Текст книги "Царская Русь"

Автор книги: Дмитрий Иловайский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 54 страниц)

По прибытии в Литву Курбский получил грамоту на Ковельскую волость, одно из богатейших и многолюднейших королевских имений и, кроме того, староство Кревское в воеводстве Виленском. Очевидно, король и литовские вельможи в своей войне с Москвою ожидали важных последствий от измены Иоанну одного из самых искусных его воевод, и тем более, что вместе с Курбским отъехало в Литву большое количество служилых людей, которые составили под его начальством целую значительную дружину. С этою дружиной он в том же году принимал участие в неудачном походе литовского войска на Полоцк. А зимою следующего (1565) года Курбский, во главе 15 000 человек, ходил в область Великолуцкую, сжег и разорил несколько сел и монастырей. Вообще, пере-шедши на литовскую службу, Курбский старался побудить короля к более деятельному и энергичному образу действия против Москвы. Побуждаемый его советами, король начал посылать частых гонцов к крымскому хану Девлет-Гирею и поднимать его на Иоанна. Несмотря на веденные в то время мирные переговоры с Москвою, хан поддался внушениям и осенью 1565 года сделал внезапный набег на Рязанскую украйну, где тогда не было приготовлено войска для отпора татарам. Боярин Алексей Басманов и сын его Федор, известный царский любимец, случились на ту пору в своих рязанских поместьях. Они поспешили в Переславль Рязанский, начали исправлять его укрепления, пришедшие в ветхость, собрали из окрестностей сколько могли Служилых людей и дали мужественный отпор татарам, когда те подступили к городу. Пограбив беззащитные села и набрав полону, хан без особого успеха ушел назад. Всеми подобными действиями против родной земли Курбский совершенно омрачил свою прежнюю славу и сделался вполне изменником отечеству. Никакое тиранство, никакие обстоятельства и понятия того времени о боярском праве отъезда не вправе оправдать таковую измену. Любопытно то, что она не принесла ожидаемых плодов для Литовской стороны; ни его близкое знание московских дел и зловредные для России советы неприятелю, ни его личные походы не дали королю особых выгод в войне с Москвою. В то же время^и надежды Курбского, взамен утраченных московских поместий, найти почетное и хорошо обставленное существование в Литве также не оправдались. Он упустил из виду то, что жалованные королевские грамоты, при упадке королевской власти, не обеспечили полного и спокойного владения имениями. Притом своею гордос-тию и горячностию он иногда сам подавал повод к столкновениям и вообще нажил себе много врагов. Возникали разные споры с соседями относительно жалованных ему земель и судебные тяжбы, которые не давали ему покою. Чтобы войти в родственные связи с некоторыми литовскими магнатами и найти в них поддержку себе, Курбский вступил в брак с одною знатною и богатою вдовою (урожденною княжною Гольшанскою), имевшею уже взрослых сыновей; но именно эти сыновья потом затеяли с ним новые имущественные тяжбы и ссоры, которые окончательно отравили его существование.

Между тем отъезд и измена Курбского произвели большое впечатление на Ивана Васильевича. Это впечатление усилилось, когда отъехавший боярин вступил с царем в письменную перебранку. Уже тотчас после бегства из Юрьева Ливонского, по приезде в Вольмар, Курбский отправил к царю послание. В сем послании он укоряет Иоанна в жестоком избиении некоторых верных бояр и воевод, в насильственном пострижении других; говорит о своих ранах и заслугах и претерпенных им гонениях; оправдывает свой побег необходимостью; с гордостию указывает на свое происхождение от князя Федора Ростиславича Смоленского и Ярославского; грозит царю встречей на Страшном суде и указывает на его недостойный образ жизни вместе с распутными любимцами. С этим письмом Курбский отправил своего верного слугу Василия Шибанова. Русские воеводы, действовавшие в Ливонии, схватили Шибанова и отправили в Москву. Летописное предание (не совсем достоверное) прибавляет, будто Шибанов подал запечатанную грамоту самому государю на Красном крыльце, сказав: «от господина моего, твоего изгнанника князя Андрея Михайловича Курбского»; царь вонзил в его ногу острый посох свой; кровь лилась из раны; но Шибанов стоял неподвижно, пока Иоанн, опершись на посох, слушал чтение письма. Знаем только то, что он велел подвергнуть слугу мучительным пыткам, чтобы узнать подробности об измене и замыслах Курбского. Шибанов рассказал, что знал, но и во время мучений хвалил своего господина; по-видимому, он был запытан до смерти.

