Текст книги "Царская Русь"

Автор книги: Дмитрий Иловайский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)

Господство языческих обрядов и верований на севере России посреди финских инородцев, еще не укрепившихся в христианстве, нисколько не удивительно, если обратить внимание на то, что и в срединных областях государства, в самом коренном его населении, продолжало существовать двоеверие, т. е. рядом с христианской верой еще в полной силе живы были языческие обычаи и поверья. Истинное учение церкви слишком мало отражалось на народной нравственности, и господство православия выражалось по преимуществу внешним образом, т. е. развитием внешней церковной обрядности.

Все иностранные свидетельства того времени согласно отдают справедливость глубокому религиозному чувству русского народа и его горячей привязанности к своей Православной церкви, которую он считал самой лучшей из всех и самой искренней. Но привязанность эта выражалась чисто внешним образом: преимущественно почитанием икон, строгим соблюдением всех постов и постных дней, неукоснительным посещением церковной службы, терпеливым долгим стоянием на ней, усердными земными поклонами и крестными знамениями, возжиганием свеч и т. п. Проходя или проезжая мимо храма, каждый русский считал обязанностью остановиться, обнажить голову и помолиться. Не только во всех комнатах дома, но даже на площадях, на городских воротах и на больших дорогах ставились кресты и иконы, перед которыми прохожие также крестились и совершали поклоны. Богатые люди обыкновенно устраивали у себя образную, т. е. особую моленную комнату, стены которой увешаны были распятиями и иконами, в золотых и серебряных окладах с драгоценными камнями; перед ними теплились лампады и восковые свечи. Придя в чужой дом, русский человек прежде всего искал глазами иконы, молился им, а потом уже обращался с приветствием к хозяину. Молились, не только встав с постели или отходя ко сну, перед пищей и после нее; но и всякое дело, всякую работу начинали крестным знамением; а перед более важным предприятием призывали священника, чтобы отслужить молебен. Молились обыкновенно, перебирая в своих руках четки, которые всегда имели при себе. Особым поклонением пользовались некоторые иконы, почитавшиеся чудотворными. Точно так же чтились мощи святых, и для поклонения им предпринимались далекие странствования. Что же касается самого учения Церкви, ее догматов, внутреннего смысла церковных обрядов, в этом отношении царило невежество не только в народной массе, но и между самими ее пастырями, по их малограмотности и неумению отличать существенное от, неважного, догмы от обряда, подлинных книг св. Писания от подложных сочинений и т. д.

Невежество пастырей и паствы, естественно, способствовало распространению множества всякого рода суеверий. При недостатке истинного благочестия и самое развитие обрядовой стороны, под влиянием этих суеверий, доходило до уродливых, противоцерковных явлений и обычаев. Яркую картину таких суеверных обычаев и неблагочестия вообще рисуют перед нами записи известного Стоглавого собора, свидетеля наиболее достоверного и до некоторой степени беспристрастного.

