Текст книги "Гордость Карфагена"

Автор книги: Дэвид Энтони Дарем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

– Договорились.

Он сел на подушки у низкого стола и осмотрел чаши с финиками и виноградом. Его ум перескакивал с одной мысли на другую, с вопроса – на следующий. Ганнон знал, что Публий, вернувшись в Рим из Иберии, был избран консулом. Но что он делал в Африке? Что, что, что? Неужели с Ганнибалом стряслась какая-то беда, и он перестал быть угрозой для Рима? Неужели Сифакс осмелился на сделку с врагом? Стоит ли ему гостить в логове предателя? Отпустят ли его живым отсюда? Неужели Рим имел теперь виды на Африку?

– Мне кажется, тебе нравится греческий стиль жизни? – развязным тоном спросил Публий. – Не так ли? Я вижу это по твоим глазам.

Словно в опровержение, Ганнон поднял взгляд и посмотрел на консула.

– Когда-то он мне нравился, но теперь уже нет. Теперь я радуюсь жизни только в те моменты, когда убиваю врагов моего отечества.

Консул засмеялся.

– Тогда ты воистину несчастлив...

Так и не закончив фразу, Публий поднял руку в жесте извинения.

Сифакс вошел в зал в окружении слуг – людей разных возрастов. Некоторые из них были с оружием, другие обла чились в мантии гражданских советников. Ганнон повернулся и посмотрел на царя. Этот невысокий человек имел широкие плечи и мощную грудь, которая проступала под тонкой тканью одежды. Крапчато-коричневые глаза и кожа были того же оттенка, что и стены города. Казалось, их сделали из одинакового материала. Из головы царя торчали пучки туго сплетенных курчавых волос. Борода представляла собой полоску из крохотных шариков, которая тянулась под подбородком по всей нижней челюсти.

– Прошу садиться, – с усмешкой сказал он на родном языке.

Его грудь украшали ожерелья из бусин и золотая цепь, говорившая о царском достоинстве. С плеч свисала шкура гепарда. Коснувшись ее, он громко произнес:

– Мы все здесь равны друг перед другом, поэтому давайте говорить как равные. Возможно, Сифакс однажды прославится как миротворец между Карфагеном и Римом.

Никто из гостей не улыбнулся в ответ на шутку Сифакса. Услышав перевод, Публий сердечно поблагодарил царя и сказал, что Рим не настолько озабочен трениями с Карфагеном, чтобы говорить о них сейчас. Ганнон вообще промолчал. Сифакс, явно забавляясь сложившейся ситуацией, велел начать пир.

Во время ужина Публий охотно и весело поддерживал беседу. Он осыпал хозяина комплиментами, шутил и тактично обходил стороной любые вопросы о войне. Вопреки себе и к своему удивлению, Ганнону понравилась компания Сципиона. На краткий миг он даже забыл о том, с кем делил праздничный стол и какие страдания ему довелось пережить от рук римлян.

Царь, со своей стороны, не проявлял большого интереса к светской беседе. Напившись любимого густого пива, он стал болтливым и сентиментальным. Основной темой его речей было самовосхваление. Тыльные стороны его ладоней пестрели сложными татуировками – стилизованными рисунками, которые казались Ганнону очень знакомыми. Но он не мог рассмотреть их детально. Руки Сифакса все время находились в движении. Царь потирал ладони, поворачивал их то так, то эдак, и во всем этом было что-то кошачье и дикое. Хотя его гости не выражали открытого желания заключить с ним союз, царь не раз заявлял, что предчувствует большую выгоду, которую сулит ему будущее, – причем выгода будет столь велика, что вся его прошлая жизнь потускнеет в сравнении с ней.

– Знаете, я всегда был амбициозным человеком, – сказал он гостям. – Даже будучи ребенком, я старался выделиться чем-нибудь среди других детей. И мне не нравился один мальчик, который всегда превосходил меня и сверстников в наших играх. Ловкий и быстрый, он поражал нас развитой мускулатурой. Фактически он выглядел мужчиной еще до того, как у него отросли волосы в паху. А вы, надеюсь, представляете, какую сильную ненависть может испытывать один мальчик к другому?

