Текст книги "Гордость Карфагена"

Автор книги: Дэвид Энтони Дарем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

– Осада продолжается. Она медленная, как лето, но не такая приятная.

– Ты читала письмо?

Сапанибал с укором посмотрела на нее.

– Я не читала его, сестра. Многие письма проходят через меня, однако это послание я сочла нужным передать тебе из рук в руки.

Имилце взяла свиток и прижала его к груди. Ее пальцы погладили бечеву и развязали ее. Помолчав какое-то время, она поблагодарила Сапанибал и, казалось, хотела уйти. Заметив это, Сапанибал предложила:

– Если хочешь, я прочитаю его для тебя.

Ее слова остановили Имилце. Она сначала покачала головой, но затем робко пожала плечами.

– Мне бы не хотелось обременять тебя, – сказала она.

Сапанибал протянула к ней открытую ладонь.

– О каком бремени ты говоришь? Это то малое, чем я могу порадовать тебя.

Молодая женщина передала ей свиток и скромно потупила взгляд. Сапанибал сняла бечевку, раскрутила пергамент и выпрямила его пальцами.

– Моя дорогая Имилце, – прочитала она. – Надеюсь, письмо найдет тебя такой, какой ты была в момент нашего прощания – образцом красоты и здоровья. Я молюсь, чтобы жаркое лето не нанесло большого вреда Новому Карфагену. До меня дошли слухи о массовых случаях лихорадки в регионе, но позже гонцы доложили, что все не так уж и плохо. Пожалуйста, уточни этот вопрос, когда будешь писать мне очередное письмо. Дела у нас идут медленно. Как ты предупреждала, наш противник оказался более упорным, чем я ожидал. Тебе этот народ знаком лучше чем мне. В следующий раз обязательно напомни об этом случае, чтобы я прислушался к твоим советам. Тем не менее осада будет завершена до окончания военного сезона. Можешь мне поверить. Ия вернусь к тебе, как только мы одержим победу.

Сапанибал замолчала, прочистила горло и отогнала муху, которая села ей на руку.

– Как юный Гамилькар? Мне очень жаль, что я не могу наблюдать ежедневно за его развитием. Это воистину одно из самых огорчительных обстоятельств. Надеюсь, ты напоминаешь ему о наших встречах весной, о нашей близости, чтобы его крохотное ушко, услышав голос отца, могло узнать меня по возвращении. Мне недавно рассказали, что после нашего отъезда ты каждый день воздаешь жертву богам за мое здоровье. Я благодарен тебе за это. Возможно, боги улыбнутся тебе и передадут твою мудрость нашему сыну. Имилце , ты, наверное, уже слышала, что я получил ранение. Не верь слухам: мое здоровье такое же, как прежде. Оно прекрасное. Твой любящий муж Ганнибал.

После долгого молчания Имилце спросила:

– Он обманывает, верно? Рана тяжелая. Я должна поехать к нему.

– Ни в коем случае, – ответила Сапанибал. – Если мой брат говорит, что у него прекрасное здоровье, ты должна верить ему. И если он ранен, то это забота хирурга, а не жены.

– Значит, ты думаешь, что рана серьезная?

Сапанибал пропустила ее вопрос мимо ушей.

– Он должен знать, что ты находишься в безопасном месте под надежной защитой. Написав это письмо, он и так уже проявил излишнее потворство чувствам. Ганнибал командует армией, Имилце. Его ум должен быть направлен только на военные дела. От его решений зависят жизни многих людей и судьба нашей нации. Я помогу тебе написать ответ – веселое письмо, которое расскажет ему о здоровье сына и о любви его жены. Вот что ему сейчас нужно. Ты понимаешь?

Имилце приподняла голову и посмотрела на стадо зебр.

– Твое объяснение было достаточно ясным, сестра.

– Вот и хорош о,– сказала Сапанибал. – Пусть Ганнибал займется лучше восстановлением здоровья. Не нужно отвлекать его.

Сжав голову ладонями, Имилце перевела тоскливый взгляд на Сапанибал.

