Текст книги "Гордость Карфагена"

Автор книги: Дэвид Энтони Дарем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

– Предложение Ганнибала еще в силе?

Через четыре дня поздним вечером двое мужчин медленно шли по коридорам нижней части крепости. Получив толчок к действиям, Диодор приступил к задаче с нервозной быстротой, которая удивила Силена, но оказалась очень эффективной. За основу взяли уже составленный план, хотя его пришлось приспособить к сегодняшним условиям. Разбойники сделали свою работу, однако понесли большие потери. Судя по результатам резни в коридорах, каждый из пяти римских охранников убил, по крайней мере, троих турдетан. Уцелевшие иберийцы получили деньги за труд и покинули крепость.

Переступая через трупы и осторожно шагая по залитому кровью полу, Диодор предупредил Силена о плохом состоянии пленника. Римляне обходились с ним жестоко. Диодор описал те пытки, которые применялись к нему, и Силен содрогнулся от ужаса. Легионеры задавали Ганнону тысячи вопросов, а он не ответил ни на один из них.

– Поэтому его избивали и пытали, – сказал Диодор.

Подойдя к нужной двери, он никак не мог подобрать правильный ключ. Его руки дрожали, усложняя простую задачу. Бренчание ключей разносилось звонким эхом по пустому коридору. .

– Они не нанесли ему больших увечий. У него по-прежнему есть руки и ноги, но он перенес неописуемые страдания. Так что не питай иллюзий на его счет.

Силен коснулся плеча Диодора.

– Ты сказал, что он не ответил ни на один из их вопросов?

– Ни слова не сорвалось с его губ, – прошептал Диодор. – Они применяли к нему пытки, которые сделали бы другого человека седым импотентом, но он упорно молчал. Ганнон не опозорил чести своего семейства.

Магистрат нашел ключ от камеры, вставил его в скважину и повернул. Затем он толкнул плечом массивную дверь. Силен неохотно вошел за ним в темную зловонную камеру. Широкий торс Диодора закрывал ему вид. Он представлял себе картины физического уродства, истерзанную обнаженную плоть и отвратительные позы, в которых тюремщики могли связать Ганнона. Но когда ему хватило смелости бросить взгляд на пленника, он увидел нечто иное.

Ганнон сидел на полу в углу, словно ребенок, страдавший от какого-то долгого наказания. Он кутался в длинный плащ с капюшоном. Его голова почти касалась пола. Он даже не пошевелился при их появлении. Возможно, Баркид принял их за своих мучителей. Силен с трудом нашел слова приветствия. Он шагнул вперед и, вытянув руку, коснулся колена пленника.

– Ганнон Барка, – прошептал он на карфагенском языке. – Ганнон, я пришел к тебе с благословением от...

Диодор оттолкнул его в сторону. Он просунул руку под локоть Ганнона и велел Силену сделать то же самое. Увидев вопрос на лице родственника, он хрипло пояснил:

– Отложи свои речи до завтрашнего дня. Давай быстрее выведем его отсюда.

Они вытащили пленника из камеры, положили его на тачку и, накрыв тряпками, вывезли из крепости на темные городские улицы. Диодор оставил их около доков. Он передал через Силена свою хвалу Ганнибалу, заверил его в тайной дружбе и вновь попросил подтверждения будущего богатства. Затем магистрат отправился домой, шепча под нос слова и пробуя интонации, которые он намеревался использовать при общении с легионерами. Он искал ответы, легко стекавшие с его языка.

Тем же вечером Силен и его спутник покинули город и вышли в море на борту небольшого корабля, который разрезал темные воды с рискованной скоростью. После долгого ожидания грек снова почувствовал себя свободным. Ветер, дувший в парус, назывался зефиром, но он считал его благословением богов. Капитан торгового суда без лишних вопросов понял, что их миссия была опасной и тайной. Он все время держал парус по ветру и мчался по морю, словно сидел на загривке буйного быка.

