Текст книги "Царская Русь"

Автор книги: Дмитрий Иловайский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)

Иностранцы, наблюдавшие русских ратников, удивляются их физическому закалу и терпению, с которыми они переносили всякие труды и лишения, т. е. голод, холод, усталость и т. д. К этому закалу, впрочем, русские люди с детства приготовлялись своим суровым, можно сказать спартанским, воспитанием. О продовольствии своей армии правительство заботилось очень мало; только иногда в лагерь доставлялся хлеб на казенный счет; разумеется, старались собирать съестные припасы с местных жителей; но по редкости населения, особенно в пограничных краях, и при опустошениях, производимых войной, такие сборы были слишком недостаточны. Поэтому главным средством продовольствия служили те запасы, которые ратные люди брали с собой из дому; обыкновенно они рассчитывали на несколько месяцев, и кроме того, если было возможно, подвозились на театр войны из дворянских имений их холопами или крестьянами. Обычную пищу простых ратных людей составляли сухари и толокно, т. е. поджаренная овсяная мука, разведенная водой; лук и чеснок служили им любимой приправой. Помещик имел с собой запасы ветчины или другого какого копченого или соленого мяса, соленой и сушеной рыбы, круп, пшеничной муки, соли, сыру и т. п. В его вьюке находились медный котелок и прочая походная посуда; а трут и огниво давали ему возможность развести огонь на привале. В случае нужды господин довольствовался тем же, что ели его слуги; если он съедал их скудные запасы, то слуги иногда голодали по нескольку дней. Точно так же неприхотливы были русские люди и относительно своего помещения; начальники имели палатки, а простые ратники делали себе шалаши из прутьев и покрывали их войлоками; иногда пригибали к земле ветви кустарника, раскидывали над ними свои епанчи и таким образом укрывались от непогоды. Один иноземец (Ад. Климент) приблизительно такими риторическими чертами изображает закал русских ратников: «Эти люди невероятно способные терпеть стужу и голод. Когда земля белеет глубокими снегами и закоченела, скованная жестоким морозом, наш Сармат, разостлав свою епанчу на сучьях с той стороны, откуда свирепствует ветер или метель, разводит небольшой костер. Обитатель снегов, он добывает воду из замерзшей речки и, смешав ее с овсяной мукой, устраивает свое пиршество. После такого роскошного ужина он ложится у огня, распростершись на окоченелой почве. Сия почва служит ему периной, а пень или камень изголовьем». Разумеется, наиболее знатные и богатые начальники брали с собой в поход многих холопей, обильные съестные припасы и располагались в просторных украшенных шатрах; к своему столу они нередко приглашали своих подчиненных.

Как терпеливы и неприхотливы были люди, такими же качествами отличались и их кони. Обыкновенно это были мерины небольшого роста, но крепкие и чрезвычайно выносливые. На походе они довольствовались подножным кормом. Поэтому когда войско становилось лагерем, то оно занимало большое пространство, оставляя между палатками и шалашами пустые места для пастьбы лошадей. Они были не подкованы, на легких уздах; могли без отдыха бежать 7 или 8 часов; могли не иметь никакого корму по целым суткам и все-таки служили до 20-летнего возраста.