– То есть ты подозреваешь, что рана очень тяжелая? Или ты знаешь об этом из других источников? Скажи мне, пожалуйста. У тебя же везде есть осведомители, не так ли? Ничто не проходит мимо Сапанибал. Только я остаюсь в неведении.

– Зачем ты клевещешь на нас обеих? Каждое из твоих предположений неверно. Никто не скажет, что Имилце остается в полном неведении или что я имею особую власть. Я лишь даю тебе совет как бывшая жена солдата. Ты знаешь не хуже меня, что Ганнибал провоцирует римлян. Если он займется ими всерьез, это будет война, какой мир еще не видел. Не какая-то летняя кампания, а борьба на многие годы. Лучше подумай, как ты можешь помочь нашему общему делу.

– Наверное, мне нужно сопровождать его, – сказала Имилце.

Сапанибал поджала губы – в основном, демонстрируя свое недовольство окружающему миру, поскольку Имилце вновь опустила взгляд на колени.

– Да, некоторые жены так и поступают, – сказала она. – Они плетутся в обозе за армией. Но ты не хуже меня знаешь, что это будет недостойным положением для тебя – особенно с ребенком. Лично я считаю, что тебе следует отправиться со мной в Карфаген и переждать войну там.

– Ты хочешь, чтобы я покинула Иберию?

– Да, это наилучший вариант. Ты породнилась с Карфагеном. Теперь тебе нужно увидеть его, выучить в совершенстве язык, познакомиться с моей матерью Дидобал и сестрой Софонисбой.

– Я поступлю так, как решит мой муж.

– Ты можешь спросить его мнение, но знай, что я уже обсудила с ним эту тему и он согласился со мной.

Размышляя над услышанной новостью, Имилце настороженно посмотрела на Сапанибал.

– Я спрошу его сама.

Она встала и стряхнула соринки с одежды.

– Этим вечером я помолюсь Ваалу и составлю письмо – веселое, как ты сказала. Спасибо, сестра, за совет.

Некоторое время Сапанибал смотрела ей вслед. Несмотря на почтительность молодой красавицы, Сапанибал не доверяла ей и боялась, что Имилце как-то повлияет на ход задуманных событий – намеренно или случайно. Прежде всего, она была дочерью вождя. В отличие от многих людей, Сапанибал понимала, что Имилце руководствуется собственным мнением. По крайней мере она чувствовала волю за элегантностью и изяществом манер.

* * *

Надежды Ганнибала оправдались. Совет Карфагена обсудил его депешу до того, как к нему обратился посланник Рима. Они вежливо отослали его восвояси, повторив аргументы, разъясненные им в письме. К сожалению, гонец, доставивший эти новости Ганнибалу, привез также весть о мятеже среди карпетан в центральной И берии. Командующий покинул Сагунтум, чтобы разобраться с ними. Он мог бы возложить карательную операцию на доверенного генерала, но, посчитав мятеж достаточно серьезным, решил лично подавить его. Почувствовав безнаказанность, эти непокорные племена могли породить недовольство карфагенской властью у других народов. Этого нельзя было допустить.

На время своего отсутствия он назначил Ганнона старшим офицером и приказал ему по возможности довести осаду до полного завершения. Но как только фигура Ганнибала исчезла за холмами Сагунтума, энтузиазм солдат иссяк окончательно. Ганнон не только увидел это, но и почувствовал сам. Он не собирался произносить вдохновляющие речи, чтобы подбодрить просоленных от пота, прокопченных и искусанных насекомыми людей. Однако он надеялся, что город не выстоит долго в условиях непрерывной блокады. Его подчиненные строили большие осадные механизмы и деревянные башни выше стен, которые затем перемещались к городу по ровной местности. Солдаты бросали с них копья и дротики. Они осыпали горожан смертоносным градом стрел, прикрывая тех, кто рыл под стенами подкопы. На других участках воины построили пологие навесы, под защитой которых рабочие вгрызались в прочный фундамент. Адгербал, главный инженер, доносил о том, что блоки в основании стены были плотно подогнаны друг к другу и скреплены раствором глины. Он и его люди вытаскивали их в больших количествах, ослабляя тем самым прочность крепости. Постепенно массивные стены смещались и проседали вниз, издавая громкий скрип и треск, как будто молили о жалости.