Укрывшись в крохотной каюте от ночного холода и брызг, двое мужчин сидели друг напротив друга. Морская качка вернула Ганнону рассудок. Он пристально смотрел на грека, как будто выискивал его черты в какой-то дальней части памяти. Силен несколько раз заговаривал с ним, но Баркид молчал, выжидая подходящий момент. Наконец в темноте прозвучал его голос. Похоже, он решил пошутить.

– Из лап одного грека...

– В руки старого друга, – закончил фразу Силен. – Хвала богам, что, пережив все беды тюремного заключения, ты сохранил чувство юмора. Может, хочешь перекусить?

Я запасся продуктами, потому что боялся, что тебя морили голодом.

Ганнон покачал головой.

– Римляне считают, что хорошая пища ослабляет волю человека. Они кормили меня мясом, хотя сами предпочитали более простую еду.

Приступ кашля оборвал его слова. Помолчав какое-то время, он хрипло прошептал:

– И еще они кормили меня вволю, чтобы я не умер на их допросах.

– Не думай об этом больше, – сказал Силен. – Все кончено и забыто. Ты выбрался из тюрьмы, и никому не нужно рассказывать, что там с тобой происходило. Я тебя не выдам, как и ты не предал свою страну. Ты вел себя с честью – это все, что нужно знать остальным.

Ганнон вновь посмотрел на него, попытался улыбнуться, но у него ничего не получилось. Он просто смотрел в глаза Силена с безмолвной признательностью и вопросом. Грек не мог уйти от ответа.

– Не забывай, что однажды мы были в нескольких словах от того, чтобы стать любовниками, – тихо напомнил он.

Ганнон закрыл глаза, словно эта мысль причинила ему боль.

* * *

Воздух над Римом гудел от противоречивых мнений, включавших в себя негодование и гнев, всевозможные страсти, страх перед богами и пылкую надежду, что небеса вскоре улыбнутся их народу. На аллеях, в банях и на рынках римляне обсуждали ситуацию, в которой они оказались. Все знали, как ее исправить. И хотя решения радикально отличались друг от друга, тон дискуссий поменялся разительным образом. Шок от падения Требии превратился в далекое воепоминание. Отчаяние после бойни у Тразименского озера прошло, и люди уже забыли о непобедимости Ганнибала. Теперь население Рима пылало пожаром возмущения. Они потратили целый сезон под диктатурой Фабия. Их заставляли притворяться трусами, и они безропотно сносили унижение за унижением. Когда старику вдруг посчастливилось и африканцы попали в западню, он позволил им спокойно уйти, купившись на позорный и трусливый обман. Ситуацию нужно было менять на всех уровнях – решительно и быстро.

При возвращении в Рим диктатор получил холодный прием. Он шел по улицам, демонстрируя прекрасно отработанную невозмутимость. Его окружали верные люди. Он не показывал смущения и, казалось, нисколько не сожалел о своих странных действиях. Фабий сложил с себя диктаторские полномочия без единого извинения перед Сенатом. Такое безразличие к мнению народа еще больше обозлило граждан. Жена одного из сенаторов прозвала Фабия Медлителем. Горожане тут же одобрили это прозвище. Дети дразнили его на улицах. Их оскорбления редко бывали разумными – они выкрикивались на бегу, со страхом и смехом, с искажением слов. Но насмешки уличных мальчишек, не боявшихся даже помощников диктатора, откровенно вредили статусу Фабия. А что говорить об актере, который изображал его абсолютным и ничтожным слепцом? На сцене он жаловался публике, что его яички почему-то выпадают из мешочка, и к концу исполнения – под нараставший хохот толпы – актер падал на колени и шарил руками по земле, пытаясь найти потерянные штучки. Люди смеялись нарочито громко, потому что подобного веселья давно уже не было в городе и с его возвращением они надеялись на лучшее будущее. Выборы в Сенате вполне соответствовали их ожиданиям.

