Текст книги "Гордость Карфагена"

Автор книги: Дэвид Энтони Дарем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Они покинули Карфаген почти детьми. Теперь же город звал их обратно, предлагая новое возрождение, заверяя в том, что все может повториться вновь. Вернувшись назад, они найдут новые пути и другое будущее, в котором Гасдрубал будет жить долго и счастливо. И Имилце тоже там. И его сын. Ганнон и Магон встретят их на пороге. Ошибку можно исправить. Какое это будет безумие, если его не окажется с ними в радостный миг встречи. Нет-нет, они соберутся все вместе, здоровые и сильные, под африканским солнцем, и пройдут в тени пальмовых рощ по внутренним садам их семейного дворца.

Свинцовая печаль и леденящая тоска не оставляли Ганнибала на протяжение следующих дней и недель. Он не увез

Гасдрубала в Африку. У него не было иного выбора, кроме как похоронить его в итальянской земле. Мандарбал проделал монументальный труд, направляя душу Гасдрубала в подземный мир, несмотря на поврежденное судно – то есть тело. Дым благовоний туманил воздух. Колокола звенели несколько дней. Жрецы без устали сутки напролет произносили священные слова и выполняли торжественные ритуалы, которых никто не понимал, но от которых все ежились, боясь, что после них на мир обрушится новый ужас. В конце концов Мандарбал возместил потерю тела тем, что обезглавил римского пленника, которого признали пригодным для роли двойника Гасдрубала. С членами и органами этого мужчины генерала отправили в мир мертвых на поиски покоя. Однако Ганнибал не испытал облегчения. Он согласился на этот ритуал, потому что так требовал обычай. От него теперь многое требовалось. Возможно, слишком многое...

Он должен был продолжать войну. На встрече с генералами командир вел себя так, словно ничего личного и значимого для него не случилось. Смерть Гасдрубала была важна только по той причине, что погиб умелый полководец. Его войско разбили и рассеяли. Армия Ганнибала вновь осталась единственной силой, сражавшейся против римлян на итальянском полуострове. Ни одна из новостей, сообщенных генералами, не была хорошей. Он наконец узнал подробности о том, что в прошлом году произошло в Иберии. Утрата Нового Карфагена была ужасной потерей, но Бекула... Илипа... и теперь планы Сципиона атаковать Карфаген... Эти поражения нанесли огромный вред их делу. Однако, что самое важное, он увидел в действиях молодого Сципиона задатки военного гения, которого прежде не было на римской стороне. Ни один латинский ум не проявлял еще такую ловкость, хитрость, ясность разума и скромность. Неужели в этом тоже была его вина? Возможно, долго побеждая в войне, он сам взрастил ученика, который ныне волей судеб будет противостоять ему на полях сражений. Ганнибал хотел бы заманить его в Италию, но новости о планах Публия дошли до командира слишком поздно.

Ему было нужно сохранять боевой дух. Македонцы, посланные с мирным договором к царю Филиппу, оказались схваченными в море месяцы назад. Лисента и Карфало казнили. Другие офицеры попали в плен, а команду корабля продали в рабство. Римский флот под командованием Валерия помог поднять мятеж во многих греческих городах. Застав македонцев врасплох близ Аполлонии, Валерий одержал победу в морском сражении и предал огню почти весь флот Филиппа. Поскольку письма Ганнибала не попали к царю Македонии, Филипп отказался от прежних планов. Вместо поддержки карфагенской армии он начал сражаться за собственное выживание.

Такие новости могли ошеломить любого. Однако события теперь развивались настолько быстро, что Ганнибалу приходилось просто следовать за ними. В зимний сезон внезапно умер Бомилькар – причем не от ранений. Опухоль, развившаяся в паху, за пару недель вытянула жизнь из крепкого воина. То, несомненно, было колдовство и еще один сильный удар по Ганнибалу, потому что он дружил с Бомилькаром с детства. Умер могучий мужчина! Это казалось почти невозможным. Ему полагалось погибнуть в неистовой битве, с мечом в одной руке и с копьем – в другой. Почему боги лишили его такого счастья?