При всей религиозности своей молящиеся всегда соблюдали порядок и тишину при богослужении; чему подавали пример сами священники и причетчики, которые иногда отправляли службу пьяные, беспорядочно не по чину одетые, бранились, сквернословили и даже дрались между собой. Смотря на них, миряне заводили между собой праздные разговоры и всякое глумление. Многие стояли в церкви в тафьях (татарских ермолках) и в шапках. Миряне приносили в храм для освящения пиво, мед, квас, брагу, хлебы, калачи и другие съестные припасы, а причетчики все это ставили в алтаре на жертвенник. Мало того, если дитя родилось в сорочке, то эта сорочка приносилась к попам, и они держали ее на престоле до шести недель; или во время освящения церкви миряне приносили попам мыло, чтобы те держали его на престоле тоже до шести недель. Такое неблагочестие, разумеется, делалось от излишнего усердия, от веры, затемненной невежеством. Некоторые церковные обряды и даже таинства совершались с сильной примесью старых языческих обычаев. Так, когда свадебный поезд отправлялся в церковь для венчания, священник с крестом идет, а перед ним бегут гусляры, органники и скоморохи с музыкой и веселыми песнями. Большую роль при сем обряде, как и в других случаях, играли волшебства и гадания. Волхвы и колдуны производили наговоры и заклинания; гадали и предсказывали по звездам, по граянию ворон и т. п., на основании разных гадательных книг, каковы Альманах, Аристотелевы врата, Рафли, Воронограй, Шестокрыл, Звездочет. Особенно прибегали к таким гаданиям и заклинаниям в случае тяжбы; в надежде на них смело поддерживали свое неправое дело и выходили в поле, т. е. на судебный поединок. Что касается скоморохов, то ремесло их в те времена, очевидно, процветало: большими ватагами, иногда в 60 —100 человек, ходили они по деревням и увеселяли народ, а при случае грабили у крестьян имущество по клетям и занимались разбоем по дорогам. Но не одни скоморохи, по селам и погостам ходили ложные пророки и пророчицы, мужики, старые бабы, жены и девки; с распущенными волосами, босые и почти нагие, они неистовствовали, били себя в грудь и рассказывали, будто им явились святая Пятница и святая Настасия и запрещали народу работать в среду и пятницу. А некоторые монахи и монахини, даже простые мужики и бабы странствуют бесчинно с иконами по торжищам, рассказывают свои сны, пророчествуют, собирают на сооружение храма или на какой-либо выкуп. В Троицкую субботу по селам и погостам сходились мужчины и женщины на жальниках (так назывались кладбища в Новгородской земле) и громко плакали над покойниками, а когда скоморохи придут и начнут свои бесовские игры, те же плакальщики и на тех же жальниках принимались плясать, бить в ладоши и петь «сатанинские песни». Здесь мы видим явные следы языческих погребальных игрищ. Самые необузданные игрища по-прежнему происходили в навечерие Рождества Христова, Богоявления Господня, и особенно накануне весеннего Иванова дня. Тут сходились мужчины, женщины и девицы и проводили ночь в песнях, плясках и непристойных забавах, причем «бывало отрокам осквернение, а девицам растление». Когда же рассветало, народ шел к реке, где с криком и смехом омывался водой, а потом расходился по домам и засыпал мертвым сном. Точно так же в первый понедельник после Петрова поста ходили в рощи и творили там разные потехи. А в четверг рано поутру жгли солому и выкликали покойников. Некоторые невежественные попы в этот день клали соль под престолом и держали ее до четверга Святой недели; потом эту соль раздавали для врачевания людей и скота. В числе бесстыдных обычаев Стоглав указывает на то, что во Пскове в общественных банях моются вместе мужчины и женщины, и даже иноки.

Такова картина языческих суеверий и грубых нравов, которую раскрывает перед нами Стоглав. Впрочем, вследствие самой своей задачи указать на церковные непорядки и дурные нравы, чтобы принять меры к их исправлению, собор, естественно, должен был выдвигать их на передний план и ярко очерчивать. В общем же ходе исторической жизни русского народа помянутые явления не должны заслонять собой другие, лучшие его качества и могут быть рассматриваемы как его оборотная сторона. Далее, приведенные черты едва ли относились сплошь ко всем областям Московской Руси; кажется, в большинстве случаев тут разумеются северные, т. е. Новгородско-Псковские земли, в населении своем сильно проникнутые инородческим, т. е. все тем же чудским или финским элементом. На эти земли по преимуществу мог указывать близко знакомый с ними председатель собора митрополит Макарий, бывший архиепископ Великого Новгорода и Пскова.

