Текст книги "Царская Русь"

Автор книги: Дмитрий Иловайский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 54 страниц)

Предыдущие короли, особенно Ягелло и Александр, с великою щедростью раздавали вельможам и шляхте королевские имения в державство или в пожизненное владение; но так как власти своевременно не наблюдали, чтобы эти имения по окончании срока возвращались в королевскую казну, то они и переходили к наследникам временных владетелей. Королевская казна, таким образом лишилась доходов, предназначенных на содержание войска и двора. Уже давно шел вопрос о строгой ревизии или проверке владельческих актов и возвращении упомянутых земель в казну, но только Сигизмунд решил привести в действие эту проверку и отобрание имуществ на основании книг коронной метрики, о чем состоялось постановление на сейме 1535 года. Кроме того, Сигизмунд решил произвести общую проверку шляхетских привилегий и статутов (так называемая «экзекуция прав»), а также восстановил некоторые налоги, между прочим пошлину с выводимого на продажу шляхетского рогатого скота или «воловщину», от которой освободил шляхту король Александр. Следствием этих мер было сильное неудовольствие, поведшее к открытому бунту или рокошу. В 1537 году, когда воевода молдавский Петрило, поддерживаемый австро-венгерским королем Фердинандом, грозил Польше новою войною, Сигизмунд объявил шляхте общий поход или посполитое рушение, и сборным пунктом назначил город Львов. Действительно, посполитое рушение собралось в большом количестве; число всего войска простиралось до 150 000. Но шляхта прибыла сюда совсем не для битв с неприятелями; она носилась с грамотами своих прав и привилегий и составляла бурные сходки, на которых шумели разные ораторы, защитники шляхетских вольностей; кричали о том, что шляхта не обязана на свой счет идти в поход за пределы государства. Тайным двигателем этого рокоша был коронный маршалок и воевода краковский Петр Кмита, клеврет королевы Боны. Но тут же раздавались голоса против королевы, обвинявшие ее в том, что она мешается во все дела, особенно в назначение государственных сановников, а в своих обширных имениях сажает старостами и управляющими чужеземцев, которые притесняют местных шляхетских обывателей. Упрекали также королеву за дурное воспитание, которое она дает своему сыну, будущему королю, окружая его женщинами и плясунами. Главным образом, шляхта требовала отменить воловщину и ревизию владельческих актов. Напрасно король сделал уступки и отложил окончательное решение спорных пунктов до следующего сейма. Шляхта продолжала шуметь и отказывалась от похода. Глубоко оскорбленный и униженный, Сигизмунд принужден был распустить ее по домам. Вся ее воинственная деятельность на сей раз ограничилась потреблением домашней птицы в окрестностях Львова, почему это посполитое рушение и получило насмешливое прозвание куриной войны.

Уже давно польская шляхта с завистью смотрела на значение и богатства, скоплявшиеся в руках высшего духовенства, на свободу его земельных имуществ от военных повинностей, на слишком широкую сферу духовных судов и вела постоянную борьбу с десятинами, от которых духовенство не хотело освободить шляхетских имений. Польская церковь в те времена сохраняла более самостоятельности от папской курии, нежели какая-либо другая, и короли почти самовластно распоряжались раздачей епископств. Но сребролюбивое вмешательство Боны в эту раздачу размножило число прелатов, не отличавшихся образованием и строгими правилами, вообще мало достойных своего звания и возбуждавших против себя много недовольных. Неудивительно, что это же самое духовенство не обнаружило ни искусства, ни энергии, когда пришлось вступить в борьбу с распространившейся тогда церковной реформацией.

