Текст книги "Гордость Карфагена"

Автор книги: Дэвид Энтони Дарем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

* * *

Следуя приказу, полученному прошлым вечером от самого Ганнибала, Туссело и другие массилиоты поднялись за несколько часов до рассвета. Это был своеобразный подвиг, потому что ночь оказалась ужасно холодной. Он никогда еще не видел такой отвратительной погоды – даже в горах. Сырой воздух покрыл землю инеем, и мороз уплотнил дыхание до состояния, подобного эфиру. Туссело торопливо отыскал один из лагерных костров и, нахохлившись над ним, подкрепился мясом овцы, убитой прошлым вечером. Как и все другие солдаты, он натер лицо, руки и ноги жиром. После этого холод уже не казался таким жестоким.

Настроение прибавило и то, что рядом с ними находился Ганнибал. Он ходил среди костров, подгонял массилиотов и громко шутил, что самые лучшие дни начинаются с раннего рассвета или с убийства врага. В тот день римской армией командовал еще не битый консул. Он вел себя так неосторожно и нетерпеливо, что сам напрашивался на поражение. Ганнибал уже придумал план боя. Однако он сказал, что победа зависит от точного выполнения их задачи.

Однажды командир прошел у костра, рядом с которым сидел Туссело. Он похлопывал солдат по плечам, поправлял их шлемы и звал на подвиги. Он напоминал мужчинам, что они находятся вдали от дома, на земле врага. О них будут судить по нынешнему дню. Этой проверки не избежать; ее не обойти. Сейчас их жизни на весах богов. Сегодня они могут обрести величайшую славу. Богатства, о которых они мечтали в начале похода, теперь на расстоянии руки. Рим ждет их на юге. Это жирное животное с тревогой смотрит на север и пытается понять, на что способна армия Ганнибала.

Когда Туссело сел на коня, его живот был полным и теплым. При быстрой езде это грозило заворотом кишок, но Ганнибал хотел, чтобы в такое холодное утро в каждом из них горел свой собственный костер. Голос командира удалялся и тускнел. Туссело хотел бы задержаться и послушать его еще немного. Он, как и другие солдаты, был очарован их вождем. Но перед ним стояла важная задача, и он должен был выразить свою преданность с помощью конкретных действий.

Тысячи всадников выехали в ночь – все темнокожие, сытые, блестящие от жира на коже, многие с густыми космами волос. Они поскакали через лес. Их лошади, быстрые и шумные на открытых пространствах, теперь вели себя осторожно, проворно перескакивая через стволы упавших сосен. На краю рощи каждый воин собрал несколько сухих ветвей. Некоторым пришлось спешиться, чтобы поднять их с земли, остальные обламывали ветви с деревьев. Они крепко сжимали их в сильных пальцах, словно копья и дротики.

На поляне у ближнего берега Требии массалиотская конница встретила разведчиков, которые прибыли сюда раньше них. Ими командовал генерал Бомилькар. Он вышел из своего укрытия и молча указал рукой на брод. Всадники свернули в нужном направлении. Камни на берегу реки были покрыты ледяными шапками и кристаллическими кольцами, вылизанными быстрым течением. Туссело подавил свой страх и заставил лошадь зайти в воду. Он стиснул зубы, когда холод коснулся его ног, и прошептал проклятие, когда вода добралась до его искалеченных гениталий. Услышав вздохи других людей, он понял, что им тоже не сладко.

Вскоре они выбрались на дальний берег. Копыта, ударяя по камням, издавали приглушенное клацанье. Встревоженные лошади нервно дрожали. Короткий галоп вывел их к краю римского лагеря. Они выскочили из-за деревьев в парящем облаке тумана и растянулись в линию на поле с высокой травой, где каждый стебель сгибался в тонкую дугу под весом ледяных наростов. За полем начинались римские укрепления: земляные валы вперемежку со свежесрубленными деревянными заслонами, дозорные башни и тысячи заостренных кольев, наклоненных вперед и вверх, словно зубы огромного зверя. Лагерь спал. От небольших костров поднимались тонкие жгуты дыма, которые растворялись в бледной серости неба под низкими тучами. Осмотрев эту сцену, нумидийские всадники молча и медленно двинулись вперед, выходя на дистанцию броска.