Первым, принимая тогу консула, украшенную бахромой, выступил Теренций Варрон. Он так упорно противился тактике уступок бывшего диктатора, что стал популярным политиком в городе. Облачившись в роскошные одежды и скрыв под ними массивное тело, он согнул руку в локте и показал собравшимся людям вздувшийся бицепс. Теренций знал, как вести себя на виду у толпы, и с грубой бравадой напоминал народу, что его отец когда-то был простым мясником. Он понимал, что горожане, богатые и бедные, ждут решительных действий. Война с Ганнибалом давно перестала быть вопросом чести, национальной гордости и даже мести за потерянные жизни. Люди начинали голодать. В городе почти не осталось запасов хлеба. Товары, прежде ходившие по всей стране, теперь не попадали в Рим. Италия, как объект их гегемонии, вышла из равновесия. Варрон обещал исправить это положение старым и верным методом легионеров – сражением в открытом поле. Как новоявленный консул он напомнил Сенату, что однажды уже смотрел в глаза Ганнибалу, когда несколько лет назад вел с ним переговоры в Новом Карфагене. Он поклялся, что их следующая встреча станет последним днем жизни проклятого африканца. Он в сей же час отправится в бой и покончит с затянувшейся войной.

Люди приняли его речь с ликованием. Тем не менее, будучи предусмотрительным народом, римляне избрали вторым консулом того, кто мог утихомирить страстность Теренция. Этим человеком оказался военный ветеран Эмилий Павел. Прежде он командовал войсками в Иллирии. Его род был полной противоположностью брутальному семейству мясников. Он дружил с братьями Сципионами и воевал под началом Фабия. Ходили слухи, что вечером перед своим избранием Эмилий ужинал в доме бывшего диктатора, выслушал советы старика и согласился с частью его доводов. Но даже если слухи были верными, ему хватило ума не признаваться в этом.

Назначив двух консулов для военного похода, Сенат решил поддержать их людскими ресурсами. В дополнение к четырем полевым легионам им собрали еще четыре. Численность каждого легиона была увеличена до пяти тысяч солдат. Кроме того, Рим потребовал от союзников предоставить дополнительные силы. Более сотни сенаторов заявили о своем желании провести грядущий год в войсках. Отправляясь на войну, люди чувствовали эйфорию и прилив энтузиазма. Они примыкали к армии, которой мир еще не видел – восемьдесят тысяч воинов, готовых сразиться за Рим. На них возлагалась судьба народа. При такой огромной силе им требовалось только соответствовать своему призванию, ибо, прежде всего, они были римлянами.

Одним из второстепенных событий новых выборов стало назначение Публия Сципиона на должность трибуна. Оно осталось почти не замеченным в помпезной суматохе с консулами. Отныне ему доверяли защиту человеческих жизней, имущества и благополучия народа. Молодой человек, сын бывшего консула, спаситель отца в битве под Тицинусом и помощник диктатора придерживался тихих путей в служебной карьере.

* * *

Братья Сципионы представлялись Гасдрубалу двуглавой гадюкой, постоянно досаждавшей ему и угрожавшей разжечь огни мятежей по всей Иберии. Очевидно, к концу лета весть о Тразимене дошла до римских командиров, потому что они, изменив свою стратегию, стали проявлять осторожность и пускать в ход не мечи, а политические интриги. Обе стороны перешли к тактической игре. Каждая из них старалась провести обходной маневр, ударить во фланг или ответить контратакой, но избегала лобовых столкновений. Обе стороны угождали многочисленным племенам, настраивая местные народы против своего противника или против других иберийцев, выступавших в союзе с врагом. Это запутанное противо стояние не соответствовало характеру Гасдрубала. Он почти не помнил, кто кому друг или соперник, кто и по какой причине трижды предавал его интересы. Эта тактическая война не нравилась и Нобе. Несмотря на хорошую память, он давно бы обрушил доску с подобной игрой на голову оппонента.