Двое гостей кивнули головами.

– Вот такую ненависть я и чувствовал. Однажды у меня появилась идея опозорить его. Немного грубо, верно? Но мне тогда было не больше шести-семи лет. Однажды на дворцовой площади я увидел, как Маркор приближается ко мне. Вокруг собралось много людей. Все ожидали выхода царя. Ия решил осуществить свою идею. Когда он проходил мимо меня, я сделал ему подножку. Мне хотелось застать его врасплох. Я думал, он растянется на камнях и заплачет от боли. Но его ноги оказались крепче моих. Казалось, что я лягнул ствол дерева. Дело кончилось тем, что я к своему позору сам растянулся на плитах. Маркор посмотрел на меня, как на идиота. Он понял мои намерения, но удивился, что я оказался настолько глупым в своей надежде вывести его из равновесия. Он протянул мне руку и помог подняться на ноги.

Когда царь замолчал, Публий негромко спросил:

– И что стало с этим Маркором? Он вырос и превратился в отважного воина? Я чувствую, что сейчас последует какая-то мораль.

Сифакс задумался над словами консула. Он повертел массивное кольцо на большом пальце, потянул его на себя, затем снова повертел.

– Видишь ли, – наконец, ответил царь. – Он превосходил меня во многом. Действительно во многом. Но не в том, что являлось самым важным. Он не был сыном моего отца. Поэтому в тот день, когда ко мне перешла власть над народом, я велел обезглавить Маркора. Его тело насадили на кол и оставили гнить за стенами города. Стервятники клевали его губы. Гиены и шакалы глодали его труп. Так что через пару дней от Маркора не осталось ни плоти, ни костей, в которых могли бы завестись личинки. Поэтому я могу сказать, что все-таки сбил его с ног.

– Да, это поучительно, – согласился консул.

– Ну что ты заладил! – проворчал Сифакс. – Мораль! Урок! Мне все равно, есть тут мораль или нет. Это просто случилось, понимаешь? На свете многое случается само по себе.

Он отмахнулся от консула и повернулся к Ганнону.

– Как поживает твоя сестра? Надеюсь, она здорова?

– Сапанибал?

Царь гнусаво засмеялся.

– Нет, не она. Я говорю о красавице Софонисбе. Хотя кого я спрашиваю, а? Ты же не был дома несколько лет.

Царь склонился вперед и поманил к себе Ганнона пальцем. Его рука напоминала лапу кота.

– Я увидел ее мельком, когда года три назад посетил Карфаген. Она тогда была просто девочкой, одетой в платье женщины. Ее твердая грудь походила на плод, который мне захотелось сорвать. Ее лицо... прекрасное лицо... Я мог бы смотреть на нее целыми днями. Мне никоим образом не хочется обидеть твою семью. Но знаешь, Ганнон! Если бы у меня появилась возможность овладеть ею, клянусь, я бросил бы все к ее ногам. Такова тайна красоты, которая делает людей одержимыми!

Сифакс замолчал и откинулся на подушки. Теперь он казался пьянее, чем был раньше. Забыв о гостях, царь почесал пах и на миг сосредоточился на своем возбудившемся пенисе. Затем он поднял голову и вновь посмотрел на Ганнона. На этот раз в его взгляде появился новый интерес.

– Твоя сестра любого мужика с ума сведет. Пойми, дружище, я не хочу обидеть тебя. Но Софонисба живет в моих мечтах – во сне и наяву. Я нахожу ее отдельные черты в других женщинах, однако целиком все это есть только у нее. Никогда еще ни одна сучка не заводила меня так, как она. Если нужно, я даже готов жениться на ней.

Ганнон искоса следил за Публием, который в процессе перевода царских слов напряженно перемещал взгляд то на него, то на Сифакса. Он видел, как на виске консула билась артерия. Однако в своих мечтах Ганнон в этот мгновение избивал ливийского царя, обхватив его одной рукой за шею, а второй нанося сокрушительные удары. Ему хотелось отвернуться от Сифакса, но он продолжал смотреть в налитые кровью глаза. Затем царь переместил подбородок в сторону Публия. Чуть позже за его холеной бородкой последовала остальная часть лица.