Тишина и спокойствие закончились. Их заметили. Из лагеря донеслись крики дозорных, подхваченные звуками горнов, которые предупреждали солдат о приближении неприятеля.

Нумидийцы ждали команду Махарбала. По первому окрику его громкого голоса они начали психическую атаку, о которой договорились заранее. На исковерканной латыни они насмехались над римлянами и призывали их выйти на поле, чтобы показать себя мужчинами. Они называли их аппетитными мальчиками, женщинами и козлотрахами. Африканцы предлагали им сексуальные услуги, массаж анальных отверстий и открытых ртов – все то, что, как они слышали, радовало римских воинов. Они метали в них снаряды – не копья и не дротики, а сухие ветки, которые собрали в роще. Для разжигания гнева им не требовалось другого оружия.

Сначала римляне спешно готовились к обороне лагеря. Но когда в их сторону полетели ветки и оскорбления, тревога солдат сменилась удивлением. Из-за зубчатых стен стали появляться головы. Они были так близко, что Туссело мог видеть открытые от изумления рты, испуганные лица и нарастающий откровенный гнев. Римляне начали выкрикивать ответные оскорбления. Они жестикулировали и бросали назад шутливое оружие. Они поднимались на земляные валы и, стоя во весь рост, подзывали африканцев поближе. Затем они вспомнили о своем смертоносном потенциале и начали доставать луки и копья.

Сотни дротиков взлетели вверх. За ними последовали стрелы. Нумидийцы начали падать наземь. Одна лошадь, лишившись седока, тут же была ранена в бок. Она повалилась на спину и с мучительным ржанием стала бить ногами воздух. Стрела из римского арбалета попала в грудь всадника, гарцевавшего неподалеку от Туссело. Сила удара сбила его со спины коня и швырнула в гущу замороженной травы. Поле постепенно превращалось в кладбище – в ковер из мертвых тел на вытоптанной ниве, окропленной кровью. Махарбал просигналил людям оттянуться назад – на небольшое расстояние и только для того, чтобы сделать их приманкой в ловушке.

* * *

В тот день армией командовал Семпроний. Проснувшись, он первым делом подумал о том, что должен как-то воспользоваться этим. Когда консул услышал о нумидийских шутах, он счел их действия невыносимым оскорблением и приказал солдатам приготовиться к битве. Семпроний знал, что воины еще не ели, что они толком не проснулись, не приготовили оружие и не оделись, как им того хотелось бы. Но все это было второстепенными деталями, а враг находился в непосредственной близости, как и его победа над Ганнибалом. Они могли расправиться с африканцами до полудня и затем отобедать прямо в стане врага. Именно так он ответил офицерам, которые выразили ему свое недовольство. Когда Корнелий позвал его к себе в палатку, он отмахнулся от гонца и сказал, что слишком занят. Болтать было некогда. Пусть его старый друг спокойно отдыхает, ибо вскоре опасность, грозившая Риму, будет полностью ликвидирована.

Когда первые колонны солдат вышли из главных ворот лагеря, нумидийцы пришпорили коней, заметались кругами по полю и, выкрикивая новые проклятия, стали показывать римлянам голые ягодицы. Наблюдая за этой гнусной выходкой, Семпроний еще больше уверился в близости своей победы. Не прошло и часа, как его армия достигла берега Требии. На дальней стороне консул увидел вражеское войско, ожидавшее их под первыми каплями холодного дождя, который вскоре превратился в мокрый снег. Нумидийцы перебрались через поток. Они кружились на дальнем берегу, словно дикари, похваляясь друг перед другом, гарцуя на конях и выставляя себя героями, как будто добились каких-то успехов. За ними Семпроний разглядел отряды, собранные по этническим и боевым характеристикам: ливийцы, галлы и кельтиберийцы – все, как он ожидал. На переднем фланге ревели и взбивали землю грозные слоны. Они представляли собой серьезную силу. Однако консул уже проинструктировал своих людей целиться в наездников, чья смерть делала животных почти бесполезными и наобум наносящими ущерб обеим сторонам. Карфагенская армия походила на испуганного многоязычного монстра, плохо приспособленного к этой части мира. Заметив штандарт Ганнибала, Семпроний удовлетворенно усмехнулся. Африканского командира охранял особый отряд, но консул знал, что скоро негодяй окажется в колодках. Он велел солдатам двигаться вперед.