Русские всадники, по восточному обычаю, сидели на высоких седлах с короткими стременами, так что легко могли оборачиваться во все стороны и натягивать лук; зато при слишком согнутых ногах редко выдерживали сильный удар копья и не падали на землю. Шпоры были только у немногих, а для принуждения коня служила ременная плеть, висевшая на мизинце правой руки. Конец повода зацеплялся за палец левой руки. Иностранцы с похвалой отзываются об искусстве русских, с которым они в одно и то же время держат в руках саблю, лук, узду и плеть и управляются с ними в сражениях. Некоторые иностранцы (наприм., Гваньини) также удивляются телесной силе московских ратников и не советуют схватываться с ними в рукопашную борьбу, ибо между ними часто встречаются такие, которые в одиночку без всякого оружия выходят на медведя и одолевают его. У ратников не было недостатка ни в храбрости, ни в чрезвычайной преданности своему государю. И однако, те же иностранцы очень неодобрительно отзываются о боевых качествах русского войска вообще. Оно отлично обороняло укрепленные места благодаря своей стойкости; умело также и брать их с помощью пушек или продолжительной, упорной осады; но в открытом бою, в чистом поле не могло равняться с своими западными соседями, потому что слишком отстало от них в военном искусстве. Недостаток этого искусства оно старалось заменить числом, подобно всем восточным ополчениям, состоящим преимущественно из конницы. При нападении русская конница, испуская оглушительные крики, бросалась на неприятеля беспорядочной толпой и старалась подавить его первым натиском; но не выдерживала долгой схватки, и если встречала дружный отпор, то возвращалась назад. Герберштейн замечает о нашей коннице, что, вступая в битву, она как бы говорила неприятелям: «бегите или мы побежим». Тот же наблюдатель прибавляет, что в случае неудачи русский ратник все свое спасение полагает в быстром бегстве, но если он захвачен неприятелем, то не защищается и не просит пощады, а молча покоряется своей участи; тогда как турок в таком случае бросает оружие, умоляет о жизни и протягивает руки вверх, как бы предоставляя связать себя и обратить в рабство; татарин же, напротив, сбитый с коня, продолжает отчаянно обороняться зубами, руками и ногами до последнего издыхания. Конечно, этот отзыв о характере трех народов справедлив только в своей основе, но вообще является преувеличением. Сравнительно с конницей, более стойкости в открытом бою обнаруживала русская пехота; в особенности она дралась хорошо, если могла воспользоваться какой-либо опорой, например лесом, оврагом, обозными телегами и т. п.

Итак, русская рать XVI столетия, превосходившая боевыми качествами азиатские и вообще восточные народы, по отношению к западным европейцам представляла, собственно, превосходный материал, которому недоставало только обработки, чтобы не уступать в военном отношении никому в мире. Русское племя по характеру своему одно из самых воинственных на земном шаре. Эту черту оно, несомненно, доказало своей долгой историей, наполненной многими и упорными войнами, добровольными подвигами удали и молодечества по отношению к соседям и своей постоянной готовностью вступить в борьбу с кем бы то ни было. Та же черта ясно сказывалась (и сказывается) в наклонности русского человека по всякому поводу давать волю своим рукам; известно также, что жестокий кулачный бой всегда составлял любимую забаву русской молодежи; по свидетельству одного иноземца первой половины XVI века, этот бой иногда делался до того горячим и упорным, что на месте оставалось несколько мертвых тел. Воинственность сказалась и в наших богатырских былинах, и в древнем народном обычае решать свои споры «полем», т. е. судебным поединком, который только во второй половине XVI века стал выходить из употребления благодаря церковному осуждению и усложнившемуся гражданскому процессу (особенно допущению наемных бойцов). А что касается до другого качества, необходимого для хорошей боевой армии, до способности к строгому подчинению или к т. наз. дисциплине, то и это качество Русский народ доказал целой своей историей. Но Московское правительство в XVI веке, при всех своих заботах об умножении военнослужилого сословия, о введении огнестрельного оружия (огненного боя), об укреплении городов и т. п., все еще не пришло к сознанию о необходимости постоянных военных упражнений и постоянного, сколько-нибудь правильного обучения ратному строю. В мирное время ратные люди часто собирались на сторожевую службу и на смотры; но не видно, чтобы они обучались военным построениям, правильным, быстрым движениям и оборотам, а также и самому искусству владеть оружием. Не видно также и особого старания о введении единообразного вооружения в разных частях. Сам Иван IV, столь много воевавший и обнаруживший помянутые выше заботы, по-видимому, совсем не радел о сколько-нибудь сносном обучении войска и систематической. подготовке его к бою, ограничиваясь в этом отношении старыми отжившими приемами и ратными обычаями, на которые более всего наложила свою печать татарская эпоха, татарское влияние. Для развития боевых качеств и чувства воинской чести недоставало также и достаточных поощрений, т. е. хорошей системы повышений и наград за отличия. Начальным людям за успешное дело давались золотые монеты или медали и куски шелковых материй на платье, – вот обычные немногие награды того времени, за исключением, конечно, земельных пожалований^{79}.