Ливий Салинатор кружил поблизости, уклоняясь от сражений, но намеренно удерживая армию Ганнибала на юге. Очевидно, в этом и заключалась его задача. Даже без крупных столкновений численность карфагенского войска неуклонно сокращалась из-за несчастных случаев, смертельных ран, болезней и дезертирства. Карфаген упорно не посылал подкрепления. Старейшины города тревожились только о собственных шкурах.

Однако самым сильным вызовом для него была осада Капуи. Три римские армии окружили город с явным намерением довести свое дело до конца. Они послали лидерам Капуи строгий ультиматум, советуя им не тратить время зря и не придумывать пункты соглашения о сдаче города. Только Рим будет диктовать условия, и пусть все знают, что они будут жесткими. Нескольким горожанам удалось бежать, и они пробрались к Ганнибалу, умоляя его прийти к ним на помощь. Другие генералы советовали это же. У них не было иного выбора. Капуя первой перешла на их сторону, добровольно и подав пример многим городам. Если они сейчас не поддержат ее, другие союзники отпадут от них, как листья под весенним ветром.

Ганнибал согласился, что нужно предпринять незамедлительные действия. Затем, сказав, что ему нужно обдумать ситуацию, он распустил военный совет. Вернувшись в свою палатку, командир попытался спланировать ход новой кампании. Однако его мысли дрейфовали в разных направлениях. Они не останавливались ни на чем и перемещались от Капуи к Риму, от Гасдрубала к Публию, от Иберии к Карфагену. Проснувшись под утро, он понял, что видел во сне отца и вновь участвовал в беседе, которую они вели годами раньше. Ганнибал лежал на тюфяке, вспоминая строгий взгляд Гамилькара и перекаты его голоса. Вряд ли их беседа была такой, как в сновидении. Наверняка он вплел в нее собственные мысли и слова. Но это было не важно. Воспоминания казались вполне реальными. Они обитали в какой-то части его ума рядом с повседневными заботами и мыслями. В то время – десять лет назад – Гамилькар подходил к финалу жизни. Они вели войну с враждебным племенем на западе Иберии. Отец, по своему обычаю, вызвал к себе Ганнибала за час до рассвета. Они кратко обсудили планы на следующий день, и, когда он повернулся, чтобы уйти, Гамилькар остановил его.

– Ганнибал, – сказал он, – побудь со мной, пока я буду одеваться.

– С радостью, – ответил сын. – Если хочешь, я помогу тебе надеть доспехи.

– Мне было бы приятно принять такую помощь.

Гамилькар махнул рукой слуге, и тот быстро вышел из палатки. Впрочем, оба знали, что он находится в пределах слышимости. Ганнибал начал там, где закончил слуга. Он склонился, чтобы закрепить сандалии отца. Для большей подвижности он немного приспустил кожаные ленты, обвивавшие сустав лодыжки, но выше натянул их так, что они прижались к плоти, как вторая кожа.

Гамилькар был старым воином. Ему удалось пережить свое сорокалетие. Каждая часть его тела носила знаки боевых ранений. Тонкий изогнутый шрам тянулся от левого глаза к щеке. Эту отметину он получил при мятеже наемников. Казалось, что некий художник нарисовал ее, желая изобразить слезу на щеке мужчины. Правая рука Гамилькара была раздроблена колесницей. Инцидент случился в первый год войны в Иберии. Будучи левшой, он считал это ранение сравнительно легким. Ребра, треснувшие годом раньше, срослись под неправильным углом и оставили на груди косую впадину. Люди не видели ее, потому что Гамилькар всегда носил доспехи.

Когда отец заговорил, он тоже, наверное, размышлял о ранах.

– Знаешь, почему я выбрал такую жизнь?

Подумав, что отец ведет дело к шутке, Ганнибал хотел дать какой-нибудь бойкий ответ. Но, приподняв голову, он заметил задумчивый взгляд на лице Гамилькара. Одно неправильное слово могло оборвать его речь. Поэтому сын прикусил язык и продолжил шнуровать сандалии, позволив отцу самому развивать эту тему.