Легион решительно зашагал к реке. Воины шли с мрачными лицами и со сжатыми от холода зубами. Течение сбивало их с ног. Неровные камни на дне с трудом позволяли сохранять равновесие. Кроме всего прочего, солдатам приходилось поднимать оружие повыше. На середине брода они передвигались по грудь в ледяной воде. Воины поскальзывались и падали, сбивая соседей с ног. Некоторые, теряя точку опоры, роняли оружие и в поисках его ныряли с головой, после чего выныривали, с побелевшей кожей и ошеломленным лицами. После этих передряг солдаты выходили на берег в промокшей одежде, замерзшие, со сбитым дыханием и опущенным оружием, которое едва держалось в их одеревеневших пальцах.

В воздухе послышалось зловещее шипение, и первый римский воин упал на прибрежные камни. Почти невидимые снаряды оставляли на шлемах выбоины, ломали ребра, отрывали пальцы и, попадая в глаза и носы, пробивали черепа солдат. Это была работа коренастых балеарских пращников. Они вообще не имели брони. Нанося ущерб на расстоянии, они были одеты в теплые плащи или безрукавки. Насмехаясь над римлянами и выкрикивая ругательства, балеарцы раскручивали камни до невообразимой скорости. Семпроний, одолевший брод на скакуне, приказал своим воинам успокоиться. Он велел им выровнять ряды и не обращать внимания на женское оружие подлых недоносков. Едва эти слова слетели с его уст, камень пращника попал в висок коня, забрызгав лицо консула алыми брызгами крови.

Он спешился и потребовал другую лошадь. Тем временем африканцы начали вторую волну атаки. Несколько тысяч карфагенских копейщиков вышли на дистанцию броска, держа наперевес абсурдно длинные копья. Семпроний приказал велитам атаковать, но их ответный залп получился ничтожным. Онемев от удивления, он внезапно понял, что его солдаты потратили дротики на нумидийцев, пытаясь сбить их с коней, и мгновениями раньше – на пращников, которые по-прежнему метали камни. Их снаряды проносились над головами и неизменно находили свои цели.

Африканские копейщики приблизились и, оставаясь за пределами римских мечей, начали пронзать солдат, стоявших в передних рядах. Они выбирали произвольные жертвы и обеими руками вонзали длинные пики в животы, в пах или в бедра. Другие целились вверх и короткими тычками кололи лица и тела противников. Когда на них нападали, они, будучи в легкой броне, молниеносно отпрыгивали назад и поражали открытые места атаковавших римлян. Они отошли назад только после того, когда почти вся армия консула перебралась через реку и приготовилась к мощной контратаке.

Семпроний вновь велел солдатам навести порядок в рядах. Он отдавал приказы, выстраивал необходимую конфигурацию войск и был по-прежнему уверен в скорой и блистательной победе. Трусливая тактика врага вызывала у него отвращение. Он громко и цветисто выражал свое презрение Ганнибалу, показывая подчиненным, как нужно относиться к карфагенской армии. Тем не менее консул интуитивно чувствовал, что упустил какой-то важный момент в развитии боя. Он пытался не думать об этом. Он восстанавливал порядок после неожиданных маневров африканцев и верил, что неукоснительная дисциплина в рядах обеспечит ему победу. Но когда Семпроний услышал трубный рев слонов и увидел стадо, мчавшееся к ним, – когда он стал свидетелем того, как каждое животное за один проход давило по четыреста солдат и превращало их в кровавую кашу, – в его теле, в самой нижней части живота, образовался узел страха, который пульсировал от осознания того, что события складывались вопреки его желаниям.