* * *

С окончательным отделением западнорусских епархий в особую митрополию в XV веке, число восточнорусских или московских епархий простиралось до осьми; Московско-Владимирская, Новгородско-Псковская, Ростовская, Суздальская, Муромо-Рязанская, Тверская, Коломенская, Пермско-Вологодская; девятую ставила Сарская, или Сарайская, так как с разрушением Сарая епископ Сарский и Подонский переселился в Москву на Крутицы и не имел особой епархии, а владел рассеянными в разных местах монастырями и имуществами. В XVI веке из вновь завоеванных земель на средней и нижней Волге образовалась десятая епархия, Казанская. При учреждении патриаршества, как мы видели, Псковская епархия была выделена из Новгородской, устроено еще несколько епископских кафедр, некоторые прежние епископии возведены в достоинство архиепископий, а прежние архиепископии в митрополии.

Учреждение патриаршества имело более внешнее значение. Оно окончательно установило полную автономию Русской церкви или ее независимость от Константинопольского патриарха и возвысило Московского первосвятителя на степень, равную с древними восточными патриархами. Но внутренняя зависимость нашей иерархии от верховной власти не только не изменилась, а еще более упрочилась с развитием царского самодержавия. При таком развитии власть московского митрополита, а потом патриарха по отношению к другим русским епископам была незначительна и имела только характер старшинства. Высшим духовным авторитетом на Руси, как и в прежние века, представлялся съезд или собор иерархов. Московский митрополит был естественным председателем на соборе, а за его отсутствием или при выборе нового митрополита место председателя занимал старший по нем иерарх, преимущественно архиепископ Великого Новгорода. Совершившееся недавно объединение государственное, конечно, вызывало настоятельную потребность и в более тесном объединении церковном, ибо в эпоху удельной раздробленности областная иерархия неизбежно вырабатывала многие черты местных отличий и неодинаковых обычаев. Поэтому мы видим, что в XVI веке особенно часто собираются церковные соборы, и собираются, очевидно, по желанию самой государственной власти. Кроме разных вопросов, касавшихся внутреннего благоустройства Русской церкви и упорядочения ее обрядовой стороны (примером чему в особенности служит собор Стоглавый), соборы эти созывались частью по вопросу о поземельных владениях духовенства, поднятому в конце княжения Ивана III, частью по поводу разных ересей, которым толчок дало известное движение так наз. жидовствующих.

Что касается до вопроса о праве духовенства владеть населенными землями, против которого восставали Нил Сорский и его последователи, то, несмотря на вышеуказанные попытки Ивана III и Ивана IV к ограничению итого права, в конце концов оно осталось почти непоколебимым. Иосифу Волоцкому и его ученикам нетрудно было отстоять вообще церковное и в частности монастырское землевладение потому, что оно наиболее соответствовало условиям и потребностям Московского государства, русской общественности и религиозности того времени. Точно так же характер внутреннего управления и церковного суда в каждой епархии вполне соответствовал современному гражданскому строю. Так, на службе при архиерее мы видим множество светских людей, каковы: бояре, дети боярские, дьяки, подьячие и целый сонм низших служебных служителей, т. е. приветчиков, доводчиков и проч. В делопроизводстве здесь укрепилось то же приказно-дьяческое начало, как и в других отраслях государственного управления. Низшее духовенство, т. е. священники и монахи, составляют по отношению к архиерею сословие тяглое, обложенное в его пользу разными податями и поборами. Но меж тем как городские и сельские священники безропотно подчинялись архиерейскому тяглу, сколько-нибудь значительные монастырские общины нередко стремились освободиться от епархиальной власти и поставить себя под непосредственное покровительство самого царя. Наглядный пример такого стремления мы видели в деятельности Иосифа Волоцко-го. Архиереи по-прежнему творят в епархии свой суд и собирают свои доходы посредством десятильников, которые прежде избирались из архиерейских бояр, а в XVI веке назначаются из архиерейских боярских детей; своим боярам и детям боярским архиереи раздавали поместья из церковных земель; кроме того, они пользовались известной частью от судебных пошлин. В XVI веке при развитии Московской государственности, верховная власть обратила свое внимание на служилых архиерейских людей и ограничила прежнюю самостоятельность архиерейского двора. Так, уже в Столглавом соборе были изданы постановления, вследствие которых назначение архиерейских бояр и дьяков стало происходить с царского утверждения, и они, таким образом, входили уже в общий состав государственных чиновников. Стоглавый собор строго предписал архиерейским десятильникам ограничиваться своими полицейскими обязанностями и не вмешиваться в дела собственно духовные, например в наблюдение за церковным благочинием, для которого учреждены были особые поповские старосты. Но предписания эти часто не исполнялись, и вообще низшее духовенство, особенно белое, много страдало от притеснений и вымогательств со стороны десятильников и их слуг, этого мирского воинства, состоявшего на службе архиереев.