– Честно говоря, я не любитель войн, – сказал Гамилькар . – Мой отец был солдатом. Но я мог бы выбрать другую стезю. Я мог бы использовать наши богатства в истинно карфагенском стиле – для наслаждения и пороков. Я мог бы вести изнеженное и роскошное существование, ничего не зная об опасностях сражений и о скорби, которую испытываешь после потери близких друзей. В такой жизни есть много хороших сторон. Однако я не мог избрать ее.

Закончив шнуровать сандалии, Ганнибал занялся наголенниками. Он посыпал внутреннюю часть их запеченным красным порошком, который придал металлу цвет крови.

– Зато мы стали богаче, – сказал юноша. – Дед даже представить не мог такой добычи, верно?

Подумав немного, Гамилькар склонил голову на бок и отвернулся.

– Да, я правлю теперь огромной империей. Тысячи тысяч людей работают на меня, создавая наше богатство. Мой отец действительно не мог бы представить себе такую картину. Однако, отвечая на свой вопрос, я скажу тебе, что выбрал меч лишь по одной причине. Ратное дело показалось мне единственно достойным для применения сил. Я нашел честным только спор с мечом в руке – только соперничество воль, в котором человек оценивает свои потери и прибыль на фоне ценности собственной жизни. Понимаешь, о чем я говорю? Ты можешь спросить меня, как я могу быть честным и в то же время обманывать врагов для достижения поставленных целей? Моя честность заключается в том, что каждый и всякий, обращаясь ко мне, знает, до каких пределов я могу пойти ради выполнения той или иной задачи. Когда я говорю иберийскому вождю, что хочу заключить союз с племенем – либо по дружбе, либо переступив через его искалеченный труп – он считает меня человеком слова. Выполняя данное слово, я могу убить невинных людей или подкупить друзей вождя. Я могу сразиться с ним в открытом поле или устроить для него засаду. Я могу вообще не контактировать с ним, а найти подходящего раба, который перережет ему горло во сне. Чтобы доказать силу моего слова, я могу устроить оргию похоти и убить всех собравшихся людей. Все это показывает людям, что я всегда выполняю свои обещания. Как ты думаешь, я вправе называть свою профессию честной?

– Да, ты честный по отношению к провозглашенным целям. В этом смысле ты не обманываешь людей.

– А по какому праву я могу требовать что-то от другого человека?

– По праву своего положения. Разве дождь спрашивает у людей разрешение, когда падает на нас? А по какому праву море топит корабли? Ты ведешь себя так или иначе, потому что можешь это делать. Вся природа поступает так же.

– Моря и дожди – это инструменты богов. Их сила за гранью вопросов и за пределами наших суждений.

Ганнибал закончил работу и с улыбкой посмотрел на Гамилькара .

– Отец, но мы тоже инструменты богов.

– Да-да, – отмахнувшись, ответил Гамилькар и проверил крепление сандалий и наголенников. – Хвала Ваалу, я только меч в его руке. Иногда суета заставляет меня верить, что я – его рука. Мне хочется думать, что именно я избрал свою жизнь. Но кто сказал, что это не она избрала меня?

Ганнибал поднялся с колен и взял в руки нагрудную пластину отца. Железная броня была тяжелой. Нижнюю часть, защищавшую живот, украшал образ Элиссы – женщины, которая в туманном прошлом основала Карфаген. У нее были прекрасные и сильные черты, ровные губы и высокий головной убор. Ее корона походила на воинский шлем, который она могла бы носить в бою. Тугие косы завивались вверх, подобно двум изогнутым рогам барана. Локоны, сбегавшие с висков, ниспадали волнистыми лентами и обрамляли красивое лицо – довольно странная интимная деталь. Эта древняя нагрудная пластина могла бы считаться произведением искусств. Ганнибал всегда восхищался ею, но ему не нравились пустые глазницы Элиссы. Какой бы красивой она ни была, слепой взгляд тревожил его. Почему художник не наделил ее зрением?

Он набросил броню на плечи Гамилькара.