* * *

Хотя Магон лежал на земле, неподвижный и замерший с самых темных часов ночи, его сердце стучало в груди так, словно он уже сражался в битве. Со своей позиции он видел все происходившее. События развивались по плану Ганнибала. Ему хотелось верить в их скорую победу, но он напоминал себе, что потакать ожиданиям необходимо с умом. Тем временем первый римлянин упал на прибрежные камни. Наблюдая за боем сквозь пар дыхания, Магон видел наступление легиона и оборонительные действия карфагенской армии. Он отметил про себя попытку римлян перестроить ряды и предугадал момент, когда велиты выступили вперед, чтобы метнуть дротики. Они шли, шатаясь от усталости. Некоторые были без оружия. Многие падали под снарядами пращников. Кому-то из велитов удалось попасть в противников, однако вместо массированных залпов они произвели лишь одиночные броски. Магон не находил в маневрах римлян грубых промахов. Однако с самого начала было ясно, что сражение проходило на условиях Ганнибала.

Вскоре в бой вступили слоны. Они с ревом вминались в ряды легиона. Погонщики колотили палками по их головам и указывали нужное направление. Солдаты в панике расступались в стороны, взлетали в воздух, гибли под ногами животных и получали ранения от ударов бивнями. Как и все разумные люди, римляне боялись слонов. Тем не менее они пытались противопоставить им силу. Воины вонзали клинки в бока животных, старались выколоть им глаза и колотили мечами по бивням. Несколько погонщиков были сбиты наземь метко брошенными копьями.

Несмотря на урон от топчущих зверей, несмотря на песок и брызги, летевшие в глаза, римлянам все же удалось сформировать ряды фронта. Они по-прежнему теснили Карфагенское войско. Их формация была плотной и организованной. Они пригибались вперед и, придерживая щиты у самых тел, пронзали галлов, которые шли на них дикой ордой. Они вспарывали короткими мечами незащищенные животы, выдергивали клинки из тел и наносили новые удары. Римская пехота упорно продвигалась через галльский центр карфагенской армии и с учетом сложившихся обстоятельств демонстрировала удивительную эффективность. Однако против них выступали и другие войска Ганнибала. Нумидийская кавалерия оттеснила римских всадников и вскоре обратила их в бегство. Тыл и фланги легиона остались открытыми.

Это и были те места, куда следовало вклиниться Магону. Он кивнул трубачу, и тот, вскочив на ноги, протрубил сигнал отряду. Окоченевшие от долгого ожидания солдаты поднялись с земли. Многие из них замерзли так, что сотрясались от дрожи. Размахивая мечами и щитами, они начали кричать и петь, возносить хвалу любимым богам или шептать молитвы. Магон зашагал вперед. Он не оглядывался, но знал, что остальные последовали за ним. При первых шагах он едва чувствовал ноги под собой и твердо ставил стопы, укрепляя равновесие. Вскоре ходьба разогрела его. Он слышал за своей спиной звон доспехов и топот ног на промерзшей почве. Первоначально в этом шуме было что-то призрачное, но когда они приблизились к тылам противника, его солдаты вновь обрели голоса. Их челюсти отвисли, рты оскалились, тела налились внезапным жаром. Неблагозвучные крики перешли во время бега в дикий рев. В их рычании не было слов, поскольку оно исходило из более глубокой части мозга, чем та, где рождался язык. Отряду Магона предстояло одолеть довольно значительное расстояние, и бег лишь усилил ярость солдат. Они уже выбирали цели и находили места для нанесения максимального ущерба.