Полагаясь на тактику осадных работ, Ганнон ожидал момента, когда стенобитные машины пробьют широкие проходы в укреплениях города. Но однажды, проснувшись в поту жарким утром позднего лета, он содрогнулся от зловещей тишины. Тараны не стучали. Когда гонец принес ему весть о странном происшествии, он понял, что предчувствовал подобное. Как оказалось, угловая часть стены внезапно сместилась и придавила рабочих, подкапывавших ее основание. Она похоронила их в общей могиле, с грохотом, который сменился полным безмолвием. Из-под завала не доносилось ни стонов, ни криков о помощи. После того как пыль медленно осела, люди увидели чудо. Просевшая стена опустилась на десять футов, но не разрушилась. Она не имела ни брешей, ни трещин.

Осмотрев ее, Ганнон почувствовал гнетущее сомнение. Какая сила подняла свой массивный каблук и раздавила пятьдесят человек, втоптав их бесследно в землю? Такую странность нельзя было игнорировать. Она могла быть предвестием. Неужели жители Сагунтума призвали бога, чья сила одолела мощь Ваала, покровительствовавшего карфагенянам? Если это верно, то даже гений Ганнибала не мог одержать здесь победу. Ганнон велел остановить осадные работы и призвал верховного жреца.

Уродливое лицо угрюмого Мандарбала внушало страх. Его верхняя губа, сросшаяся с нижней частью носа, оставляла рот постоянно открытым. Большие желтые зубы торчали вперед. Ходили слухи, что он был рожден с руками, напоминавшими плавники морских существ – его пальцы соединялись друг с другом кожаными перепонками. Храмовый хирург рассек их в тот день, когда сироту приняли в орден. С тех пор жрец всегда носил кожаные перчатки – как и этим вечером, когда он взывал к богам и просил их мудрости и руководства в действиях. Для жертвоприношения выбрали козу, специально выращенную и откормленную для этой цели. Помощники Мандарбала, облаченные в черные плащи, провели ее на пыльный пустырь перед палаткой генерала и пропели священные слова, смысл которых был понятен только им. Коза испуганно блеяла, смотрела на них и упрямо натягивала веревку, привязанную к колу. Жрецы, удерживая ее на месте, с трудом сохраняли торжественность церемонии.

Магон, стоявший рядом с Ганноном, ткнул брата локтем вбок.

– Похоже, она знает, что произойдет, – сказал он. – Наше будущее записано на ее кишках. Странно, что боги общаются с нами подобным образом.

Сопротивление животного продолжалось недолго. Мандар-бал выполнил свою работу без заминок, как специалист. Когда помощники подвели к нему козу, он зажал ногами ее пле чи и вонзил ей в горло длинное тонкое лезвие. Из артерии вырвалась струя крови. Ее поток вскоре замедлился, стекая черной полосой с перепачканной шеи на пересохшую землю. Жрец протянул руку за следующим инструментом. Помощник передал ему нож с выпуклым изогнутым лезвием и рукояткой, сделанной из спинного хребта какого-то морского чудовища. Мандарбал рассек шею животного немного косо, но так быстро, что коза почти ничего не заметила. Она упала на колени, прежде чем почувствовала новую рану. Церемония жертвоприношения проходила публично, но когда жрецы начали распарывать брюхо, они склонились над козой и закрыли ее спинами.

Магон хотел прошептать что-то брату, но отвлекся, заметив незнакомца, подошедшего к их группе. Это был невысокий человек болезненного вида, с тонкими руками, которые скорее соответствовали подростку, чем мужчине. Его непропорционально большую голову с прямоугольным затылком покрывало черное руно курчавых волос. Несмотря на хрупкое телосложение, он тащил массивный тюк на загорелых плечах. Его жилистые ноги были сильны и проворны. Он сбросил ношу в пыль и представился, заговорив сначала по-гречески, затем на латыни и, наконец, на витиеватом карфагенском языке. Его звали Силеном. Этот грек прибыл по вызову в качестве официального историка и летописца Ганнибала. Он сказал, что приплыл издалека, дабы обессмертить в прозе и стихах жизнь выдающегося полководца. Такой заманчивой перспективе позавидовали бы даже древние поэты, и он был рад смочить перо воображения не только вином, но и подвигами великих людей.