– За стенами этой палатки начинается новый день, – сказал отец. – Рождаются новые возможности для многих людей, которые сражаются с нами или против нас. Странно думать, что на свете живут мужчины, отвергнувшие риск и опасности. Ты помнишь советника Маганта? Его особняк стоит на округлом холме к югу от города. Знаешь, как он проводит свои дни? На его полях трудятся тысячи рабов. Но у него имеется особый раб, как мне говорили, тракианец. Его работой является ежедневный обход полей и поиск симпатичных женщин или девушек. Каждое утро он выбирает одну из них и ведет к своему хозяину. А Магант выходит обнаженным на патио, садится в кресло и присматривает за слугами, пока вновь выбранная женщина берет у хозяина в рот и сосет до полного семяизвержения. Тракианец стоит рядом с поднятым мечом – на тот случай, если женщина попытается нанести вред их господину. Магант находит удовольствие в подобной комбинации: минет, рабы на поле и молодой тракианец с обнаженным мечом. Он даже гордится своими сексуальными экспериментами и охотно рассказывает о них. Как бы ты отнесся к такому человеку?

– Он раб своих желаний, – ответил Ганнибал.

– А разве ты никогда не потакал своим желаниям?

– Ты всегда учил меня, что сильный человек может контролировать их.

– Да, я старался внушить тебе это. И нужно признать, что подобный контроль дается тебе легко.

Старый солдат замолчал, ожидая, когда Ганнибал застегнет пряжки нагрудной пластины. При его поврежденной груди это была болезненная процедура. Он даже закрыл глаза и затаил дыхание. Лицевые мышцы рядом со шрамом дернулись несколько раз и успокоились.

– Магант – извращенный негодяй, – сказал Гамилькар . – Лично меня не привлекают его плотские утехи. Он живет иллюзией. Он рассказывал мне, что каждая девушка, беря в рот, доказывала ему свою верность. Любая из них была готова расставить ноги и дать ему новое наслаждение. Магант верил, что все они любили его. Он не учитывал меч в руке тракианца. Для него такая угроза не являлась устрашением. Если женщина была ниже его сословием, ей следовало радоваться, отдаваясь ему. Раз она не впивалась зубами в его член и не хотела быть обезглавленной, значит, это ее устраивало. Значит, это была любовь!

Закрепив нагрудную пластину, Ганнибал взял в руки тусклый шлем отца.

– Магант забыл, что боги создали нас для того, чтобы любить жизнь и цепляться за нее до самой смерти – даже под пытками.

Гамилькар протянул руку за шлемом.

– Суть в том, что боги хотели сделать нас рабами, – продолжил он. – Рабами жизни.

Ганнибал с улыбкой возразил:

– Однако настоящий мужчина отвергает рабство. Он не поддается порабощению другого человека и не становится рабом своих желаний. Он обрывает узы секса, страха, роскоши и пьянства...

– А как же узы брака? Ты не представляешь себе, сын мой, сколько времени на досуге я трачу в безмолвных беседах с твоей матерью. Она прекрасная жена. Она дала мне сильных детей и вырастила их в полном здравии. Но ей не нравится моя... точнее, наша профессия. Ты никогда не слышал от нее подобных слов, но, поверь мне, это правда. Однажды я совершил поступок, о котором позже часто жалел. Я показал ей плоды своего труда – позволил увидеть поле боя, заваленное трупами наемников. Мне хотелось шокировать ее, хотелось показать, какой может быть ярость Гамилькара Барки. Я хотел доказать Дидобал, что способен властвовать над многими людьми. Лучше бы я этого не делал.

– Почему? Она не поняла того, что увидела?

– Нет, как раз наоборот, – ответил Гамилькар. – Она все поняла. С тех пор она возненавидела меня.

– Ты шутишь, – сказал Ганнибал. – Мать никогда не говорила о тебе плохо.

– Что ты знаешь об этом? Когда мы покинули Карфаген, тебе было девять лет. Думаешь, она стала бы делиться с тобой своими чувствами? Ее любовь ко мне не остыла, но к ней примешалась ненависть.