Затем, не все черты народных нравов являются нам в таком же мрачном виде, в каком изображают их записи Стоглавого собора, смотрящие на народную жизнь прямо с монашеской или аскетической точки зрения. Например, вместе с непристойными игрищами, безмерным пьянством и азартными играми они как бы осуждают и всякие песни, гусли и сопели, всякую пляску, также игру в зернь или тавлеи, грохотание над бочками и корчагами, ученых медведей и т. п., относя все это к разным видам так наз. еллинского беснования, запрещенным вселенскими соборами. Наравне с народными увеселениями Стоглав, например, смотрит как на великий грех на продажу и употребление в пищу колбасы, а также тетеревей и зайцев, пойманных силками, подводя их под статью Шестого Вселенского собора об удавлении. Очевидно, ко многим чертам русской народной жизни Стоглав относится с точки зрения собственно церковно-византийской. При сем собор русских иерархов относит к запрещениям Вселенских соборов и такие обычаи, которых эти соборы совсем не запрещали. Так он вменяет в великий грех бритье бороды и пострижение усов как обычай латинский и еретический, а если при том русский человек перенимает и одежду иноверных земель, то в нем по наружности нельзя узнать православного. К подобным обычаям Стоглав относится почти с таким же негодованием, как и к явлениям действительно порочным и гнусным, например к содомскому греху, в те времена, по-видимому, довольно распространенному. Не всегда удачное и правильное усвоение византийских воззрений Русской иерархией, однако, не должно уменьшать в наших глазах значение тех статей Стоглава, которые указывают на существование многих языческих суеверий, на грубость и распущенность народных нравов и крайний недостаток просвещения. Сами учители и пастыри народные в большинстве случаев имели смутное понятие о Священном писании и главных догматах своей церкви. Наблюдательный иностранец (англичанин Флетчер) в конце XVI столетия замечает, что московские попы круглые невежды, поэтому никогда не говорят проповедей и не поучают своей паствы, да и сами епископы, которые их поставляют, знают Священное писание не более того, сколько это нужно для отправления богослужения. По его рассказу, однажды разговаривая с каким-то монахом в Вологде, он раскрыл перед ним славянское Евангелие на первой главе от Матфея. Монах стал бегло читать. Но на вопрос, какая это часть Евангелия, и на другие подобные вопросы ответить не мог. Как же он может спастись? – спросил его иностранец. Монах ответил в таком общем у русских смысле, что если Богу угодно будет помиловать грешника за его веру и благочестие, то он будет спасен.

Тот же Стоглав указывает и на главную причину невежества народных пастырей: на отсутствие школ. Сами учителя грамотности или так наз. «мастеры», по его свидетельству, «мало умеют и силы в божественном писании не знают, да учиться им негде». «А прежде всего, – прибавляет Стоглав, – училища бывали в Российском царствовании на Москве и в Великом Новгороде и по иным градам многие, грамоте писати и пети и чести учили; потому тогда и грамоте гораздых было много; писцы и певчие и чтецы славные были по всей земле». Но о каком прошлом времени тут говорится, трудно понять. (М. б. это смутное воспоминание о давно прошедшем, до-Татарском, или преувеличенное представление о времени м. Киприана.) Выше мы видели, как с небольшим за пятьдесят лет до Стоглавого собора новгородский архиепископ Геннадий жаловался именно на безграмотность священников и невежество самих их учителей или мастеров. Как для надзора за церковным благочинием Стоглавый собор велел из священников назначать поповских старост и десятских, так и для распространения грамотности он приказывает белому духовенству и всем городам, с архиерейского благословения, избирать из своей среды добрых священников, дьяконов и дьячков, женатых и благочестивых и притом грамоте «гораздивых», и в их домах учинил училища, куда все православные христиане могли бы отдавать своих детей для научения грамоте. Здесь выборные священники, дьяконы и дьячки должны были учить их книжному письму, церковному и налойному чтению, псалмопению и «конарханию», а также страху Божию, беречь своих учеников во всякой чистоте и «блюсти их от всякого плотского растления, наипаче же от содомского греха и руко…». Из таких-то учеников потом должны были вырастать «достойные священнического чина». Нам известно, насколько осуществилось это благое постановление собора о церковных школах. Но по всем признакам если и осуществилось, то в весьма недостаточном размере, судя по тому, что жалобы на малограмотность духовенства, особенно сельского, продолжались еще очень долго, а иностранные наблюдатели второй половины XVI и в начале XVII века прямо говорят, будто «во всей Московии нет школ».

Рядом с малограмотностью Стоглав указывает и на другое зло, сопряженное с постановлением священников и причетчиков, – на мзду и подкупы, которые глубоко проникали во все слои русского общества. Уличане (прихожане) при выборе как священников и дьяконов, так и наемных церковнослужителей, дьячков, пономарей и просвирен, брали с них деньги, например с попа 15 рублей, а с иного по 20 и даже по 30 рублей, и потом уже шли с ним к владыке; а когда владыка в какую церковь назначит попа хотя и гораздого грамоте, но если он многих денег не даст, уличане его не принимают. Тут, очевидно, разумеются порядки собственно новгородские, но, конечно, не чуждые и другим областям. А в церквах ружных, т. е. не зависимых от прихожан, то же самое совершали владычные наместники (дело идет о Пскове), т. е. назначали в попы и дьяконы не тех, которые были достойнее и грамотнее, а тех, которые им больше денег давали.