Процветавшая с XV века в западной Европе эпоха Возрождения наук и искусств коснулась и Польши с Литвою, чему особенно способствовал обычай знатной молодежи доканчивать свое образование в заграничных университетах и академиях. Там напитывались они все более и более забиравшими силу идеями итальянских и немецких гуманистов, а вместе с тем привыкали несочувственно, критически относиться к некоторым сторонам католической иерархии и церкви. Когда же на сцену выступили Лютер, Цвингли, Кальвин и другие реформаторы, то, естественно, в Польше и Литовской Руси их идеи также нашли сочувствие со стороны поколения, воспитавшегося под влиянием гуманизма. В Польше и Литве уже существовали гуситские общины чешских и моравских братьев, учение которых нашло здесь приют после гонений в собственной земле. Эти общины прола-гали дорогу и новым реформационным идеям. Вторжению реформаций в польско-литовские страны много помогли также тесное соседство и политическая связь с Прусско-немецкой областью, в которой лютеранство быстро распространялось, как и во всей северной Германии. Западная часть Пруссии, как известно, вошла в состав польских провинций, а восточная оставалась владением Тевтонского ордена, но в зависимости от польской короны. Известно также, что великий магистр Тевтонского ордена Альберт Бранденбургский снял с себя духовно-рыцарский сан, принял лютеранство и, с согласия самого Сигизмунда, как своего ленного государя, обратил восточную Пруссию в светское княжество. В королеве-кой же Пруссии во главе реформационного движения выступил торговый немецкий город Данциг. Сигизмунд тщетно пытался прибегать к некоторым мерам против лютеранских проповедников. Реформация скоро и прочно здесь утвердилась и отсюда стала влиять на соседние великопольские провинции, где в городском населении также был значительный элемент немецких колонистов. А из восточной Пруссии сочинения и проповедники реформации легко проникали в соседние литовско-русские области. Католическое духовенство собирает синоды для обсуждения мер против ереси. По его просьбе король издает строгие эдикты, которыми запрещается распространять сочинения Лютера и защищать его учение под страхом сожжения на костре и конфискации имущества; молодым людям возбраняется посещать Виттенбергский университет, а также входить в личные сношения с Лютером и другими реформаторами. Но все эти эдикты оставались без исполнения, благодаря в особенности привилегированному положению шляхты, ее нерасположению к духовенству и сочувствию реформационным идеям. Это сочувствие обнаруживалось и со стороны некоторых свободомыслящих членов самого духовенства. Оно проникло и в среду придворную: так итальянец Лисманин, духовник королевы Боны, пользовавшийся влиянием на нее, втайне принял протестантизм и сделался усердным его проповедником; а сын и наследник короля Сигизмунд-Август, управлявший Литвою, терпел протестантских проповедников при своем дворе, и сам, по-видимому, сочувственно относился к ереси. Но пока был жив Сигизмунд I, реформация не выступала открыто и только подготовляла почву в Польше и Литовской Руси. Решительные успехи ее относятся ко времени следующего короля и последнего Ягеллона, т. е. названного сейчас Сигизмунда-Августа.

Выше мы видели, что уже на Львовском рокоше шляхта порицала королеву Бону за дурное воспитание сына. Действительно, из всех зол, которые итальянка принесла Польше, едва ли не более важным было это воспитание, немало повлиявшее и на прекращение самой династии Ягеллонов. Сигизмунд-Август вырос на руках женщин и итальянских учителей, которые сделали из него человека любезного, приятного в обращении, но вместе с тем изнеженного, слабохарактерного, наклонного к придворной роскоши и удовольствиям, чуждого мужественных привычек, не выносившего суровостей военного стана. Когда ему минуло двадцать три года, отец дал ему в супруги Елизавету, дочь Фердинанда, короля Венгрии и Чехии. Казалось, этот брак должен был вновь скрепить родственные связи двух могущественнейших среднеевропейских династий, Габсбургов и Ягеллонов, имевших в то время общего врага в лице грозной Оттоманской империи. Но юная Елизавета не нашла счастья в своем замужестве. Говорят, будто та же королева Бона, опасаясь соперничества во влиянии на сына, своими интригами постаралась произвести в его сердце охлаждение к молодой супруге, и последняя вскоре умерла от огорчений, не оставив потомства; злые языки пустили даже слух об отраве (1545 г.). Около этого времени старый король совсем передал сыну управление великим княжеством Литовским, и Сигизмунд-Август основал свое пребывание в Вильне. Придворные литовские вельможи, приезжая к Сигизмунду I в Варшаву, до небес восхваляли перед ним правительственную мудрость его сына, так что однажды король, слыша одни похвалы, будто бы сказал им: «оставьте же что-нибудь для порицания». Главным источником лести послужила необычайная щедрость королевича к окружавшим его. Он отличался расточительностью и неумеренными расходами на свой двор даже в то время, когда страну посетил неурожай, произведший страшный голод между бедными классами населения. Несмотря на это бедствие, виленский двор нисколько не желал уменьшить количество ежедневно потребляемого им рогатого скота, пива и меду; бедные крестьяне с великими убытками и усилиями должны были из далеких мест везти сюда овес, сено, живность. Пиры, музыка, танцы и маскарады, заимствованные у итальянцев, и в эту печальную пору не прекращались во дворце молодого наместника Литвы, который скоро наскучил правительственными заботами и отдался забавам в кругу веселой шляхты, стекавшейся сюда с разных сторон, чтобы заискивать милостей у своего будущего государя. Беспечность и леность Сигизмунда-Августа выразились в его привычке откладывать важные дела до следующего утра, почему он и получил потом название король-утро.