Магону он понравился. Однако Ганнон ворчливо сказал:

– Ты прибыл с опозданием. Мы ждали тебя несколько недель назад.

– Я знаю, господин. Меня задержало столь много событий, что трудно перечислить их вкратце. Если бы ты попросил меня рассказать о них, я утомил бы твое ухо, поэтому нам лучше отложить сию историю для времени приятного досуга.

Обдумав его предложение, Ганнон кивнул головой.

– Это действительно может подождать, – сказал он. – Найди каптенармуса лагеря. Он подыщет тебе жилье и познакомит с лагерем. Ты объяснишь мне свою задержку вечером.

– За ужином, – добавил Магон. – И обязательно в моем присутствии. Расскажешь нам свою историю, как обещал.

Ганнон, нахмурившись, посмотрел на брата, но не стал возражать ему. Он вновь сосредоточился на ритуале, хотя какое-то время искоса следил за греком, пока тот не поднял тюк на плечи и не удалился.

Наконец Мандарбал поднялся с колен, сжимая в руках окровавленную печень. Коза с рассеченным животом лежала на боку. Ее вывалившиеся из раны внутренности уже были покрыты пылью и облеплены мухами. Жрец аккуратно положил священный орган на церемониальный столик и склонился над ним. Помощники обступили его с каждой стороны, встав плечом к плечу, голова к голове – так, чтобы никто из посторонних не мог разглядеть написанных на печени знаков. Затем Мандарбал поднял голову, повернулся и подошел к двум братьям. Как только он покинул круг жрецов, его помощники прикрыли своими телами церемониальный стол. Ганнон лишь мельком увидел изуродованную плоть.

– Знаки неопределенные, – высоким шепелявым голосом сказал Мандарбал. – Доли печени необычно большие, что предполагает изменение естественного хода событий. Правая часть здоровая и чистая, но левая имеет черную метку, похожую по форме на головастика.

– Как ты это объяснишь? – спросил Ганнон.

– Двусмысленный знак. Боги благоволят нам, но мы столкнулись с божественной силой, которая выступает против нас.

– И это все что ты увидел?

Мандрабал задумчиво посмотрел через плечо на своих помощников. На его губу опустилась муха, которая тут же улетела.

– Возможно, некий бог обижен на тебя, – ответил он. – Ты можешь даже пострадать от этого.

Ганнон оскалился, прижав язык к зубам.

– Я хочу взглянуть на печень, – сказал он. – Эти знаки...

Жрец остановил его жестом руки. Его пальцы испачкали кровью нагрудную пластину Ганнона.

– Ты не можешь рассматривать священный орган. Он не для твоих глаз. И ты не сведущ в ритуалах. Я сказал тебе вполне достаточно. Твое будущее не определено. Лучше поверь моим словам и принеси пожертвования Ваалу и Анасу. Я буду молиться Элу. Возможно, древний бог снизойдет до общения с нами и даст какой-нибудь совет. Не забудь и Молоха! Произнеси восхваление смерти.

Мандарбал шагнул к помощникам, но, заметив недовольную гримасу на лице Ганнона, остановился и сказал:

– События происходят по воле богов. Мы не всегда можем знать их желания. Если же, невзирая ни на что, мы выведываем у них частичку нашего будущего, это становится либо благом, либо проклятием. Относись к предсказаниям проще. Пловец, признавший поражение, идет ко дну, а тот, кто еще не принял окончательного решения, продолжает плыть и часто сохраняет жизнь.

С этими словами жрец повернулся к Баркидам спиной. Магон пожал плечами и, скривив губы, похлопал брата по плечу.

– А что ты ожидал? – спросил он. – Это же жрецы! Не в их привычках говорить понятно.