Пытаясь упорядочить и возвысить духовный чин, Стоглавый собор, между прочим, настаивает на том, чтобы белое духовенство было женатое, и строго подтверждает постановления Московского собора 1503 года о вдовых священниках. Если кто, овдовев, пожелает сохранить полный иерейский стан, то должен для того постричься в иночество. Вдовому попу и дьякону дозволяется совершать некоторые церковные службы, но никак ни литургию, и притом только таким, которые ведут целомудренную жизнь; им назначается третья доля из церковных доходов. Уличенным в незаконном сожительстве запрещается всякое священнодействие; у них отбирались ставленные грамоты; они должны были носить мирскую одежду, отращивать волосы на маковке (которая у священников в те времена выстригалась), жить в миру и тянуть государево тягло вкупе с мирскими людьми. Статьи Стоглава, касающиеся таинства брака вообще, указывают, как легко, еще по-язычески, относились многие к сему таинству, заменяя его свободным сожительством. Стоглав, во-первых, установляет для венчания пятнадцатилетний возраст жениху и двенадцатилетний невесте. Второй и третий браки допускались, но с серьезными ограничениями при венчании, с запрещением причастия на известные сроки и удвоением венечной архиерейской пошлины: с первого брака взимался один алтын, со второго два, с третьего четыре. Строго запрещаются браки при родстве, свойстве и кумовстве. Четвертый же брак не допускался ни в каком случае. Собор строго запрещает православным держать у себя наложниц. Но уже самое частое упоминание его о всяких блудных грехах указывает на значительную распущенность нравов в сем отношении. Разные другие свидетельства, особенно иноземные, подтверждают сию истину^{81}.

По всем признакам, вредное влияние татарского ига на народный характер и общественные нравы в XVI веке дало обильные плоды, достигло, так сказать, полного своего развития. Ярким представителем этого влияния, как известно, явился сам Иван IV, который совместил в себе замечательную даровитость русской натуры с крайней порочностью и зверством, глубокую набожность с грубыми суевериями, кощунством и самым гнусным распутством. Известно, как он попирал церковные уставы о таинстве брака, как глумился и свирепствовал над духовным чином.

Возросши сам под влиянием татарщины, он в свою очередь способствовал ее поддержанию и усилению как в общественных нравах, так и в правительственных обычаях. Между прочим, по всем признакам при нем в особенности укоренилось одно из ярких последствий татарщины – судебный «правеж» или варварское выколачивание палками по ногам уплаты долгов, пеней и недоимок. Многие окружающие Ивана Грозного, конечно, подделывались под его взгляды и привычки; а шайка его опричников усердно подражала ему в насилии и распущенности. По общему историческому закону, в монархических государствах, особенно в самодержавных, государев двор служит обыкновенно средоточием, от которого распространяются крутом и добрые, и дурные нравы; понятно, какое вредное влияние имел в этом отношении двор Ивана IV времен опричнины. В молодости своей, в блестящую пору своего царствования, в эпоху влияния митрополита Макария, Сильвестра и Адашева, Иван Васильевич сам указывал Стоглавому собору на недостаток училищ и книжного образования, на грубость и распущенность нравов; а во вторую половину своего царствования он менее всего заботился о народном образовании, своим тиранством и самодурством, напротив, способствовал еще большему умственному невежеству и нравственному огрубению. Гнет и насилие со стороны высших начальственных лиц, раболепие и забвение человеческого достоинства со стороны низших, подчиненных и слабых – эти черты надолго сделались обратной, темной стороной народной жизни. Нужна была вся мощь русской натуры и русского народного гения, чтобы впоследствии мало-помалу освободить себя от оков этого умственного мрака, как освободилась она от оков долгого варварского ига.