Магон заприметил свою первую жертву с сотни шагов. Он побежал к пехотинцу и сразил его круговым ударом, который рассек горло солдата до самого спинного хребта. Брызги крови покрыли теплой влагой предплечье и кулак Магона, плотно сжатый на рукоятке меча. Поверженный мужчина даже не понял, от чего он умер. Ине он один. Отряд Магона напал на римский фланг, как прожорливая саранча. За несколько мгновений они перебили сотни солдат. Легионеры в центре формации еще не знали, что происходит в тылу. Но они быстро почувствовали нараставшее давление с обеих сторон и первые признаки паники. Их продвижение замедлилось. Вместо полуобнаженных галлов римлян встретили копья ливийских ветеранов – опытных солдат, недавно отошедших от костров, смазанных жиром и алчущих римской крови. Их вел Бомилькар, чей голос гремел сильнее шума битвы.

Для Магона бой слился в несколько смазанных моментов. Его меч колол и отбивал удары, ноги переступали через мертвые тела, лодыжки напрягались, удерживая его на скользкой земле, на животах, спинах и шеях людей, которые пали в сражении. Он поворачивался, пригибался и кричал во всю мощь своих легких, двигаясь со скоростью, за которой не могла угнаться мысль. Обретенная ярость не ослабевала ни на миг и несла его вперед, как неистового вестника смерти. Позже он вспоминал, как одним ударом меча рассек живот велита. По какому-то импульсу, так и непонятому им, он всадил кулак в распоротое брюхо и вырвал теплые скользкие петли кишок. Смахнув их с ладони, он оттолкнул человека в сторону и набросился на другого пехотинца. Несколько ночей после этой битвы его терзали кошмары воспоминаний, но в пылу тех мгновений он оставался сыном своего отца и братом Ганнибала. Он был воином, который сеял смерть и сражался без раздумий – чистым инстинктом.

Магон одним из первых сбросил римлян в реку. Он чувствовал эйфорию от проливаемой крови. Однако бой не закончился полным разгромом. Во время отступления противнику удалось сохранить относительный порядок. Стоя по колено в алой воде, Магон услышал сигнал и понял, что Ганнибал приказывал солдатам прекратить сражение. Он стоял, задыхаясь, и смотрел, как остатки двух легионов растворялись в пелене снежной крупы, которая вскоре превратилась в снег. Когда молодой генерал повернулся и оглядел поле боя, он задохнулся от накативших эмоций. Это было отвращение, а не восторг. Он опустился на колени, словно для молитвы, и изверг в реку куски раннего завтрака.

Его первая настоящая битва осталась позади.

* * *

Находясь в сыром застенке в Эмпориях, Ганнон час за часом размышлял об ошибках, которые привели его к пленению. Он не анализировал тактические маневры, с легкостью выполненные Гнеем Сципионом. На самом деле он просто не мог избавиться от воспоминания о своих дрожащих руках в часы, предшествующие битве. Первую дрожь Ганнон почувствовал перед рассветом, когда лежал без сна и думал о своей судьбе. С его руками творилось что-то неладное. Ему попеременно казалось, что их кололи тысячи крохотных игл, что по ним ползали муравьи или что они погружались в ледяную воду и синели от холода. Он подкладывал ладони под ягодицы и согревал их теплом тела, но, встав с постели, по-прежнему ощущал дрожь в руках, которая отнимала все его силы.

При встрече с генералами он попытался скрыть свою проблему. Однако они быстро заметили, что их командир не притрагивался к предложенным ему картам. Он попросил одного из подчиненных взять палку и нарисовать на земле схему местности. Обычно Ганнон делал это сам, но в тот момент он сидел на стуле, зажав руки между колен. Позже, оставшись один, он колотил ладонями по столу, затем по земляному полу палатки. Он садился на руки. Его мысли метались. Он чув ствовал ярость на собственное тело, которое отказывалось выполнять его команды. Ни один из способов не помог ему, и когда Ганнон поскакал к полю боя, он все время смотрел на руки, стараясь сжимать ими что-нибудь: шлем, край нагрудной пластины, рукоятку фамильного меча, который он мечтал обагрить римской кровью до исхода дня.