Ганнон относился к священным церемониям серьезнее, чем брат, однако и он не мог отрицать простую истину, на которую ссылался Магон. Жрецы только усиливали тревогу людей, оставляя их после ритуалов в еще большей неопределенности и озабоченности относительно капризов судьбы. Он все это понимал, но не мог отделаться от странного очарования предсказаний.

Если бы Ганнон поступал во всем по-своему, он не стал бы делить общий ужин с генералами и братом, а ушел бы пораньше в свои апартаменты. Но, как часто бывало после отъезда Ганнибала, его присутствие считалось официально обязательным. В честь прибытия летописца офицерскую трапезу устроили в греческом стиле. Генералы возлежали на низких кушетках в палатке Магона и ели пальцами сыр и рыбу, козлятину и овощи. Вечер был удушливо жарким, поэтому одну из стен большой палатки подняли вверх, впуская внутрь первые и едва заметные дуновения вечернего бриза. Силен говорил на карфагенском языке с сиракузским акцентом. Он развлекал уставших солдат рассказами о своем путешествии из Карфагена в Сицилию, затем в греческий город Эмпории, находившийся в северо-восточной Иберии, откуда торговый корабль доставил его вдоль побережья до самого Сагунтума. Трудно было понять, где в этой истории факт заменялся фантазией, поскольку его одиссея грозила превзойти поэму Гомера. Силен рассказывал о пиратах Эгейта, о морском чудовище длиннее квинквиремы, на которой он плыл, и о зловещей молнии, ударившей с чистого неба в поверхность спокойных вод.

– Похоже, нам просто повезло, что мы увидели тебя живым, – сказал Магон.

Он подал знак слуге – худощавому рабу из Арбокалы – наполнить чашу грека вином.

– Ты прав, – согласился Силен. – Если бы я знал, что не застану Ганнибала, то не стал бы так спешить.

– Лучше бы ты не опаздывал, – проворчал Ганнон.

Хотя он не хотел показывать своей враждебности, она прорвалась в его голосе. Летописец чем-то раздражал его, и он втайне бранил себя за то, что столь явно демонстрировал свою антипатию на виду у собравшихся генералов, которые вполне по-дружески относились к греку. Смягчив тон, он добавил:

– Ты должен понимать, что мы потребуем от тебя очень многого.

– Да, конечно, – ответил Силен.

Склонив голову, он замолчал. Но генералу Бомилькару не хотелось прерывать интересную беседу. Этот мускулистый гигант не отличался умом, дисциплиной и интеллектом. Дорогу к первенству он проложил божественным телосложением. Его семейство считалось одним из старейших в Карфагене. На протяжении нескольких поколений предки и родственники Бомилькара поддерживали чистоту финикийской крови, доказывая это своими изогнутыми носами, заостренными подбородками и кустистыми сросшимися бровями.

– Слушай, грек, – сказал он. – Могу ли я спросить, как вашему хромому богу Гефесту удалось взять в жены Афродиту? Почему она не досталась Аресу? Или самому Зевсу? Неужели причина в том, что они оба обитали в море?

– У кузнеца были больные ноги, – ответил Силен, – но все другие его члены работали прекрасно. Дни он проводил, выковывая железо...

– А ночами долбил кое-что еще!

Бомилькар захохотал еще до того, как закончил свою шутку. Грек улыбнулся.

– Гефест известен как очень добрый бог. Возможно, Афродите понравилось это качество. Ты можешь удивиться, Бомилькар, но я не знаком с олимпийскими богами лично. Уверяю тебя, я взывал к ним несколько раз, но они не обращали на меня внимания. Артемида, Гера, Афродита – они не приходили на мой зов. Однажды я скосил глаза и заметил Диониса, но в тот момент моя голова была затуманена вином. Нет-нет, когда дело касается Силена, то боги, в основном, молчат.

– Ты скептик? – спросил Магон.

– Нисколько, – ответил летописец, – Я видел Ареса в глазах мужчин, довольно часто попадал в сеть Афродиты и каждый день любовался трудами Аполлона. Мне просто не хотелось подвергать себя опасности, и теперь я сожалею об этом.

