместе с остатком опальных новгородцев. К общему удивлению, в числе их на сей раз явились трое главных любимцев Ивана Васильевича, именно оба Басмановы, отец с сыном, и князь Афанасий Вяземский, который будто бы предуведомил новгородцев о царской на них опале. За ними следовали заслуженные государственные люди, каковы: печатник Иван Михайлов Висковатый, казначей Фуников, боярин Яковлев и некоторые из дьяков. В конце июля 1570 года столица оцепенела от ужаса при виде целой вереницы расставленных на главной площади виселиц и зажженного костра с висящим над ним огромным котлом. Сам царь, окруженный толпою опричников, распоряжался казнями. Видя пустую площадь, он разослал своих кромешников сгонять попрятавшийся народ, который вскоре и наполнил место казни. Сия последняя совершалась с некоторыми обрядами и обычаями государственного правосудия. Так предварительно думный дьяк прочел имена осужденных и их вины. Первыми казнены Висковатый и Фуников. Современные известия передают при сем разные возмутительные подробности. В течение нескольких часов палачи-опричники кололи, рубили, вешали и обливали кипятком несчастных. Иоанн собственноручно принимал участие в этом адском деянии. Умерщвлено было около двухсот человек. Конец сего деяния опричники приветствовали татарским криком гойда! гойда! Среди казненных на площади не было ни Вяземского, умершего под пытками, ни Алексея Басманова, который, как говорят, по приказу тирана умерщвлен был собственным своим сыном Федором, что, однако, не избавило последнего от казни. Тиран не ограничился, однако, мужами; после того он свирепствовал над женами, детьми и домочадцами казненных своих сановников. Имение их было отобрано на государя. Некоторые обвиненные были, впрочем, помилованы от смерти и частию разосланы в заточение. В числе их находился и бывший новгородский архиепископ Пимен, сосланный в один из тульских монастырей, где он вскоре и умер.

Казни после того возобновлялись время от времени. В ту зиму между прочими жертвами Иоанновой кровожадности погибли славный воевода князь Петр Семенович Серебряный, думный дьяк Захарий Очин-Плещеев, Иван Воронцов, сын Федора, бывшего любимцем Иоанна во время его юности, и многие другие, истребляемые иногда не только со своими семьями, но и со всеми родственниками. Тиран не просто казнил, а с свойственною ему изобретательностию придумывал для сего разные более или менее мучительные способы, как-то: раскаленные сковороды, пылающие печи, железные клещи, острые когти, тонкие веревки, перетирающие тело, и т. п. Мало того, иногда в своих казнях Иван Васильевич отличался особого рода юмором или глумлением. Например, одного боярина (Козаринова-Голохвостова), принявшего схиму в надежде избежать смерти, он велел взорвать на бочке пороха, говоря, что схимники суть ангелы и должны лететь прямо на небо. В самых своих забавах тиран постоянно проявлял кровожадность. Так, любимою его шуткою было внезапно выпускать голодных медведей на мирную толпу граждан и от души смеяться их испугу и увечьям. Иногда кого-либо из осужденных на казнь он приказывал зашивать в медвежью шкуру и затравливать собаками. (Такою казнию, говорят, впоследствии погиб бывший чудовский архимандрит, преемник Пимена на новгородской кафедре, архиепископ Леонид.) Самые шуты, в большом числе окружавшие его, иногда собственною жизнию платили за какую-нибудь неудачную остроту (как это рассказывают, например, об одном из них, князе Осипе Гвоздеве, которого Иоанн заколол собственноручно, а потом спохватился, и тщетно просил доктора иноземца исцелить своего верного слугу). К довершению совершаемых Иваном ужасов, Московское государство страдало в это время от сильных неурожаев, так что дороговизна была страшная, и многие гибли от голода; а следствием голода и часто неестественной пищи явилась прилипчивая смертоносная болезнь, против которой учреждены были конные заставы с приказом хватать торговцев, едущих без письменного вида, и жечь их вместе с лошадьми и товарами^{46}.

К печальному внутреннему положению России присоединились внешние бедствия и жестокие поражения от соседей.