– Конечно, он не должен знать о таких вещах, – прошептал он римлянину. – Понимаешь, о чем я говорю? Она его сестра, а он, между прочим, не египтянин...

Сифакс сложил большие ладони на коленях. Ганнон наконец рассмотрел его татуировки. Они стилизованно изображали отпечатки львиной лапы – узоры, которые хищник оставляет после себя на мокрой земле. Царь встал, сказав, что ему нужна женщина. Они встретятся завтра утром, пообещал он гостям. Им нужно о многом поговорить.

Однако за три дня, проведенные в Цирте, Ганнон лишь несколько раз оставался наедине с царем. Еще были краткие встречи по утрам и вечерами. Их с Публием приглашали на завтрак или на ужин, усаживали друг напротив друга, и им оставалось только проявлять скупую вежливость, чтобы как-то скрыть свое раздражение. Ганнон сомневался, что римлянину удалось выпросить для себя личную аудиенцию, и именно поэтому консул все реже сдерживал закипавший в нем гнев. А Сифакс стремился использовать столь необычную ситуацию для пользы своего народа. Забавный человек! Казалось, он забыл о силе Карфагена и обо всем известной истории римских предательств. Он наслаждался кратким заревом своего самодовольства. Какой глупец, подумал Ганнон. Тем не менее он не стал выражать это мнение вслух.

В тот час, когда Сифакс провожал своих гостей к гавани, чтобы пожелать им удачного плаванья, Ганнон все еще не знал, как его нации относиться к Ливии. Они союзники или нет? Казалось, что обе стороны молча согласились не поднимать эту тему в компании друг друга, и, насколько он мог судить, никто из них не получил никаких определенных обещаний. С момента их появления в Цирте Сифакс упорно сохранял нейтралитет. Не желая давать консулу повод для дальнейшей задержки на африканском побережье, Ганнон решил сделать вид, что тоже уплывает восвояси. Позже он хотел вернуться и продолжить переговоры с Сифаксом. Он надеялся, что Публий не попытается сделать то же самое.

– Значит, наш договор остается в силе? – спросил Си-факс.

– Если он не будет противоречить желаниям Карфагена, – кивнув, ответил Ганнон. – Надеюсь, мы всегда будем братьями.

Сифакс самодовольно усмехнулся.

– Хорошие слова. Отличные слова! Передай мои лучшие пожелания твоим соотечественникам и женщинам твоей семьи.

Ганнон обернулся к римлянину и вытянул руку в сторону гавани. Этим жестом он приглашал Сципиона предшествовать ему, но тот не воспользовался его любезностью. Консул с усмешкой взглянул на карфагенского генерала и подошел к Сифаксу. Он заговорил с ним тихим голосом, но совершенно не скрывая своих слов.

– Дорогой царь, – произнес он на ливийский лад, – поскольку твои дела с Карфагеном уже улажены, я хотел бы обсудить с тобой несколько важных для меня вопросов. Всего лишь пару мгновений с глазу на глаз. Ты можешь найти интересным то, что я скажу тебе.

Кипя от злости, Ганнон наблюдал за тем, как оба мужчины повернулись и направились к дворцу. Римлянин шел рядом с ливийцем. Их головы были повернуты друг к другу. Ганнон едва не побежал за ними, но быстро спохватился, признав свое поражение не только на поле боя, но и в дипломатии. Тем не менее, прежде чем покинуть Цирту, он составил письмо для царя, в котором четко выразил свои желания и в обмен на дружбу, кроме прочих великих наград, пообещал выполнить любую его просьбу. Он указал, что не имеет права заключать межгосударственные соглашения, но заверил Си-факса в дружбе, которую их нация ценит превыше всех других. Учредив союзные отношения, Сифакс облагодетельствует свой народ, а сам станет немыслимо богатым и могущественным. Карфаген даст ему все, что он попросит. Все, что только город может дать. В конце послания Ганнон написал, что остановится в гавани Гиппо Региуса.