Между красивыми виленскими дамами, составлявшими свиту покойной принцессы Елизаветы, самой прекрасной была Варвара, дочь великого гетмана литовского Юрия Радивила и вдова трокского воеводы Гаштольда, который женился на ней, уже будучи пожилым человеком, прожил с ней недолго и оставил ей в наследство свои обширные имущества. Она пленила сердце Сигизмунда-Августа, и сама в свою очередь поддалась его обаянию. По смерти Елизаветы, когда на время траура затихли придворные забавы, Сигизмунд начал посещать Радивиловские палаты, в которых жила молодая вдова вместе со своей матерью и надвилейские сады которых примыкали к ограде Нижнего великокняжеского замка. Благодаря этому соседству посещения все учащались и отчасти приобрели характер тайных свиданий. Фамилия Радивилов была одной из самых знатных в Литве, а незадолго до этого времени она получила от императора княжеское достоинство Священной Римской Империи. Главными представителями этой фамилии являлись тогда два Николая: один Николай Юрьевич, по прозванию Рыжий, подчаший литовский, родной брат Варвары; а другой Николай Янович, прозванием Черный, маршалок литовский, ее двоюродный брат. Эти братья, побуждаемые матерью Варвары, обратились к королевичу с просьбой прекратить свои ночные посещения, которые бросают тень на добрую славу их сестры и всей их фамилий. Королевич обещал и некоторое время держал слово, но потом любовь взяла верх, и посещения возобновились. Узнав о том, братья Радивилы однажды сделали засаду в комнатах Варвары, и, внезапно представ перед Августом, напомнили данное и не сдержанное им слово. – Мое настоящее посещение, может быть, принесет вам честь и благополучие, – ответил Август. – Дай-то Бог, – сказали братья и тотчас позвали заранее приготовленного капеллана.

Влюбленный королевич не стал отказываться от брака; только поставил условием, чтобы он сохранялся в строгой тайне до более удобного времени. Свидетелями бракосочетания кроме дух Радивилов и матери были два приближенных к Августу литовских дворянина, сопровождавших его обыкновенно на эти свидания, именно староста Довойна и стольник Кезгайло. Брак этот совершился приблизительно в августе 1547 года. Тяжелые заботы и огорчения ожидали молодых супругов, в особенности прекрасную Варвару. Трудно было сохранить тайну от многочисленных клевретов королевы Боны, хотя Август продолжал свидания с женою только посредством потайного хода, устроенного из замка в Радивиловские палаты. Действительно, слухи о женитьбе достигли родителей; он отправился в Варшаву и там упорно отвергал справедливость этих слухов. Затем последовали продолжительные отлучки на сеймы, то Литовский, то Польский. На это время супругу свою Август отослал в Радивиловский замок Дубенки, расположенный в глухой местности, на высоком холме, омываемом со всех сторон водой, в нескольких милях от Вильны. Там жила она в глубоком уединении под охраной своего брата Николая Рыжего и верного Довойны, которые тщательно оберегали ее от яда, кинжала, похищения и т. п., ибо знали, что итальянка Бона не разбирает средств для достижения своих целей. Разлука с нежно любимым супругом, слезы и постоянно тревожное настроение гибельно повлияли на здоровье молодой женщины. Она преждевременно разрешилась от беременности, и это случилось в то именно время, когда королевская семья более всего нуждалась в потомстве для продолжения Ягеллоновской династии. Между тем истина мало-помалу стала известна. Подстрекаемые королевой многие вельможи и сенаторы начали шуметь, что будущий их король не имеет права выбирать себе супругу без согласия сословий и своих родителей. Некоторых сенаторов, однако, Августу удалось склонить на свою сторону. Посреди волнения, возбужденного этим вопросом, скончался восьмидесятилетний король Сигизмунд I, в марте 1548 года. Приверженец Августа, краковский епископ Мацеевский немедля отправил из Кракова гонца в Вильну с известием о кончине короля. Август, таким образом, двумя или тремя днями узнал о ней прежде, чем прибыло официальное уведомление; этим временем он воспользовался, чтобы вызвать Варвару из Дубенок в виленский королевский замок. Вслед за тем он созвал литовских вельмож из их поместий и на первом же торжественном заседании литовского сената представил им свою супругу, а их королеву. Захваченная врасплох и пораженная ангельской красотой Варвары, сенаторская рада приветствовала ее кликом: Vivat Barbara, regina Poloniae, magna ducissa Lulhuaniae!