Осенью, злясь на отсутствие понятных действий и предчувствуя проигрыш в хитроумном соперничестве, Гасдрубал решил навязать Сципионам бой. Его армия была разделена. Одна половина войск патрулировала дальний юг, вторая – подавляла мятежи в различных частях империи. К счастью, ему удалось получить свежий резерв, собранный из регионов Тагуса – в основном это были карпетаны. Их многочисленный отряд состоял из необученных рекрутов. Некоторые новички выражали недовольство своей судьбой и часто вспоминали, что несколькими годами ранее Ганнибал нападал на их племена. Они не хотели сражаться и вынимали мечи из ножен только для защиты собственных жизней. Чтобы превращать их во что-то полезное, Гасдрубалу приходилось размещать карпетан между лучшими отрядами, собранными из африканцев.

Когда в неприметном местечке близ Дертозы ему представилась возможность захватить Сципионов врасплох, он тут же воспользовался ей. По крайней мере, он думал, что удивит их внезапностью. Его конница врезалась во фланги легионеров и с потрясающей эффективностью стала наносить урон. Но первый град коротких копий, брошенных римскими велитами, сломал ряды карпетанских отрядов. Многие иберийцы впервые сражались в настоящей битве. Вид грозных римских солдат оказался для них слишком устрашающим. Они запаниковали. Передние ряды начали напирать на задние. Это вызвало хаос. Крики паники превратили людей в трусливых животных. Африканские отряды держались солидно. Они спокойно наблюдали, как римский фронт разметал ибе рийцев, словно река, прорвавшая шаткую дамбу. Они могли бы продолжать атаки с флангов. Но, заразившись пораженческим настроением, африканцы выполнили быстрый отход. Просто так сложилась битва.

Гасдрубал выкрикивал приказы. Его сигнальщики передавали их отрядам. Однако волна страха промочила людей быстрее, чем ливень. Молодой Баркид слышал о чем-то подобном, но прежде не встречался с массовой паникой. В тот день легионеры не столько сражались, сколько убивали. Африканцы организованно ушли с поля боя, поэтому гнев римлян пал на головы иберийцев. Они догоняли бегущих карпетан, вонзали в их спины копья и мечи, рассекали сухожилия на икрах ног и пинками сбивали неопытных рекрутов на землю.

У Дертозы погибло свыше десяти тысяч иберийцев и всего лишь несколько сотен африканцев. Такая разница в потерях породила зловещие слухи, которые быстро расползлись по всей Иберии. Северные илергеты не захотели даже слушать оправдания карфагенян. Они перешли на сторону Рима, разорвали мирный договор, убили направленных к ним послов и прислали Гасдрубалу их головы. Ваккеи, обитавшие далеко на северо-западе, также объявили о своем переходе на сторону римлян. Даже турдетаны, из-за которых Ганнибал атаковал Сагунтум, начали вести переговоры со Сципионами. Андобалес обещал зятю, что сохранит соглашение между Карфагеном и оретанами, но Баяла посоветовала Гасдрубалу не доверять ее отцу. К сожалению, он не мог поменять стратегию и взять инициативу в свои руки.

Вскоре пришла весть о мятеже – слишком важном, чтобы его можно было игнорировать. Карпетаны, услышав о потерях при Дертозе, объявили о своей независимости от Карфагена и Рима. Гасдрубал повел к ним армию, вспоминая давний разговор с Ганнибалом, который состоялся на этом же маршруте несколькими годами ранее. Воспоминание о тех временах принесло с собой тоску. Они скакали рядом и разговаривали, а вся армия двигалась следом за ними. В ту пору Гасдрубал вообще не представлял себе, что означало бремя лидерства. Даже с учетом той крови, которую они пролили, это было светлое и невинное воспоминание.

Однако оно осталось бы бесполезным, если бы он не воспроизвел его в настоящем. Помня об этом, Гасдрубал действовал без лишних эмоций, но с холодной решимостью. Его основные отряды только что вернулись из похода на юг. Он прервал их короткий отдых и направил быстрым маршем на подавление бунта. После консультаций с Нобой, он решил ответить на предательство иберийцев большой кровавой бойней.