Через три дня гонец привез ему ответ от Сифакса. Царь сообщал, что, несмотря на щедрые посулы римлян, он склоняется к союзу с Карфагеном. Для закрепления этой связи не требовалось многого, поскольку обе нации имели глубокие корни в одной и той же стране. Отныне их партнерство будет укрепляться, возрастать и очищаться от порока. Они и прежде были друзьями, а теперь могут стать почти как братья. Однако взамен Сифакс просил две вещи. Во-первых, он хотел получить гарантию того, что Карфаген признает его власть над Массилией. Больной царь Гайя находился при смерти. Сифакс планировал забрать себе его народ, и Карфаген не должен был мешать ему в этом.

Условие было достаточно спорным, но когда Ганнон прочитал второе требование, он почувствовал, как в пальцах, касавшихся пергамента, запульсировала кровь. Это событие действительно закрепит их союз, писал Сифакс. Только так они смогут породнить два народа.

* * *

Каждое утро начиналось у Имко одинаковым образом. Как только мир реальности пробуждался вместе с трепетом век и его ум вспоминал сон жизни, в котором он пребывал уже несколько недель, Баку охватывало радостное ликование. Он оглядывался вокруг в поисках женщины, которая служила ему подтверждением огромного счастья. Если она лежала рядом, то он смотрел на нее с благоговением и затем придвигался ближе, стараясь не разбудить ее. Взгляд Имко блуждал по ее длинным ногам и по мягким выпуклостям бедер. Он мог представить вес груди, невинно покоившейся на мягкой коже ее предплечья. Он любовался водопадом темных волос, ниспадавших на золотистую кожу, ее вдохами и выдохами, веснушками вокруг носа и крохотными холмиками губ. Когда неподвижность женщины вызывала у него нетерпеливое томление, он щекотал ее пальцем до тех пор, пока она не открывала глаза, медленно, в опаловом великолепии с самых первых моментов пробуждения, как будто его любимая на самом деле не спала, а просто отдыхала, имитируя дрему. Если Вака не находил ее в палатке, как уже бывало не раз, он вскакивал на ноги и выбегал наружу – неважно, одетый или обнаженный. Он кричал, окликая ее по имени, которое она недавно прошептала ему прекрасными губами. Эрадна! Эрадна!

Печальная истина заключалась в том, что он не верил полностью в ее существование. Он не верил, что нашел Эрадну. Она казалась ему фантомом, созданным больным умом. Их встреча произошла в результате его погони за ослом. Животное вывело его на край лесистых холмов – точнее, на тропу, тянувшуюся вдоль чечевичных посевов. Какое-то время они шагали рядом по проселочной дороге – каждый по своей колее – затем пересекли оставленное под паром поле. Иногда казалось, что осел сопровождает его, а иногда он понимал, что животное удаляется, и ему приходилось его нагонять. Несколько раз он терял его из виду, но когда осел исчез на краю безымянной деревушки, Вака понял, что животное вело его именно сюда.

Он, нервничая, вошел в небольшое поселение. Волосы на его затылке встали дыбом. Имко чувствовал себя идущим навстречу засаде, хотя знал, что его страхи не имели смысла. Какие бандиты стали бы использовать осла, чтобы заманивать к себе одиноких путников? Он похлопал рукой по ножнам и нащупал рукоятку меча. Затем Вака увидел группу обозных мародеров – кучку нищих побирушек разных национальностей. Они жили в палатках карфагенского типа, в шалашах из ветвей или ютились под навесами из шкур. Мес-то пропахло человеческим калом, собаками и немытыми людьми. Дым от низких костров поднимался в неподвижном воздухе, как белые колонны, тянувшиеся к небу. Люди, сидевшие вокруг костров, повернули к нему враждебные лица. Несколько мужчин, наблюдавших за ним, подняли палки и топоры. Женщина схватила резвившегося ребенка и шлепнула его, когда тот начал плакать. Другие занялись своими делами, притворись, что не замечают Баку, но он все равно подозревал их во враждебных намерениях.