Иной прием встретило объявление о королевском супружестве в Польше. Бона, привыкшая при старом Сигизмунде к неограниченному влиянию на короля, на раздачу должностей и имуществ и надеявшаяся также управлять своим слабохарактерным сыном, с ненавистью смотрела на свою невестку, видя в ней соперницу, сильную любовью и доверием Августа. Когда последний прибыл в Краков и совершил здесь торжественное погребение своего отца, он немедленно должен был начать упорную борьбу с польским сенатом и сеймом по вопросу о своей супруге. Разгневанная Бона не хотела встречаться с новой королевой, рассорилась с сыном и удалилась в Варшаву, так как в Мазовии она имела обширные владения. Но и оттуда она не переставала действовать своими интригами и направлять свою партию против сына и невестки. При выборах послов на предстоящий Петроковский сейм по воеводствам и поветам польским рассеивались разные нелепые слухи; между прочим, привязанность короля к Варваре и его брак объясняли просто делом колдовства со стороны ее матери; а брак этот оглашали унижением для королевского дома и чуть ли не величайшим бедствием для отчизны. Едва в Петрокове открыли сейм (в октябре 1548 г.), как начались бурные речи и в сенате, и в посольской избе, громившие брак короля. Тщетно некоторые приверженцы Сигизмунда-Августа, каковы краковский каштелян Ян Тарновский и краковский епископ Мацеевский, пытались защитить свободу королевского выбора относительно супруги; большинство, увлекаемое особенно краковским воеводой Петром Кмитой, главой партии Боны, не хотело признать законным брачный союз с Варварой и требовало развода. Однажды вся посольская изба упала на колени перед королем и умоляла его уничтожить свой неравный брак. Но любовь дала слабохарактерному, ленивому Августу силу и энергию в борьбе с этими настояниями, доходившими до угроз лишить его польской короны. Это был чуть ли не единственный подвиг в его жизни, когда он остался тверд и непреклонен и когда ответы его сейму отличались истинным достоинством и силой слова. «Вам пристало бы не о том просить меня, – сказал он однажды, – чтобы я нарушил обет моей жене, но о том, чтобы я держал свое слово, данное кому бы то ни было. Я поклялся ей и не покину ее, пока жив; честь мне дороже всех королевств на свете». Твердость короля, наконец, взяла верх: мало-помалу оппозиция ослабела, чему много содействовала абсолютная власть Августа в своем наследственном государстве Русско-литовском и опасения поляков за свою унию с сим государством. Август не только отстоял законность своего брака, но и настоял на том, чтобы, спустя два года, Варвара была торжественно коронована в Кракове архиепископом-примасом Дзежговским, причем сам Кмита исполнял обязанности маршалка.