Громкие укоризны, написанные сильным красноречивым словом, задели за живое самолюбие тирана. Он захотел отразить их таким же письменным словом, а вместе блеснуть своею начитанностию и сочинительским талантом. На письмо Курбского Иоанн написал обширный ответ, исполненный ссылками на Св. Писание, на основании которых старается доказать божественное происхождение и неограниченность своей царской власти. Он неоднократно называет беглеца «собакой», укоряет в намерении сделаться ярославским государем, в трусости перед царским гневом; стыдит его примером слуги Шибанова; глумится над его заслугами; с горечью вспоминает боярские крамолы во время своего детства, распространяется о коварном будто бы поведении бывших своих советников Сильвестра и Адашева и отрицает взводимую на него вину в несправедливом избиении бояр; обвиняет воевод за неудачи в Ливонии и т. д. Курбский в свою очередь немедленно написал ответ на это, как он выразился, «широковещательное и многошумное писание». Он глумится над беспорядочностию царского послания, неуместно «нахватанными словесами» из Св. Писания и укоряет его за то, что так нескладно, подобно басням «неистовых баб», пишет в чужую землю, где есть люди, «в риторских и филисофских учениях искусные». Неизвестно в точности, дошел ли до царя этот краткий ответ Курбского. Переписку свою он возобновил впоследствии (спустя лет четырнадцать). Через всю эту переписку царя с отъехавшим боярином проходят две путеводные идеи: Курбский главным образом отстаивает древнее боярское право совета и проводит мысль, что государь, слушаясь не добрых, а злых советников, губит и себя и государство; а Иван Васильевич настаивает на безграничном самовластии, на праве жаловать и казнить бояр по своему усмотрению, без чего, по его мнению, невозможно прочное существование государства. Кроме главной своей мысли, т. е. права бояр на участие в царских советах, Курбский защищает старое право боярского отъезда и вооружается против так называемых проклятых грамот или поручных записей, говоря, что клятва при сем недействительна, так как вынуждена под страхом смерти. Укоряя Ивана Васильевича за избиение верных бояр, он вспоминает подобные деяния его предков, и весь род Московских великих князей называет «кровопийственным». Несмотря на явное увлечение своею ненавистию к тирану и некоторыми натяжками в оправдании своей измены, все-таки Курбский в этой письменной полемике обнаруживает более логики и вообще более грамотной подготовки, нежели его венценосный противник. При своем несомненном авторском таланте и значительной начитанности Иван Васильевич нередко впадает в явные противоречия, страдает темнотою и многословием, часто приводит исторические примеры и тексты Св. Писания некстати; поэтому доказательства его неубедительны, а изложение вообще запутанное и беспорядочное^{43}.

Около этого времени начались опалы и на членов самой царской семьи. Летом 1563 года двоюродный брат Ивана удельный князь старицкий Владимир Андреевич, вместе с матерью своею Евфросиньею, был обвинен в каких-то замыслах по доносу собственного своего дьяка Савлука Иванова, которого он за что-то держал в тюрьме. По ходатайству митрополита Макария и епископов царь простил Владимира и Евфросинию; но ради предосторожности взял у него бояр, дьяков и детей боярских к себе, а к нему назначил из собственных бояр, дьяков и стольников. Княгиня же Евфросиния принуждена была постричься в монахини с именем Евдокия и отправилась в Воскресенский монастырь на Белоозере, где, по воле государя, она в изобилии снабжена была всякими припасами, утварью и прислугою; для ее «береженья», а вместе, конечно, и для надзора за нею, были приставлены к ней два государственных чиновника с подьячим. Не ограничиваясь этими мерами предосторожности, Иоанн вскоре взял у Владимира Андреевича некоторые его волости, а ему взамен дал другие. В ноябре следующего 1564 года скончался родной брат Ивана IV, слабоумный и бездетный Юрий. Спустя несколько меяцев его супруга Юлиания постриглась в московском Новодевичьем монастыре с именем Александры. Царь назначил ей на ее пожизненное содержание несколько городов с волостями и селами, дал ей приказных и дворовых людей и вообще обставил ее монастырскую жизнь всяким довольством.