Он высматривал опасность везде, но только не перед собой. Когда на дороге появилась женщина, он едва не столкнулся с ней. Заметив его, она повернулась и замерла на месте. В ее руках была вязанка хвороста, которую она только что собрала в лесу. Или это все ему почудилось? Они стояли так близко, что если бы вытянули руки, то коснулись бы пальцами друг друга. Девушка смотрела на него, и ее лицо теряло цвет.

Она была точно такой, какой он помнил ее. Хотя не совсем. На голове возвышалась небольшая пирамида из свернутых кос. На лбу и под подбородком виднелись темные полоски грязи. Над левым уголком губы блестела ярко-красная болячка. Простая одежда, запачканная грязью, масляными пятнами и какими-то коричневыми полосами, давно потеряла форму. Имко посчитал все это неважным. Несмотря на ее маскировку, он тут же узнал свою красавицу, как будто она вновь стояла перед ним лучистая и обнаженная, с каплями чистой воды на сияющей коже. Пикена!

Он едва не назвал ее по имени, которое придумал для нее. Но Имко не совсем лишился разума. Не зная, что делать, он жестом предложил ей сесть. Как назло, рядом не оказалось ни одного упавшего дерева. Неподалеку был только изрубленный пень, и Вака даже покраснел от смущения. Пока он высматривал другое место, девушка села на пенек и положила на колени собранный хворост. Имко опустился перед ней на голую землю. Он снова не знал, что делать. Затем слова слетели с его уст – как будто сами по себе. Он назвал ей свое имя, зачем-то указал военный чин и численность отряда, находившегося под его командованием. Вака смутно понимал, что это неверный способ для знакомства. Однако он не мог остановиться. Он продолжал лепетать, пока женщина не покачала головой. Она сказала что-то на языке, который показался ему знакомым. К сожалению, Имко не уловил смысла ее слов.

– Я не понимаю тебя, – сказал он, изумившись внезапному препятствию в общении и тем неприятными осложнениям, которое оно предполагало.

Женщина улыбнулась, и Имко тоже увидел юмор в этой ситуации. Каждый говорил на языке, который был непонятен другому. Имко считал это серьезной проблемой, но улыбка Пикены намекала, что не все так сложно. Она сказала ему еще несколько слов. Они казались достаточно дружескими, но он даже не догадывался об их смысле. На его лице появилась гримаса разочарования. Женщина нашла ее забавной и снова начала о чем-то рассказывать. Из потока ее фраз Вака понял, что она говорит по-гречески. Так как карфагенская армия использовала греческий язык для боевых команд, он знал несколько слов, однако их не хватало для беседы. Вскоре женщина нашла решение.

Попросив его жестами оставаться там, где он сидел, Пикетна подхватила вязанку хвороста и быстро ушла. Через несколько мгновений она вернулась с девочкой, которой было не больше десяти лет. К изумлению Имко, эта тонкая, как ветка, белокурая кроха говорила на карфагенском языке. По гневным искрам в глазах ребенка он понял, что ее лучше не спрашивать о том, где и как она научилась его родному языку.

Она села между ними и начала переводить. Она переводила с грубыми неточностями, но они слушали ее, затаив дыхание. Имко быстро освоился и больше не говорил о чепухе. Вака торопился сказать ей о главном: о том, что с момента их первой встречи он не желал девушке зла и часто мечтал о ней во сне и наяву. Он тревожился о ее благополучии и гадал, в какой части мира она находилась. Как ей удавалось выживать среди хаоса войны? Женщины не должны быть одни в таком месте, как это. Она одна? Она не связана с каким-то мужчиной?

В ответ Пикена ответила, что чувствует себя прекрасно. Холодный ответ, подумал Имко. Впрочем, слова могли выражать отношение переводчицы, а не рассказчицы. Она не ответила на вопрос о мужчинах, но призналась, что тоже не забывала о нем. Девушка хотела понять, почему их пути пересеклись три раза, а теперь уже четырежды. Она верила, что за этим стояло нечто большее, чем случайность. Он преследовал ее? Имко поклялся, что не преследовал. Он никогда ее не преследовал. По крайней мере, пока осел не пришел к нему и не привел его сюда. Это ее животное показало ему путь в деревню...