Прошло не более пяти месяцев после этой коронации; и молодая королева скончалась на руках своего супруга (в конце апреля 1551 г.). Незадолго перед ее смертью Бона примирилась с ней в присутствии всего королевского двора. Но это примирение считали неискренним; мало того, после упорно держалась молва, будто злая свекровь отравила свою невестку. По другому известию, Варвара умерла от тяжкой болезни, рака груди, который развился у нее отчасти вследствие упомянутых выше беспокойств и огорчений, отчасти по причине снадобий, которые она принимала из рук знахарок, чтобы доставить своему супругу столь желанного наследника престола. Из Кракова тело ее перевезли в Вильну, где погребли при кафедральном храме в королевском склепе, рядом с первой женой Августа, Елизаветой. Король первое время был сильно поражен смертью пламенно любимой супруги и навсегда сохранил нежное чувство к ее памяти, что, однако, не помешало ему отдаться своему влечению к женщинам и вообще к распущенной жизни. От такой жизни не отвлекла его и третья супруга, на которой успела его женить королева Бона (в 1553 г.). Эта супруга была не кто иная, как Екатерина, вдова герцога Мантуанского, родная сестра первой его жены Елизаветы, т. е. дочь императора Фердинанда Габсбурга. Известно, что для Австрии то была эпоха обильных своими последствиями браков, когда сложилось пресловутое изречение (Alii bella gerant, lu felix Austria nube), когда австрийские Габсбурги этими браками приобрели себе короны Чешскую и Венгерскую и старались тесно привязать к своим интересам государство Польско-литовское, самое значительное славянское государство того времени. Австрийский двор сам хлопотал о новом брачном союзе с последним Ягеллоном и потому немало подстрекал преданную себе Бону в ее преследовании несчастной Варвары. Но Бона недолго наслаждалась плодами своих интриг и козней. Ее итальянские фавориты (Папагоди и Бранкачио), опасаясь со смертью старой королевы очутиться посреди чуждого и враждебного общества, убедили ее покинуть Польшу со всем своим движимым имуществом и для поправления своего ослабевшего здоровья воротиться под родное небо Италии. Несмотря на просьбы сына и дочерей и сопротивление вельмож, старуха действительно уехала, увозя с собою накопленные ею огромные богатства, состоявшие из звонкой монеты, золота, серебра, дорогих камней и всякой утвари, для перевозки которых пришлось употребить до 500 упряжных коней. Она поселилась в своем наследственном владении, городе Баре. Но уже в следующем 1557 году Бона умерла, как говорят, сделавшись в свою очередь жертвою отравы со стороны коварного любимца (Папагоди), который хотел воспользоваться ее богатствами. По ее подлинному завещанию эти богатства должны были перейти к ее детям; но любимец представил подложное завещание, сделанное в его пользу; причем ему помогло покровительство владевшего тогда неаполитанской короной Филиппа II Испанского, с которым он поделился наследством. Вопрос о возврате этого наследства или о так наз. «неаполитанских суммах» потом долго и тщетно занимал польское правительство, ибо наследники Ягеллонов отказались от них в пользу Речи Посполитой.

Третий брак Августа был тоже несчастлив и также бесплоден, как и первый. Наскучив надменной, болезненной немкой, не хотевшей знать ни польского языка, ни польских обычаев, король завел дело о разводе с ней под предлогом ее неплодия, так как государство нуждалось в наследнике. Не добившись от папы формального развода, Август, наконец, убедил Австрийский двор взять к себе обратно Екатерину. Но она не доехала до Вены и с горя умерла на дороге (1567 г.). Очевидно, какой-то злой рок тяготел над домом Ягеллонов, отказывая им в продолжении потомства^{23}.

Три весьма важных события ознаменовали царствование последнего Ягеллона в Польше и западной Руси: 1) так называемая Ливонская война с Москвой и раздел земель Ливонского ордена; 2) необычайные успехи реформации в Польше и Литве и 3) Люблинская уния.