XIII

Состояние просвещения

в Московской Руси XVI века

Духовные писатели. – Произведения Максима Грека. – Труды митрополита Макария. – Новые черты в литературе житий. – Великие Четьи-Минеи. – Писатели-миряне. – Летописное дело в Москве, Новгороде и Пскове. – Русский хронограф. – Книжные переводы, переделки и заимствования. – Отреченные книги. – Ересь Башкина. – Соборное осуждение игумена Артемия. – Учение Феодосия Косого. – Свидетельство инока Зиновия. – Розыск о Висковатом и иконописное дело на Руси. – Русский подлинник. – Миниатюра. – Порча богослужебных книг. – Московские первопечатники. – Книга Домострой в связи с бытом и нравами. – Состояние и типы русской женщины. – Повесть о Юлиании Лазаревской. – Русское деревянное зодчество. – Происхождение шатрового церковного стиля. – Храм Василия Блаженного.

Согласно с общим ходом развития русской жизни в эпоху дотатарскую, – когда рядом с государственностью на первый план, еще более чем прежде, выступила церковность – наша литература или книжность получила почти исключительно церковный характер. Толчок, данный в XIV и XV веках нашей письменности некоторым притоком образованных греков и южных славян, продолжал действовать в Московской Руси в течение большей части XVI века, т. е. до мрачной эпохи опричнины, которая скоро его затормозила. Несмотря на недостаток грамотности в народе, в первой половине этого века заметно довольно сильное движение письменности и целый ряд писателей, более или менее достойных внимания.

Мы видели, что это литературное движение в особенности было вызвано важными церковно-историческими явлениями, выступившими в конце XV и начале XVI века, а именно ересью так наз. жидовствующих и особенно вопросом о монастырском землевладении. Как самый крупный литературный деятель в эту эпоху выдвинулся даровитый, энергичный Иосиф Волоцкий своим «Просветителем», посланиями к разным лицам, а также своими наказами и Духовной грамотой, обращенными к братии его монастыря. Из учеников его и последователей наиболее плодовитым писателем явился Даниил, игумен Волоцкий, а потом митрополит Московский, от которого дошло до нас несколько десятков пастырских посланий и поучений. Мы имеем два сборника его поучений; из них один был составлен им самим под именем «Соборника», по образцу Иосифова Просветителя. В своих словах и поучениях Даниил вооружается против вольномыслия, от которого происходят ереси (особенно жидовствующие), и вообще против разных пороков и развращения нравов; причем частными ссылками и указаниями на св. отцов и учителей Церкви обнаруживает свою довольно обширную начитанность; но авторский его талант не равнялся его богословским познаниям и любви к книжному просвещению. Во главе писателей партии противной иосифлянам или монастырскому стяжанию стоял, как известно, Нил Сорский. От него дошли до нас только немногие поучительные послания и «Предание о жительстве скитском». В последнем он ясно, красноречиво изложил свои мысли об иноческом житии, постоянно подкрепляемые изречениями древних отцов и подвижников греческой церкви. Гораздо решительней выступил против монастырского землевладения последователь Нила Сорского известный князь – инок Вассиан Косой; от него дошло до нас небольшое полемическое сочинение, прямо озаглавленное им «Собрание на Иосифа Волоцкого». Как автор, Вассиан, очевидно, не обладал значительной литературной и богословской подготовкой.