Около того же времени скончался престарелый митрополит Макарий (31 декабря 1564 г.), более двадцати лет с честию занимавший первосвятительскую кафедру, муж ученый, оставивший после себя большие книжные труды. Он с прискорбием смотрел на перемену в поведении Иоанна и, если не имел охоты или мужества усовещевать тирана, зато часто докучал ему своими печалованиями об опальных. Перед кончиною он, по обычаю той эпохи, написал прощальное послание, которое и было прочитано на его погребении; в этом послании он исповедовал свою веру, давал благословение царю, царице, царевичам, епископам, боярам и всему православному народу и разрешал всех тех, которые перед ним чем-нибудь провинились. Когда в феврале собрался в Москве собор русских епископов для выбора нового митрополита, царь предварительно поставил собору вопрос о белом клобуке. – Почему покойный митрополит носил черный клобук? – спрашивал он, тогда как прежние первопрестольники Петр и Алексей, а также Леонтий, Игнатий, Исаия Ростовские изображаются в белых клобуках, новгородские архиепископы тоже носят белый клобук. Собором решено было, чтобы впредь митрополит носил белый клобук и печатал свои грамоты красным воском; на одной стороне печати быть изображению Богородицы с Младенцем, а на другой – именной митрополичьей подписи. После чего собор, по воле государя, избрал на митрополичий престол чудовского старца Афанасия, прежде бывшего благовещенского протопопа и государева духовника Андрея. 5 марта на торжественном его поставлении в Успенском храме, когда он облачился и приведен был к горнему святительскому месту, царь подошел к нему, сказал приветственное слово и вручил новопоставленному святительский посох. Царевичи и епископы провозгласили ему многая лета. Потом митрополит благословил государя и держал к нему ответную речь: почти буквальное повторение той сцены, которую мы видели около 70 лет назад, при поставлении митрополита Симона; очевидно, теперь это был уже священный обычай.

Измена Курбского, последовавшие за нею наступательные действия литовцев и нападение крымского хана во время мирных переговоров – все это произвело чрезвычайное впечатление на подозрительного тирана; ему стали повсюду мерещиться бояре-изменники; он жаждал их казней, но как бы боялся каких-то помех, укоров и заступничества. Наконец, с помощью Басманова и других любимцев, он придумал нечто странное и нелепое: он придумал опричнину.

Москвичи уже привыкли к частым поездкам Иоанна то на богомолье по монастырям, то на «свои потехи», т. е. на охоту. Но его выезд 3 декабря 1565 года не был похож на прежние выезды; народ с недоумением смотрел, как снаряжен был огромный обоз из саней, которые нагрузили всем царским добром, дорогими иконами и крестами, золотою и серебряною посудою, платьем, денежною казною. С царем отправилась теперь большая толпа бояр, дворян и приказных людей: многим из них он велел взять с собою жен и детей; поезд сопровождал значительный конный отряд боярских детей, не только московских, но и вызванных из дальних городов. Отслушав обедню в Успенском соборе, приняв благословение от митрополита и простясь с народом, Иоанн сел в сани с царицею и царевичами и отправился в ближнее село Коломенское, где праздновал Николин день; но сделалась оттепель с дождями и распутица, которая задержала его здесь на две недели. Когда реки снова стали, он поехал в село Тайнинское; оттуда в Троице-Сергиев монастырь, а из Троицы в Александровскую Слободу. Митрополит, пребывавшие тогда в Москве некоторые епископы, бояре и все московские граждане оставались в тяжелой неизвестности о том, что означал такой торжественный и вместе таинственный царский выезд. Неизвестность продолжалась ровно месяц. 3 января явился в Москву дьяк Константин Поливанов с товарищами и вручил митрополиту царскую грамоту, обращенную к духовенству и боярам. В этой грамоте написаны были «измены боярские и воеводские и всяких приказных людей». Тиран повторял обычные свои жалобы на то, что во время его малолетства бояре и приказные люди поступали своевольно, расхищали поместья, вотчины и кормления, о государе же и государстве не радели; от крымцев, литвы и немцев христианство не обороняли. А затем, когда он хочет своих бояр и служилых людей наказать, епископы, игумены заодно с боярами и дьяками стараются их покрывать. Посему, «не хотя их многих изменных дел терпети», царь и великий князь положил на них свою опалу, оставил свое государство и поехал жить там, где Бог укажет. Но кроме этой грамоты Поливанов привез другую, обращенную к московским гостям, купцам и простым людям. Ее прочли всенародно; в ней хитрый тиран писал, что его опала и гнев их не касаются.