Карпетаны встретили карфагенскую армию в своей обычной манере: крикливым разношерстным сборищем, движимым, скорее, отвагой, чем стратегией. Гасдрубал организовал подход войск таким образом, чтобы они появились на виду у орды к закату дня. Африканцы начали готовить лагерь, как бы собираясь утром сразиться в честной битве. Памятуя о прошлом маневре Ганнибала, Гасдрубал поднял людей среди ночи и отвел основную часть пехоты на несколько миль назад – достаточно далеко, чтобы на следующий день иберийцы не смогли навязать им сражение. В то же время он направил всю кавалерию в тайную миссию, которую возглавил Ноба. Он хорошо знал эту местность и мог ориентироваться даже в полной темноте.

На рассвете кавалерия напала не на карпетанское войско, а на их незащищенных жен и детей в нескольких милях от военного лагеря. Карфагеняне без труда сломили оборону города и промчались по улицам, убивая мужчин и подростков опасного возраста. Гасдрубал приказал пленить всех женщин, способных рожать детей. Таковых оказалось довольно много. Их связали и отправили своим ходом в Новый Карфаген как заложниц, гарантирующих лояльность карпетан.

Все это произошло в один день. Воины на поле боя не знали о захвате города до самого вечера. Вот почему они не смогли излить свою ярость на врага. Некоторые из них, томимые различными чувствами, отправились ночью к женам и подругам, надеясь найти их в полном здравии и в безопасности. Они-то и принесли печальную весть. Половина войска поспешила в разграбленный город. Тем временем Гасдрубал вернул пехоту на прежние позиции. На рассвете он напал на деморализованных карпетан и уничтожил большую часть их армии. Сражение было быстрым и легким. Вечером он согласился провести переговоры с вождем Джамболесом. Впрочем, встреча мало походила на переговоры. Усталый и недовольный собой Гасдрубал обличил вождя в предательстве и проявил демонстративную злость. Он лишь обещал ему, что женщинам не нанесут вреда, пока два народа будут оставаться друзьями. В ином случае, если Новый Карфаген вновь ожидает предательство, все карпетантки будут накачаны семенем африканских воинов, чтобы в будущем породить для них армию полукровок.

– Ты понял меня? – спросил он. – Твое племя должно забыть о мятежах. Или я вырежу его так, что оно вообще лишится всех надежд на будущее. Не совершай новых глупостей. Запрети своим людям пестовать ненависть в своих сердцах. Не злись на меня, а лучше пойми, что я явил тебе куда большую щедрость, чем ты заслужил. Передай мои слова своим сородичам. Объясни им все четко и подробно – в первый и последний раз, – потому что утром ты поедешь со мной в Новый Карфаген и погостишь у меня некоторое время. Сделай все, как я сказал, и помни, Джамболес, если я услышу хотя бы шепот недовольства, ваши женщины станут нашими, а ты пострадаешь сверх меры. Я лично снесу твою голову с плеч и затолкаю ее тебе в задницу. И тогда все другие племена будут называть твой народ пожирателями дерьма.

Получив всевозможные заверения, Гасдрубал уехал в свой лагерь. Ему не нравилось то, что он сделал, но он был уверен, что совершил лучшее при данных обстоятельствах. Он никогда не приветствовал жестокость и не хотел воплощать в жизнь свои угрозы. Однако Гасдрубал, как мог, сопротивлялся крушению отцовской империи, оставленной под его надзор и защиту. В любом случае этот поход стал самым удачным из всех его военных компаний, хотя он не гордился им и не верил, что в данном случае ему помогала Фортуна.

На следующее утро он направился в Новый Карфаген. Через десять дней его армия достигла столицы. После шумного и долго марша, после всех тревог, тоски и раздражения он мечтал о том, что скоро снова увидит любимую жену и почувствует, как ее ноги обвивают его бедра. По прибытии в город Гасдрубал отмахнулся от накопившихся дел и направился в личные покои. Войдя в прихожую, он закричал:

– Жена! Иди ко мне сейчас же! Я хочу тебя!