– Греки странные существа, – сказал Ганнон. – Они твердят, что чтят свои божества превыше всего остального и в то же время ничему не верят. Ты не боишься обидеть богов и навлечь на себя их кару?

– Обидеть богов? – с изумлением спросил Силен.

Он задумчиво поднес наполненную чашу к губам и замер на какое-то мгновение.

– Я слишком мелкий человек, чтобы исполнить такое. Ты же видишь эти руки и мою уродливую голову. Как боги могут обижаться на мои слова?

– Ты играешь вопросами вместо того, чтобы отвечать на них, – произнес Ганнон. – Мы, карфагеняне, боимся наших богов. Мы ежедневно, ежечасно и ежеминутно просим их о милости, чтобы они направляли свой гнев не нас, а на врагов. Нам никогда не известно, что им нравится и что не нравится, поэтому мы всегда почтительны к ним.

– Сочувствую, – прошептал Силен.

Наверное, он хотел что-то добавить, но благоразумно промолчал.

– Давайте не будем говорить о нашей вере, – предложил Магон. – Мы все чествуем Ваала. Это никогда не оспаривалось в нашей армии – даже греками. Лучше поведай нам что-нибудь полезное, Силен. Ты действительно был в Риме? Расскажи нам о римлянах.

Грек с удовольствием подхватил эту тему.

– Они очень некультурный народ. Не так давно Рим был сточной канавой, наводненной блохами. У них и сейчас нет литературы, о которой можно говорить. Они обращаются к богам, когда чувствуют выгоду от этого, но молятся кое-как. На самом деле римляне позаимствовали наших греческих богов и переименовали их. Интересно, кого они хотели одурачить? Конечно, не олимпийцев. Я думаю, что когда им понадобится собственная литература, они возьмут ее у греков. Переименуют Гомера в Помпония или во что-то такое же абсурдное, а затем изменят все имена в «Илиаде». Уверяю вас, у них нет ни капли стыда. Это вполне может случиться.

– Если только их не усмирят, – сказал Бомилькар. – А это вполне возможно благодаря милости Ваала и ловкости Ганнибала. Жаль, что его сейчас здесь нет. Мне хотелось бы, чтобы ты встретился с ним. Тогда, грек, ты бы увидел лик будущего. Скоро он раздавит римлян каблуком. Ганнибал вковал железо в хребты своих солдат. Рим не тот враг, которого нужно бояться.

– Я не воин, – ответил Силен. – Но я знаю более могущественную силу, чем железо.

– Что за сила? – с усмешкой спросил Бомилькар. – Сила перьев и чернил? Ты приверженец школы буйных фантазеров?

– Нет, – сухо ответил Силен, немного опечаленный подобным допущением. – Я не такой идеалист. То, что я хочу сказать, не просто объяснить. Возможно, мне не хватит слов... Вы слышали о Цинциннате? Во время первых лет республики римляне непрерывно сражались со своими соседями. Я хочу рассказать вам о случае, когда эквы поймали римскую армию в западню. Они окружили ее превосходящими силами и обрекли на смерть, поскольку запасы еды и воды убывали. Ситуация казалась настолько безнадежной, что Рим обратился к богам за советом, и в ответ им было велено призвать к власти Цинцинната – солдата-ветерана, ушедшего на покой. Его нашли в поле, где он пахал землю – потного, щурившегося от яркого солнца. А рядом стояла лачуга, в которой, как я думаю, он, жена и дети жили вместе со свиньями. Вы можете представить себе эту сцену. Тем не менее римляне пригласили Цинцинната в город и наделили его властью диктатора. Он оставил плуг на поле, собрал новую армию из сельских парней, за пару недель добрался до эквов и победил их в стремительной атаке. Достойный подвиг для простого пахаря, не так ли?

– Он не был пахарем, – возразил Ганнон. – Цинциннат ветеран. Даже выйдя в отставку, он оставался воином. Что ты хочешь доказать своим рассказом?