– Что? – спросила девочка, скорее, для себя, чем для перевода.

Имко продолжал рассказывать. Он жил жизнью солдата без настоящей цели. Думал только о том, как остаться в живых. И каждая их встреча была для него источником вдохновения. После того, как она нашла его на поле боя при Каннах, он пробудился от былого безверия. Ему казалось невероятным, что подобное вообще возможно. Он пошел за ослом, потому что узнал его – ведь животное принадлежало ей. Вака понимал, что его слова звучат необычно, но он уже привык к таким странностям. А взять, например, призрак мертвой девочки из Сагунтума. Она преследовала его повсюду и раздражала своими насмешками...

Это стало последней каплей для их переводчицы. Девочка вскочила на ноги. Здесь действовали силы, которые пугали ее, и она решила держаться от них на расстоянии. Она попросила Пикену больше не беспокоить ее и ушла.

Имко испугался молчания, которое затянулось после ухода девочки. Он чувствовал, что их знакомство находилось на грани разрыва отношений, и такое продолжение встречи казалось ему не только ужасным, но и невыразимо трагичным. Ничто в целом мире не было столь важным для него, как близость к этой женщине. Он восхищался ее красотой и сиянием, которое лучилось из-под грима и всклокоченных волос. Вака с благоговением смотрел, как она придвинулась к нему и, положив руку на грудь, произнесла по слогам:

– Э-рад-на.

– Эрадна, – глядя на ее прекрасные губы, повторил Имко.

Девушка с улыбкой кивнула головой. Затем он проделал те же движения и назвал свое имя. Какое-то время они сидели рядом и произносили имена друг друга, как будто наслаждались ими или выискивали в них ответы на свои сокровенные вопросы. Чуть позже Эрадна взяла несколько углей из соседнего костра и развела свой собственный. Она не просила Имко уйти, а он и не думал об этом. Девушка пожарила кабачки на краю костра. Какое-то время Имко любовался ее обнаженными руками. Потом он вытащил из сумки полоски сушеного мяса и мех разведенного вина. Они поужинали в сумерках осеннего дня. Быстро холодало. Имко был рад этому, потому что они, придвинувшись к костру, еще больше приблизились друг к другу. Эрадна рассказывала ему о чем-то, совершенно не смущаясь тем, что он не понимал ее. Странно, но смысл многих сложных фраз они улавливали без большого труда, а о простых вещах говорили жесты, междометия и действия: Эрадна предлагала ему пищу, он протягивал ей мех с вином, она указывала на одеяло из волчьей шкуры.

Он даже не заметил того мгновения, когда они обняли друг друга. Затем, чуть позже, Бака понял, что они лежат бок о бок под шкурой и делят общее тепло. Эрадна смотрела в ночное небо и шептала о чем-то. Он наблюдал за ее профилем, пока не заснул. Позже, проснувшись, он вдруг понял с ошеломляющей радостью, что тело женщины прижималось к нему. Ее рука, скользнув под его тунику, касалась пениса. Заметив, что Бака проснулся, Эрадна отдернула руку. Какое-то время он лежал, онемев от счастья, а затем нервозно провел ладонью по ее ноге. Сначала он коснулся колена, потом скользнул пальцами к ее промежности между сжатых бедер. Имко задержал там руку, не смея двинуться дальше, но Эрадна приподняла ногу, позволяя ему остальное. Ее вагина была влажной и горячей. Мягкая нежность лобковых волос под его пальцами стала самым эротичным ощущением, которое он когда-либо переживал.

Вака все еще лежал в благоговении, когда она быстро вскочила на четвереньки. Едва он успел испугаться, как Эрадна вскарабкалась на него. Он застонал, словно от боли. Ее внутреннее тепло, в которое он погружался, было неодолимым и полным, как центр мира. Оно опаляло его, будто солнце. Он не верил тому, что случилось. Девушка прижала Имко к земле, схватила зубами его нижнюю губу и, не отпуская, увлекла за собой в круговорот наслаждений. Он просто не мог поверить, что жизнь наградила его таким неописуемым счастьем.