Самое видное место в ряду русских писателей сего направления принадлежит человеку не русской народности, а именно знаменитому Максиму Греку. Первые литературные труды Максима на Руси были переводы с греческого. Он еще не знал ни русского, ни церковно-славянского языка и переводы эти готовил по-латыни своим русским сотрудникам, а те передавали их по-русски. Но потом Максим настолько овладел нашим книжным языком, что сам писал на нем и оставил после себя большое количество сочинений. По содержанию своему они весьма разнообразны. Живой, впечатлительный, как истый уроженец юга, Максим усердно отзывался почти на все вопросы и явления, волновавшие его современников или возникавшие тогда на Руси. Так мы встречаем у него статьи: во-первых, направленные против ереси жидовствующих, которая продолжала еще смущать многие умы; во-вторых, против латинян или собственно против Николая Немчина, который был доверенным врачом великого князя Василия Ивановича и делал попытки католической пропаганды; далее против Лютеровой ереси, особенно в защиту поклонения св. иконам, против магометанства или «Агарянской прелести», против «Армянского зловерия». Разного рода суеверия, поддерживаемые многими апокрифическими произведениями, побудили его писать критику на эти апокрифы или баснословные сказания священного характера; восставал он также против сильно распространенных тогда астрологических или звездочетных бредней; смело обличал пороки современников, в том числе и духовенства; писал поучения о благочестивом житии и исполнении своих обязанностей людям власть имущим, и решительно высказывался против монастырского землевладения. Последние статьи навлекли на него гонение, которое окончилось обвинением его в ереси и заточением. Неутомимый Грек отвечал своим обвинителям целыми оправдательными посланиями. Сочинения его в литературном отношении не высокого достоинства, так как написаны не совсем чистым и правильным русским языком и не всегда достаточно обработаны; но они блестят истинно европейской ученостью, которая была у него основана на классической почве и проникнута антисхоластическим духом гуманизма или эпохи Возрождения. Но иногда в своих воззрениях он отдавал дань веку и окружавшей его среде; например ношение татарской тафьи и турецких сапог он бичевал наравне с важными пороками, советовал за такой грех отлучать от св. причастия и т. п. Судя по значительному количеству дошедших до нас сборников сочинений Максима, они пользовались на Руси большим уважением и усердно переписывались.

Едва ли не самую крупную литературную силу Московской Руси XVI века представляет архиепископ Новгородский, а потом митрополит Московский Макарий, как известно, вместе с Сильвестром и Адашевым составлявший род триумвиата, знаменитого своим благотворным влиянием на молодого Ивана IV в блестящую пору его царствования. Макарий много трудился над упорядочением внешней обрядовой стороны в нашей Церкви, над устранением из нее всяких неблагочестивых обычаев и явлений, чему наглядным свидетельством служит известный Стоглав, в котором ему принадлежали и почин, и главная деятельность. Но более всего Макарий любил книжное дело. Из его собственных произведений дошло до нас небольшое количество красноречивых слов и поучений, относящихся преимущественно ко времени покорения Казани. Главное же его значение основано на собирании книжного материала и возбуждении многих делателей на литературной почве. По преимуществу сильный толчок он сообщил тому отделу духовной словесности, который посвящен был житиям святых.

Естественно, что вместе с распространением монашества и размножением монастырей на Руси росло и стремление к православию св. подвижников, особенно тех, которые положили начало какой-либо обители. Стремление это выражалось не только в составлении новых житий, но и в переработке или в обновленной редакции старых. Под влиянием возникшего в предыдущую эпоху украшенного риторического стиля и усиленного легендарного направления прежние более простые и более правдивые сказания о св. подвижниках переделывались на более украшенные как по изложению своему, так и по содержанию. Для последней стороны обыкновенно служили легенды о посмертных чудесах святого. На поприще русской агиографии в последней четверти XV и в первой половине XVI века заслуживают внимания, во-первых, труды старца Паисия Ярославова, некоторое время игумена Троицкой лавры, сотоварища Нила Сорского на соборе 1553 года в борьбе с защитниками монастырского землевладения: ему принадлежит любопытное сказание, или летопись, о Спасокаменном монастыре (в Кубенском краю), составленные на основании старых монастырских записок и устных преданий. Далее выдаются: житие Пафнутия Боровского, написанное его пострижен-ником, ростовским архиепископом Вассианом, братом Иосифа Волоцкого, и житие соловецких угодников Зосимы и Саватия. Сие последнее служит наглядным примером указанного стремления к украшенному изложению и легендарным дополнениям. Инок Соловецкого монастыря Досифей, по благословению новгородского архиепископа Геннадия, составил житие Зосимы и Саватия. Досифей сам был учеником Зосимы и при том пользовался рассказами об этих угодниках сподвижника их старца Германа; следовательно, составленное им житие носило черты достоверности и правдивости. Но оно было написано слишком просто и слишком «грубо» по понятиям того времени; Досифей не решался представить свой труд владыке и искал человека, который мог бы его писание украсить надлежащим образом. Такового он нашел в Феропонтовой обители в лице заточенного там бывшего киевского митрополита Спиридона, и последний действительно украсил житие цветами риторики; тогда оно было представлено Геннадию и удостоилось его одобрения. Но обработка этого жития продолжалась и после того: один из соловецких игуменов первой четверти XVI века, Вассиан, дополнил его рассказами об иных чудесах; а около половины сего века игумен Филипп (потом знаменитый митрополит Московский) прибавил еще новые чудеса.