После Сигизмунда I реформация не только не находила более препятствия, но и получила полную свободу, благодаря веротерпимости или, точнее, религиозному равнодушию его преемника, а потому начала быстро распространяться как в Польше, так и в великом княжестве Литовском. Сигизмунд-Август держал при себе реформаторских проповедников и собирал в своей библиотеке протестантские сочинения. Сами главные реформаторы, т. е. Лютер, Кальвин, Меланхтон, Цвингли, посвящали ему свои книги и входили с ним в переписку. Одно время король даже задумал было стать во главе церковной реформы в своем государстве и обратился к папе Павлу IV с просьбой дозволить богослужение на народном языке, причащение под обоими видами, брак священников и т. п.; для чего хотел созвать национальный собор. Но благодаря хитрому образу действия папского нунция Лип-помани и в особенности недостатку собственной энергии король потом оставил свои реформаторские планы. В Вильне и других главных городах Литвы и Западной Руси, как и в Польше, проживало значительное количество немецких колонистов, а потому учение Лютера распространялось преимущественно между купцами, мещанами и ремесленниками. Гораздо больше успеха имел кальвинизм, который пришелся по вкусу шляхетскому сословию и в Польше, и в Литве. В последней он обязан своими успехами в особенности известному вельможе Николаю Радивилу Черному, который познакомился с этим учением еще в юности, во время своего заграничного образования. Будучи родственником короля по своей двоюродной сестре Варваре, получив от него важнейшие должности великого маршала и канцлера литовского вместе с обширными имениями, он свое влияние и свои богатства употребил на утверждение и распространение Кальвинского учения. В 1553 году Радивил открыто принял это учение вместе со всем своим семейством и слугами и учредил протестантское богослужение в своем загородном доме, в виленском предместье Лукишках, а потом с позволения короля воздвиг каменный евангельский собор в самом городе на Бернардинской площади. Рассказывают, что Радивил просил Сигизмунда-Августа посетить богослужение в этом новом храме, и тот отправился верхом в сопровождении многочисленной свиты. Но предуведомленный о том латинский епископ вышел со своим клиром и с крестами, схватил королевского коня за узду, со словами «предки Вашего Величества ездили на молитву не этой дорогой», и, упав на колени со всем духовенством, умолил короля направиться в католический костел. Тем не менее деятельность Радивила продолжалась беспрепятственно. Он устроил такие же евангелические храмы и при них школы в своих многочисленных поместьях, в Несвиже, Олыке, Клецке, Бресте, Биржах и пр.: призывал в них из Польши известных своей ученостью пасторов (Чеховича, Вендраговского, Симона Будного, Крыжковского и др.); завел в Несвиже типографию для печатания кальвинских книг; на его счет был издан в Бресте новый исправленный перевод Библии на польский язык. Примеру Радивила последовали и некоторые другие знатные литовско-русские фамилии, равно католические и православные, находившиеся с ним в родственных связях или заискивавшие его покровительства. Так перешли в протестантизм: Кишки, Ходкевичи, Сапеги, Вишневецкие, Пацы, Воловичи, Огинские, Горские и др. А мелкая шляхта, естественно, шла за знатными вельможами, от которых часто зависела в имущественном отношении. Реформоторское движение увлекло многих православных. А католичество понесло в Литве и Жмуди такой разгром, что едва не было совсем уничтожено этим бурным потоком. Но именно легкость и быстрота, с какими распространялась реформация в Польше и Литве, свидетельствовали о ее поверхностном влиянии, лишенном глубины и силы, вызванном скорее модой и подражанием, нежели внутренней, народной потребностью.

Сильный удар реформации в Литве и Западной Руси нанесла преждевременная смерть Николая Черного, который скончался в 1565 году, еще не достигнув преклонных лет. Хотя после него во главе литовской реформации стал его двоюродный брат Николай Рыжий, великий гетман литовский и воевода виленский, но его деятельность не была так же энергична и успешна. Еще больший вред делу реформации причинили расколы, возникшие в ее среде, и преимущественно арианская секта. Эта секта отрицала троичность лиц и божество Христа; почему ее члены назывались унитариями или антитринитариями, а по имени своих учителей итальянцев Фавста и Лелия Социнов (последователей известного испанского врача Михаила Серведа) также и социнианами. Арианская ересь распространилась особенно в Малой Польше в 50-х годах XVI столетия, откуда проникла в Литву. В последней одним из первых ее открытых проповедников явился Петр из Гонендза (местечко в Подляхии), учившийся в Краковском и германских университетах. Тщетно кальвинские пасторы восставали против этой ереси; из их собственной среды явились ее последователи и проповедники, каковыми были, например, итальянец Бландрата, рекомендованный Радивилу самим Кальвином, а также упомянутые выше Чехович, Вендраговский и Симон Будный. Литовские социниане нашли себе даже сильного покровителя между вельможами в лице виленского каштеляна Яна Кишки, владевшего громадными имуществами. Подобно Радивилу, он не щадил издержек для собирания социнианских проповедников, заведения типографий и печатания книг в своих имениях. Кальвинисты с Николаем Черным во главе сильно вооружились против арианской ереси и собирали соборы для ее осуждения; но арианство продолжало распространяться в Литовской Руси, в Галиции и на Волыни, увлекая многих кальвинистов и православных. Неожиданное и важное подкрепление получило оно из Московской Руси в лице известного еретика Феодосия Косого, бежавшего из Москвы с товарищами после собора 1554 года. Феодосий имел такой успех в Литовской Руси, что писавший против него инок Зиновий заметил: «восток развратил диавол Бахметом, запад Мартином Немчином (Лютером), а Литву Косым». Замечание, конечно, преувеличенное. Когда социнианство распространилось и укрепилось, то само оно в свою очередь распалось на разные учения или толки; особенно предметом разногласия служило крещение младенцев: одни допускали его, а другие отвергали и признавали действительность крещения только для взрослых. Развитие этой крайней реформатской секты не только остановило успехи кальвинизма, но и отторгло от него значительную часть последователей и заставило кальвинские общины вместо борьбы с католицизмом терять свои силы на борьбу с общинами социнианскими. Этими обстоятельствами вскоре отлично воспользовались новые борцы, выступившие на защиту папства, т. е. иезуиты. Сам король под конец жизни, одолеваемый болезнями – следствием его распущенной, неумеренной жизни, совершенно охладел к вопросам церковной реформы и даже стал помогать успехам католической реакции в своем государстве^{24}.