Белое духовенство, при недостатке грамотности, еще не могло получить характер отдельного, наследственного сословия, а набиралось по-прежнему из вольных людей, обученных грамоте. Прихожане обыкновенно сами выбирали себе какого-либо мирянина в священники и за своей порукой представляли его архиерею для наставления. Для сего кроме грамотности требовались известный возраст, именно не менее 30 лет (дьякону не менее 25 лет), и некоторые нравственные качества, т. е. чтобы избираемый не был пристрастен к пьянству, игре в зернь и не был судим за уголовные преступления и т. п. Приходская община обязывалась доставлять избранному ей священнику и церковному причту известное количество съестных припасов, пахотной земли и лугов. Но духовенство церквей кафедральных и вообще соборных не подлежало выбору мирян, а назначалось непосредственно высшей духовной властью и получало на свое содержание, как ругу, т. е. определенное жалованье и довольствие из казны, так и земельные наделы или разные церковные доходы и пошлины.

Сильный толчок, данный историческими обстоятельствами к размножению русских монастырей в эпоху татарского владычества, продолжал действовать с той же силой и в эпоху последующую. Числом вновь основанных обителей (насчитываемых до 300) эта эпоха даже превосходит предшествующую. Главные причины размножения монастырей были приблизительно те же, что и прежде, а именно: развитие аскетизма и стремление к подвигам благочестия, возбуждаемое соревнованием к прославленным святым инокам, идеальное представление об иночестве как об ангельском чине, с одной стороны, и желание найти тихий спокойный приют от мирских тягостей и бедствий – с другой. Но более всего этому движению способствовала та легкость и беспрепятственность, с которой возможно было всякому иноку уйти из какой-либо обители в глухую, никем не занятую, по преимуществу лесную пустыню, там срубить себе келию или часовню. К такому отшельнику потом присоединялось несколько других иноков, и вот основание новому монастырю уже положено; он начинал расширяться и процветать, в особенности если удавалось найти ему покровителей и вкладчиков или выхлопотать себе разные пожалования и льготы у правительства. Богатые и знатные люди, не говоря уже о князьях и лицах царствующего дома, нередко основывали свои монастыри, обеспечивали их земельными имуществами и ругой. Большие и знаменитые обители часто высылали от себя как бы колонии, т. е. заводили в своих обширных владениях новые монастырьки, во всем себе подчиненные. Впрочем, иногда вновь основанные пустыни, чтобы найти себе защиту от притеснений и помощь в средствах существования, сами приписывались к большим монастырям, т. е. подчинялись им. Место для основания нового монастыря иногда обозначалось явленной иконой, которую внезапно находили на дереве в лесной чаще. Впрочем, далеко не все подобные начинания приводили к успешному окончанию дела. Многие вновь основанные монастырьки, не поддержанные благочестивыми ревнителями, или по небрежению своих основателей, или по другим неблагоприятным обстоятельствам, существовали недолгое время, и поселившиеся в них иноки расходились в разные стороны. Привычка к бродяжничеству, вместе с употреблением крепких напитков, по-прежнему составляла оборотную сторону нашего монашества, несмотря на неоднократные запрещения и осуждения со стороны духовной и светской власти. Так, по этому поводу на Стоглавом соборе от самого царя сделано было следующее заявление: «Старец по лесу к («лью поставит или церковь срубит, да пойдет по миру с иконою просить на сооружение, и у меня земли и руги просить, а что собрав то пропьет, а в пустыне не в Бозе совершается, а как прежние пустыни о Бозе строили преподобнии отцы прежние, вселялись в пустынях утаяся миру, не тщеславием, и великие труды полагали руками своими» и пр.