На следующее утро он проснулся с ароматом ее вагины на кончиках пальцев. Если бы Вака не знал, кому принадлежал этот запах, он нашел бы его неприятным. Но теперь он с удовольствием вдыхал его, поскольку тот был доказательством их близости. Он не мог надышаться им. Аромат не задерживался долго в ноздрях, поэтому в течение дня Имко снова и снова подносил ногти к носу. Всю следующую неделю он ежедневно возвращался в лагерь обозников, пока не убедил Эрадну погостить в его палатке. Они по-прежнему едва понимали друг друга, но им не хотелось расставаться даже на мгновение. С наступлением зимнего сезона армия перешла на стационарный образ жизни. Никто из солдат не удивился появлению Эрадны. Многие из них имели рабынь или служанок, которые, если и не были женами, то обеспечивали воинам тепло и уют. Однополчане посчитали Эрадну одной из таких шлюх, и Имко не стал разубеждать их в этом. Но она не была второстепенной частью его повседневной жизни. Она превратилась в центр, вокруг которого вращалось все остальное. Вака обнаружил, что может открывать ей самые тайные мысли, которые никогда не поведал бы другому человеку. Иногда он боялся, что девочка из Сагунтума подслушает его, но с появлением Эрадны она больше не показывалась.

Однажды вечером его возлюбленная встретила Баку у палатки. Она гордо подошла к нему и с широкой улыбкой произнесла целую фразу на карфагенском языке:

– Ты симпатичный.

Она гордилась собой, как кошка. Имко вдруг понял с изумительной ясностью, что он никогда не видел ничего более красивого и сказочно манящего. Баку угнетала лишь постоянная тревога, что Эрадна когда-нибудь оставит его. К тому же, он мог погибнуть в следующей битве. Или ее красота могла вызвать какие-то проблемы. Имко не уставал удивляться тому, что ее маскировка обманывала других мужчин. Она не привлекала внимания даже тех солдат, которые бросались на все, что двигалось рядом. Однако их первое общее испытание не имело ничего общего с любовными делами. Этот мощный удар по их благополучию был настолько неожиданным, что выбросил Баку из мира, в котором они обитали, и пробудил его в новой неожиданной реальности.

Все началось с того, что он услышал нарастающий шум. В тот момент он возлежал на ложе и наблюдал за Эрадной, которая ловко сдергивала полоски козьего мяса с горячих камней, уложенных вокруг костра. Внезапно горн протрубил общий сбор. За стенами палатки донесся топот ног. Люди кричали друг другу что-то непонятное. Имко быстро поднялся с постели и оделся. Обернувшись через плечо, он сказал Эрадне , что выйдет ненадолго. После этого Бака присоединился к толпе, которая двигалась к палатке командира. Вскоре ему пришлось пробивать себе путь локтями, неистово и с нарастающей тревогой, потому что в воздухе повисло нечто злое и тягостное. Он напряженно прислушивался к обрывкам фраз, но ничего не понимал из кусков объяснений.

Когда он прорвался через круг людей, собравшийся у палатки Ганнибала, его глазам предстала шокирующая картина. Командир стоял на коленях. Его руки обвисли по бокам, ладонями наружу. Пальцы нервно подрагивали. У его колен лежал округлый предмет, совершенно непонятный. Издале ка он выглядел, как голова, к которой бечевой прикрепили две отрубленные кисти рук. Изумленно мигая, Имко подошел поближе. Это действительно оказалась голова, сжатая двумя ладонями. Лицо, почти неразличимое от гнили разложения, было покрыто порезами, синяками и ранами. Синие, красные и коричневые оттенки смешались друг с другом. Ужасное зрелище. И все же Ганнибал уже знал, кому принадлежала голова.

– Что они сделали с тобой? – вскричал он. – Гасдрубал, что они сделали с тобой?

Он склонился к отсеченной голове и осмотрел кисти рук. Затем он потрогал нижние суставы пальцев.

– Это не его руки! – отшатнувшись, крикнул он.

В тот момент командир походил на безумца, ухватившегося за нить фантастической возможности.

– Они не его!