– Я полагаю, что он был и воином и пахарем – и тем и другим, а не чем-то одним. Вот моя точка зрения. Эти люди считают себя легионерами, даже будучи сельскими жителями. Они видят себя не только пахарями и животноводами, но и солдатами своего народа. По призыву родины они перестают возделывать землю и начинают размахивать мечами. Одержав победу, Цинциннат сложил с себя диктаторский сан, отказался от власти над Римом и вернулся в свою лачугу. Он поднял плуг, где тот лежал, и продолжил работу на поле.

Магон не думал, что брошенный плуг остался бы лежать на прежнем месте. Кто-то наверняка унес бы его с собой. Но когда он сказал об этом, Силен всплеснул руками, словно рассердился на нелепую придирку.

– Это метафора, благодаря которой рассказчик улучшает симметрию истории. Она не должна отвлекать от истинного смысла. Моя точка зрения...

– Я понял твою точку зрения, – прервал его Ганнон. – Но только ни одна орава сельских остолопов не сможет устоять против армии обученных солдат – людей, избравших воину главной стезей своей жизни. Наемник, который только что явился с ячменного поля, не имеет ни малейшего шанса на победу, если ему противостоит муж, учившийся в схватках несколько лет. Вот почему люди, посвятившие свои жизни копью и мечу, презирают тех, кто ломает спины, выращивая растения на сухой земле. Наша армия боеспособна не вопреки отсутствию гражданских лиц, а благодаря такому отсут ствию. Ни один советник Карфагена не проводит дни в военных кампаниях рядом со мной и моими братьями. Я готов поспорить, что это верно и для римских сенаторов. Мне кажется, Цинциннат просто вымысел. Или, говоря твоими словами, он персонаж какой-то старой истории.

Силен пожал плечами, затем поднял чашу и заметил, что она пуста. Подождав, пока ее наполнят, он сказал:

– Насколько я разобрался в намеках, прозвучавших в нашей беседе, твой брат Ганнибал решил сражаться с римлянами на их земле. Но ведь люди воюют совсем иначе, когда за их спинами находятся жены и дети. Пример тому – жители Сагунтума.

Ганнон сузил глаза и свирепо посмотрел на грека.

– Я сомневаюсь, что ты годишься для работы летописца.

Не ожидая ответа, он поднялся на ноги, пожелал генералам приятного вечера и повернулся, чтобы уйти.

– Ганнон, – окликнул его Бомилькар. – Ты так и не сказал, возобновим ли мы завтра осаду. Я понимаю, знаки сомнительные. .. Но мои люди готовы идти на штурм. Адгербал говорит...

– Я в курсе дел, – огрызнулся Ганнон. – Но инженеры не отдают приказы. Они следуют им. А я еще не принял решение. Мне нужно немного подумать.

Он вышел в летний вечер и замер на миг у палатки, закрыв глаза и почувствовав на щеках движение прохладного воздуха. До него донесся запах вареного мяса. За ним последовал аромат благовоний и затхлый запах лошадиной кожи. А над всем этим вился сухой дым от тысяч маленьких костров. Ганнон слышал обрывки бесед, далекие крики на языке, которого он не понимал, веселый, почти детский смех и молитвенный напев, посвященный Шалему – богу, который любил созерцать заходящее солнце.

Он направился к дому, в котором жил последнее время. Особняк находился в отдалении от лагеря, на середине скло на между плоским выступом и отвесной скалой. Еще недавно здесь обитал один из богачей Сагунтума. Удаленность от города гарантировала покой, а высота предоставляла не только чистый воздух, лишенный запахов сточных труб, но и вид, которым можно было долго любоваться. Ганнибал не одобрял его в этом – для полководца, как и для людей, служивших ему, было достаточно палаток на голой земле. Но брат не упрекал его за роскошь. Ганнон мог бы жить и в лагере. Тем не менее, когда появлялась возможность, он всегда предпочитал прочные стены, уютную постель и уединение с теми, кто ему нравился.