Хотя в укоризнах Ивана IV, неоднократно обращавшихся к монашеству, слышится обычный преувеличенный припев, что прежде все было лучше, однако на сей раз предпочтение старине оправдывается и самым историческим сравнением двух эпох. Если со второй половины XV века до конца XVI число вновь основанных в Северо-восточной Руси монастырей является гораздо большим, зато, по общественному положению и по своей славе, мы почти не находим таких, которые могли бы равняться с Троице-Сергиевым, Кирилло-Белозерским, Соловецким и некоторыми другими, возникшими в татарскую эпоху. Только одна обитель, по своему значению, приблизилась к названным сейчас средоточиям русского иночества. То был монастырь Иосифов Волокамский, а рядом с ним некоторой известностью в свое время пользовался Даниил Переяславский (Переславля Залесского). Оба их основателя, Иосиф Волоцкий и Даниил Переяславский, были постриженники Пафнутиева Боровского монастыря. (Сей последний сиял славой своего основателя и подвижника Пафнутия; но его устроение, подобно Соловецкой обители, относится к концу предыдущей, т. е. татарской эпохи.) Оба они пользовались особым покровительством и почитанием великого князя Василия Ивановича. Так, Даниила Переяславского он призывал в воспреемники своих сыновей, Иоанна и Юрия. Иосиф Волоцкий и его ученики, как известно, особенно выдвинулись своей борьбой с ересью жидовствующих и своей защитой монастырского земледелия. Из Иосифова монастыря вышли потом и такие видные иерархи XVI века, как московский митрополит Даниил, казанский архиепископ Гурий, коломенский епископ Вассиан Топорков, тверской Акакий, рязанский Леонид и некоторые другие.

Из монастырей, основанных в эту эпоху, заслуживают упоминания в самой Москве и ее окрестностях: Новоспасский (куда Иван III перевел придворный Спасский монастырь), Николаевский на Угреиш, Новодевичий, созданный Василием Ивановичем в память взятия Смоленска. В Тверском краю: Троицкий Колязинский, основанный преподобным Макарием близ города Кашина, на земле знатного человека Ивана Коляги, который сам постригся в этом монастыре и сообщил ему свое имя; Троицкий Селижаров при слиянии Селижаровки с Волгой. В Смоленском Святотроицкий Болдинский, основанный близ Дорогобужа препод. Герасимом при в. князе Василии Ивановиче. Под Казанью в память павших под ней русских воинов основан Иваном IV Успенский Зилантов. В Новгородско-Псковской земле: Троицкий Александро-Снирский, основанный преподоб. Александром близ реки Свири, в княжение Василия III; Тихвинский Успенский, устроенный повелением Ивана IV на месте явления Тихвинской иконы Богоматери; Сырков, на реке Веряжи, сооруженный богатым новгородцем Сырковым в честь Сретения иконы Владимирской Богородицы; Псково-Печерский, как мы видели, новоустроенный известным московским дьяком Мисюрем Мунехиным. В Двинской облает Антониев Сийский, основанный преподобным Антонием, который был родом из местных крестьян. В Белозерском краю явилась Нилова пустынь, устроенная на реке Соре Нилом Майковым, известным противником монастырского землевладения и проповедником скитского жития, а в Вологодском Корнилиев-Комельский, основанный также в конце XV или в начале XVI века ростовским уроженцем Корнилием Крюковым. Оба подвижника, Нил Сорский и Корнилий Комельский, вышли из знаменитого Кирилло-Белозерского монастыря, который в той стороне служил рассадником иночества. В Пермском краю, при впадении речки Пыскорки в Каму, усердием фамилии Строгановых был. сооружен Преображенский Пыскорский монастырь, а в Вятском – Трифонов Успенский; на построение последнего жители Вятки просили разрешения у царя Ивана IV на том основании, что если кто в старости или болезни пожелает постричься, то негде, так как у них совсем не было монастырей.