Его мечтам не суждено было сбыться. Он понял это, как только увидел римлян перед собой. Битва закончилась позорным побоищем. Ганнон пытался не думать о нем. Он даже не знал, как оценивать сражение по тому хаотичному набору образов, которые сами по себе не имели смысла и не предлагали альтернативы, позволявшей избежать такого плачевного результата. Казалось, что он смотрел на какую-то настольную игру, делал ход, посылал людей вперед и почти тут же понимал совершенный им промах. Противник использовал его тактические ошибки, и ничто не позволяло ему отвратить поражения. Он потерял десятитысячную армию. Многих убили. Остальные попали в плен. Он не знал, сколько людей осталось в живых, так как его тоже схватили. Отряд, охранявший Ганнона, сражался со сворой римлян до последнего солдата. Он попросил легионеров убить его, но те отказались. Десятки римлян придвинулись к нему и плотно сжали его своими щитами, лишив возможности двигаться. Они разоружили его, связали и погнали пинками перед собой, смеясь и оскорбляя спотыкавшегося пленника. Они повели Барки-да в цепях, не дав ему даже коня, и он вошел в Эмпории, как раб, как объект насмешек для горожан – для этих подлых греков с вытянутыми лицами. Он вынес столько позора, что лучше бы умер.

А затем его втолкнули в крохотную камеру подземелья – темную, влажную от подземных вод и кишащую крысами. Вверху на одной стене располагалось несколько дыр размером с человеческий кулак. Через них из коридора в камеру сочился свет факелов, бросавший блики и тени на старые деревянные балки, которые поддерживали потолок. Освещение было слабым, но глаза Ганнона вскоре привыкли к нему. Судя по стенам, сложенным из грубо вырезанных блоков белого камня, подвал первоначально строился под склад, а не для тюремных камер. Ганнон чувствовал, как в горле скапливалась меловая пыль. Она быстро покрыла его кожу тонким слоем. Холод медленно пробирался в нутро, и чем дольше он сидел, тем больше его тело приобретало качества безжизненного камня. С тех пор как его поместили сюда, он неизменно оставался один. Ход времени отмечался лишь передвижениями охранников за дверью, их сменами и пищей, которую ему изредка просовывали под дверь. Его руки больше не дрожали. Избитые ладони ныли от боли, но оставались спокойными. То, что пугало их в прошлом, ушло, и это разозлило его сильнее, чем предыдущая дрожь.

Почему человека его статуса держали в таком отвратительном месте? Он не имел понятия о том, что ожидать от римлян. Когда Ганнибал обучал своих генералов обращению с пленными, он советовал окружать их почестями, если это было выгодно. Например, используя его как объект обмена, римляне могли бы добиться уступок в переговорах с Карфагеном. Но пока в их поведении ничто не походило на достойное обращение. Похоже, римляне не знали о политике Ганнибала в отношении к захваченным военачальникам. Возможно, они помнили только жестокость прежней войны между двумя их народами, когда варварская дикость достигала своего апогея. Откровенно говоря, его захватчики не имели каких-то договорных обязательств, которым им следовало бы придерживаться при обращении с Ганноном. При желании они могли содрать с него кожу, облить раны уксусом и получить удовольствие от его криков. Он боялся думать о том, что предстояло ему впереди. После последнего удара судьбы Ганнон понял абсолютную истину реального мира: жизнь никогда не находилась под его контролем. Он никогда не имел определенного будущего. Ив этом печальном познании он превзошел неоспоримую мудрость Ганнибала.

Из всех мерзостей тюремной камеры и возможных пыток, ожидавших пленника, его больше всего беспокоили земные дела. В каморке не было отхожего места – ни дыры, ни сливной канавы, ни пространства, отведенного для оправления естественных нужд. Первые шесть дней он ни разу не присел, чтобы облегчиться. Ганнон ничего не ел и почти не пил воду. Он поклялся, что не будет оправлять нужду, пока римляне не предложат ему нормальное отхожее место. А они этого не сделали. На третий день ему пришлось сжимать ягодицы; на четвертый он все время контролировал мышцы ануса и скрипел зубами, сражаясь с ритмичной пульсацией кишок.