Ведя войны с соседями за Ливонию, Московский царь одновременно с тем должен был постоянно разделять свои силы для обороны южных пределов от крымских татар. Теперь он мог наглядно убедиться в том, как правы были Адашев и его сторонники, которые советовали покончить прежде с сими последними или по крайней мере надолго их обессилить: крымский хан по-прежнему являлся то союзником России против Польши, то союзником Польши против России, смотря по тому, кто успевал склонить его на сторону более щедрыми дарами. Поэтому разбойничья орда обыкновенно по очереди делала набеги то на польско-литовские, то на московские украйны. Посол Иоанна, умный Афанасий Нагой, долго пребывал в Крыму, иногда терпел разные невзгоды и хлопотал о том, чтобы склонить Девлет-Гирея к заключению прочного мира; главным же образом он ловко выведывал там разные вести и уведомлял о них царя. Так, от него вовремя узнавали в Москве о сношениях ногайских князей и казанских инородцев с Крымом, а также о замыслах турецкого султана. Уже знаменитый султан Солиман не хотел помириться с русским владычеством в Казани и Астрахани и намерен был послать войско для обратного завоевания нижней Волги. Но крымский хан, и без того тяготившийся своею зависимостию от Константинополя, опасался подпасть еще большей зависимости, а потому под разными предлогами отговаривал султана от этого похода. Солиман вскоре умер. Но его преемник Селим решил привести в исполнение план отца. Весною 1569 года в Кафу приплыл значительный турецкий отряд, который под начальством кафинского паши Касима должен был идти Доном до Переволоки, тут прокопать канал, соединяющий Дон с Волгою, чтобы провести по нем суда с пушками и затем идти под Астрахань. Крымскому хану приказано было сопровождать турок с 50 000 своих татар. Турки и татары пошли степью; а суда с пушками поплыли Доном под прикрытием 500 янычар. В числе гребцов, сидевших на этих судах или так наз. «каторгах», находился московский человек Семен Мальцев, посланный гонцом к ногаям и захваченный в плен. Он-то после рассказывал об этом походе. Турки шли Доном целых пять недель и под великим страхом нападения от московских ратных людей или от казаков. В половине августа они достигли Переволоки и стали копать канал, но скоро убедились в чрезвычайной трудности сего предприятия. Между ними начался ропот, а крымский хан советовал Касиму воротиться назад. Бросив работу, паша двинулся К Астрахани и думал зимовать под нею. Испуганные приближавшеюся зимою и недостатком съестных припасов турки подняли бунт. К тому же пришли вести о приближении русских воевод с большим войском. Тогда Касим снялся с лагеря и вместе с Девлет-Гиреем ушел назад. Так счастливо для Москвы окончилось это турецкое предприятие, грозившее ей большими бедами. Однако султан все еще не думал отказаться от Казани и Астрахани, несмотря на московских послов, отправляемых в Константинополь хлопотать о мире (Новосильцев и Кузьминский). Селим гневался еще и за то, что Иван IV посылал ратных людей своему тестю черкесскому князю Темгрюку на помощь против его кабардинских соседей; мало того, чтобы иметь здесь опорный пункт, царь велел поставить русский город на Тереке.

Русские станичники (пограничная стража) дали знать, что летом 1570 года крымский хан готовится сделать вторжение в Россию с огромными силами. Московские воеводы все лето сторожили по берегам Оки; но хан не являлся. Бдительность вследствие того ослабела, и воеводы стали менее доверять тревожным слухам. А между тем действительно хан собрал более 100 000 конников и весною 1571 года внезапно ворвался в Московское государство. Нашлись изменники между некоторыми детьми боярскими, ожесточенными против тирана; они перебежали к хану и рассказали ему о том, что большая часть русского войска находится в Ливонии, что в Московской земле множество людей погибло от голода и морового поветрия. Те же изменники вместе с некоторыми ново-крещенными и бежавшими от нас татарами провели крымцев через Оку так, что воеводы не успели помешать переправе. Вследствие тревожных слухов сам царь с своею опричниною выехал к войску на Оку. Он находился в Серпухове, когда узнал о переправе татар, которые отрезали его от главного войска. Тогда он поспешно бежал в Александровскую Слободу, а оттуда в Ростов, оставив Москву на произвол судьбы. Однако Бельский, Мстиславский и другие воеводы успели с берегов Оки прибыть к Москве и заняли ее посады, готовясь оборонять столицу. На следующий день, 24 мая, в праздник Вознесения, явились татары и подожгли окраины города. Гонимый сильным ветром, огонь начал свирепствовать с страшною силою и в несколько часов обратил в пепел большую часть посадов. При сем множество народа, собравшегося в город из окрестных мест, погибло в пламени или задохнулось от дыма. Сам главный воевода Иван Дмитриевич Бельский задохся у себя на дворе в каменном погребе. Москва-река до того наполнилась трупами, что некоторое время не могла их пронести вниз по течению. Хан, однако, не решился осаждать уцелевший Московский Кремль и, услыхав о приближении другой русской рати, ушел назад, уводя громадный полон (говорят, до 150 000). После того хан тотчас возвысил свой тон в сношениях с Москвою, хвалился своим торжеством и высокомерно требовал возвращения Казани и Астрахани. Иоанн, наоборот, понизил тон, стал посылать хану челобитные грамоты и согласился даже отдать ему Астрахань; Афанасию Нагому он поручил обещать такие поминки, какие получал Магмет-Гирей, да еще прибавить к ним и то, что посылал польский король. Однако Девлет-Гирей не поддался на эти обещания, понимая, что Иван хочет выиграть время. Поэтому летом следующего 1572 года он снова нагрянул со стотысячною ордою и опять успел переправиться через Оку. Но воевода Михаил Иванович Воротынский, стоявший с русским сторожевым войском у Серпухова, погнался за татарами и настиг их на берегу Лопасни, не доходя верст 50 до столицы. Тут в нескольких неудачных схватках хан потерял много людей; после чего повернул назад и поспешно ушел. Вместо прежнего требования Казани и Астрахани хан теперь мирился на одной Астрахани; но Иоанн тоже вновь переменил тон и не соглашался уже ни на какую уступку^{47}.