Расчет на сильное впечатление и разъединение сословий оказался верен. Опасаясь коварства и какой-либо западни, бояре вместе с народом завопили, что без государя им быть нельзя, как овцам без пастыря, и начали просить митрополита, чтобы он, епископы и весь освященный собор вместе с ними ехали к государю бить челом и молить его о прощении и возвращении. «А изменников и государевых лиходеев государь волен казнить и никто за них стоять не будет» – прибавляли они. Немедленно отправились в путь многочисленные челобитчики. Митрополит Афанасий остался оберегать столицу от беспорядков, так как все дела остановились и приказы сделались пусты. Вместо себя он послал новгородского архиепископа Пимена и чудовского архимандрита Левкия. Поехали и другие архиереи, Никандр Ростовский, Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матвей Крутицкий, а также архимандриты Троицкий, Спасский, Андроньевский. Князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский со многими боярами, окольничими, дворянами и приказными людьми прямо из митрополичьих палат, не заезжая домой, поехали вслед за архиереями в Александровскую Слободу.

Не вдруг Иоанн допустил к себе челобитчиков; только после разных переговоров сначала он принял епископов, а потом и боярам с приказными людьми дозволил видеть свои царские очи. Не вдруг он согласился сложить свою опалу; потребовалось много усиленных просьб, пока Иоанн объявил, что ради отца своего митрополита и богомольцев своих епископов снова берет в руки «свои государства», а на каких условиях, о том прикажет особо отцу митрополиту. Часть бояр он удержал при себе; остальных с приказными людьми отпустил, чгобы они по своим приказам ведали дела по-прежнему. Все казались ликующими и благодарили Бога за окончание общей опалы. Вскоре сделались известны и пресловутые условия, на которых лицемерный тиран отказывался от своего мнимого намерения покинуть государство.

В начале февраля Иоанн торжественно воротился в столицу. Говорят, все видевшие его в это время были поражены резкою переменою в его наружности. Он был высок, статен, худощав, но крепко сложен, имел глаза небольшие, серые, но светлые и острые; нос прямой, длинный ус и вообще в молодости своей отличался довольно приятною наружностию. Теперь же, хотя ему было не более 35 лет от роду, он уже смотрелся сморщенным, лысым стариком, с мрачным полупотухшим взором. Явные признаки тех страхов и опасений и той жажды крови, которые постоянно терзали его душу. Он объявил, что вновь принимает на себя бремя правления с тем, чтобы, во-первых, ему вольно было казнить своих изменников, класть на них опалу, лишать имущества и жизни без докуки и печалований со стороны духовенства; а во-вторых, чтобы в государстве учинить ему себе опричнину – слово не новое в смысле особого имущества или владения, но получившее теперь небывалое и страшное значение. В эту свою опричнину Иван IV отделил часть бояр, приказных, служилых и дворовых людей с особо назначенным для того «обиходом»; туда же он велел выбрать 1000 человек из князей, дворян и детей боярских, дворовых и городовых и раздать им поместья в тех городах и волостях, которые назначены в опричнину, а не принадлежавших к ней помещиков и вотчинников перевести из этих мест в иные. Число отделенных на содержание царского двора и опричнины городов с волостями простиралось свыше двадцати, а именно: Можайск, Вязьма, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Медынь, Суздаль, Шуя, Галич, Вологда, Юрьевец Повольский, Ба-лахна, Старая Руса, Устюг, Каргополь и некоторые другие. В самой Москве отделено было несколько улиц с околотками и слободами, каковы: Чертольская, Арбатская, Сивцев Враг, часть Никитской и пр. В этих улицах поселены бояре, дворяне и приказные люди, принадлежавшие к опричнине, а не принадлежавших к ней перевели в иные улицы, на посад. В той же части города, именно за Неглинной на Воздвиженке, царь велел строить для себя особый дворец и оградить его крепкою каменною стеною. Все же остальное Московское государство или так наз. «земщину» он поручил ведать боярам земским (собственно боярской думе), во главе которых поставил князей Бельского и Мстиславского. Разумеется, о всяких важных делах земские бояре должны были докладывать государю. Странные распоряжения сии Иоанн завершил ограблением земской казны: он велел взыскать из Земского приказа сто тысяч рублей «за свой подъем», т. е. за свое последнее путешествие с огромным обозом в Александровскую Слободу и обратно.