Почти все сколько-нибудь значительные монастыри русские по своему внутреннему устройству были общежительные, за исключением епархии Новгородской; но и там Макарий, в бытность свою архиепископом Великого Новгорода, старался ввести общежитие, что ему и удалось до некоторой степени. Иногда основатель и игумен вновь учрежденного монастыря, по примеру Феодосия Печерского, Кирилла Белозерского, Ефросина Псковского, писал для него устав, снабженный более или менее строгими правилами, касавшимися церковной службы, трапезы, братских трудов, монастырского хозяйства и других сторон иноческого быта. Таковы уставы Иосифа Волоцкого, Нила Сорского, Корнилия Комельского, Герасима Болдинского и некоторые другие. Но сама жизнь вырабатывала общие черты монастырского быта независимо от сих уставов. В общежительных монастырях хотя во главе общины стоял игумен и настоятель и ничто не должно было совершаться без его благословения, однако власть его была ограничена соборными старцами, которые составляли при нем монастырский совет, а хозяйственная часть сосредоточивалась в руках келаря. Последний ведал монастырскими вотчинами, доходами и всякими сборами, для чего имел многих помощников, а для управления селами под его ведением состояли посылаемые туда особые старцы, называвшиеся «посельскими», или «приказными». Все эти власти были выборные, т. е. выбирались самой монастырской общиной. Только в обители, состоявшие под непосредственным царским покровительством, игумен назначался самим царем. Хотя прием в монастырскую братию был свободный, но обыкновенно принимались только те, кто вносил известный «вклад» деньгами и другим имуществом; а принятые без вклада «Бога ради» не считались действительными членами монастырской общины. Эти-то последние и составляли бродячий элемент, нередко переходя из одного монастыря в другой. Стоглав, однако, предписывает принимать иноков, постриженных в другом монастыре и «приходящих с верою и со страхом Божиим», а вновь поступающих постригать, не требуя от них за то никакой денежной платы. Вооружаясь против пьянства, Стоглав запрещает держать в монастырях горячее вино, хмельное пиво и мед, но не возбраняет фряжские вина и умеренное питие и, кроме того, дозволяет послабление для князей, бояр и дьяков, которые постригаются в немощах или при старости и дают великие вклады, села и вотчины: их можно не принуждать к хождению в трапезу, а допускать им ядение по келиям; для них следует держать разные квасы, сладкие (медвяные, черствые и кислые) и не возбранять присылки им от родственников. Это послабление получило потом широкое применение в эпоху опричнины, когда многие знатные люди постригались по принуждению или сами искали в монастырях убежища от опал и казней. Поэтому Иван IV в своем известном послании к игумену Кирилло-Белозерскому Козьме не совсем был прав, укоряя г го и братию в отступлении от древних монашеских правил ради Ионы Шереметева и других знатных постриженников. Такое отступление было ранее предрешено им самим вместе с отцами Стоглавого собора.

Тот же Стоглав обнаруживает, что разные другие злоупотребления и дурные обычаи, несмотря на неоднократное воспрещение, продолжали существовать в XVI веке. Например, еще на Московском соборе 1503 года запрещено было совместное житие чернецов и черниц в одной обители. Стоглавый собор заявил, что это правило соблюдается далеко не везде, и вновь запретил существование таких мужеско-женских монастырей. Однако и после того изредка встречается несоблюдение сего правила.

Каковы бы ни были недостатки русского монастырского быта в ту эпоху, с его слишком материальными и экономическими интересами, наше монашество представляло все-таки могучую духовную силу в лице лучших своих представителей. Сами иноземцы, писавшие о России того времени, при всем старании своем указывают на темные стороны нашего быта, нередко отдают справедливость глубокому религиозному чувству и аскетизму русских монахов. Монастыри наши еще продолжали быть главными хранителями книжного образования, рассадниками грамотности и некоторых искусств (напр. живописи или собственно иконописи). Их хозяйственная деятельность представляет также некоторые хорошие черты, сравнительно с тою же деятельностью других классов общества; монастырские села и деревни были наиболее зажиточные благодаря не одним льготам, которые выхлопатывали себе монастыри, но также их домовитости и усердию в защите своих крестьян от разных обид и притеснений. Большие монастыри воздвигали каменные храмы с дорогой утварью и окружали себя прочными каменными стенами, так что некоторые из них оказались достаточными не только для охраны монастырских богатств от внутренних врагов, т. е. разбойников, но и для обороны от внешних неприятелей, следовательно приобрели характер надежных государственных оплотов, каковыми особенно явились Псково-Печорский, Троицкая лавра, Соловецкий монастырь, Колячин, Тихвинский и некоторые другие. А на далеких северных и восточных окраинах монастыри продолжали быть передовыми двигателями русской колонизации и русского православия между финскими и чудскими народцами. На последнем поприще в XVI веке особенно известны два подвижника: преподобные Феодорит и Трифон, просветители лопарей, достойные подражатели св. Стефана Пермского.