Он бросил меч на каменный пол, швырнул походный плащ на стул и, не замедляя шага, схватил кувшин вина. Но, вбежав в комнату, Гасдрубал увидел не Баялу, а двух мужчин, сидевших на кушетке. Он смотрел на них с открытым ртом, не веря своим глазам, как будто перед ним возникли призраки. Его рука с кувшином остановилась на полпути ко рту. Вино полилось на пол.

Силен посмотрел на Ганнона и с усмешкой сказал:

– Довольно странное приветствие, не так ли?

* * *

Мысли о муже были слишком тоскливыми и горькими, но Имилце не могла не думать о нем снова и снова. Юный Гамилькар приближался к четвертому дню рождения. Прошло почти три долгих года с тех пор, как отец видел его в последний раз. Она вспоминала, как они прощались друг с другом. Ганнибал стоял, держа сына в мускулистых руках, глядя на него и нашептывая ему слова, которые мог сказать только в уши ребенка. Мальчик подрыгивал пухлыми ножками и тянулся пальцами к его лицу. Он терпеливо слушал – по крайней мере, несколько мгновений. Затем Гамилькар начал извиваться в ладонях отца. Ему хотелось поиграть. Ганнибал взглянул на нее, пожал плечами и с улыбкой сказал ей какие-то слова, которые она уже не помнила, хотя всегда представляла себе супруга с шепчущим ртом и с чувством щекотки у самого виска от его дыхания.

Ей было горько думать, что они могли измениться с тех пор. Ведь столько месяцев и лет пронеслось между этим днем и тем моментом. Она знала, что ее муж получил серьезные ранения, которые оставили на нем следы на всю оставшуюся жизнь. Имилце знала, что он потерял один глаз и пережил невообразимые муки. При следующей их встрече она могла увидеть совсем другого мужчину. Как и Маленький Молот будет почти неузнаваемым для Ганнибала. Мальчик вытянулся, словно виноградная лоза к небу. Он больше не покачивался на слабых ножках, а носился по комнатам, как молодой гепард. Ее сын считал Карфаген родным домом. Сапанибал и Софонисба души в нем не чаяли. Он был объектом их беззаветной дружбы и любви. Они шутили, что должны ценить этот небольшой отрезок времени, потому что мальчик скоро покинет компанию женщин. Даже Дидобал смягчалась в присутствии ребенка.

Имилце годами рассказывала ему об отце и других Баркидах. Ребенок знал, чей он сын и как много надежд возлагается на него. Но она начинала бояться, что ее слова не задерживаются в его памяти. Когда она напоминала ему об отце, Гамилькар рассеянно смотрел куда-то вдаль через ее плечо.

Имилце поняла, что он отстраняется от нее. Мальчик вежливо кивал, когда она предлагала ему что-то. Он отвечал на ее вопросы, улыбался, но материнское сердце чувствовало, что внутри него разрасталась пустота. Ганнибал присутствовал в его жизни только первый год из четырех. Он превратился в уме ребенка в мифическое существо, созданное из слов и фантазий – в персонаж историй и легенд. Он мало чем отличался от богов и, подобно им, всегда оставался невидимым. В его существование следовало верить без всяких доказательств.

Однажды вечером, когда она вновь погрузилась в эти мысли, ее навестила Софонисба. Имилце возлежала на софе в своей комнате и смотрела в сад. Как обычно, она ничем не занималась и не несла никакой ответственности. Гамилькар увлекся делом, которое не требовало ее присмотра. Софонисба вошла следом за служанкой, которая сопровождала молодую девушку. Она не стала ждать, когда та объявит о визите с обычной формальностью домашнего уклада карфагенской знати. Оттолкнув пожилую женщину, она плюхнулась на софу рядом с Имилце. Служанка попыталась начать вступительную речь, но затем замолчала и вышла из комнаты, с лицом, пылавшим от обиды и раздражения. Имилце хотела отчитать за это Софонисбу , однако той не терпелось поделиться новостями.