Имко понял его мысль. Если руки были чужие, то, возможно, и голова была не его. Все могло оказаться хитрым обманом. Несколько офицеров подошли к командиру. Джемел протянул руку, словно хотел коснуться спины Ганнибала, но не посмел мешать ему. Он прошептал что-то на ухо командиру. По-видимому, его слова лишили Ганнибала всех надежд. Он сердито оттолкнул Джемела, поднял отрубленную голову и, прижав ее к груди, направился к палатке. Клапан захлопнулся. Люди, оставшиеся снаружи, замерли в гнетущем молчании.

Джемел пошептался с несколькими офицерами, затем заметил Имко и подошел к нему.

– Мы должны собраться на совет, – сказал он. – Прямо сейчас. Нужно многое обсудить. То, что ты увидел, правда. Это была голова Гасдрубала Барки. Отряд римских всадников бросил ее неподалеку от нашего лагеря.

– А кому принадлежат кисти рук?

– Мы не уверены, но легионеры, уезжая, прокричали имя писца Силена.

* * *

Ганнибал жаждал мести. С того момента, как он узнал черты Гасдрубала, в нем вскипела ярость. Он чувствовал, как она сжигала его. Он слышал шум в ушах, настолько сильный, что ему казалось, будто рядом бушевал ураган. Этот свирепый ветер унес из мира все звуки, оставив только чистый крик, в котором громкий вой сочетался с безмолвием. Ганнибалу хотелось неистовства. Он чувствовал, как Мономах цеплялся за его локоть, впивался ногтями в кожу и умолял позволить ему рейд, в котором он мог бы тысячекратно воздать за убийство Гасдрубала и распространить террор на огромную территорию. Командир прошептал согласие, хотя ему не хотелось мстить в печали. Он просто не знал, куда направить гнев. Очевидной целью был Рим. Он всегда говорил об этом. Но на него сейчас наседали тихие демоны сомнений, а они умели убеждать своими призрачными голосами. Они спрашивали его: « Кто на самом деле виноват? На чьих руках столько крови?» И поскольку он молчал, они сами отвечали за него: «Ганнибал! На руках Ганнибала!»

Застряв среди этого хора враждебных голосов, он несколько дней не проявлял почти никакой активности. Как человек, получивший удар в солнечное сплетение, он не мог говорить, отвечать и наносить ответные удары. Ганнибал сидел, сутулясь или сгибаясь вдвое над головой, которая некогда венчала удивительные плечи брата. Теперь он просто держал ее в руках. Командир не обращал внимания на следы разложения. Естественно, от запаха ему становилось дурно. Он конвульсивно и сухо дышал, пытаясь выгнать из легких мерзкое зловонье. Кожа на черепе сильно шелушилась, и прикосновение к ней оставляло на пальцах липкую пленку, которая затем пятнала все предметы. Он видел эти отпечатки смерти. Он чувствовал их и обонял. Но это были останки его брата! Глаза Гасдрубала. Рот, которым он говорил. Уши, через которые к нему приходили звуки мира. Ганнибал вытирал грязь, налипшую на сухих глазницах, и заглядывал внутрь черепа. Но даже там он не находил ничего от личности младшего брата. Какая беда! Он прикасался губами к гниющей плоти и шептал ему добрые слова. Они изливались из него – простые фразы, не длиннее мыслей. Вот так же он беседовал с ним в детстве, в былые прекрасные дни. Ганнибал говорил ему, что все будет нормально. Все будет хорошо. У них все получится. А как его любила мать! Она считала его самым красивым из сыновей. И женщины так думали. Отец хвалил его за смелость и силу. Он отвезет его домой, обещал Ганнибал. В Карфаген. Они отправятся туда в этот же день. Поплывут на корабле, еще раз увидят родной город, оседлавший холм Бирсы, почувствуют запах лимонных деревьев и будут смотреть, как воробьи проносятся над головами в убывающем вечернем свете. Они придут к обелиску, откуда открывался вид на море, и остановятся рядом с мраморными плитами, глядя на длинный камень, пронзающий небо, и поражаясь тому, что облака, скользящие над ним, остаются целыми и не порванными...