Имущества всех опальных и осужденных на смерть отныне должны были отбираться на государя. Все эти распоряжения исполнены были беспрекословно, как ни странны они казались русскому народу. Но воля государя в его глазах имела священный характер. Отделяясь от народа и окружая себя преданными, надежными телохранителями, очевидно, робкий тиран прежде всего думал оградить свою личную безопасность, за которую более всего страшился. А затем он думал уже без всякой помехи предаться утолению своей безумной ненависти к влиятельному в народе и гордому своими знатными предками боярскому сословию, многие члены которого были виновны в своей дерзости перед государем во время его малолетства и потом в своих притязаниях на право совета и отъезда.

Началась вторая вереница казней и опал. В числе первых казненных теперь был доблестный князь Александр Горбатый-Шуйский, потомок удельных князей Суздальских, отличившийся во время казанской осады; его казнили вместе с молодым сыном Петром. Современник рассказывает, что сын первый наклонил голову; но отец отвел его и сказал, что не хочет видеть его мертвым. Юноша уступил ему первый черед, взял в руки отрубленную голову отца, поцеловал ее и затем положил на плаху свою собственную. В ту же эпоху казнены: Петр Ховрин, окольничий Петр Головин, князья Петр Горенский-Оболенский, Иван Сухово-Кашин и Димитрий Шовырев. (Последний был посажен на кол, на котором мучился целый день, пока испустил дух). Князья Иван Куракин и Дмитрий Немаго насильно пострижены в монахи. С князей и бояр Василия Серебряного, Ивана Охлябинина, Ивана Яковлева, Льва Салтыкова, а также с Очина Плещеева взяты клятвенные грамоты о верной службе с денежными поручительствами. Князь же Михаил Воротынский возвращен из ссылки; причем с него взята запись с двойным поручительством в 15 000 рублях. В записи этой он клялся не отъехать ни к литовскому королю, ни к турскому султану или крымскому хану, или к нога-ям, ни к князю Владимиру Андреевичу! В то время многие дворяне и дети боярские также были заподозрены в изменнических замыслах, подверглись опале, лишены своего имущества и частию сосланы в новоприобретенную Казань.

Из имущества казненных и опальных царь обыкновенно раздавал награды своим опричникам, число которых не ограничилось одною тысячью, а впоследствии доведено было до 6000. Они набирались из молодых людей, принадлежавших к сословию дворян и детей боярских, и должны были отличаться удалью, отчаянною готовностью на все по царскому приказу. Они давали особую клятву на верную службу с обязанностию знать только одного государя, ради него забыть об отце и матери, доносить ему на изменников и не водить хлеба-соли с людьми земскими. Оделяя их дорогими конями, одеждами, оружием, царь придумал для них еще особое отличие: прикрепленные к седлам собачьи головы и метла, в знак того, что они грызут и метут царских недоброжелателей. Чтобы крепко привязать их к себе, тиран сквозь пальцы смотрел на их проступки; при столкновении с земскими людьми опричники всегда выходили из суда правыми; ибо судьи не смели их обвинять. Понятно, что, почувствовав свою безнаказанность, они скоро сделались бичом для мирных граждан, обижали их, грабили и нарочно заводили с ними тяжбы, чтобы взыскивать с них денежные пени. Но чем более становились они ненавистны народу и чем более от него отделялись, тем более Иоанн рассчитывал на их преданность к себе и верность. Самая Москва казалась ему небезопасным местопребыванием, и он стал большею частию проживать с своими опричниками в любимой им Александровской Слободе, расположенной посреди глухих Клязьменских лесов, которую он обратил в хорошо обстроенный город, огороженный каменною зубчатою стеною с башнями. Кругом стояли крепкие заставы с военною стражею, которая никого не пропускала без царского разрешения; почему жители стали вместо Слободы называть ее Неволею. Соединяя в себе кровожадность вместе с лицемерною на-божностию – как это обыкновенно бывает у робких тиранов, – Иоанн не только прилежал к церковной службе, но и простер свою набожность до того, что, если верить современникам, по наружности обратил свой дворец в монастырь, выбрал из опричников 300 человек братии, себя назвал игуменом, князя Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом, или пономарем, и вместе с ним ходил на рассвете звонить к заутрене. Во время церковной службы он принимал участие в пении и чтении, а молился в землю так усердно, что на лбу у него оставались знаки поклонов. Во время братской трапезы сам совершал вслух душеспасительное чтение. Но все эти наружно-благочестивые занятия не мешали, конечно, самозванной братии ежедневно вдоволь и вкусно есть и пить, носить шитые золотом и опушенные соболем кафтаны под черными рясами и предаваться разным бесчинствам. Сам Иоанн, посреди однообразия сей мнимомонастырской жизни, развлекал себя пытками и казнями многочисленных жертв своей свирепости. А на ночь заставлял усыплять себя сказками, для чего держал особых слепцов-сказочников. Он не покидал также своей привычки к частым разъездам по областям для надзора за крепостями или на богомолье и на охоту (особенно любил медвежью травлю), а иногда являлся и в столицу, где казни принимали тогда ужасающий характер. Хотя он и поручил управление государством земским боярам, но в действительности они ничего не делали без его воли^{44}.