– Если ты будешь доброй ко мне, – сказала она, – я открою тебе свой секрет. Только обещай, что сохранишь его в тайне. Если ты предашь меня, я никогда не прощу тебе этого. Ты обретешь врага на весь остаток жизни. Ну что, обещаешь?

Имилце посмотрела на нее с испугом, который не хотела показывать. Слова девушки вызвали у нее беспричинный страх. Она знала, что не выживет в этом городе, если Софонисба перестанет ее любить. Секрет предполагал дух дружбы и осознание того, что остальные люди исключены из их круга. Ее сердце забилось быстрее, хотя она понимала, что глу по бояться чудачеств Софонисбы. Лицо молодой девушки оставалось веселым и приветливым, голос не дрожал. Ее угроза была просто шуткой.

– Конечно обещаю, – сказала Имилце. – Рассказывай.

– Я сбежала с Масиниссой в пустыню и провела с ним ночь, – сообщила девушка.

Чтобы усилить драматический эффект, она сложила губы в трубочку и прищурила прекрасные и озорные глаза. Софонисба добавила, что прошлым вечером она вместе с женихом тайно выбралась из города и поскакала на неоседланном скакуне за спиной у царевича. Они проехали через боковые ворота, пересекли район бедняков и помчались вдоль полей и фруктовых садов на холмах. Темно-синий небосвод был чистым от горизонта до горизонта и сиял великим множеством звезд. Казалось, что страна терялась в их мерцании и уходила вдаль к центру континента. Время от времени они проезжали мимо костров полевых работников и видели сигнальные огни солдат. Но в остальном эта тихая ночь принадлежала только им.

Имилце упрекнула ее в неосторожности и намекнула на вред, который девушка могла нанести своей репутации. Недавно молодые люди объявили о своей помолвке, но до брачного пира должно было пройти какое-то время. Софонисба засмеялась в ответ. Что касается неосторожности, сказала она, то они с Масиниссой были «одни» по меркам царей. Их сопровождал отряд охраны из пятидесяти всадников. А если говорить о репутации, то для ее матери значение имел лишь силовой потенциал их союза. Отца Масиниссы, царя Гайю, тоже интересовала только стабильность его власти. Обе стороны хотели, чтобы брак состоялся. Поэтому, по мнению Софонисбы , на их шалость посмотрели бы сквозь пальцы. Кроме того, если верить слухам, Дидобал сама была в юности шаловливой, как самка шакала. Она хранила в своем сердце секреты, которые не открыла бы даже Имилце.

– Хочешь знать, что случилось дальше? – спросила Софонисба . – Или мне найти другую подружку?

Имилце сжала губы в тонкую линию и с упреком посмотрела на родственницу. Впрочем, за строгостью она скрывала другие чувства. Ее всегда поражало, с какой эффективностью Софонисба действовала в окружающем мире. Она не просто презирала традиции и благопристойность, а делала это с непоколебимой уверенностью в своей правоте. Глядя на нее, Имилце хотела бы иметь хотя бы часть ее внутренней силы. Возможно, тогда она нашла бы в себе смелость и решила наболевшие вопросы.

Софонисба проигнорировала молчание Имилце и продолжила свой рассказ. Хотя Масинисса, желая произвести на нее впечатление, скакал быстро и, казалось бы, наобум, от одного холма к другому, он направлялся в заранее намеченное место. Через некоторое время они остановились у развалин на вершине небольшого гребня, откуда открывался дивный вид на все четыре стороны света. Они спешились, прошли мимо раскрошившейся стены и оказались в квадратном дворике, который был не больше загона для десятка лошадей. Башня, поднимавшаяся в одном углу двора, разрушилась от древности. Блоки, выпавшие из ее средней части, лежали на земле.