Первыми насадителями христианства посреди диких обитателей Лапонии, по всей вероятности, были иноки ближайшей к ней Соловецкой обители, которая имела земли и вотчины на западных побережьях Белого моря. Уже в первой половине XIV столетия некоторые новообращенные лопари неоднократно обращаются и в Москву к государю, и к Новгородскому владыке, как к своему епархиальному архиерею, с просьбой прислать им священников и антиминсы для их крещения и для совершения божественной службы; просят также о построении церквей. Из таких соловецких иноков-миссионеров особенно выдвинулся своими подвигами Феодорит, ростовский уроженец, который на устье реки Колы устроил собственный монастырь во имя Троицы и дал ему общежительный устав. Отсюда он проповедовал Евангелие окрестным лопарям на их родном языке, на который перевел некоторые молитвы. Но иноки собственного монастыря изгнали его за строгость, с которой он требовал от них исполнения монастырских правил. Феодорит потом был некоторое время игуменом суздальского Евфимиева монастыря; а в 1557 году был отправлен Иваном IV в Константинополь за подтвердительной патриаршей грамотой на царское венчание. Последние годы свои он провел в вологодском Прилуцком монастыре и оттуда дважды предпринимал странствование в Лапонию для продолжения там своих апостольских подвигов. Другой проповедник Евангелия и современник его Трифон, торжсковский уроженец, проник еще далее в страну дикой Лопи, где не раз жизни его угрожала опасность от его главных противников лопарских жрецов или так называемых кебупов. На реке Печенге он основал небольшую обитель тоже во имя Троицы. Он побывал в Москве, и тут в 1556 году выхлопотал у Ивана IV для Печенгского монастыря жалованную грамоту на разные земли, рыбные ловли и другие угодья. Продолжая свои миссионерские труды, Трифон дожил до глубокой старости.

Оба эти подвижника начали свою просветительскую деятельность в то время, когда Новгородскую архиепископскую кафедру занимал знаменитый потом митрополит Макарий, который и сам много трудился для борьбы (грубыми суевериями у финских народцев, рассеянных но его обширной епархии и, несмотря на давнее обращение в христианство, упорно державшихся многих языческих обрядов и верований. В этом отношении любопытна его окружная грамота 1534 года, обращенная к священникам Вотской пятины, отправленная к ним с домовым иеромонахом владыки Ильею и двумя владычными боярскими детьми. Из этой грамоты узнаем, что населявшие (Ию пятину инородцы, Чудь, Ижора и Корела, вместо христианских храмов продолжали ходить в свои прежние мольбища, приносили там языческие жертвы; поклонялись деревьям и камням; к новорожденным призывали жрецов или так наз. арбуев, которые и давали им имена; умерших хоронили в лесах и курганах; браки заключали без церковного венчания и т. п. Укоряя местных священников за их нерадение к своей духовной пастве, владыка приказывает им, собрав своих прихожан, вместе с иеромонахом Ильею выжигать языческие мольбища и заповедные деревья, кропить освященной водой жилища и жителей, наставлять их в вере, а непокорных арбуев передавать боярским детям для препровождения в Новгород на суд церковный и гражданский. Илья, по-видимому, успешно исполнил возложенное на него поручение, объехал многие вотские погосты, воспрещал языческие обряды, восстановлял православие и крестил некрещен-пых. Но в действительности, конечно, не так легко было побороть старые народные привычки и верования, и они продолжали существовать. О том свидетельствует другая окружная грамота, посланная спустя лет двенадцать преемником Макария, владыкой новгородским Феодосием, к духовенству той же Вотской пятины с софийским соборным священником Никифором и двумя детьми боярскими. Эта грамота повторяет те же укоризны и предписывает те же меры для истребления язычества^{80}.