Так называемая некоторыми писателями борьба Иоанна с боярским сословием, в сущности, никакой действительной борьбы не представляет, ибо мы не видим никакого серьезного противодействия неограниченному произволу тирана со стороны сего сословия. Очевидно, самодержавная власть в Московском государстве была уже настолько сильна и так глубоко вкоренилась в нравы и воззрения народа, что наиболее строптивым боярам не на кого было опереться, если бы они вздумали оказать какое-либо неповиновение. Им оставалось только орудие слабых и угнетенных – тайная крамола, и жестокие казни Ивана IV являлись бы до некоторой степени понятными, если бы доказано было существование какой-либо опасной для московского самодержавия боярской крамолы. Но таковой при Иване IV мы не видим. Нельзя же назвать опасною в этом смысле крамолою попытки некоторых бояр бегством в Литву спасти свою жизнь от кровожадного тирана или мстить ему за причиненные обиды и насилия. Хотя в последнем случае такие попытки, несомненно, имеют характер государственной измены, но подобные явления встречались во все времена и во всех государствах и не могут быть названы борьбою какого-либо сословия против государственного строя. В Москве было только одно сословие, которое могло оказать некоторое противодействие кровожадному самодурству Ивана IV, хотя бы только одним своим нравственным авторитетом. Мы говорим о высшем духовенстве. И как ни было оно в свою очередь зависимо от царской власти и угнетено тираном, оно все-таки выставило из среды себя достойного борца. Но любопытно, что этот человек вышел не из другого какого сословия, а именно из боярского. Следовательно, только чрез духовный авторитет сие сословие могло тогда проявить какой-либо открытый протест против тирана.

Митрополит Афанасий занимал первосвятительскую кафедру с небольшим два года. Устрашенный, вероятно, ужасами опричнины и не имея силы характера противостоять им, он отказался от своего сана и удалился в Чудов монастырь. Выбор Иоанна остановился было на Германе, архиепископе Казанском; но когда сей последний, еще до своего поставления, вздумал поучать царя и напоминать ему о Страшном суде, любимцы стали внушать Иоанну, что в сем митрополите он найдет второго Сильвестра, и убедили его отстранить Германа от митрополичьей кафедры. Посему несколько удивительным является то, что Иоанн пожелал возвести на эту кафедру такого мужа, как соловецкий игумен Филипп.