Когда кал все-таки вышел, Ганнон пребывал в мечтательной сонливости. Внезапно он понял, что сидит в углу камеры. У него не было времени на восстановление контроля, потому что его задняя дверца открылась и долгожданное облегчение принесло волну эйфории. Он тут же попытался убедить себя, что это был акт неповиновения. Рим получил от него кучу дерьма. Подобным действием он как бы бросал свои экскременты в лица тюремщиков. Однако уже через миг плененный генерал отполз в другой конец камеры и огорченно прижался к стене. Слезы наполнили его глаза и покатились по щекам. Странно, но пренебрежение римлян обидело Ганнона до глубины души. Они заставили его почувствовать себя ребенком, неспособным контролировать телесные функции. Глядя через зыбкую пелену на испачканный угол камеры, он молился Ваалу, Элу, Анату и Молоху. Имена богов казались мертвыми, но он взывал к ним и искренне клялся, что если выживет и выберется из плена, то нанесет себе увечья в их честь. Он пытался убедить себя, что все еще может давать такие обещания.

После недели полного одиночества Ганнон радостно вздрогнул, когда дверь открылась и в камеру вошел какой-то человек. По крайней мере, этот визит мог означать начало перемен. Судя по красной накидке, свисавшей со спины, мужчина был римским офицером. Лампа, которую он нес в одной руке, освещала его рельефные мышцы. Остановившись на пороге, римлянин осмотрел камеру, отыскал в углу жалкую фигуру пленника и задержался взглядом на куче отходов. Затем он вновь повернул к Ганнону надменное лицо и спросил, знакома ли карфагенянину латынь.

– Ты знаешь, кто стоит перед тобой? Я Гней Сципион! Тот, кто победил тебя в битве. А ты, Баркид, стал первый радостной вестью для Рима с тех пор, как твой брат затеял это безумие. Твое поражение зажгло огни веселья в сердцах моего народа – огни, которые не погасит дождь и не затушит ветер. Надеюсь, для тебя не новость, что ты воодушевил своих врагов?

Гней придвинулся ближе. Он склонился и посмотрел в лицо Ганнона. Его густые кустистые брови нависали над глазами. Округлый нос был, очевидно, сломан в юности.

– Я вижу, что ты понимаешь меня, поэтому не притворяйся, будто не знаешь моего языка. Я, между прочим, говорю тебе правду. Ты оказал мне большую услугу. Когда я услышал, что события в Италии складываются в пользу Ганнибала, то испугался худшего. Но после нашей встречи на поле боя моя уверенность окрепла. Баркидов можно бить. Я знаю это, потому что одолел тебя. Ты мне не ровня. Хочу сообщить, что скоро мы отправим тебя в Рим. Ты станешь пленником римской республики. Но перед твоим путешествием в мой город я использую тебя в Иберии. Мои гонцы уже посланы в каждое иберийское племя, которые вы считаете своим союзником. Я пригласил вождей приехать сюда и посмотреть на пойманного Баркида – на такого, каков ты есть. Представь их чувства, когда они увидят тебя в этой крохотной камере, провонявшей твоим дерьмом.

Гней выпрямился и отступил на шаг.

– Я не могу сказать, какая участь ждет тебя в Риме. В некоторой мере это зависит от тебя и твоих братьев. Но ты все же подумай о своем будущем, потому что твоя судьба может и не быть такой омерзительной, как ты, наверное, боишься. В любом случае, ты должен понять, что Ганнибал проиграет войну. Зачем тебе делить с ним этот проигрыш? Сотрудничая с нами, ты можешь снискать себе выгоду. Окажи нам помощь, и мы поставим тебя на то место, откуда свергнем твоего брата. Например, ты можешь пообщаться с вождями племен и отговорить их от союза с Карфагеном. Или мы с удовольствием выслушаем твои важные сведения о том, что поможет нам вести войну в Иберии. Есть много способов доказать свою полезность. Мне перечислить их подробно?