Обратимся теперь к Люблинской унии.

По мере того как бездетный Сигизмунд-Август приближался к старости и ясно становилось, что вместе с ним должна угаснуть литовско-польская династия Ягеллонов, все более и более выдвигался тревожный вопрос о дальнейшей судьбе единения Польши с Литвой. Начиная с Казимира IV, Литва и Польша фактически уже более ста лет имели одного государя, за исключением короткого промежутка (при Яне Альбрехте и Александре). В особенности два таких продолжительных царствования, как Казимира IV и Сигизмунда I, много содействовали тесному сближению обеих половин соединенного государства или, вернее, подчинению литовско-русских земель польскому влиянию. Сигизмунд I еще при жизни своей короновал своего сына и великим князем Литвы, и королем Польши, чтобы обеспечить ему наследование в обеих странах и вместе упрочить их политическое единство. Это единство, доказав на деле свою пользу в случаях борьбы с сильными соседями, составляло теперь насущную и взаимную потребность обеих стран. Но отношения их к вопросу о самой форме единства были различны. Меж тем как литовские чины довольствовались одним внешним союзом или чисто личной унией, т. е. совмещением обеих корон на одной голове, и старались удержать свою самостоятельность во внутренних делах, поляки, наоборот, стремились к полному слиянию обеих стран в одно государственное тело с общими правами и учреждениями. В сущности, они стремились к господству в обширных и благодатных литовско-русских землях. Отсюда в царствование последнего Ягеллона происходит любопытная и деятельная борьба, исход которой, впрочем, не трудно было предвидеть, если, с одной стороны, взять в расчет замечательное единодушие поляков в этом деле, а с другой – отсутствие единодушия между чинами собственно литовскими и западнорусскими и недостаток политического центра, около которого они могли бы сосредоточиться. Сама Ягеллоновская династия ополячилась и еще ранее склоняла решение вопроса в польскую сторону (напр. акт унии 1501 г., изданный королем Александром); а теперь в лице своего последнего представителя явно стала на ту же сторону, чем дала ей решительный перевес. Наконец, ничем не огражденное географическое положение Литовско-русского государства, между Польшей и надвигавшей с востока Москвой, заставляло его возможно скорее и теснее примкнуть к первой, чтобы опереться на нее в борьбе со второй.

Вопрос об окончательной унии или полном слиянии обеих стран неоднократно возбуждался на вольных или общих сеймах; но стараниями противников унии решение его постоянно откладывалось на будущее время. Наиболее важный шаг в этом деле представляет Варшавский сейм конца 1563 и начала 1564 года. Здесь поляки и литвины горячо спорили о разных пунктах своей унии. Под влиянием внешней опасности от Московского царя и особенно утраты Полоцка, взятого войсками Ивана IV, литвины пошли было на уступки. Но вот пришло известие о победе литовского гетмана Радивила над москвитянами на берегах Улы; литвины сделались менее сговорчивы и в особенности упорно стояли за Волынь и Подлесье, тогда как поляки требовали включения их в земли польской короны. Сигизмунд-Август на этом сейме отрекся от своих наследственных прав на Литовское великое княжение в пользу той же польской короны и таким образом им обоим предоставил после своей смерти вольный выбор государя. Сим отречением он хотел облегчить дело унии или, как выразилась его декларация по сему случаю, zwalić ten pień' z drogi. В дополнение к сему акту на том же сейме издан был подписанный королем так назыв. «Варшавский рецесс», которым определены условия слияния Литвы с Польшей и который лег в основу дальнейших переговоров об этом вопросе. Но всем подобным актам недоставало формального утверждения со стороны литовских чинов.