– Это смотровая башня Балатура, – сказал Масинисса . – Мне нравится приезжать сюда и думать о будущем – о мире, который я подарю своей любимой женщине.

Конечно, Софонисбе полагалось бы проявить изумление и любопытство, но она не стала выказывать сентиментальность.

– А где сейчас этот Балатур? – спросила она. – Что-то он не тревожится о состоянии своей башни.

Масинисса ответил, что Балатур погиб много лет назад. Судя по слухам, он был офицером с кристальной репутацией. Сражаясь на юге с кочевыми племенами, он повстречал царевну темного народа. Балатур влюбился в нее с такой силой, что едва не бросил карьеру карфагенского наемника. Царевна ответила ему взаимностью, но он по какой-то причине не оставил армию. Офицер вернулся в Карфаген и начал маяться воспоминаниями. Он думал о ней день и ночь – с такой одержимостью, словно его лишили части тела. Он даже верил, что она околдовала его и что это мощное влечение было вызвано ее отчаянным зовом. Со временем его назначили командиром дозорной башни. Обосновавшись здесь, Балатур послал царевне сообщение, в котором обещал, что, если она приедет к нему, он останется с ней навсегда. Если она докажет ему свою любовь, они отправятся на край света и начнут новую совместную жизнь. Он станет кем угодно – наемником или нищим, рыбаком или плотником – лишь бы она была рядом. День и ночь он осматривал с башни южный горизонт, ожидая гонца от царевны. Балатур прождал ее целых сорок лет, и когда понял, что его любимая не приедет, он умер от горя и тоски.

– Таков рассказ о Балатуре, – с мрачным драматизмом подвел итог Масинисса.

Софонисба рассмеялась и попросила его больше не рассказывать ей таких глупых историй.

– Конечно, она не приехала к нему, – сказала девушка. – Какая принцесса бросила бы свой народ и сошлась с человеком, который хотел стать нищим? Такая преданность нелепа. Я думаю, в Массилии не найдется мужчин, которые любили бы только одну женщину.

Ее слова обидели царевича. Опустившись на колени, он назвал себя вторым Балатуром – человеком, так сильно одержимым любовью, что она затмевала все остальное в его жизни, как яркое солнце затмевает звезды. Если Софонисба соединится с ним, их любовь станет сказкой на века. Он поможет Карфагену победить врагов и станет царем массилиотов. А она будет его единственной женой. Они создадут империю, почти не уступающую в своей славе Карфагену. Масинисса напомнил ей, что он больше не мальчик. Он сын короля Гайи и вскоре докажет, что достоин быть родней Баркидов. Он клялся в этом собственной жизнью.

Когда Софонисба пересказывала слова царевича, в ее голосе чувствовалась страстная убежденность Масиниссы. Она шептала фразы с гортанной хрипотой, словно они перегрелись от томного желания. Однако, закончив эту часть истории, она рассмеялась. Эмоции исчезли с ее лица, как будто чья-то рука сорвала с нее маску.

– Ты представляешь себе это зрелище? – спросила она. – Я чуть не зарыдала в тот момент. От хохота, естественно!

– Софонисба! – возмутилась Имилце. – Не будь такой грубой! Ни один мужчина не говорил мне таких красивых слов. Даже мой супруг!

– Просто у тебя с моим братом нормальные отношения, – ответила девушка. – Да, я забыла рассказать тебе, что во время этой поэтической истории царевич шел рядом со мной и лапал меня руками. Масинисса просил меня смотреть на небо, на чудесную страну, как будто именно он создал их для меня! Ив то же время он прижимался ко мне, притворяясь, что касается меня случайно. А я чувствовала его поднявшийся член. Царевич словно состоял из двух частей – поэта и змеи с торчащим языком. Его слова были прекрасны, но сразу после них он принялся дышать мне в ухо, умоляя провести у башни нашу первую брачную ночь. Он говорил, что я не должна томить его отсрочкой и что ему уже трудно сдерживать себя. А я сказала, что если он возьмет меня силой, его четвертуют на главной площади города.