Пока он взбирался на холм, небо расцвело величественными красками. Горизонт лучился каштановым цветом, словно воздух вобрал в себя тепло вечернего солнца. Даже дым, поднимавшийся над городом, алел, будто раскаленный от жара. В его серых и черных волнах кружились яркие красные пятна. Ганнону вспомнилось упоминание о Гефесте. Наверное, небо вокруг его кузницы выглядело сходным образом... Он встряхнул головой, отбрасывая прочь мысли о греках. В истории Силена его озаботило только то, что римлянам удалось получить необходимое пророчество и отыскать Цинцинната. Вот если бы он имел такую мудрость! Какая несправедливость! Кто больше него был озабочен будущим и происходящим? А если он и есть тот «тонущий человек», на которого ссылался Мандарбал? Да, это верно, подумал Ганнон, но как можно плавать в таком неспокойном море? Как удержаться на поверхности?

Когда он подошел к особняку, с земли поднялась темная фигура – не солдат, не охранник, а юноша, который днем пас лошадей на холмах за лагерем. Этому стройному кельту с обнаженной грудью и светлыми волосами едва исполнилось пятнадцать лет. При приближении генерала он смиренно потупил свой взгляд. Ганнон прошел мимо, но он был рад присутствию подростка и той молчаливой близости, которую ему предложили. Он вошел в дом, не удостоив юношу ни жестом, ни приветствием. Кельт выждал некоторое время, взглянул на город, лежащий перед ним, затем повернулся к входному проему и переступил через порог.

* * *

Объединившись с Гасдрубалом, который прибыл из Ново-го Карфагена, Ганнибал возглавил войско из двадцати тысяч воинов. Всю неделю, пока они перемещались по стране, командир обсуждал с младшим братом тактику, проверял его знакомство с местностью, выспрашивал мнение о вождях различных племен, об их недостатках и достоинствах. Он хотел понять, на что способен Гасдрубал и что ему можно доверить. Время, отведенное на тренировки, сокращалось с каждым днем. Армия состояла из смешанного контингента: часть ветеранов, размещенных в Новом Карфагене, иберийцы из южных племен, ливийские рекруты из нового пополнения, наемники-мавры и отряд боевых слонов, недавно привезенных из Северной Африки. Они никогда не сражались вместе, но, по крайней мере, знали команды, подаваемые трубой. Ганнибал препоручил их генералам, которые выполняли его приказы.

Чем дальше армия продвигалась вглубь страны, тем жарче и суше становилась погода. Днем земля казалась пеклом, ночью – раскаленной жаровней. Когда братья оглядывались через плечо и осматривали армию, шеренги и ряды тонули в облаке пыли. Гасдрубал однажды подметил, что люди похожи на языки большого костра. Довольно верный образ, подумал Ганнибал.

Рана тревожила его постоянно, хотя он никому не говорил об этом. Она была наполовину исцеленным рваным шрамом ужасного вида. Нога болела при ходьбе и верховой езде. Синхал возражал против его участия в этом походе, и Ганни бал частенько признавал мудрость лекаря – хотя лишь перед самим собой и, особенно, в те дни, когда он не слезал с коня. По ночам боль глодала ногу с такой конвульсивной алчностью, что однажды в бреду он увидел крохотную лису, зашитую живой внутри его раны. Ганнибал проснулся, мокрый от пота, и рассердился на себя. Человек должен держать боль в узде, ибо ее не унять иначе. Его отец в последнее десятилетие жизни служил примером такого отношения, и Ганнибал не мог не следовать ему. Чтобы проверить свою волю, он ударил кулаком по бедру, будто наказывая хищную тварь и добиваясь ее подчинения. Но боль не покорялась. Когда началась битва, он вздохнул с облегчением, потому что на время забыл об изматывающей муке.

В тот день массилиотские разведчики принесли ему важные вести. Приближаясь к реке Тагус, он знал, что карпетаны были близко. Позже стало известно, что их путь блокировала многотысячная армия. Она закрепилась на ближнем берегу реки. Такую огромную силу варвары собрали впервые. Ганнибал сразу понял, что их орда представляла собой конфедерацию нескольких племен. Они в три раза превосходили карфагенян по численности. Продвигаясь вперед беспорядочной толпой, карпетаны кричали на разных диалектах, дули в рожки и грохотали по щитам мечами и копьями.