Толчок, данный русской агиографии митрополитом Макарием, находился в связи с церковными соборами 1547 и 1549 годах. На этих соборах, как известно, совершена была общецерковная канонизация многих русских подвижников, дотоле местночтимых. Но мало было признать святым такого-то подвижника; надобно было установить ему празднество с чтением его жития и пением канонов при церковном богослужении. По поручению митрополита началось деятельное собирание по епархиям и приведение в известность всякого рода записок и преданий о русских чудотворцах, пользовавшихся почитанием. Собранный материал подвергался пересмотру, приведению в порядок и дальнейшей обработке; причем и существовавшие уже прежде жития переделывались и дополнялись согласно новым требованиям агиографического искусства. Сочинение канонов и обработка житий поручались людям (преимущественно из иноков), обладавшим способностью писать витиеватым, украшенным стилем. Большую часть – если не все – старых и ново-написанных житий (приблизительно до половины XVI века) митрополит Макарий внес в свой огромный сборник, известный под именем Великие Четьи-Минеи. Уже будучи архиепископом Новгородским, он усердно собирал сказания о русских святых; для чего, как говорит в предисловии к своему сборнику, и сам трудился, и нанимал многих писарей, не щадя на них серебра и всяких издержек. В своих Четьи-Минеях Макарий помещал русские жития и духовные повести наравне с житиями греческих святых и Отцов Церкви вместе с похвальными им словами, а также со многими их творениями, существовавшими в славянских переводах. Содержание сего сборника большей частью распределено по тем месяцам и числам, в которые праздновалась память святого. Таким образом, эти Макарьевские Минеи, заключая в себе собранную воедино значительную часть древнерусской письменности, представляли для своего времени род духовно-литературной энциклопедии и давали обширный материал для чтения русским людям.

Сильное оживление и распространение агиографического отдела русской письменности около половины XVI века наглядно отразилось на содержании дошедших до нас рукописных сборников. Дотоле жития святых встречаются в них довольно редко; с этого же времени они стали преобладать над другими отделами письменности и сделались предметом усердной переписки; причем переписчики впоследствии не стеснялись требованием точности и часто сокращали или дополняли их по своему усмотрению. Отсюда явилось большое разнообразие в редакциях одних и тех же житий по разным их спискам. В ту же Макарьевскую эпоху окончательно выработались общие приемы и правила для составления житий и прославления подвижников, именно те приемы, которые сообщили последующей агиографии такое утомительное однообразие и малосодержательность. Тут менее всего обращалось внимания на воспроизведение достоверных и местных черт из жизни подвижника; жизнь его передавалась общими туманными и витиеватыми выражениями, а главное внимание обращалось на собирание и передачу легенд о посмертных чудесах, преимущественно о разных исцелениях при гробе святого; на этих чудесах, конечно, основывалось и большее или меньшее его почитание среди населения, т. е. большее или меньшее стечение богомольцев, столь желанное для местного монашества или клира. Таким образом, русская агиография XVI века представляет значительный упадок сравнительно с более древними житиями, особенно до-Пахомиевой эпохи, житиями более правдивыми и безыскусственными. Доказательство тому представляют те немногие агиографические произведения, которые дошли до нас и в древнейшем своем виде, и в более поздней редакции или в переделке. Наглядным примером такой переделки служит, например, житие новгородского юродивого Михаила Клопского. Макарий, в то время новгородский владыка, был недоволен его житием, весьма просто изложенным. В Новгород случайно приехал из Москвы боярский сын Василий Тучков для сбора ратников; это был человек книжнообразованный и искусный в писании. Владыка упросил его «написать и распространить житие и чудеса» Михаила, о чем Тучков сам рассказывает в послесловии к сему житию. Современники остались очень довольны его переделкой. Наполнив житие общими риторическими местами, биограф сократил в нем некоторые более исторические черты древнейшей редакции, а развил по преимуществу легендарную часть жития, причем впал в анахронизмы и другие ошибки.