– Если это правда, то мать совершила ошибку, – сказал Ганнибал. – Битвы с достойным соперником рождают честь и славу. Наемники могли поставить Карфаген на колени. Ты спас народ. Ни одной женщине не понять, что это значит. Дидобал не может осуждать тебя.

Гамилькар положил руку на плечо сына. Хотя она огрубела и имела неправильную форму после многих лет беспрерывных сражений, в его прикосновении ощущалась отцовская ласка.

– Не говори так о матери. Я знаю, тебе кажется, что ты имеешь ответы на любые вопросы. Такова болезнь юности. В зрелом возрасте мы получаем другие болезни, но в юности, когда наши тела сильны, мы страдаем только от самоуверенности. Когда я был моложе, то тоже не сомневался в своей цели.

– А теперь?

– Нет, я знаю мою цель и никогда не отступлю от нее, хотя у меня и появились сомнения. Мой зов по-прежнему ведет меня вперед. Несмотря на старческие колебания, я не сомневаюсь в правильности своих поступков. Твоя мать играет роль создательницы. Я разрушитель. Вместе мы укрепляем равновесие в мире.

Старый воин отступил на шаг и проверил расположение нагрудной пластины. Немного выровняв ее, он взглянул на сына и добавил:

– Однако у меня появились вопросы о правильности этого мира.

Лежа на тюфяке в своей палатке, Ганнибал подумал, что понял теперь слова отца. Странно, что годы назад он отнесся к их беседе совсем иначе. Сейчас он спросил бы Гамилькара, какие ответы предоставил ему многолетний опыт? К сожалению, никто не мог расспрашивать покойников. Если они и давали ответы, то их можно было найти в уже написанных свитках. «Правильность этого мира». Вот в чем сомневался отец. Через десять лет Ганнибал все же понял смысл его слов. Он начинал походить на Гамилькара.

На следующее утро, обратившись с речью к собравшимся генералам, он сделал акцент на первой части отцовских слов и отбросил прочь последнее заявление. Оно могло быть абсолютной истиной. Но какой толк сомневаться в тех, кто еще жил в этом мире? Сомнения подрывают дух. Они не предлагают помощи тем, кто по-прежнему является «рабами жизни». Когда он высказал решение об открытии военного сезона, офицеры посмотрели на него с изумлением. Джемел попросил его повторить свои слова. Ганнибал повторил. Они могут решить все проблемы одним решительным ударом. Для этого им следует подготовиться к походу и к концу недели направиться на север.

– Но не на Капую, – сказал командир. – Нашей целью будет Рим.

* * *

Весть о смерти Гасдрубала обогнала Ганнона лишь на несколько дней. Семья Баркидов все еще пребывала в трауре, хотя им запретили носить его по обычаю. Это указание привело Сапанибал в ярость. Жрецы, с их переменчивой мудроетью, сочли, что смерть Гасдрубала не должна отмечаться обычным образом. Было решено, что он вызвал гнев Молоха. Его неудачи в Иберии, бегство в Италию и последующее поражение служили доказательством этому. Жрецы запретили семье демонстрировать печаль. Родные покойного не могли оплакивать его или срезать себе волосы. Они не могли носить траурные вуали, прокалывать пальцы булавками и резать вены на запястьях, доводя себя до обмороков. Им запрещалось произносить имя Гасдрубала вслух или с поднятой головой. Запрещалось использовать мясо в пищу на протяжении месяца. Они могли совершать подношения богам только до полудня, а вечером им полагалось сидеть дома, склонив головы, пока жрецы предлагали Молоху жертвоприношения и очищали нацию от грехов Гасдрубала.

Сапанибал была вне себя от ярости. Жрецам следовало чествовать человека и облегчать его путь в другой мир, но они совершенно по-карфагенски предали его. Только неблагодарные люди клянут соотечественника за успех при жизни и не славят его в смерти, думала она. Сапанибал ярилась в своих покоях, где только слуги могли слышать ее. На публике она хранила свои мысли при себе. Ни Софонисба, ни Имилце не находили на ее лице никаких признаков бунта. Даже Дидо-бал приняла советы жрецов. Матриарх поклялась себе, что если один из них посмотрит на нее с намеком на презрение в глазах, она открыто осудит их поведение. Но жрецы вели себя скромно. Во всяком случае, она не замечала у них проявлений злобы.

Сапанибал гадала, восстанет ли кто-то из народа, если жрецы и старейшины однажды осудят Ганнибала таким же образом. Она не могла представить себе, чтобы люди остались равнодушными. Хотя какая разница? Брат был братом. Муж – мужем. Почему только она понимала это? Сапанибал снова чувствовала, что мужская энергия в ней ограничена женским телом и тратится напрасно. Если бы она родилась мужчиной, а не женщиной, то свернула бы жрецам их тонкие шеи.

Когда Ганнон вернулся, она обрадовалась и воспарила духом. Конечно, хорошо, что он остался жив. Но было бы лучше, если бы он появился полный священного гнева и вырвал измену, которая окопалась в самом сердце карфагенской власти. При виде настоящего воина изнеженные трусы в совете старейшин задрожали бы от страха!

Однако здесь ее ожидало горькое разочарование. Прежде чем Ганнон вернулся под семейный кров, он остановился в храме Ваала, сделал щедрые подношения и провел очищение, удаляя с себя позорные пятна войны. На следующий день он тоже не явился домой, но покорно согласился встретиться с советом. Из своих источников Сапанибал узнала, что старейшины допрашивали его по каждому аспекту иберийских войн. Ганнона бранили за всех Баркидов: за то, что Ганнибал развязал войну с Римом, за то, что Гасдрубал без разрешения покинул полуостров, за то, что Ганнон и Магон из-за собственной тупости в военных вопросах потеряли все части иберийской империи. Как они могли оставить живым этого Публия Сципиона, который, уничтожив столько карфагенских солдат, планировал теперь напасть на Карфаген? Хад предложил распять Ганнона и тем самым справедливо наказать его хотя бы за ту глупость, которую он проявил, посмев вернуться на родину. Другой член партии мира предложил отрубить Ганнону голову и подарить ее римлянам вместе с просьбой закончить войну. В случае необходимости Карфаген мог добавить к ней все семейство Баркидов, включая Ганнибала.

Однако, даже будучи в плохом настроении, большинство старейшин отказалось от таких радикальных мер. Многие из них, потеряв богатства в Иберии, знали, что заигрывание с Римом не вернет им этот источник дохода. Они понимали, что римляне после долгих лет страха перед Ганнибалом уже не удовлетворятся соглашением о мире. Несмотря на гневные выступления самых ярых сторонников Хада, старейшины, проругав Ганнона три дня напролет, наконец, спросили его, что он намерен делать дальше. Ион ответил, что собирается представить им подробный план. Но, поскольку речь шла о государственном секрете, он предложил им встретиться в глубинах храма Молоха – в том зале, который находился под защитой бога. Именно там он и старейшины заключили какую-то сделку, детали которой Сапанибал еще предстояло узнать.

Когда Ганнон вернулся домой, она вместе с другими женщинами встретила его в пальмовом зале. Он остановился на тростниковом коврике у внешней двери, моргая и позволяя глазам привыкнуть к тусклому свету. После тяжелых испытаний его лицо было пепельным. Он выглядел немного смущенным. К его одежде все еще цеплялся густой аромат благовоний, обычно заполнявший храмы Молоха. Казалось, он принес с собой присутствие голодного бога. Ганнон молча осмотрел свою семью и колонны, похожие на древний лес. У стен стояли слуги, охранники, рабы и евнухи. Все с интересом разглядывали сына Дидобал.

Ганнон преклонил колено, опустил голову и пояснил, что безопасное прибытие их корабля зависело не только от него. Это было позволено богами. Поэтому он благодарил могучего Ваала за ветер, дувший в море и направлявший их домой. Он благодарил добрую Танит за защиту Карфагена и хороший урожай; кровавого Молоха, забравшего многие жизни, но не его; Астарту за свое появление на свет и за плодородие, без которого земля оставалась бы пустыней; Энмун за исцеление ран; Ареса за ярость в битвах... Ганнон всегда отличался необычной набожностью. Он не забыл ни одного карфагенского бога, который, так или иначе, сыграл свою роль в его жизни. Молитва заняла много времени, но он закончил ее без спешки. Затем он сделал несколько шагов и позволил сест рам и матери обнять себя. Приблизившись к нему и прижав нос к его щеке, Сапанибал почувствовала не только аромат благовоний, но и запах, который делили все мужчины Баркиды . Это вызвало слезы на ее глазах.

Тем же вечером, когда дом затих, огни угасли, и служанка, игравшая в саду на лире, закончила мелодию и отложила инструмент, Ганнон пришел в покои Сапанибал. Она еще раз обняла его, повиснув на шее, словно любовница. Они вышли на террасу, откуда открывался вид на оливковую рощу. Ганнон отхлебнул терпкое красное вино – такое густое, что оно окрасило его зубы в коричневый цвет. Он рассказал ей все. Брат говорил унылым тихим голосом, описывая ей свою жизнь за прошлые несколько лет. Он ничего не скрывал. Из всех своих соплеменников он удостоил такой откровенностью только ее. Ганнон даже описал ей пытки, которые пережил в римском плену, и рассказал о посулах, обещанных ему за предательство родины и братьев. Он не был настолько близок к Сапанибал и не любил ее больше остальных, но между ними никогда не существовало обмана. Старшая сестра видела его насквозь. Иногда она осуждала его. Тем не менее Ганнон неизменно исповедовался перед ней.

Их отношения остались неизменными. Сначала это воодушевило Сапанибал, но когда брат упомянул Сифакса, она почувствовала кислый ком в горле. Наверное, нечто подобное сжимало и голос Ганнона. Он говорил медленно и хрипя, глядя в темноту за фруктовым садом. Он сказал, что римский консул провел переговоры с ливийским царем. Очевидно, его дипломатическая миссия была связана с планами римлян относительно осады Карфагена. Подобного союза нельзя было допустить, поскольку он мог повлечь за собой гибель всей нации. Больной и бессильный король Гайя находился при смерти. Некоторые люди говорили, что он уже умер и что его кончина держалась в секрете до тех пор, пока весть об этом не достигнет сына, Масиниссу. В любом случае империя Сифакса захватит Массилию. Так решили боги, и тут ничего не поделаешь. Карфаген, истощенный другими опасностями, не мог остановить экспансии ливийцев. Ганнон признавал, что Масинисса показал себя великолепным воином в иберийской компании. Он гордился этим прекрасным юношей. Они расстались друзьями. К сожалению, Фортуна игнорировала эмоции.

– Масинисса лишился хода, даже не зная, что он участвовал в игре, – сказал Ганнон. – Это трагедия для него. Но если Сифакс объединится с Римом и выступит против Карфагена, то мы потеряем все, что обрели за годы процветания. Их союз приведет к краху нашей нации. Баркидов прибьют гвоздями к крестам. Невообразимое и потрясающее наказание...

– Я понимаю твои опасения, – сказала Сапанибал. – И что ты предпринял?

– Я спас наш народ, – ответил Ганнон. – Я заключил договор с Сифаксом и переманил его на нашу сторону. Мне пришлось пообещать ему, что Карфаген не станет возражать против его вторжения в Массилию. Ия отдал ему в жены Софонисбу.

Какое-то время Сапанибал с недоумением смотрела на брата. Затем смысл его слов стал проникать в нее, как вода в сухую губку. Мир потемнел. Лицо Ганнона вышло из фокуса. Ей пришлось моргнуть, чтобы восстановить реальность окружения.

– Софонисба обручена с Масиниссой, – сказала она. – Она уже обещана ему.

Ганнон поджал губы.

– Мне очень жаль. Поверь, я люблю Масиниссу. Но их брака не будет. К сожалению, обстоятельства...

Презрительный взгляд Сапанибал оборвал его на полуслове.

– Кто дал тебе такое право?

Ганнон прижал подбородок к груди и посмотрел на нее исподлобья. Затем он снова перевел взгляд на ночное небо.