Как ни велико было бедствие, произведенное погромом Москвы от Девлет-Гирея, но оно только на короткое время прервало заботу Ивану Васильевичу об отыскании себе третьей супруги, а своему старшему сыну Ивану – первой. Царица Марья Темгрюковна скончалась в 15б9 году, и ее смерть тиран не преминул приписать тайной отраве от своих воображаемых недругов. Более 2000 знатных и незнатных девиц было собрано в Александровскую Слободу. Из них царь выбрал для себя Марфу, дочь новгородского купца Василия Собакина, а для царевича Ивана Ивановича – Евдокию Богдановну Сабурову. Незнатные отцы этих избранниц немедленно получили боярский сан; другие родственники Марфы возведены кто в окольничие, кто в кравчие. Но Во время приготовлений к свадьбе царская невеста занемогла. Тем не менее обе свадьбы одна за другою были отпразднованы с обычными обрядами и церемониями; а спустя две недели после венца царица Марфа скончалась. Неизвестно в точности, была ли она жертвою зависти и придворных козней или естественной болезни; но подозрительный тиран отнес ее кончину злонамеренной порче. Он заодно начал разыскивать между боярами и виновников ее смерти, и изменников, приведших крымского хана на Москву. Мучительства и казни оживились с новою силою. В эту эпоху погибли между прочими: брат бывшей царицы Марии Михаил Темгрюкович, Иван и Василий Яковлевы, Замятня-Сабуров, Лев Салтыков и др. Не довольствуясь упомянутыми выше изысканными способами казней, тиран некоторых осужденных им истреблял еще тонким ядом, умерщвляющим в назначенный заранее срок; его для сей цели приготовлял придворный врач, Елисей Бомелий. Этот Бомелий, по происхождению голландец, получивший образование в английском Кембриджском университете, старался втереться в доверенность царя и угождать его диким порывам. От такого яда погибли тогда: бывший царский любимец Григорий Грязной, князь Иван Гвоздев-Ростовский и пр. А не далее как на следующий год, после отражения крымского хана на берегу Лопасни, сам победитель его, знаменитый воевода Михаил Иванович Воротынский, также пал жертвою свирепости тирана, для которого слава и заслуги отечеству были только лишним поводом к подозрениям и зависти. Если справедливо известие Курбского, то собственный холоп обвинил Воротынского в замысле извести царя посредством колдовства. Как ни нелепо подобное обвинение (м. б. внушенное самим тираном), но его было достаточно для того, чтобы доблестного воеводу пытали огнем и потом едва дышащего послали в заточение, так что он скончался на пути. Тогда же погибли князь Никита Романович Одоевский и боярин Михаил Морозов, немного после князь Куракин и родственники покойной царицы Марфы, дядя Григорий и брат Каллист, и многие другие.

Между тем, потеряв третью свою супругу, Иван Васильевич почти немедленно (в том же 1572 г.) вступил в новый брак, четвертый! Выбор его пал на девицу Анну Алексеевну Колтовскую. Но так как сей четвертый брак по правилам церкви был незаконный, то царь обратился к духовенству; он созвал в Москве собор епископов и написал ему смиренное послание, моля утвердить его новый брак, а предыдущий не считать за действительный, ибо Марфа только по имени была царица и преставилась девою. Собор не посмел противоречить и утвердил брак, возложив на государя легкую епитимию. При сем, чтобы предупредить соблазн для народа, собор под страшной церковной клятвой запретил всякому иному вступать в четвертый брак. За смертию митрополита (Кирилла) на этом соборе председательствовал угодник тирана, новгородский архиепископ Леонид. Тот же собор избрал нового митрополита, именно Антония, бывшего архиепископа Полоцкого. Около трех лет прожил Иван Васильевич с четвертой супругой; наскучив ею, любострастный тиран заключил ее в монастырь, а себе взял в сожительницы Анну Васильчикову; вскоре она умерла, и тиран на ее место взял некоторую вдову Василису Мелентьеву. Наконец, в 1580 году, царь вздумал торжественно вступить в пятый брак. В это время он женил второго сына своего Феодора, для которого из собранных красавиц выбрал Ирину Федоровну, сестру своего нового любимца Бориса Годунова; сей последний происходил от татарского мурзы Чета, в XIV веке выехавшего из орды в Москву. Затем царь для себя избрал Марию, дочь Федора Нагого. Обе свадьбы были отпразднованы с обычными обрядами. На сей раз Иван Васильевич уже не счел нужным обращаться к духовным властям за церковным разрешением, а ограничился тем, что после своего пятого брака некоторое время только исповедовался, но не приобщался.