Осознав, куда ведут слова римлянина, Ганнон мрачно ответил:

– Я никогда не предам Карфаген и членов моей семьи.

– На сотрудничество соглашались даже более сильные мужчины, чем ты. И никто не называл человека дураком, если он добивался успеха в то время, пока его брат погибал глупой смертью. Неужели ты веришь, что Ганнибал и Магон не предадут тебя, спасая свои шкуры?

– Ты ничего о нас не знаешь.

Римлянин склонил голову на бок и еще раз осмотрел Ганнона. Затем он отмахнулся от него рукой, показывая, что не увидел в нем ничего нового.

– Ты и без того уже предал свой народ. Разве твои соплеменники не относятся к поражению в войне как к величайшему позору для мужчины? Хочешь, я посажу тебя на корабль, плывущий в Карфаген, и позволю свершиться их судилищу? Что им нравится больше? Распинать неудачников на крестах или пронзать их копьями?

Ганнон плюнул на землю и растер это место ногой.

– Я проклинаю тебя и твой род! Твоих братьев и сыновей! Наверное, ты наплодил одних девочек? Так пусть они станут подстилками твоих врагов.

Гней с улыбкой сжал пальцами свой подбородок и, казалось, задумался над проклятием.

– Проклиная меня, ты, наверное, взываешь к своим богам? А я их не боюсь. И ты тоже не доверяй им больше. Смотри, как они бросили тебя.

Он постучал в дверь и подождал, пока охранник не открыл ее. Затем, когда тяжелая створка заскрипела, он повернулся к Ганнону и еще раз обратился к нему:

– Хочешь ты того или нет, мы зададим тебе много вопросов. И ты ответишь на каждый из них. Если будешь противиться, мы подберем такую пытку, которая быстро развяжет твой язык. Видят боги, римские и карфагенские, я не пожелал бы быть в твоей шкуре в ближайшие недели.

Он закрыл за собой дверь, оставив Ганнона наедине с последними угрозами, которые эхом звучали в его голове.

* * *

После битвы у Требии на армию Ганнибала обрушилась снежная буря. Снег падал два дня. На третьи сутки с гор хлынула волна невыносимого холода. Мороз жалил. Люди могли выходить на открытый воздух, лишь покрыв лица тканью. Они шли вслепую, часто спотыкаясь и падая. Это вызывало среди них небольшое веселье, и никто уже не вспоминал об остатках римских легионов. Некоторые солдаты даже отважились на сбор добычи, оставшейся на поле сражения. М ес-то битвы превратилось в мрачное кладбище, на котором хозяйничали волки, вороны и другие неприхотливые к погоде пожиратели человеческой плоти. К сожалению, слоны, причинившие такой значительный ущерб врагу, не могли противостоять безжалостному холоду. Все они, кроме одного, погибли в течение недели. За последним уцелевшим животным по имени Кир ухаживали с особой заботой, поскольку он остался единственным подопечным Вандикара. Главный погонщик поклялся, что сохранит жизнь слона любой ценой, чтобы тот порадовался теплу итальянского лета.

Несмотря на возникшие затруднения, Ганнибал был доволен своей первой победой над римлянами. В зимние месяцы он получил несколько донесений от шпионов, и их отчеты о событиях в Риме доставили ему большую радость. Весть о разгроме облетела столицу и ужаснула самодовольных горожан. На встрече с Сенатом Семпроний минимизировал размеры трагедии и свою роль как автора этого поражения. Он заявил, что легионы потерпели неудачу по нескольким причинам – из-за неопытности многих отрядов, из-за плохой погоды, помешавшей дислокации войск, из-за морального подъема, который возник у африканцев после схватки у Тицинуса. Он заверил сенаторов, что битва под Требией была не чем иным, как незначительным печальным инцидентом.