– Совет одобрил мои действия, – тихо сказал он. —Дидо-бал согласна. Мы разорвали прежнее соглашение. Его больше не существует. Старейшины постановили, что связь Софонисбы с Масиниссой будет считаться преступлением, подлежащим смертной казни.

– Ты не сказал всей правды.

– Зачем мне лгать тебе?

– Она любит царевича. Ты понимаешь это? Она хочет выйти за него замуж. Похоже, ты просто спасаешь свою шею, продавая родную сестру в рабство. Неужели Баркид так низко пал? Когда девочка услышит о твоем предательстве, она умрет душой...

– Софонисба уже знает, – ответил Ганнон.

Он ожидал реакции сестры, но та лишь молча смотрела на него. Ганнон вздохнул и попытался продолжить разговор более спокойным тоном.

– Сапанибал, если боги однажды разрешат мне пронзить Сифакса мечом и выпустить жизнь из него, я с удовольствием сделаю это. Но в настоящее время мы должны подчиниться судьбе.

– Значит, ты согласен называть его братом? Что с тобой случилось? Я думала война превращает мужчин в героев, а не в пугливых детей.

Ганнон раздраженно поморщился. Его речь ускорилась и перешла на повышенные тона.

– Сестра, посмотри на меня! Я потерпел поражение и вернулся без армии. У меня нет ничего, кроме жизни, а она теперь стоит очень мало. Многим старейшинам не хватило полдыхания, чтобы прибить меня к кресту. Хад грозил вспороть мне живот и съесть мои внутренности, пока они будут еще теплыми. Ты понимаешь меня? Я жив только по той причине, что пообещал этим жирным крысам договориться с Сифаксом. Его армия в шестьдесят тысяч ливийцев будет сражаться не против Карфагена, а на нашей стороне! Я вряд ли спас бы свою шею, если бы не пошел на жертвы. Да и сейчас наши жизни по-прежнему находятся в опасности. Софонисба понимает это лучше тебя. Ты удивляешь меня, сестра. Я признаю твою мудрость во многих вопросах, но, похоже, в твоем кругозоре имеется слепое пятно.

Сапанибал встала и приблизилась к брату. Она уперлась рукам в подлокотники его кресла и, взглянув ему прямо в лицо, прошептала:

– Я вижу больше, чем тебе кажется. И если бы я могла превратить свои глаза в камни, чтобы вырвать их и бросить ими в тебя, то сделала бы это в сей же миг. Ты просто не знаешь, на что обрекаешь ее. Отдать сестру Сифаксу! Сифаксу!

Она говорила спокойным тоном, но в ее отношении к брату что-то изменилось. Ганнон напомнил ей, что Сифакс не был демоном. Он царь! Ион влюблен в Софонисбу... Прежде чем оба поняли, что происходит, Сапанибал нанесла пощечину брату.

– А был ли демоном Гасдрубал Красивый? – спросила она. – Скажи мне, был? Скажи? Скажи?

Она снова ударила его – сначала правой рукой, затем левой, потом еще и еще. Ганнон сидел, безропотно принимая ее пощечины. Его лицо покраснело. Из одной ноздри потекла струйка крови. Сапанибал упала на грудь брата и сжала его в судорожных объятиях. Ее пальцы впились в лопатки Ганнона.

Чуть позже, направляясь в покои сестры, она прошла босиком через залы и коридоры дворца. Перед открытым входом в комнату, который находился за углом, стояли два евнуха. Заметив ее приближение, они подтянулись. Никто из них не сказал ни слова и не спросил ее о причине появления. Узнав дочь хозяйки, они отвели взгляды в стороны. Сапанибал остановилась на пороге, так и не решив, входить ли ей в покои Софонисбы, и если да, то что ей говорить. Она убеждала себя, что должна успокоить сестру и напомнить ей о важности союза с Сифаксом для всего карфагенского народа. Ее рассудительный ум действительно верил в это. Она уже ругала себя за гнев на Ганнона. Ее эмоции были плодом собственной слабости и затянувшейся тревоги. Фортуна продолжала вращать свой волчок. Никто не знал, на какой символ укажет стрелка.