В миру Феодор, Филипп принадлежал к боярскому роду Колычовых, одному из родов, происшедших от известного Андрея Кобылы наравне с Захарьиными-Юрьевыми, Шереметевыми и др. Переход его от мирской суеты к иноческим подвигам в общих чертах напоминает историю подобных подвижников прежнего времени. В молодости своей Федор Колычев некоторое время находился при великокняжем дворе, и здесь узнал его Иоанн, тогда еще малолетний. Это было в последний год правления Елены, когда вследствие придворных крамол и переворотов семья Колычевых подверглась гонению. Житие Филиппа рассказывает, что, однажды услыхав на литургии слова Спасителя: «никто не может двема господинома работати», молодой боярин решился навсегда покинуть мир, и тайком ушел из столицы. После разных странствий он явился в Соловецкую обитель, и, никем незнаемый, принял на себя суровое послушание: рубил дрова, копал в огороде землю, работал на мельнице и на рыбной ловле. Постриженный в иноки, с именем Филиппа, и усердствуя к церковной службе, он продолжал также деятельно работать то в монастырской кузнице, то в хлебне и т. п. Еще при жизни престарелого игумена Алексея Филипп был уже избран его преемником. После его смерти, вступив в управление монастырем, Филипп вполне проявил свои замечательные хозяйственные способности. Он умножил и улучшил соляные варницы, служившие главным источником монастырских доходов; устроил мельницу, проведением каналов соединил многие озера и осушил болотистые места для сенокосов; на одном из островов построил скотный двор, развел рогатый скот и оленей, из шкур которых стали выделывать меха и кожи. Не однажды Филипп по делам своего монастыря посетил Москву и Новгород, к епархии которого принадлежала Соловецкая обитель, и выхлопотал для нее разные жалованные грамоты. Вообще, бедная дотоле, обитель сия при нем пришла в довольно цветущее состояние: он не давал времени для праздности и лени, а заставлял всех трудиться. Монастырь украсился новыми и притом каменными храмами. Слава его благочестия и строительных подвигов распространилась до царского двора. В 1566 году Иоанн вызвал его в Москву и объявил ему свое желание видеть его на кафедре митрополичьей. Филипп колебался принять сей высокий сан при трудных обстоятельствах того времени и указал на опричнину, как на великое зло, от которого страдает Русская земля. Иоанн разгневался, однако настоял на своем. Мало того, принимая митрополию, Филипп особой грамотой обязался: «В опричнину и в царский домовый обиход не вступаться и митрополии из-за опричнины не оставлять, и советоваться с царем, как прежние митрополиты советовались с его отцом и дедом». После того, с обычным торжеством, в Успенском соборе Филипп был поставлен на митрополичью кафедру освященным собором русских архиереев, 25 июля 1566 года.

Настало как бы затишье, которое продолжалось более года; не слышно было о свирепых деяниях Иоанна и его опричников. Но вот польский король и литовские вельможи подослали с каким-то гонцом Козловым грамоты к некоторым московским боярам, именно к князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему Челяднину, склоняя их перейти на литовскую службу.

Грамоты эти попали в руки Иоанна, и он велел от имени бояр написать ругательные ответы королю. Тем не менее сие обстоятельство подало повод к новым и страшным казням. Тогда погибли конюший боярин Челяднин, три князя Ростовских, Петр Щенятев, Турунтай-Пронский и многие другие, обвиненные в каких-то заговорах. Казни эти сопровождались иногда глумлением и разными утонченными жестокостями, на которые Иоанн был очень изобретателен. Так, рассказывают, будто престарелого Челяднина он сначала посадил на трон и, сняв шапку, приветствовал его царем земли Русской, а потом, собственноручно ударив его ножом в грудь, велел докончить его опричникам и бросить псам на съедение. Во время этих казней остервенелые опричники так опьянели от крови, что с ножами и топорами бегали по Москве, отыскивая участников мнимого заговора; убивали их всенародно и трупы бросали на улицах и площадях, где они долго лежали непогребенными, так как ужас обуял граждан и они не только не смели хоронить погибших, но и сами боялись выходить из своих домов.

При таких-то мрачных обстоятельствах поднял свой голос митрополит Филипп. Сначала он пытался скромно печаловаться об опальных и усовещевать Иоанна поучительными беседами наедине. Но подобные попытки оказались безуспешны. Притом тиран уже изменил свое расположение к нему под влиянием разных нашептываний со стороны своих любимцев, всегда опасавшихся появления при дворе нового Сильвестра. Среди самого духовенства нашлись недоброжелатели митрополита, старавшиеся вооружить против него царя, каковыми были особенно новгородский архиепископ Пимен, сам метивший на архипастырскую кафедру, и царский духовник, протопоп Благовещенского собора Евстафий, которого митрополит за какую-то вину подверг епитимии. Видя бесполезность тайных увещаний, крепкий духом Филипп дерзнул на явные, всенародные обличения. В Успенском соборе после богослужения царь, окруженный своими опричниками, обыкновенно подходил к митрополиту за благословением. Филипп то делал вид, что не замечает царя, то прямо отказывал ему в благословении. При сем завязывались между ними горячие речи, вроде следующих: